Вместе с Петраковым из вагона вышли всего человек десять. Время воинских эшелонов, духовых оркестров и девушек с букетами полевых цветов прошло. Они, не сговариваясь, сбились в кучку возле досчатой будки с надписью “Кипяток”, поставили вещмешки у ног и стали крутить самокрутки. Не то, чтобы очень хотелось курить, а просто для того, чтобы осмотреться. Среди одинаковой линялости гимнастёрок и пилоток выделялся одноногий старший сержант на костылях.
«Ехал я из Берлина», - бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром.
- Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил,– Где ж тут теперь комендатуру найти?
- А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, - Она сама нас нашла.
И точно. Из-за будки неторопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов.
Солдаты бросили курить и подтянулись.
- Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе, – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать.
- Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит, – подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул.
- Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся.– Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных.
Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю.
Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: “Военная комендатура “. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты.
- А ну, отставить азартные игры! – крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался.
- Внимание! Слушай мою команду! – закричал старшина из комендатских, – В шеренгу становись!
- Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина,– Товарищ лейтенант! Группа демобилизованных к досмотру готова.
- Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин,– И тут от них спасу нет.
Вам что- то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант,– А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся.
Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку.
- Понятно... – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы,– Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно?
- Этапы большого пути, командир,– улыбнулся Серёгин металлом зубов.
- А всё же? – не отставал лейтенант.
- За чувство юмора,– посерьёзнел Серёгин.– Я, салажонок, полком до войны командовал.
Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженой когда- то “под ноль” голове пробилась уже седая щетинка.
Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй.
- Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно.
- А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был,- недовольно сказал Ермаков.– Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев.
- Так точно,– добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности.
- Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин, - Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы.
- А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места,– деловито сказал старшина и подошёл к Петракову.
Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана, стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой- то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит.
- А вот это интересно,– процедил старшина, листая Петраковские бумаги.–
Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр.
- Ну, ну... – лейтенант подошёл поближе,– А это что такое? Это чьё?
У ног Петракова рядом с вещмешком и скаткой стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик- саженец с четырьмя листьями.
- Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. –
Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей зазнобе такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот... Везу.
Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова:
- Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок?
- Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков.– Чайная роза называется.
- Товарищ лейтенант! – восхитился старшина, - Вы гляньте только, какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают.
- Дык, я же с сорок второго на фронте,– спокойно пояснил Петраков.– В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой.
- Продали! – вдруг выкрикнул Костин,– Всё продали, суки! Продали Рассею!
Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину.
Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул:
- Встать в строй! Таких припадочных у нас каждую неделю...
И, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину:
- Пойдёмте со мной. Акт о задержании составим. Вроде понятого будете.
Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон.
- Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант.
- А я? – спросил Петраков.
- А что Вы? – недопонял лейтенант,– Вы тоже можете идти.
- Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости, - Старшина мои документы забыл отдать.
- Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле, красиво цветёт эта Ваша чайная роза?
- Глаз не отвести,– заверил Петраков, завязывая вещмешок.
- Вы, боец, в ту теплушку пройдите,– показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть.
И Петраков двинулся в указанном направлении.
Часа через три-четыре нарезал Петраков хлеб на газете, расстеленной на столе, смотрел как старшина разливает водку из фляжки и недоумевал:
- И как же тебя, Никита Фомич, на эту припухаловку занесло? По блату, или как?
- Какой блат, Коля? – Старшина уже налил и немецким штыком вспарывал брюхо банке с американской тушёнкой, – Откуда у меня блат? Я же в СМЕРШе барабанил. Волкодавом был. Ты понял? А потом в Литве с ребятами на мину напоролись. Выпивши были. Вот, и потеряли бдительность, так сказать. Одного – в клочья и наповал, другому ногу оторвало. А меня осколками посекло малость да контузия… Вот, в звании понизили и списали сюда. Ну, за Победу.
- За Победу, – встал Петраков.
Посмотрели друг другу в глаза. Чокнулись и выпили одним махом.
- А ты мне вот что скажи, Коля,– прищурился старшина, – Как это ты в сорок втором в действующую армию попал? Тут же у вас немцы стояли.
- Скажу я тебе, Никита Фомич, как на духу,- Петраков смёл со стола крошки в ладонь и отправил их в рот. – Тут как вышло? Ты, только не перебивай. Тут вышло так, что немца поначалу люди встречали, как освободителя. Колхозы думали, отменят. Ну, кое-кто в полицаи подался. Да что там далеко ходить. Два моих брата в полицаи пошли. Ну, они уже отделившись были, а я с батькой жил. Батька мне так и сказал: «Колька! В полицию пойдёшь – прокляну». Батька-то у меня строгий. Ну и вот...
К нам в деревню немец только по весне добрался. Ну, собрали всех. Давай жидов да комиссаров искать. А на мне гимнастёрка была надета. Мамка, правда, луковой шелухой покрасила, а ума- то не хватило пуговки срезать. Вот, один увидел – хвать. Кричит, что комиссар. Мамка, помню, в ногах валялась, кричала, что её вина. Где там. Собрали нас человек пять из деревни и погнали. Пригнали к оврагу. Поставили. Да и пальнули. Очнулся я ночью. Смотрю – мать-перемать! Звёзды надо мной какие!
- Немцы стреляли? – деловито спросил старшина.
- Какие немцы, Фомич? Немцы о нас не пачкались. Наши и стреляли.
Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют. Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на лбу. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё.
А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты - батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Помурыжили, словом. А потом в артиллерию записали.
- Значит, говоришь, если бы не пуговицы, на фронт бы не пошёл?
- Конечно, не пошёл бы. Что я там не видел?
- Ну, давай, Коля, за удачу,– поднял старшина кружку.
Снова звякнула кружечная жесть.
И только дружно хакнули, выдохнув палящий водочный дух, как снаружи вагончика послышались голоса:
- Вы только представьте себе, Сергей Петрович! Простой солдат да ещё из похоронной команды везёт домой не одежду, не посуду, не материальные, так сказать, ценности, а цветок. Цветок! Вы только вдумайтесь. Вот он, образ советского солдата- победителя! Каково? Я обязательно, Сергей Петрович, писать об этом буду. Да. Тысячу раз прав был Достоевский, утверждая, что красота спасёт мир...
Пока салага-лейтенант распинался, старшина моментально прибрал на столе и налил в кружки кипятку из чайника.
- Наш с капитаном из ВОХРы идёт, – прошептал он Петракову.
- Покажите мне вашего Мичурина, - пробасил капитан, открывая дверь и подходя к столу.– Ты что ли Достоевский?
Петраков молчал, стоя навытяжку.
- А это значит и есть тот самый Аленький цветочек? – спросил капитан, кивнув на, стоящую у окна, Петраковскую чайную розу, – Ну, смотри, лейтенант. Я тебе фокус- покус покажу. Как в цирке.
Капитан сгрёб цветок и вытряс ком земли из котелка на стол. Потом, недоуменно потыкав пальцем в землю, замысловато выругался и вышел, хлопнув дверью.
- Ну, ну,– подвёл старшина итог. – Похоже, Коля, ты действительно контуженный на всю голову. Я ведь, грешным делом, тоже думал, что ты в цветке везёшь. А ты... Да...
Пока старшина распинался, дверь снова хлопнула. Это вернулся капитан.
- Ты куда едешь, Тимирязев? – строго спросил он у Петракова.
- Да тут рядом, – засуетился Петраков.– От Суража километров десять по большаку, а там поворот на Слободу и останется километров пятнадцать.
- В общем, так! – распорядился капитан, – Завтра у меня машина за кирпичом пойдёт. Как раз тебе по дороге. Часы есть? Старшина! Прикажи дневальному, чтобы поднял этого мичуринца в пять утра и показал где КПП.
Капитан помолчал немного для важности, потом вынул из кармана галифе фляжку и положил на стол:
- А это тебе, чтоб не обижался. Выпейте тут за Победу.
И хлопнул дверью, уходя.
Лейтенант тут же озаботился:
- Я тебя, Никита Фомич, по-человечески прошу – не злоупотребляй. Ночью поезд встречать.
- Хороший парень, – оценил Петраков лейтенанта, когда тот вышел.
- Образованный, жуть! – похвастался старшина,– В самой Москве учился.
Выпросился добровольцем, а, пока курсы, то да сё, война- то и закончилась. Хороший. Только доверчив. А людям, Коля, верить нельзя.
- Это точно,– поддержал Петраков. – Вот ты, Фомич, мне не веришь и правильно делаешь.
- А пойдём-ка мы с тобой, Коля, покурим,– предложил старшина.
Сели на ступеньках вагона. Затянулись махорочкой. Старшина спросил:
- Коля. А ты в Бога веришь?
- Как не верить, Фомич? Конечно.
- А ведь, коммунист, наверное?
- Конечно. А как же? Как люди, писал, что если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом. Как же ещё? И всё же, Никита Фомич, я тебе скажу, что есть над нами что-то... А как же? Вот, под Великими Луками в глубоком тылу стояли. И я с другом моим сердечным отирался возле кухни. А там как раз суп гороховый. Я присел возле кухни под кусточком, а товарищ мой зовёт в старую бомбовую воронку. Кричит, что бомба в одну воронку второй раз не попадает. А я не иду, потому что смутно мне как-то. И тут как навернёт дальнобойный. Смотрю – стоит мой Савка и кишки руками держит. Весь живот ему разворотило. А сквозь пальцы у него суп гороховый течет.
- А что, герой? В похоронке вашей хапнуть можно было?
- А чё? Конечно, можно, – согласился Петраков.– Везде можно, если совести нет. Наши мужики, как на неметчину пришли, так пошалили, как надо. Одних немок перепортили – не сосчитать
- Ладно, Коля, – старшина погасил окурок. – Пойдём-ка мы да выпьем за тех, кто не пришёл.
А утречком трясся Петраков в кузове полуторки между мрачных пленных и посматривал по сторонам. Шевелились людишки, обустраивались. И на эту, вновь зарождающуюся жизнь, смотреть было радостно.
Петраков постучал по крыше кабины возле неприметного просёлка, уводящего направо в кусты лозняка. И зашагал по-солдатски размеренно...
- Эй, служивый! Ты чей будешь?
Петраков оглянулся и увидел, что это он уже Слободу почти что прошёл. И не заметил за своими думками, как прошагал десяток километров.
- Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты.
- Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед.
- Он самый, – подтвердил Петраков.– А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль.
- А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского.
Закурили. Петраков смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где- то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки.
- Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили.
- Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками.
- А вот так,– вздохнул дед.- Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно... А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти- то дураки спьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили.
- Ладно, дед, - поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит, есть куда.
- Жива, как есть! – пообещал Базыль,– И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она.
А Петраков уже шагал в сторону синеющего леса.
У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе:
- Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить.
Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал:
- Упокой, Господи, души невинно убиенных.
Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев.
Приведя себя в порядок, он достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена.
Переодевшись, Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу:
- Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл...
Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул.
И зарыл котелок под корнями старой сосны.
- Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой, – Ты мне помог, и я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить?
И Петраков зашагал по песчаной дороге.
А завтра день будет безветренным и тёплым. И с утра до вечера будет надрываться кукушка, обещая всем, кто её слышит, жизнь вечную.
