Идущая не в ногу о стихах Клавдии Ротмановой
Борис Юдин
“Я была с латвийской революцией, когда была ей нужна.
И потом, когда стала уже не очень нужна.”
К. Ротманова
Поэт напоминает мне “медвежатника”, сдирающего кожу с пальцев, для того, чтобы чувствовать душу вскрываемого сейфа. Разница в том, что один делает это для того, чтобы взять у людей, другой рождается с обнажённой душой, чтобы отдать людям своё мироощущение, самого себя.
Поэт Клавдия Ротманова, попавшая в беспощадные жернова Советской системы, и без того внутренне беззащитная, с огромной и непонятной окружающим потребностью в самоотдаче, вышла из испытаний с ещё более обострённым чувством чужой боли.
Может быть, поэтому перекликалось со строкой Мандельштама “Мы живем, под собою не чуя страны” её стихотворение:
* * *
Я осколок
распавшейся
страшной страны.
В этом нет
ни заслуги моей,
ни вины.
Я попала
в жестокую
чью-то игру
И осталась
на вечном
вселенском
ветру.
Перед всеми -
виновна.
Одна -
на миру.
Апрель 1998.
О дисcиденте Клавдии Ротмановой написано много. Можно найти упоминания о ней даже в таких обстоятельных работах, как статья Яна Стренковского “Солидарность с Солидарностью” и работа Джейн Эллис “Русская православная церковь. Согласие и инакомыслие.”
О талантливом журналисте Ротмановой спустя много лет вспоминают в редакциях латвийских газет.
А вот поэт Ротманова известна относительно узкому кругу читателей. И связано это и с тем, что она человек, чуждающийся пиаровских приёмов, и с тем, что в советские времена печатали её мало и неохотно. Сказывался и ГБ-шный запрет на профессию, и то, что она не писала так называемую гражданскую лирику, и даже то, что её строки по лиричности и мастерству намного превосходили агитки, прикормленных Партией поэтических авторитетов.
Но в молодости нам было плевать на авторитеты. Каждый знал, что Клава – поэт.
Иногда она замыкалась в себе и, глядя в пол, начинала расхаживать, бормоча нечто и пощёлкивая пальцами. Ей не мешали. Знали, что Клаву осенило.
* * *
И ты пришла, моя строка –
Сама ко мне пришла!
Прошу тебя, не замолкай!
Не выйду из угла,
И не запру тебя на ключ,
И не уйду к другим.
Ты тянешься, как лунный луч
Сквозь сигаретный дым.
Ведь это я принадлежу
Тебе, моя строка!
Я над тобой одной дрожу.
На, выпей молока!
А хочешь, крошки клюй из рук
И взмахивай крылом!
Но только бы твой тихий звук
Мой не оставил дом!
Я вырос с Клавдией в одном городе, наши школы стояли неподалёку, мы общались с одними и теми же людьми. И творческими, и околотворческими. В Даугавпилсе в то время были ещё живы бывшие ссыльные и отсиденты. В основном актёры, которым причудливая фантазия “органов” определила местом проживания родной город Михоэлса. Город помнил ещё театр своего главрежа Сергея Радлова, закрытый за ненадобностью. И в Даугаве ещё можно было купаться, потому что Новополоцкий нефтеперерабатывающий ещё не был построен. Столетние тополя на дамбах думали о своем, и персидская сирень оглушала ароматом любви. И ничего не оставалось, как придумать эту любовь.
* * *
Так и не стал мне - единственным, никаким
Не стал в судьбе моей. Осталось воспоминанье...
Сладок был запретный сигаретный дым,
И разговоры о вечном. Еще был закоулок зданья,
Где так хорошо гляделось в твои глаза.
А еще - река. Так хотелось в твои ладони!
Но чего не было, и припомнить нельзя.
А придумывать - после жизни - уже не стоит.
Но все-таки, что это было? Сиянье реки.
Над нею дамба с невероятными тополями.
И песчаный пляж, и пестрые мотыльки –
Не помню, как звать! Но все это было с нами.
А дружба казалась значительней, чем любовь.
И мы возвращались друг к другу от чьих-то губ и ладоней.
И это осталось. (У меня? Или у нас с тобой?)
Столько лет - а это не гаснет, не тает, не тонет!
Оставался сущий пустяк – переболеть чужой болью, сделав эту боль своей.
* * *
Видишь, улица наша! Все те же дома.
Кутерьма листопада. Заброшенный пруд.
Ты мерещишься мне... Так не сходят с ума.
Ты идешь вдоль аллеи... Так попросту ждут!
До когда-нибудь! До... или, может, уже?
Может, мы разминулись - и дома ты ждешь?
Свет включен для тебя на моем этаже.
Чтоб тебе не так холодно - ночью и в дождь!
Укутать эту боль в слова, чтобы чьё- то одиночество, согрелось и растворилось.
* * *
Притворяется осень сезоном дождей и потерь.
Облетает листва. Улетают любимые люди.
Все когда-нибудь снова вернется? Увы, не теперь!
Что же, вместе поплачем! А может, кого-то разбудим
Телефонным звонком. И разбуженный кто-то простит
Нам свой прерванный сон... Говоря о бессмертном и важном,
Вдруг заметим, что – утро. И солнце в окошке гостит.
Удивляясь, что живы, мы в осень выходим отважно...
Казалось, что жившая заботами и тревогами других, не замечавшая, вернее не позволявшая себе заметить себя собственную, она была обречена даже в новорождённой Латвии. Но она нашла в себе силы расправить крылья – и улететь в другую страну, чтобы новое чужое пространство согреть своим поэтическим дыханием.
* * *
Рай - это место, где много воды и прохлады!
Там ты любим. И туда возвращается взгляд.
Рай - это место, куда тебе больше - не надо!
В доме твоем занавески чужие висят.
Фотоальбом твой беспечные дети листают,
И бесконечные ямбы слагает прибой...
В чьи-то отчизны своею судьбой прорастая,
Ты согреваешь чужое пространство собой.
