Этот день Оля Коваленко запомнила, можно сказать, на всю жизнь. А все Лидка, одноклассница ее, раззява несчастная. Сто раз обещала вернуть задачник и тетрадку, так опять забыла, не принесла. И тянуть уже некуда, контрольная за четверть на носу, третий класс, не шутка. Оля сказала Лидке все это, так она еще и обидилась:
- Подумаешь, делов куча... Что же мне под трамвай теперь прыгать? Ну, забыла. Я в двух шагах от школы живу, зайдем после уроков, и заберешь. Все в целости, куда ему деться. Ну?
- После уроков я не могу. Мне в библиотеку нужно и в Дом пионеров.
- Ладно, как освободишься, приходи. Адрес запиши, не перепутай.
Только часа через три, усталая и порядком голодная, Оля добралась до Лидкиного дома. К ее удивлению, дверь открыл старший брат Лиды Мишка по прозвищу Костыль. Он учился в той же школе, но в седьмом классе, и считался отпетым хулиганом и чуть ли не уголовником. Не раз и не два Костыля видели в компании подозрительных ребят, гораздо старше его, которые могли часами стоять на перекрестке, покуривая и поплевывая. Оля знала, что его боятся не только старшеклассники, но даже некоторые учителя. Например, тихий учитель физики Борис Наумович. Любимым занятием Костыля было усесться на первой парте и вытащить из портфеля новенький карандаш. Несколько минут Мишка с удивлением рассматривал этот карандаш, будто никогда не видел, а потом доставал из кармана нож. И нож вызывал неподдельное удивление своего хозяина. Некоторое время Костыль переводил озабоченный взгляд с карандаша на нож и с ножа - на Бориса Наумовича, а потом нажимал кнопку на рукоятке, и - клинк! - выскакивало блестящее лезвие сантиметров двенадцать длиной. Карандаш тщательно затачивался. Какое-то время Мишка любовался конусообразным грифелем, а потом демонстративно ломал его и вновь начинал строгать древесину. Эта бессмысленная работа продолжалась весь урок, и только перед самым звонком Костыль смахивал огрызок карандаша и все очистки на пол и, поигрывая ножом, говорил побледневшему физику:
- Во, халтуру гонят. Карандаш заточить нельзя! Самих бы их...
И в драках Костыль принимал участие, причем говорили, что там все шло в ход: и свинчатки, и велосипедные цепи, да и нож тот самый. Однако маленьких он не трогал, и поэтому Оля не особенно испугалась.
- А, это ты... - процедил Мишка, будто сплевывая слова с нижней губы. - Лидки нет, с мамой ушла. Что-то тебе оставила, вон на подоконнике посмотри.
И пропустил ее в комнату.
Оля, чистеха и аккуратистка, поразилась виду этой комнаты, ее запущенности и неуюту. Обшарпанные обои, немытые окна, какие-то вещи, сваленные где попало, полуоткрытые ящики шкафа и комода. Небрежно свернутые на стульях серые и коричневые чулки напоминали коровьи лепешки на деревенской дороге.
"Мамы моей на них нет, а еще лучше - Мойдодыра, - весело подумала девочка. - Было бы им на орехи".
А не то как закричу, говорит,
Растопчу и проглочу, говорит, -
вспомнила она совсем малышовские стихи.
И вот что было удивительно: Лида приходила в школу всегда наглаженная и накрахмаленная, и банты в косах у нее были самые нарядные.
"А как я свои вещи найду в таком хламе?" - подумала Оля. И, действительно, в куче книг, тетрадей и журналов, закрывавших чуть ли не треть окна, она с трудом обнаружила свое имущество и, засунув его в ранец, уже хотела уйти, как вдруг увидела книжку, лежащую на столе, и оторопела. Эта книжка!.. Мечта, несбыточная надежда, на которую во всех библиотеках очередь на два года вперед расписана. "Овод" - суровыми буквами было написано на обложке. А ниже заглавия - прекрасный мальчик с лучистыми синими глазами заглядывал Оле прямо в душу, и она не могла отвести взора от этих синих глаз, от гордого лба, обрамленного черными кудрями, от страдальчески сжатого рта. И от шрама, рассекавшего лицо сверху вниз, но не обезобразившего его, а только сделавшего мужественнее и энергичнее. Конечно, Оле такие слова и в голову не приходили, просто она не могла оторвать взгляда от книжки, а когда наконец это у нее получилось, она спросила Костыля:
- Твоя?
- Ну...
- Дай почитать, - попросила Оля безнадежным шепотом. - Дай, а?
- Дам, - неожиданно согласился Костыль. - Ты дашь, и я дам.
- Что я дам? - удивилась девочка.
- Что, что... То самое...
- Да ладно.
Она ничего не понимала и почти не слышала Костыля, завороженная видом чудесной книжки и неправдоподобной возможностью прочитать ее. Олю ничего не страшило, она все равно будет в выигрыше, ибо ни одна цена в мире не казалась ей чрезмерной, а кроме того, у нее и не было ничего особенного, не куклу же ему нужно. А может быть, он захотел толстый сувенирный карандаш, который недавно подарили Оле, так, пожалуйста, не жалко. Главное - скорее, пока он не передумал.
- А когда?
- Как только, так сразу. Хоть сейчас. Ну?
- Да ладно, - повторила она, по-прежнему не веря своему счастью.
- Заметано, - сказал Костыль и каким-то другим, ржавым, голосом добавил, - только у нас, знаешь как. Кто пообещал и обманул, так ему лучше не жить.
С этими словами он схватил девочку за плечо, больно сжал его и сделал несколько шагов, толкая ее перед собой. Через платье Оля почувствовала Мишкины костяные пальцы и подумала, что за "Овода" Костыль отлупит ее - и все.
- Ой, что ты...
Договорить она не успела, потому что Костыль опрокинул Олю на кушетку, а сам навалился сверху. Кушетка оказалась очень твердой, а Костыль - тяжелым и горячим, и девочке показалось, что она превратилась в раздавленное насекомое. Зачем-то Мишка завернул ей юбку на голову, и Оля перестала видеть и понимать что происходит. И в этот момент все поглотила резкая боль, разломившая ей низ живота, и она забилась, пытаясь освободиться, словно бабочка, насаженная на булавку. Юбка сползла с ее глаз, и она увидела прямо над собой красное искаженное лицо Костыля. Запах пота, табачного перегара и еще чего-то кислого оглушил ее, она сомлела и потеряла сознание.
Когда Оля пришла в себя, то увидела, что Костыль сидит рядом и смотрит на нее. Она тоже села и болезненно сморщилась. Все тело ныло и саднило. Болели, как вывернутые, суставы ног - в коленях и выше. Оля поправила юбку и почувствовала, что ноги покрыты какой-то липкой гадостью, и ее чуть не вырвало.
- Что ты делал со мной? - спросила она, преодолевая тошноту.
- Не понимаешь, что ли?
- Не-е-ет...
- Невинность ты потеряла, вот что! - резким петушиным фальцетом выкрикнул Костыль.
- А в чем я виновата была? - удивилась Оля.
- Ты что, вправду сырная какая-то или ничего не знаешь?
Она, действительно, ничего не знала, да и откуда: из уроков природоведения, сказок Пушкина или повести об отчаянном Мальчише-Кибальчише?
- Ну, дела... Знал бы... Ну, вот что, некогда мне с тобой. Забирай свои шмотки и топай, а то еще мать с Лидкой вернется. А пикнешь кому-нибудь, так пеняй на себя.
Оля взяла свой ранец и, нетвердо ступая, вышла на улицу.
Оказалось, что ее неприятности не окончились. Во-первых, она забыла "Овода", и, значит, все ее мучения ни к чему, потому что возвращаться она не хотела: и страшно, и вновь увидеть Костыля ей было невмоготу. А во-вторых, и сказать стыдно, лопнула резинка на трусиках. Сначала она шла, придерживая их через платье, а потом заскочила в телефонную будку и, воровато оглянувшись, стащила вообще. Теперь гадость, измазавшая ноги, чувствовалась сильнее, и Оля чуть не плакала от обиды и отвращения.
Через несколько дней она спросила маму:
- А что значит: потерять невинность?
- Где ты этих слов набралась? - как обычно, ответила мама вопросом на вопрос.
- Старшие девочки в школе говорили между собой, - догадалась соврать Оля.
- Глупости болтают, делать им нечего, - вот и все объяснение.
Но вскоре Оля почти все поняла сама, соединив воедино прочитанное, услышанное и подсмотренное в кинокартинах, на которые детей до 16 лет не пускали, но пройти при желании было можно. Это, знаете, как загадочная картинка: сто лет на нее смотри - ничего, кроме дерева с перепутанными ветками, не увидишь. А прочитаешь надпись: "Найдите пять фазанов" - и глядишь другими глазами: вот один фазан, вот второй вниз головой повис, а вот и третий... Конечно, до конца она тогда всего не уяснила; происшедшее своей противоестественностью не укладывалось в чистом сознании десятилетней девочки, которую в семье берегли от преждевременной осведомленности, как от сглаза. Но Оля с удивлением узнала, что у взрослых это называется любовью и что от нее бывают дети. Нет уж, хватит с нее любви, она не хочет еще раз почувствовать себя раздавленным насекомым. А вот дети... Родила же ее мама, а у тети Кати так аж трое. И вообще, вон сколько детей в их городе, а тем более - во всем мире, и всех родили мамы и папы, не аисты же их принесли. Значит, у всех родителей была хоть раз в жизни эта гадость - любовь, не любовь, какая разница, не в названии дело. Наверное, это необходимо, если хочешь ребеночка. Может, и ей когда-нибудь захочется, тогда, конечно, придется потерпеть, хотя одна мысль о необходимости такого заставляла ее содрогнуться. А пока подальше от всего этого, а главное, от проклятых мальчишек, от их тяжелых горячих тел и костяных пальцев...
Оля училась в обычной "смешанной" школе, где избежать контактов с мальчиками было невозможно. Да она и не старалась сделать это, просто провела незримую черту, отделившую ее от их опасного, дерзкого и агрессивного мира. Черта была достаточно размытая и даже умозрительная. В классе, на самодеятельности или в спортзале с ними приходилось мириться. Но за стенами школы - ни-ни. Никаких провожаний (давай, Олька, я твой портфель поднесу), катков, а тем более - в девичьем возрасте - вечеринок с танцульками, игрой в бутылочку или невинного, хотя такого обоюдоострого зажимания и лапанья - ничего! Ей очень повезло: вначале Костыль не проболтался, то ли побоялся, то ли пожалел или постеснялся, а потом семья Оли переехала в район новостроек, она поступила в новую школу вблизи своего дома - шестнадцатиэтажной башни, и никто не сумел заметить, какая перемена с ней произошла.
Правда, однажды случилась история, едва не закончившаяся трагически. Затащила ее одноклассница к себе на день рождения: "Ну что ты, Оля, в монашки хочешь записаться? Весь наш класс в полном составе будет. А ты отказываешься. Я что - обидела тебя чем-то?" Пришлось пойти. А там какой-то незнакомый мальчик из приятелей именинницы пригласил Олю танцевать. С ножом к горлу пристал. Она: я устала, не умею, еще чего-то. Не помогло. Может, сил не хватило или просто расслабилась после пары рюмок слабенького вина, а все кричат: "Оленька, ну, станцуй с ним, вот он как просит!" Согласилась - и сжалась, почувствовав его руку на своей талии. Мальчик этот оказался опытным танцором, да, видно, не только танцором. Он так закружил Олю, что у нее все поплыло перед глазами. Ахнуть не успела, как они оказались в коридоре, и здесь он прижал ее спиной к стенке. И когда Олины лопатки ощутили твердую поверхность, из глубины памяти выплыло то, что казалось давно забытым. Оле показалось, что на нее пахнуло смрадным дыханием Костыля, и она беззвучно осела на пол. Партнер Оли смертельно испугался и начал звать на помощь. Олю отнесли в спальню, дали понюхать нашатырь, начали отпаивать валерьянкой. В суматохе кто-то заехал виновнику происшествия по физиономии, а он только глазами хлопал: "Я же ее даже не поцеловал..."
С тех пор Оля зареклась бывать в смешанных компаниях. Мама заметила это и не то чтобы всполошилась, а насторожилась:
- Почему, дочка, к тебе мальчики не ходят? Ты же у меня красавица. Совсем синим чулком сделалась...
Правда, один мальчик все же был, но такой, что настырная мама говорила: "Глаза бы мои его не видели".
Женя Лемазов был новым учеником в Олином классе. Маленький синюшный задохлик с вечными гирляндами лихорадок на губах. Какой-то жалкий и запуганный, он резко выделялся в жестоком, по-детски озорном, спортивном классе. Он ничего не умел из стандарта, необходимого для каждого мальчишки как умение читать и писать: ни плавать, ни кататься на коньках и лыжах, ни подтягиваться на перекладине.
- Ты что - больной? - спрашивали его.
- У меня диэнцифальный синдром, - отвечал он со скорбной значительностью.
Это сделалось его паролем и девизом.
- У меня диэнцифальный синдром, - говорил Женя, и ему завышали оценки, освобождали от физкультуры или не брали на воскресник в подшефный колхоз.
Одноклассники не любили его. Сказывался жестокий закон выводка, где здоровые птенцы забивают насмерть своего хроменького собрата. Жене повезло: он родился человеком. Но и ему было нелегко в классе. Одни относились к нему с пренебрежительной жалостью, другие откровенно сторонились, словно боялись заразиться или испачкаться. Особенно не терпел его Вадим Ревич, первый ученик и лучший спортсмен школы - лыжник и пловец. "Гнида, - говорил он о Жене, - давить таких..." - и придумал ему обидную кличку "Шлемазов", откуда-то он знал это еврейское слово. Казалось, Вадим хочет выжить Лемазова из класса, хоть морально, хоть физически. Конечно, он не бил этого заморыша, кто же подымет руку на больного таинственным диэнцифальным синдромом, еще откинет ноги, отвечай потом. Но Ревич не упускал случая, чтобы не задеть его плечом или локтем, и Женя отлетал в сторону, едва удерживаясь на ногах. Считалось также обязательным сбросить на пол Женькины учебники или тетрадки.
- Не стыдно тебе? - пробовали увещевать Вадима. - С кем связываешься?
- А я что? Я ничего. Проходы между партами узкие, - широко раскрывал он невинные голубые глаза записного сердцееда.
Но однажды, когда Вадим перевернул чернильницу на домашнее сочинение Лемазова и тот дрожащими пальцами перебирал испорченные страницы, многим стало не по себе. А Оля внезапно закричала прямо в лицо Вадиму:
- Ты подлец, дважды подлец! Во-первых, знаешь, что он не может тебе в морду дать, а во-вторых, что я тоже не могу. Где же это видано, чтобы девчонки в нашем возрасте за ребят кулаками заступались!
- Дура! - заорал на нее Ревич. - Кого защищаешь? Шлемазова? Да он класс позорит!
- Ты класс позоришь, подонок, любимец публики! - вопила, не помня себя, Оля, чувствуя, однако, что большинство класса стоит на ее стороне.
Дело чуть не закончилось большой потасовкой, но в класс вошел учитель, и все, тяжело дыша, расселись по местам.
После этого Женя Лемазов привязался к Оле и по-собачьи ходил по пятам. И зачастил к ней в дом. Вот тут-то мама и прокомментировала его визиты:
- Ох и кавалера ты себе завела... Хоть бы он лихорадки свои залечил.
- Ничего, - смеялась Оля. - Он по крайней мере целоваться не лезет, я этого не люблю.
Как-то Женя, приседая от ужаса, сунул Оле в руку маленькую бутылочку.
- Вот, возьми...
- Что это?
Оказалось, это маленький флакончик духов "Ландыш серебристый". Однажды она обмолвилась, что это ее любимые духи, а Женька, значит, подслушал и не забыл, надо же... Сначала Оля решила не брать подарка, тоже мне новости, сегодня не 8 марта, а до ее дня рождения еще много времени. Но сразу же поняла: нельзя отказываться, ну никак нельзя, просто невозможно. Во-первых, флакончик этот хоть и стоит недорого, но для Женьки все равно сумма. Значит, деньги он собирал, экономя на кино и мороженом, откуда же еще, семья Лемазовых жила небогато. А во-вторых, не взять духи - хуже, чем убить его на месте: выходит, он такое ничтожество, что девочка стесняется от него пустяковый подарок принять.
- Хорошо, - согласилась она, - но чтобы в последний раз...
- Ой, что ты... Спасибо... - прошептал он, малиново вспыхнув, и просиял впервые, если не в жизни, то уж во всяком случае при Оле.
Кто знает, как бы сложилась Женькина судьба, но произошло непредвиденное. Его родители завербовались на долгосрочную работу где-то на севере, чуть ли не на Шпицбергене. Детей туда брать не разрешали, и Женьку вместе с его синдромом отдали на попечение деду, сельскому врачу, заведующему крохотной алтайской больницей.
Женя Лемазов вернулся в родную школу незадолго до выпускных экзаменов. Сначала никто не узнал его в здоровенном парне, загоревшем до черноты, который вошел в класс вальяжным розвальцом и остановился, высматривая свободное место. А потом окружили всем скопом, затормошили, начали дергать за руки и плечи, задавать какие-то вопросы. Женя молчал и смущенно улыбался. Но здесь, растолкав всех, к Лемазову подошел Вадим Ревич. Дружелюбно протягивая руку, он сказал:
- Здравствуй, Женька! Вот ты каким стал...
Но Женя его руки не принял, и тот остался стоять в нелепой позе. К таким демаршам Ревич не привык и не знал, что делать дальше. Наконец, он проговорил:
- Ну-у, как хочешь...
И тогда Женя без замаха, коротко и резко двинул его в солнечное сплетение. Не все даже поняли, почему Вадим вдруг согнулся пополам. Мучительно восстанавливая дыхание и преодолевая тошнотворную слабость во всем теле, он прохрипел:
- С ума сошел? За что?
- Должок за мной, - ощерился Женька. - Буду выплачивать в рассрочку. Ты не сомневайся.
Он стоял, какой-то несокрушимый, совсем спокойный, прочно, словно в тире, расставив ноги, а потом пошел к свободной задней парте. И в классе поняли, что верховодству Вадима Ревича пришел конец.
Сначала многие испугались: ну вот, сейчас начнутся драки, разборки, один на один, стенка на стенку, и конец нормальной жизни в классе. Но ошиблись: первой стычкой все и кончилось. Возможно, Женька раздумал платить в рассрочку, как обещал, и удовлетворился "первым взносом". А Вадим - он был, пожалуй, физически не слабее своего "должника", но его, похоже, потрясла жестокость и уверенность, с которой был нанесен тот самый удар - и он сник. А может быть, чувствовал вину перед Женькой. А скорее всего, время было горячее, экзамены на носу, некогда свары разводить. А самое вероятное - и то, и другое, и третье, все вместе. Но позднее... А пока...
А пока возбужденный происшествием Женя Лемазов не заметил, как сжалась на своем месте Оля. Грубое торжество физической силы - и этот коварный, без предупреждения, удар напомнили ей Костыля, плечо заломило от ощущения костяного захвата, а в мозг ударил смрадный запах. Ее замутило, и она с трудом взяла себя в руки.
Женя подошел к ней только после уроков.
- Оля, ты на меня и не глядишь. Я, конечно, не написал тебе ни разу, так я не умею письма писать. Но я... одним словом... скучал. Честно. Я к тебе зайду сегодня?
- Нет, нет, я сегодня занята.
- Ну, завтра.
- Завтра тоже.
- А, понятно.
Повернулся на каблуках и отошел вразвалочку.
Следующий разговор состоялся уже во время выпускного бала. Под утро, когда все сделались немного блаженными и печальными, Женя поймал Олину руку.
- Слушай, сейчас разлетимся кто куда... Когда еще встретимся. Ты объясни мне, что случилось, почему ты на меня смотреть не хочешь. Я знаю, у тебя никого нет. Я тебя обидел?
- Нет.
- Может, кто другой обидел? - пришло ему в голову запоздалое подозрение. - Ты скажи, так я ему...
- Нет, нет.
Здесь налетела толпа выпускников, их затормошили и потянули в разные стороны. Оглянувшись, Оля заметила Женин темно-серый костюм в ярких кружочках конфетти. Заиграла музыка - прощальный вальс, и она потеряла его из виду.
Директор школы поблагодарил всех, пожелал счастья и попрощался.
Выпускники пошли гурьбой на реку встречать восход солнца, хотя небо было в низких тучах, и начал накрапывать дождь. А Оля незаметно отстала от всех и свернула к своему дому. Детство кончилось.
Ольга Коваленко поступила в педагогический институт, умышленно выбрав самый девичий филологический факультет, чтобы ребят было поменьше. Чем от них дальше, тем спокойнее. Но и с однокурсницами она особенно близко не сошлась. У них, чуть что, вечно разговоры велись о различных амурных делах, а Оле эти темы были неинтересны и неприятны. О себе ей нечего было рассказать, а слушать и молчать - тоже не получалось. Так и жила наособицу.
Но вот на втором курсе в их группе появилась новая студентка - Соня Райко. Хотя разница в возрасте у них была пять лет, они быстро подружились (снюхались, как говорила Соня), наверное из-за резкой несхожести натур. Соня успела трижды выйти замуж и трижды развестись. "А сейчас я в творческом отпуске", - шутила она. Причиной всех разводов было то, что три бывших мужа не смогли вынести Сонины "вспомогательные романы", согласно ее терминологии.
- Идиоты! Феодалы! Васисуалии лоханкины несчастные! - трясла она коротко остриженными волосами. - Если я замуж вышла, так ни на кого взглянуть не вправе? А если мне интересно? Дурачок, я же не пирог: кто-то откусил, тебе меньше осталось. Наоборот, тебе еще больше отломится, сумей только скушать. А хочешь, чтобы я ни на кого не смотрела, добейся этого. Ты же мужчина, самостоятельная величина, а я при тебе вроде коэффициента. Не можешь, слабо, - так чем я виновата?
При этом она пересыпала свои тирады словами, которые заставляли Олю улыбаться и ежиться. Она не посмела бы произнести их даже про себя, но в устах Соньки они звучали почти не грубо, придавая ее речи озорную выразительность. Просто чудо какой девчонкой оказалась эта Соня Райко! Легко с ней было необыкновенно. Поэтому Оля как-то даже против собственной воли выдала Соне все свои секреты.
- Ну, ты даешь, старуха! От тебя можно в дурдом угодить. Слушай, давай я тебя с такими мужиками познакомлю, что все твои комплексы сразу исчезнут.
- Не хочу.
- Значит, ты просто больная. Это называется "злокачественная фригидность", хуже, чем диэн... - как там его - синдром дружка твоего. Тебе к врачу нужно, к узкому специалисту. Я знаю такого, он профессор, между прочим. Я договорюсь о визите. Десятка лишняя у тебя есть? А то у меня возьми.
- Найдется, не волнуйся, - невольно улыбнулась Оля напору своей подруги и неожиданно согласилась.
Профессор оказался пожилым печальным человеком. Он долго беседовал с Олей, задавая ей бесчисленные вопросы, на которые она не всегда могла ответить. Профессор успокаивал ее:
- Не можете ответить - не отвечайте. Не хотите говорить правду - не надо. Это не имеет значения. Я все равно разберусь.
Наконец, он оставил ее в покое и, помолчав, сказал:
- Что ж, не вы первая, не вы последняя. Жизнь наша пещерная, вот так... За границей любой средний психоаналитик из вас всю дурь выбил бы за месяц. А здесь - ну что я могу? Мне уже однажды фрейдизм и пренебрежение бессмертным павловским учением лепили, чуть кафедру не отобрали. Между прочим, я Павлова хорошо знал. Он бы в гробу перевернулся, если бы услышал, какое из него идолище сделали... Я вам лекарство, конечно, выпишу, три раза в день после еды. А-а-а... - махнул он безнадежно рукой и, немного смутившись, добавил, - и вот что, деточка... Клин, как говорится, клином вышибают. Заведите себе дружка или как это сейчас называется... Пусть без полной близости, если вам это как нож острый. А так, знаете ли, паллиатив: флирт, поцелуи, петтинг... Отнеситесь к таким действиям, как к горькому лекарству, хуже не будет, а вдруг и поможет. Ну, дай вам Бог счастья...
Оля не знала, что такое петтинг, но спрашивать постеснялась, да в общем было понятно, выбор был не очень-то велик. И она подумала: а, может быть, действительно попробовать, потерпеть, как в кресле у зубного врача. Оля была терпеливой. Когда в шестом классе ей аппендицит удалили, операция получилась длительной и тяжeлoй. "Он у тебя под ключицей спрятался", - шутил потом хирург. И действие наркоза закончилось, и больно так, что в глазах темнело, но выдержала, не пикнула даже! "Лучше бы сейчас новый аппендикс удалить", - подумалось ей.
И Оля начала все чаще и чаще посещать Соню: просто так и на всякие там вечеринки и междусобойчики. Соня жила одна в большой трехкомнатной квартире, родители вечно за границей, очень удобно, и характер у хозяйки такой, что гости и веселье не переводились. В общем, чему быть - того не миновать, решила Оля и не стала протестовать, когда один из новых знакомых увлек ее в пустую комнату. Стараясь сохранять невозмутимость, она вспомнила наставления Сони: расслабься и получай удовольствие. Но удовольствия не было. И вообще ничего не было: ни возбуждения, ни трепета, ни замирания, ни страха. Были только ладони, шарящие по ее телу, не то искали что-то неожиданное, не то проверяли наличие. Еще слава Богу, что ладони оказались теплыми и сухими и не причиняли боли, иначе было бы совсем скверно. Но все равно Оля машинально втягивала живот аж до позвоночника, чтобы избежать прикосновения этих настойчивых рук. Однако решимость испытать все до конца не покидала ее. А мысли бродили в совершенно неожиданных направлениях. Сначала она подумала: "Интересно, как я все застегну, когда это закончится? Нужно будет полностью переодеться". Потом она вспомнила, как девочкой проводила лето в деревне. Пыль там лежала на дороге теплым толстым слоем, и на ней отпечатались куриные следы, в четыре пальца каждый. А потом хлынул дождь и пыль смыл, и следы исчезли. Вот когда она вернется домой, то первым делом встанет под душ и смоет все следы с тела, только, наверное, пятипалые, а все равно ничего от них не останется. Хорошо, что на днях бойлер починили и горячая вода появилась, а то бы пришлось холодной мыться. И тем не менее Оля была благодарна этому человеку за то, что он не тискал, не ломал, не выворачивал шею и не слюнявил лицо. А остальное, что делать, наверное, такой ритуал. Ей пришло в голову, как мама рассказывала... Когда она во время войны жила в Сибири, там был обычай "поискать в голове" в знак уважения. И перебирали мытые-перемытые волосы, в которых нечисть сроду не водилась. Вот и он тоже выполняет ритуальные действия, ну и на здоровье. Так, а здесь что он забыл? А ладно, ему виднее. И еще удивило Олю, что образ Костыля больше не преследует ее. Так, мелькнуло его имя, а больше ничего. Ощущение тяжелого распаренного тела, навалившегося на нее, боль в плече, схваченном жесткой клешней, тошнотворный запах - все это осталось в прошлом и сейчас не мучило ее. Видно, память имеет свои резервы, и они уже иссякли. Что ж, и за это спасибо, потому что сейчас она ничего, кроме спокойного равнодушия, не испытывает. Ему нужно, пусть старается, а она не при чем. Интересно, что дальше-то будет, хотя, если говорить честно, то даже неинтересно. Кстати, как его зовут, кажется Гриша, он называл себя, да она забыла, просто как в анекдоте получается: это, мол, не повод для знакомства... Или, может быть, Гоша? А Гриша (все-таки Оля не ошиблась) в это же время думал, что у него ничего не получается и поэтому не форсировал событий. Он понимал, что может взять Олю в любую минуту, но ему было неинтересно брать такое безразличное к его усилиям тело. Гриша был гурманом, а не искателем легкой поживы. Одной женщиной больше, одной меньше - какая разница. Конечно, Соня ему кое-что рассказала и кое о чем попросила, но он не жиголо. Однако ему еще никогда не приходилось быть в таких, в сущности, комичных ситуациях; нужно было искать какой-то выход: или плюнуть на свое гурманство и честно отработать номер до конца (а что, все-таки разнообразие) или плюнуть на эту бездушную куклу (хотя кукла - скульптуру с нee лепить можно) и послать ее куда подальше. Вместе с Сонькой, кстати, чтоб ей - нашлась филантропка за его счет.
Гришины сомнения разрешила Оля. Ей вдруг стало так скучно, что она чуть не зевнула. Тогда она осторожно высвободилась и сказала:
- Я думаю, хватит для первого раза. Спасибо. До свидания, - и, выскользнув из комнаты, пошла в ванную привести себя в порядок.
На следующий день Оля попробовала проанализировать свои ощущения: как там насчет того самого клина? Чтобы вышибить его, и речи не могло быть, но, может быть, он хоть пошевелился, с места стронулся... Нет, все как было, так и осталось. И не было желания попробовать еще раз. Конечно, Соня ей такой скандал закатит, что мало не покажется, ну и поделом, раз виновата. Ведь все они желали ей добра: и Соня, и пожилой профессор, и даже искуситель-исцелитель этот, как его, Гриша, кажется, или Гоша... Значит, все дело в ней. Это она, Оля, вроде калеки или инвалида. Что поделаешь, живут же люди с физическими недостатками: сутулость, плоскостопие или, не дай Бог, что-нибудь похуже - и ничего, привыкли. И она проживет, может быть даже не хуже других. Лапочка-Соня, просто она иначе устроена, вот ей и кажется: всего свету, что в окошке. А у меня, наверное, другое окошко, совсем другое, и свет другой, значит, мы здесь друг друга не поймем, но Соня была и будет моей лучшей подругой. Все это звучало не слишком убедительно, но Оля второпях ничего другого придумать не могла, к тому же на первых порах годилось и такое...
Неожиданно, без предупреждения, без телефонного звонка, как снег на голову, к Оле пришел Женя Лемазов. Хотя она слышала, что он поступил в Военно-медицинскую академию - еще в школе клялся, что умрет, а будет врачом, как его алтайский дед, - Оля не сразу поняла кто стоит на лестничной площадке. Военная форма и низко надвинутая фуражка изменили его внешность до неузнаваемости. А потом узнала, схватила за рукав, втащила в комнату и начала бесцеремонно разглядывать. Нет, совсем не изменился, только стричься стал совсем коротко, по-военному, и плечи сделались еще шире, а может быть, погоны создавали такую видимость.
- А это что? - указала Оля на серебряный значок мастера спорта, прикрепленный к мундиру.
- Десятиборье.
- Ого! А как же твой синдром любимый?
- А! - Он махнул рукой. - Вспомнила... Когда это было...
И они весело рассмеялись. Оля принесла старые школьные фотографии. Вот седьмой класс, и Женя Лемазов стоит с краешка, а на губах его целая россыпь лихорадок. А в восьмом и девятом он с ними не учился. А вот десятый - выпускной альбом, и Женя один из самых здоровенных и, конечно, самый уверенный в себе.
- Путь от обезьяны к человеку, - поддразнила его Оля.
- Путь от амебы к человеку, - спокойно поправил ее Женя. - А мог бы стать дорогой в инвалидный дом, если бы не дед мой Сергей. И главное, собственные родители меня чуть не угробили от большой любви и заботы...
А с дедом мы, знаешь, возьмем ружья, рюкзаки, припасы разные - и на неделю в тайгу или в горы. В такие дебри залезали, спали в мешках... Там красотища, передать невозможно, а воздух, а небо и звезды какие! Азия, одним словом. Я нa кабанов диких охотился, ты бы на них посмотрела! А один раз в облаве на медведя-людоеда участовал...
- А как насчет львов и тигров? - ехидно спросила Оля.
Но увлеченный рассказом Женя не разглядел ее шпильку и спокойно ответил:
- Ну, какие же у нас львы? А тигры на Алтае тоже не водятся, это в уссурийскую тайгу нужно...
Потом они перелистывали выпускной альбом и расспрашивали друг друга о судьбе своих одноклассников. Только о Вадиме Ревиче не вспомнили ни разу. Так уж получилось, кто его знает почему.
- Молодцы наши, - растроганно сказал Женя. - Кажется, все учатся, кто где, конечно, но так уж жизнь устроена. А правда, что Ира Кофман совсем уехала?
- Правда. Она сейчас в Израиле живет, замуж там вышла.
- Эх, жалость какая! Все ее любили...
Да, была в классе Ира Кофман, девочка с удивительными серыми глазами и копной волос из медной и бронзовой проволоки. Верно, все любили Ирочку. И почему-то не хотелось говорить, как учитель физкультуры, придравшись к какому-то якобы невыполненному нормативу, влепил ей тройку в аттестат, и она не смогла получить честно заработанную медаль. Кто только не просил за нее! И секретарь комсомольской организации, и даже завуч. А "физкультурник" спокойно отвечал:
- Почему я должен нарушать правила? И почему вы все так заинтересованы, чтобы именно она получила медаль? Меня это совсем не волнует, и если Кофман ваша не попадет в институт, никакой трагедии не случится. Переживем как-нибудь, не такое переживали...
А главное, все прекрасно видели и знали, что Людка Жукова, которая пришла к финишу вслед за Ирой, получила зачет. И сама Люда самоотверженно заявила учителю:
- Или Ирке Кофман ставьте зачет, или меня тоже зарежьте! Да хоть кого спросите...
Он в ответ только улыбался:
- Вы все ошибаетесь. Я же точно записал: у тебя на одну десятую лучше.
Кто знает, может, и это повлияло на Иркино решение уехать из родной страны?
Оля и Женя грустно помолчали.
- Ну, в нашем классе только Ира одна и уехала. А в параллельном - и Майя Кантор, и Яша Мирцын, и Лева Пинский...
- Да-а-а, дела...
Было неловко продолжать эту тему, будто они в чем-то провинились перед уехавшими. Поэтому начали говорить о каких-то пустяках, почти не слушая друг друга, сбиваясь на полуслове. И тут Оля почувствовала, что Женя хочет сказать ей нечто очень важное для них обоих. Но ей не хотелось этого, и, собрав всю свою волю, она мысленно запретила ему: не надо, не надо, не надо. Кажется, он понял и поэтому ничего не сказал. Что ж, все было переговорено. Теперь нужно или распрощаться, или... Что "или" - Оля не знала. Ничего не нужно. Так спокойнее и привычнее.
- Ой, что ж мы все треплемся! - запоздало всполошилась Оля. - Я тебя чаем напою. А может, лучше кофе? Или пообедаем, ты же голодный, наверное.
- Нет, спасибо. Да и пора мне. Извини, что столько времени отнял.
- Что ты, наоборот... Молодец, что зашел.
Оля хотела добавить: "Приходи еще", или "Когда тебя снова ждать?", или что-нибудь в том же роде, но не сказала.
Уже в передней Женя хлопнул себя по лбу.
- Ох, черт! Совсем сдурел на радостях, - и сунул ей в руки какой-то предмет, завернутый в глянцевую бумагу.
- Что это? - удивилась Оля.
И вдруг догадалась:
- Опять "Ландыш серебристый"?
Ей показалось, что у него уши зажглись малиновым огнем. Все, как тогда, много лет назад, комедия, да и только.
- Не... Это что-то забугорное, шанель, шинель, я не знаю. Достал по случаю. Ты извини, что не в последний раз, как тогда договорились...
- Ой, что ты... Спасибо, - на этот раз прошептала Оля.
А Женя надел фуражку, шутливо откозырял хозяйке дома и молча вышел.
Услышав шум опускающегося лифта, Оля подошла к окну. С высоты двенадцатого этажа ей была видна улица на сотни метров влево и вправо. И она ясно представляла, что сейчас произойдет. Через минуту-другую Женя появится из-под арки ее дома. Потом свернет налево и, пройдя метров сто, остановится у перекрестка. Подождет, когда загорится зеленый свет, и аккуратно пересечет широченную Окружную дорогу. Вновь свернет, на этот раз направо, а еще через двести метров - опять налево, в Музыкальный переулок, который ведет к остановке метро. И все.
Так и получилось. Женя двигался точно по маршруту, намеченному Олей: так, налево... теперь остановка... через дорогу... направо... налево... Ее обидело, что он ни разу не оглянулся, не махнул рукой, ничего. Выходит, по принципу "уходя - уходи"? Да, выходит так. Когда Женя исчез из виду, Оля почувствовала, что ушла часть ее жизни, а какая это часть - было непонятно. Проворонила, прошляпила, проглядела... Стало вдруг мучительно жалко себя. Хотелось заплакать, чтобы слезами растопить комок вечной мерзлоты, застрявший с детства под сердцем и ставший почему-то особенно болезненным именно сейчас. Но плакать она никогда не умела, а уж по заказу - тем более.
И вдруг Оля увидела, что из Музыкального переулка выскочил Женька. И он не шел своей небрежной развалистой походкой, от которой его не могла отучить даже армейская жизнь. Он бежал. И, не сбавляя скорости, бросился наперерез Окружной дороге, в поток машин, несущихся по три ряда в каждую сторону. В ужасе Оля вцепилась в оконную раму. Господи, чем же это кончится... И не было сил отвернуться, зажмуриться, убежать от окна, чтобы ничего не видеть, не слышать, не знать. Смотрела, не отрываясь, как его фуражка то исчезала, то появлялась перед радиатором очередной машины и через мгновение исчезала вновь. И внезапно Оля поняла, что она видит не отчаянный поступок самоубийцы и не бессмысленную удаль пьяного, а рассчитанный бросок слаломиста, которому нельзя потерять ни одной секунды и который понимает, что нельзя - нет у него этой секунды в запасе - кончились все давно. Когда Женька выскочил из-под колес последней летящей "Волги" и уже по тротуару бежал к ее дому, Оля, с трудом оторвав пальцы от окна, бессильно опустилась на стул. И здесь незнакомая шальная радость горячим фонтаном ударила ей в голову. Этот удар был так физически ощутим, что она вскочила на ноги, словно подброшенная им. Ей показалось, что с нее лоскутами и лохмотьями слезает кожа, будто сожженная южным солнцем, а из-под нее, освобождаясь, проступает свежее, прохладное и упругое тело. Неестественная легкость заполнила Олю - так бывало в детских снах, когда летаешь в воздухе, - и она боялась пошевелиться, чтобы не взмыть к потолку. Так она и стояла неподвижно, недоверчиво и настороженно прислушиваясь к тому, что творится у нее в душе. И также чутко ловила каждый звук там, на лестничной клетке.
И хотя Оля знала, что произойдет через мгновение, она вздрогнула, когда раздался властный, нетерпеливый звонок. Оля Коваленко ахнула от счастья и ужаса и побежала открывать дверь.
