№12/2, 2009 - 11 декабря 1918 года родился Александр Солженицын, русский писатель, публицист, общественный и политический деятель, лауреат Нобелевской премии
Что значил Солженицын для меня и моего поколения Семен Резник
Весть о кончине Александра Исаевича Солженицына застала меня в момент интенсивных раздумий об этом великом человеке, вызванных чтением полученной на днях из Москвы его биографии (автор Людмила Сараскина), изданной под эгидой серии ЖЗЛ. Книга еще не прочитана, о ней я говорить не буду. Замечу только, что в том, что Александр Исаевич – человек замечательный, сомневаться не приходится. Но, согласно устоявшейся традиции, в серии ЖЗЛ не издавались книги о людях, не окончивших свой жизненный путь. Я более десяти лет работал в редакции ЖЗЛ. Изредка к нам поступали предложения написать о каком-то выдающемся современнике, но они отклонялись. Только в последние годы эту традицию стали нарушать: в серии иногда появляются «заказные» биографии, оплаченные тщеславными толстосумами, пожелавшими обзавестись таким прижизненным памятником. Менее всего это нужно было Солженицыну. Появление книги о нем в серии ЖЗЛ и последовавшая вскоре его кончина, воспринимается теперь как горький парадокс. Словно накликали на него беду...
Я на два десятилетия моложе А.И. Солженицына, и хотя в литературу мы входили в одно и то же время, но в существенно разных весовых категориях. Я был юнцом, заканчивающим институт, а у него за плечами была война, ГУЛАГ, ссылка плюс много лет литературной работы, по большей части подпольной, о которой никто не знал. Я начинал с научно-популярных очерков в «Комсомольской правде», «Науке и жизни» и других подобных изданиях, а он сразу ударил «Одним днем Ивана Денисовича». Значение этого великолепно написанного произведения выходило далеко за рамки собственно литературы. Это было явление огромного общественно-политического накала. На меня, как и на многих, оно оказало неизгладимое нравственное воздействие. Оно знаменовало крупнейшую победу тех общественных сил, которые жаждали полного разрыва со сталинизмом и перевода страны на рельсы демократических преобразований. Оно же всколыхнуло силы «старого мира», не желавшего сдавать свои позиции. Солженицын оказался в эпицентре борьбы, и отношение к нему стало своего рода паролем, позволявшим отличать «наших» от «не наших». Когда Солженицына выдвинули на Ленинскую премию, это была бесспорная победа «наших», то есть либерально-демократических сил. Когда Ленинскую премию ему не дали, это был успешный контрудар сталинистов и ретроградов. Когда в «Новом мире» появлялся новый рассказ Солженицына (всякий раз не без борьбы, о чем доходили слухи), – это была еще одна безымянная высота, взятая «нашими». Когда цензура бесповоротно зарубила «Раковый корпус», стало ясно, что оттепель кончилась и надо ждать новых крещенских морозов, тем более, что уже состоялось судилище над Синявским и Даниелем. Лишь самые отважные пытались протестовать против преследований Синявского, Даниеля, Солженицына, но симпатизировала и сочувствовала им почти вся интеллигенция.
Однако, одно дело сочувствовать, что-то просовывать в печать эзоповым языком, обманув бдительность цензоров, а другое – идти во весь рост на бастионы, как шел Солженицын.
«Раковый корпус», а затем роман «В круге первом» широко расходились в самиздате, производя потрясающее впечатление и преумножая славу Солженицына как большого писателя и несгибаемого борца против сталинизма, КГБизма и партийной ортодоксии. Грандиозное впечатление произвело на меня широко разошедшееся в самиздате письмо Солженицына съезду Союза Писателей, которое он – опытный конспиратор – разослал в триста адресов, заручившись алиби на случай обвинения в распространении антисоветских материалов. Он требовал отмены цензуры, свободы дискуссий и творческих исканий. Требования были утопическими, но этим-то и было сильно их нравственное воздействие. Знаю от друзей из «Литгазеты» о таком эпизоде. Одним из адресатов солженицынского письма был член редколлегии ЛГ Смирнов-Черкесов, в прошлом узник ГУЛАГа. На письмо он ответил телеграммой с выражением полного согласия и солидарности. Телеграмма была перехвачена КГБ, от главного редактора ЛГ Чаковского потребовали принять меры. Он созвал общее собрание редакции и стал публично отчитывать Смирнова-Черкесова, упрекая в том, что тот подводит газету. Выслушав все это, Смирнов спокойно ответил:
– Александр Борисович, за зарплату, которую я у вас получаю, я продаю вам свое время и профессиональные навыки. Совести своей я вам не продавал.
Отчетливо помню момент, когда в комнату, которую я делил с двумя другими редакторами ЖЗЛ, вошел наш заведующий Юрий Николаевич Коротков и молча положил каждому на стол, лицом виз, очень выразительный фотопортрет уже бесповоротно опального Солженицына. Я хранил его до самого отъезда из России. Откуда взялась у Короткова пачка этих фотографий, мы не спрашивали, но нетрудно было догадаться: скорее всего, ее принес тогдашний наш автор Лев Зиновьевич Копелев, лагерный друг Солженицына, благодаря которому рукопись «Ивана Денисовича» попала в «Новый мир». Книга Копелева о Бертольде Брехте крамолы не содержала, но имя его, как «подписанта» петиций в защиту Синявского и Даниеля, попало в черные списки. Книгу эту удалось выпустить, но с того момента начались гонения на Короткова, которые потом усилились и привели к его изгнанию из редакции ЖЗЛ. Незадолго до увольнения он подписал в печать мою книгу о затравленном лысенковцами и замученном сталинскими палачами академике Н.И. Вавилове. После выхода она была «поймана на разноске», признана «идеологически вредной», не вывезенная из типографии часть ее тиража (90 тысяч экземпляров из отпечатанных 100 тысяч) была арестована, после чего около года решалась судьба книги. Ее удалось отстоять благодаря вмешательству крупных ученых, включая вице-президента Академии Наук Н.Н. Семенова.
Не только Солженицын, вся обстановка того времени заставляла каждого дать ответ – прежде всего самому себе – на сакраментальный вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» Но Солженицын был в числе тех, кто создавал такую обстановку. Присуждение ему в 1970-м году Нобелевской премии было воспринято «нашими» с ликованием, а отказ его ехать в Стокгольм на нобелевские торжества – с восхищением.
В то время власти, ведя борьбу с диссидентами, наиболее известных из них предпочитали не арестовывать, а «обезвреживать» другими способами. Некоторым «разрешали» выехать заграницу, после чего лишали гражданства, то есть возможности вернуться. Чаще всего такой компромисс устраивал обе стороны: измотанный борьбой и гонениями диссидент считал, что на родине свою миссию выполнил, а на Западе сможет продолжать приносить пользу делу российской свободы, рассказывая правду о происходящем в стране. Того же ждали от Солженицына. Но он опять сыграл не по правилам. Он потребовал гарантий свободного возращения и, не получив их, отказался ехать в Стокгольм.
Я был убежден в том, что по масштабу таланта и стойкости в борьбе против насилия и мракобесия Солженицын соизмерим с Львом Николаевичем Толстым, но действовать ему приходится в условиях куда более беспощадного (по сравнению с царским) режима.
Первое разочарование – не в его общественной и нравственной позиции, а в творческих возможностях – принесло мне чтение романа «Август 1914», первого «узла» многотомной эпопеи «Красное колесо». Приятель, давший мне тамиздасткую редкость на два дня, расхвалил ее до небес, и я приступал к чтению с тем предвкушением счастья, которое мне всегда приносило общение с большой настоящей литературой. Но роман оказался непомерно затянутым, загроможденным множеством ненужных подробностей, населенным бледными бесплотными тенями вместо живых человеческих характеров, попросту говоря -- скучным. Подчеркну, что это была первая редакция романа, в нем не было вставного сюжета об убийстве премьера Столыпина «Мордко» Богровым, так что ничего сомнительного в идейном или нравственном отношении я в книге не усмотрел. Это была очень слабая проза.
Возвращая книгу, я поделился с приятелем своим впечатлением, но получил самый решительный «отпор». Он заявил, что роман гениален, все характеры прорисованы блестяще, а я просто ничего не понял.
Приятель меня не переубедил, но заставил задуматься. Я понял, что имя Солженицына обладает магической властью над умами и душами многих отнюдь не глупых людей, из-за чего они теряют способность трезво оценивать его произведения. Вызывала удивление и политическая близорукость властей, запретивших публиковать этот роман на родине, хотя ничего «антисоветского» в нем не было. Появись он в том же «Новом мире» или другом подцензурном издании, и ореол преследуемого борца с режимом, окружавший Солженицына, изрядно бы поблек. Не иначе, как само его имя вызывало у представителей власти такую ярость, что и они теряли способность трезво оценивать то, что выходило из-под его пера.
Однако, эти размышления были вытеснены оглушительным взрывом «Архипелага ГУЛАГ». Создание этого грандиозного произведения было творческим подвигом большой силы, а публикация его на Западе – актом беспримерного гражданского мужества. Солженицын с потрясающей силой раскрыл механику тотального подавления личности, на которой базировалась коммунистическая система власти. Он – один – сказал за всех молчавших. Удар, который эта книга нанесла советскому коммунизму, был сокрушительным, после него он уже не мог оправиться. Это не значит, что все в этой книге безупречно. Книга, объемом в три больших тома, не может быть во всем ровной. В ней есть затянутые места, есть пустая риторика; периферийно прорываются весьма странные, мягко говоря, высказывания и пассажи. Но общий пафос книги, ее художественная сила, публицистическая направленность были таковы, что она воспринималась как окончательный, не подлежащий обжалованию приговор.
Впрочем, непосредственному знакомству моему с «Архипелагом» предшествовали драматические события, вызванные появлением книги на Западе. Печать низвергала громы и молнии на голову «клеветника», «двурушника», «провокатора», «литературного власовца», «врага России». Помню, с какой тревогой я примыкал каждый вечер к моему ВЭФу, вслушиваясь в радиоголоса сквозь вой и треск глушилок. Известие об аресте Солженицына повергло меня в состояние шока. Если они решились на такое, значит, никто теперь не защищен, неизбежен возврат к сталинизму! На следующий день – гора с плеч! Нет, они не посмели его снова упечь в лагерь! Только насильственно выдворили из страны, чем навлекли на себя еще больший позор. Неужели думают, что этим решили «проблему Солженицына»? Да ведь он теперь только и развернется во всю свою богатырскую силищу, теперь он покажет!
Увы, КГБ оказался прозорливее. Там, вероятно, был глубоко изучен его психологический портрет, определен и просчитан вектор его дальнейшей деятельности.
Вместо того чтобы стать объединяющим центром творческих сил эмиграции, Солженицын стал инструментом ее раскола. Вместо того, чтобы возглавить борьбу за права человека в СССР, выступать с протестами против преследования инакомыслящих, продолжать рассказывать миру об ужасах ГУЛАГа и о подавлении свободы в СССР и странах советского лагеря, он продолжал вертеть «Красное колесо», производя погонные километры неудобочитаемой прозы, посвященной событиям, весьма далеким от того, что происходило в СССР и что он сам пережил.
Пока я оставался в Союзе, я не имел возможности во все это вникать. Но после эмиграции сориентироваться было нетрудно. Вторая редакция «Августа 1914» окончательно прояснила политические и нравственные позиции Солженицына. Правда, прочитал я эту редакцию романа не сразу после выхода в свет, а после ее появления в английском переводе, когда газета «Вашингтон Таймс» заказала мне рецензию на нее. Ирония состояла в том, что добавленные главы о премьере Столыпине и его убийце Богрове подавались примерно под таким же углом зрения, что и в романе Валентина Пикуля «У последней черты», опубликованном в «Нашем современнике» незадолго до моего выезда из Союза. Своим откровенным антисемитизмом роман Пикуля встревожил даже тогдашних советских вождей, сделавших систематическую травлю евреев важной составной частью своей внутренней и внешней политики.
Новая редакция «Августа», последующие «узлы» «Красного колеса», как некоторые публицистические и общественные выступлений Солженицына, показали, что для российской демократии он был лишь временным попутчиком. Мужественное противостояние большевистской диктатуре сделало его рупором всех недовольных большевистской системой, однако представление о том, что должно придти ей на смену, у него было совершенно иным, нежели у А.Д. Сахарова, членов Московской Хельсинской группы, других ведущих диссидентов. Они делали ставку на сближение с Западом, на плюрализм мнений, на защиту прав человека и другие ценности демократического общества. Солженицын же «патриотически» полагал, что демократия западного типа в России недостижима и даже ей противопоказана. Для него будущее России было в ее дореволюционном прошлом, которое он идеализировал. С этим он вернулся в постсоветскую Россию, пытался обратить ее в свою веру, но понят не был. Вскоре после его триумфального возвращения от него отвернулись. Так называемые национал-патриоты, которым его идеи должны были импонировать, не могли простить ему его роли в подрыве коммунизма. Демократы же откровенно смеялись над его рецептами «обустройства» России. Только после того, как усилиями Ельцина и его команды, поставивших страну на поток и разграбление, демократия была непоправимо дискредитирована в глазах населения, престиж Солженицына снова стал расти. Не найдя общего языка с Ельциным, он нашел его с Путиным. Награду, предложенную ему Ельциным, он гордо отверг; из рук Путина – принял. Главный чекист страны, сделавшийся ее президентом, явился на поклон к бывшему зэку, ставшему олицетворением ее «духовности», и они поладили.
Последняя крупная работа Солженицына – двухтомник «Двести лет вместе», в котором озвучиваются стереотипные мифы о вине евреев во всех бедах России, – печальное завершение долгого творческого пути одного из самых выдающихся деятелей русской литературы XX века. На меня этот труд тоже оказал большое влияние, но, так сказать, с обратным знаком. Отдав тридцать лет развенчанию антисемитских мифов, я не мог не написать контр-книгу: «Вместе или врозь?». Многие критики восприняли ее как «ответ Солженицыну». Однако Солженицын не задавал вопросов, а я не давал ответов. Мифологическому повествованию о какой-то особой роли евреев в судьбах России я противопоставил рассказ об их подлинной судьбе.
Окидывая сегодня единым взором тернистый, ухабистый, полный падений и взлетов путь А.И. Солженицына, я не могу не придти к выводу о его глубокой трагичности. Всю вторую половину своей долгой жизни он упорно разрушал то, что создал в первую половину. К счастью, довести до конца эту геростратову работу ему не удалось. Я уверен, что произведения гулаговского цикла, от «Ивана Денисовича» до «Архипелага», останутся вечным памятником великому русскому писателю Александру Солженицыну. Именно они сохранятся в благодарной памяти будущих поколений.
* * *
От автора.
Данная статья была написана год назад, под свежим впечатлением от известия о кончине Александра Исаевича Солженицына. Перечитав ее сейчас, я не нашел возможным в ней что-либо изменить. Могу лишь добавить, что, дочитав до конца книгу Людмилы Сараскиной, я убедился, что это не биография А.И. Солженицына, а его Житие. Что и показано в моей статье «Сквозь чад и фимиам». (Опубликована в журнале «Время и место», Нью-Йорк, № 4 (8), 2008; на сетевом портале «Заметки по еврейской истории», № 12 (103), 2008; (http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer12/SReznik1.php); на портале «Международной еврейской газеты», М., 2009 (www.jig.ru).
