1. ТОЛИК ПРАВОТУРОВ
На Конном рынке продавали кроликов, сушеных карасиков к пиву, всяческую грязную пригородную зелень; а кое-где - бытовую мелочь: терки, качалки, прищепки, ершики для примусов. Зачуханный абхаз раскладывал мандарины - серые с черными пятнами; правильные абхазы с порядочным товаром сидели на рынках Благовещенском и Сумском.
В магазине "Культтовары" заводили через репродуктор пластинку в исполнении Виноградова:
Вам возвращая Ваш портрет,
Я о любви Вас не молю.
В моем письме упрека нет -
Я Вас по-прежнему люблю.
И медленно летел-парил по проходам между стойками Толик Правотуров - бывший настоящий, бывший законный, бывший большой, - а ныне весь пепельно-пропитой; старый, смешной, почему-то женатый, - кто его жену видел? - без воли, без сил, без прав; в малой кепочке, телогреечке, сапожках.
Нема у Толика зубов - свои выел, золотые продал, нема у него носа - сказал сифон свое предпоследнее слово, но есть у Толика нож за голенищем, и может Толик страшно напугать остолбенелого от своего сельского хозяйства мужичонку из Васищева или Рогани.
Теперь Толик - на Конном рынке, а в одна тысяча девятьсот сорок шестом году ходил Толик на танцплощадку в Дом Металлиста - с трофейным парабеллумом, что, говорят, висел на боку у него открыто, без кобуры; препоясанный серебряной цепью весом в пять кило. Становился Толик в свой угол - и ждал какого-нибудь неприятного посетителя. Как начинал неприятный проявляться - танцевать, например, - тогда подходил к нему Толик Правотуров неспешной походкой и стрелял из парабеллума неприятному под ноги - точняк, миллиметр от башмаков! Отпрыгивал неприятный, ожидая и дрожа. Вновь подходил к нему Толик вплотную - и загонял вторую пулю: верняк, в полмиллиметра от большого пальца неприятных ему, Толику, ног. Прыжок - выстрел, прыжок - выстрел, и таким образом, подводил - возвращал Толик неприятного к входной калиточке, вежливо раскланивался, бил в рыло и уходил обратно в свой угол - не оглядываясь.
Это все свободными вечерами. А днем - ходил Толик в "деревянный" - павильон номер 407 Был там директором Каплуновский Абрам Семенович, а обслуживала Валечка Чернина - бывшая хористка областного театра оперы и балета, бывшая солистка театра оперетты и фарса "БУФФ", созданного с голодухи городскою театральною молодежью в годы Великой Отечественной войны с дозволения временного национал-социалистического оккупационного командования. Побыла Валечка солисткой два года. А после разгрома полчищ петь вообще перестала - просто обслуживала. Пели же иногда в "деревянном"
актеры государственного кукольного передвижного театра Евгений Георгиевич Стоянов и Любовь Николаевна Пономаренко. За это Абрам Семенович давал им по котлетке.
А Толик Правотуров, без цепи и парабеллума, одетый в бостон и того же материала фуражку-двенадцатиклинку, пил вино и слушал - без переживаний, вздохов, кликов, заказывания любимых напевов и широких трат, потому что все это свист - любовь разбойников и певцов. Алеко и Земфира на бану у ресторана, прочие шаланды, полные кефали, все-все свист - кроме Бога и Судьбы.
Исполняли свои обязанности служащие Госконцерта и работники треста столовых. Толик же Правотуров никаких особых чувств не испытывал, ибо был и он - постоянно занят своим делом. Во всяком случае - я так это понимаю - и к тому же следую рассказам очевидцев, а они-то - никаких воспоминаний о кутежах в "деревянном" не сохранили. Не помнят. Значит, и толковать нечего.
И я помню свое, другое.
Окруженный пацанвой Толик пристроился на угольной куче возле общественной уборной Конного. Он рассказывает нам истории о бабах, поет песню:
Леля комсомолкою была,
Шайку блатышей она имела.
Только вечер наступает -
Леля в городе шагает,
А за нею шайка блатышей...
Я - рядышком с Толиком. Я вижу его нелюдской профиль, шейную жилу его, где слышимо бьется кровь, чую запах его - зоопарковского ягуара, - и люблю его до слез и ликования, весь морщусь от радости, ерзаю, пристраиваюсь так, чтобы обратить внимание - и обращаю.
Толик обнимает меня за плечи и спрашивает:
- Как твоя кликуха, бес?
Все кричат: "Япон, Япон, Япончик" (потому что я чуть косенький). А я - хриплым специальным голосом - повторяю безсмысленно:
- Япон... Япон...
- Наш Япон - наводит шмон.
Совсем счастливый, я хохочу над шуткой Толика.
- Любишь дядьку Тольку?
Я безудержно и гордо сияю.
Но Толик - он уже не видит и не слышит меня; глаза его, только что словно из белого никеля, затягивает алкогольная пенка. Он с трудом встает, мгновение задерживается «на полусогнутых», - и, не говоря более ни слова, покидает нас; уходит с несомненною, заранее означенною целью, даже с некоторою суетливою деловитостью. - Рынок заканчивается, и в это время Толику обыкновенно находится, что выпить.
Толика Правотурова убили в N-ом отделении милиции зимой 1959 года. Начали для шутки делать ему пятый угол - под Новый Год, скучно, - и забили. Труп отдали в мединститут на кафедру анатомии, так как никто больше им не заинтересовался.
Лирический тенор Николай Aмелин был одержим припадочной жалостью ко всякой твари.
Законно изойдут припадочные скупость и любовная страсть, найдет подходящую работу припадочная строгость, проживет неразрушимо до старости припадочная жестокость. Но жалость припадочная - не спасется ничем, и одержимый ею - словно натыкается открытым глазным яблоком на закуренную папироску.
В первое воскресенье летних каникул после четвертого класса одиннадцатилетний Колька Aмелин, прогуливаясь с отцом, угодил в зоологический сад.
При входе - возле арчатых ворот, украшенных лепными обезьянами - продавали сахарную вату, мороженое в брикетах: наполнитель желтый и розовый. На главной аллее, между свежепобеленными гипсовыми памятниками разным зверям, виднелись большие портреты ученых, а у повитого еще не расцветшим душистым горошком теремка - музея живой природы - плясал на тончайших ногах дядя Ваня в милицейском, похожем на казачий, мундире довоенных лет; он играл на воображаемой балалайке, блажил: "Вдарю я по струнам звонко - заз-венит! лихая полька..."; больной на голову.
Колька и отец начали обход животных.
Пропыленные медведи бурые жрали карамель: фруктовую и молочную, мятную - разгрызали и выплевывали.
Сплошное падение твердых сластей, подначивающие крики, смех и (немного) плач, - если карамелинка, неточно брошенная дитятей - изготовился, наметился, ах! - упадала в проем меж клеткой и забором.
Белый медведь сидел в большой бетонной яме, наполненной подгнившей водою. На поверхности дохло болталась пара рыбок из казенной порции, а угощения, медведю нашвырянные, тонули - он даже не пробовал нырнуть за ними в догонку.
И одна в клетке-киоске витала невесомая белка в своем колесе.
Двое молодых, поселковых, слегка поддатых, завороженные странным, почти беззвучным, кружением - не при них началось, не для них предназначалось - стояли, шкерились.
Существо бежало, не касаясь пяточками ступиц.
Более развитой поднял с асфальта дрынок, перевесился через ограду, и сквозь расползшуюся ячею принялся добираться к белке: ее ли скинуть, колесо ли остановить.
Протяженным накатным скачком Колька достигнул поселкового, ухватился за дрынок и переломил его. Треть деревяшки запала в клетку, остальное - покачивалось в расслабших пальцах шутника.
Поселковые неторопливо охренели, а Колька, преображенный в прозрачную голубую саблю, ослепительно и бездыханно молчал. Колькин отец, не соображая, что к чему, призвал было к порядку - заорал: "Что вы, дурбилы здоровые, в детское учреждение приперлись?!", - но поселковые и так сваливали без выяснений и угроз.
Белка бежала.
До полного заката не мог отец сорвать Кольку с места, увести домой - успокаивал, убалтывал, дергал. Никогда ничего подобного не видавший, расстроенный - он сам чуть не двинулся, даже надумал звать на помощь, неизвестно, правда, кого: сотрудников зоосада? заинтересованных? - одновременно стесняясь дикого события, закрывая сына от народа. А заинтересованные, расспросив друг дружку, - Колькин отец им не отвечал, злился, отмахивался, - шли восвояси.
Колька не двигался - страшная жалость, плеснув, оплавила его, припаяла к земле.
Второй подобный случай произошел зимою.
Распроназаперепитой семьянин, зыбко и тщательно переступая, нес круглый килограммовый торт, держа за петельку перешнурованный одинарно короб, - влажный картонный испод его, сочась, лопотал о свежести пропитанного ромовою водою бисквита. На обледенелом трубчатом выступе из тротуара семьянин споткнулся - и отпустила скользкая тесьма, а торт шмякнулся боком, теряя крышку, из-под которой посыпались шевырюжки цукатов, облаченные в золотую и пунцовую фольгу шоколадные брошки, рухнули кремовые хризантемы, смялись и стеклись огромные литеры поздравления: "С днем..." - не серийный был торт, а заказной, квитанционный: значит, нельзя такой другой сразу купить, даже если деньги остались.
Широко распластанное грязное лакомство и стоящего перед ним на коленях семьянина обходили мыском, забывали с третьего шага, в крайнем случае - взойдя в трамвай. Колька же - оглядывался, предпринимал краткие возвращеньица к покидаемой им горстке беды, вновь отступал, удалялся вполоборота, покамест сам невезучий не поднялся с колен, примирясь и настроясь на дальнейшую жизнь.
Со всем этим никакого особенного юного натурализма или тимуровства Колька не проявлял: выхаживанием больных и погребением мертвых котят не увлекался, - одного живого-здорового как-то похоронил; не подкарауливал он увечных жильцов за водоразборной колонкой, через улицу никого не переводил, он и навыков таких не имел, - Амелин Николай Владимирович, сын Амелина Владимира Тихоновича - электрика мастерской по ремонту торгового оборудования и лаборантки 12-й районной поликлиники Геращенко Надежды Александровны, про которую во дворе говорили, будто она на работе в заразном говне колупается, - пока она не доказала, что сидит на выдаче результатов; то отворялось в нем нечто, мгновенно вбирало в себя близлежащее страдание - и тогда Кольку мотало-пытало с белками в колесах, с именинным или свадебным расплесканным тортом (он его во сне видел, давно не помня наяву).
Армия отрубилась хорошо: салабон Колька вскоре попал в художественную самодеятельность.
Наряженный в офицерскую форму с солдатскими погонами, он запел солистом в составе ансамбля своего военного округа, разъезжал с выступлениями, памятного всем комбижира практически не знал, а домашнего отпуска ему нанизалось - шестьдесят суток без дороги.
Музыкальный руководитель ансамбля майор Буханов отмечал, что Шемелин выдает из груди, а не из слепой кишки, но критикуя - например, при разучивании момента "Ах ты, служба, ты служба, солдатская... поначалу казалась неласкова, а потом полюбил всей душой," - указывал, что Шемелин в военно-патриотических вещах поет, как под нос себе напевает, не интонируя с отношением.
Колька Буханова не понимал, - впрочем, майор и сам видел, что разъясняет неподходящими словами: "Ты сильно ровно произносишь - за твоим тенором бас какой-то прячется", - Буханов желал хотя бы приблизиться к ощущаемой им Колькиной особенности, хотя бы сострить верно. И не мог ничего полезного преподать, не зная - в чем дело.
Секрет состоял в том, что Колька пел отпущенными связками, не подпирал их мускулами, не давился дискантом, отчего строй его пения - был обтекаемо занижен. Эту безыменную разницу и чуял музыкальный майор Буханов, но рассуждал о голосах горловых и грудных, о концертности и сценичности - не в ту степь, мимо денег!
Однажды, после прослушивания пластинок старинных певцов - майор засел во вздутое черное кресло и сказал Кольке: "Ты поешь... как тебе передать? - до-рево-люционно... Не в политическом, конечно, смысле, а в культурном. Может возникнуть разная херня в связи с современным репертуаром. Откуда оно взялось - неважно, и пока консерватория у тебя это квалифицированно снимет - надо к радио прислушиваться".
Буханов переоценил консерваторских: ничего не возникло, ничего не пришлось квалифицированно снимать, - остался проникновенный майор в комнате боевой славы, где глянцевый паркет был сведен от двери к окну дорожкой вишневой ворсы торчмя, остался вместе с радиолой высшего класса, с фотомонтажами на стенах; не нашлось ему в консерватории равных по тонкости.
Приняли Кольку как всех с его данными, обозначили - лирическим тенором, и он заучился, зашагал по фигурно и мелко мощеному германскими пленными предворку ...ского консерваторского здания.
Певческие классы помещались в нижнем этаже, окнами на прохожую часть, и неспешащие люди - задерживались, слыша тренировочные фиоритуры: надеялись, что минут через пять студенты закончат разминку и споют что-либо определенное, - чего ни разу не случалось, не совпадало по времени.
За полгода до выпускного "Запорожца за Дунаем" Колька расписался с Таней Парталой (факультет музыковедения), беременной от их сокурсника Виталы Полячка.
- Я ее на каркалыге вертел как хотел, - Полячок собрал надежных обсудить. – А месяц назад, до октябрьских, она вдруг несет: Виталик, у меня не пришло, я беременная, туда-сюда. Я говорю, делай что-нибудь, поскольку в любом случае это никому не надо. В общем состоялось.
Полячок просил, чтобы несколько человек пришли к Партале и предупредили: будет распространяться - скажут, что про ее отношения с Бондарем мало кто информирован, зато подтвердят везде, что ее видели со стилягами.
Если бы не Колька, то помирились бы, сползлись Витала Полячок с Таней Парталой: по сложности расстаться, по накопившейся привычке - легче продлить, чем прервать; не было бы никаких проблем молодежи и студентов, замкнулось бы все комсомольской свадьбой со скромными подарками и поздравлениями, как говорится, от парткома, месткома и родильного дома. Но сумасшедший вольтаж Колькиной судьбы двулезвийно вонзился в происшествие-историю, негодную ни в какую газету, подъял ее, невидимую, над переменной облачностью без существенных осадков, смертельно озарил изнутри - и выронил, самоиспепелясь.
Этот припадок - первый и последний им самим замеченный - Колька скрыл ото всех, и когда через год брачной жизни Таня - с небольшим, но публичным шумом, - подала на алименты, выдал себя за стандартного подзалетевшего человека искусств.
В основном зале ресторана "Люкс", украшенном многорядными густыми люстрами, алебастровыми гирляндами по углам и овальным зеркалом, обрамленным в бронзовое литье, ужинал лирический тенор Николай Амелин, принятый театром оперы и балета, тарифицированный актером первой категории. Сидели с ним две поклонницы! - ели салат столичный, салат весенний, лангет, беф-строганов и котлету по-киевски, пили южнобережный мускат и коньяк "Одесса". Оставив на тарелках из-под горячего лишь непременно участвующие в гарнире морковную и свекольную кашицы - заказали коробку "Кара-Кум", яблоки и каберне.
Неподалеку от них не опознанный никем покамест рекордсмен мiра в тяжелой атлетике, одетый в драгоценный пушистый пиджак со множеством лишних клапанов и перекидок на пуговицах в виде половинок футбольных мячей, пил перцовку, закусывая маслинами.
Он пил бы - не так, закусывал бы - иначе, если бы не сидели с ним за столиком навещенные им внезапно - друзья: мастер спорта по плаванью Эдик Шойхет, теперь тренер, и Женя Кочанов, бывший когда-то членом сборной по боксу, кандидат исторических наук.
Рекордсмен скорее всего не пил бы вовсе, но ранним вечером - пять часов назад - он выскочил из своей московской квартиры, рванул в Быково, там старший кассир собственными ножницами вычекрыжил ему билет из лимитного блока, - и после девяностоминутного лета, рекордсмен звонил по диспетчерскому телефону Эдику, а тот Женьке.
Пили за кубок Европы.
Второй сезон пребывал рекордсмен в несказанном отчаянном страхе.
Второй сезон ровно за трое суток перед предстоящим соревнованием приезжал к нему на дом врач-экспериментатор исследовательского отдела министерства Сергей Степанович Коптев - и привозил с собою в портфеле плоскую шкатулку темного дерева. В круглых ее пазах размещались три одинаковых пузырька с притертыми пробками. Сергей Степенович отмыкал защелку, откупоривал определенный пузырек, погружал туда иглу заранее собранного шприца и делал рекордсмену неболезненный вкрадчивый укол - недалеко от дельтовидной мышцы и трицепса.
На следующий день рекордсмена кололи из другого пузырька. И за двадцать минут до начала первой попытки в рывке - Сергей Степанович, возникший в раздевалке, подавал рекордсмену пластмассовую стопочку-наперсток, - в ней пахло солодом и зубной пастой - содержимое последнего пузырька.
Об уколах. Если беспокоит, в принципе можно и в ягодицу.
Что в пузырьках. Витамины.
О глотке из стопочки. Если неприятно, заешь крошкой печенья, - на.
О действии. Укрепляющее вообще.
Как всякий человек. рекордсмен не любил уколов и опасался незнакомых лекарств. Но этого мало. Он, - высокопоставленный спортяга, официально закрепленный за собственным телом, особооплачиваемый и особоответственный руководитель того, что ему принадлежало как бы не частным образом, а только числилось за ним, - он ненавистно служило боялся каких-нибудь упущений, халатностей, ротозейств, - за которые в конечном итоге отчитываться-то придется ему, а не тем, кто пусть и по праву, по специальному вкладышу в пропуск - хозяйничают на его участке.
Хуже всего бывало, когда рекордсмен ненароком сосредотачивался на теле как на своем: уходил, ослабнув со служебного поста. Тогда просматривались, проскальзывали в толще организма - изменения, черные узкие хвосты щекотали рекордсменовы косточки, прикасались, осторожно трогали рекордсменову печень конусовидные клыки.
Однажды доктор Коптев явился с непрокипяченным, как ему почудилось, шприцем. Он отправился на хозяйскую кухню - поджигать газ, водружать на него никелированный дезинфектор, - а рекордсмен слез с дивана и открыл шкатулку. На всех пузырьках белели этикетки, где типографским шрифтом означалось: "Министерство здравоохранения СССР. Смесь # 1. Смесь # 2. Смесь # 3."
- ...В сумме троеборья зафенделячишь, - сказал Эдик Шойхет и поцеловал рекордсмена в скулу. - Качан, где у нас колбаска?
- Солененьким закуси, - плюнул в него маслинной косточкой рекордсмен.
Эдик отстранился, и косточка влетела в прическу одной из Колькиных поклонниц, застряла у нее между локонами: - их кутеж был ближним к рекордсменскому от прохода.
Рекордсмен, смутясь, воздвигся, накренив столик, - покатилось, посыпалось убранство, - мирно засигналил стаканом. Кто-то узнал его, кто-то не узнал, и он пошел извиняться.
Оркестр играл из нового фильма "Карнавальная ночь".
- Номер раз, - улыбнулся рекордсмен и взял плачущую поклонницу за шею.
- Номер два, - и он поддел ее за подбородок.
- Номер три, - и он повлек ее головку к себе, желая губами выбрать из волос косточку, проглотить - в юморе, но от чистого сердца, потом совместно залить эту косточку шампанским, столы сдвинуть, потанцевать, - и сказать девушке во время танца: "Я маслины буду кушать всегда с косточками - пусть у меня аппендицит заболит..."
Колька ударил рекордсмена кулаком под ухо - куда только что поцеловал Эдик Шойхет.
Рекордсмен отшатнулся - и попал взглядом в зеркало.
Ему вводят витамины, положительно влияющие на вес и тягу: витамины позволяют заделать соперников на кубке европейских, - какой-то закрытый конский возбудитель высшего качества, КВВК, - перенапряжешься и накроешься медным тазом, - но до кубка еще далеко, а он - уже стал хилым и неузнаваемым, его метелят кому не лень, по ушам колотят.
Он ответил Кольке тычком-пинком раззявленной ладони, споднизу, вхляст.
Расщепленные челюстные салазки пробили Кольке противную удару щеку; кровяные створоженины повисли на чулках поклонницы - Колька упал ей в колени, она в ужасе выпрямила ноги, и он съехал по ним, прилип раной к цветному линолеуму.
На афишную доску в простенке магазина "Диетические продукты" и управления пожарной охраны - клеили да клеили покуда не поднялось до бортиков рамы.
Сегодня снимали все сразу, переламывая, отгибая задубевшую стослойную бумагу, решив начисто открыть щит-основу. Не отстал от щита лишь самый первый рядок: листы над ним покоробились, - эти изначальные афиши были двух видов - цирковая и хоровая.
Торжественными жирными красками изображался на цирковой могучий гигант в златотканных трусах. Его плечи были обременены сверкающей конструкцией лестничек и площадок, по которым разместилось несколько гигантов поменьше, а на вширь разведенных его руках - свободно упражнялись русые силовые гимнастки.
Пузырчато-синим с размазом исполнена была афиша республиканской хоровой капеллы.
Костюмы на участниках казались обычными; сорочки же - не под галстук, но с аграмантовыми воротничками на бонбошках. Первый строй с народными инструментами к локтю. А во втором строю, под самый обрез группового снимка, стоит певец, которого никакая ретушь не берет - хоть рисуй его индивидуально или удали вовсе: рожа свернута влево по оси.
Если заранее не знать, что с ним такое, то представляется, будто в процессе экспонирования - он несвоевременно дернулся, а заново щелкать всю капеллу из-за одного шустряка не сочли обязательным.
Я глядел, не отрываясь, на эту афишу; а незаметно возникший дед, - размером с поварскую вилку, в парусинковом картузе давным-давно отмененного государственного фасона, - глядел со мною вместе: как подготавливали в определенной последовательности кинопрокатные, гастрольные, лекционные и об условиях переселения в приамурские совхозы - объявления.
Меленько трепеща, дед совался мне под плечо, пытаясь уяснить, что именно я обнаружил, или чего жду.
Г-образно закрепленный на палке квач омакнули в низкое ведерко с крахмальным варом, хватили - веерно, вдоль, поперек, косым крестом - по рекордсмену-циркачу и Кольке-хористу, - и, одну за другой распластали по ним новые афиши, постепенно распуская веские рулоны, пригнетая бумагу квачом, чтобы проклеить ее хорошенько, сплотить с доскою.
