Когда по небу белой полосой
летишь, летишь, пространство распечатав,
кто пожалеет горизонт пустой
одной тоской соединённых штатов?
Кто этот материк в лесных заплатах,
простроченных дорогой скоростной,
объяв — поймёт, и, приютит — заплакав,
и пустит, пустит в сердце на постой?
Не торопись. Не ёрничай. Постой.
Смотри, как ровны, выпуклы, покаты
огни, огни дуги береговой
среди печали звёздно-полосатой.
Смотри, как острова замысловаты:
как с этой стороны темно, а с той —
закат, закат склонился виновато
тяжёлым солнцем над травой простой.
* * *
Никому, никуда. Никудышного утра начало.
Если сердце саднит, значит, видимо, не отстучало.
Если боль притупилась, то можно сказать: полегчало,
если слово забылось — наверно, неверно звучало.
Никудышное утро, как в песне, встречает прохладой.
В песню слова не вставишь, кудрявая. Ну и не надо.
Хоть не в Киеве дядька, но есть в огороде рассада,
бузина по краям моего близорукого сада.
Там рассвет занимался. Теперь занимается вечный
измочаленный ветер морской: то попутный, то встречный.
Если боль притупилась, то это не приступ сердечный —
перекличка колёс на пути к остановке конечной.
Никому, никогда, никуда: на кудыкину гору,
где бузит бузина на ветру, прижимаясь к забору,
где слова прорастают цветами неброско, нескоро
из каких-то обрывков забытых и прочего сора.
* * *
Ты заметила? — воздух сегодня больной.
Моросит над осинами дождик дрянной,
в придорожной грязи суетится
бестолковая чёрная птица.
А над лесом, едва ли понятное нам,
шепчет небо надменно округлым холмам
настороженно важное что-то,
но вникать всё равно неохота.
Там, в недельной небритой щетине травы,
даже сбившись с пути не сложить головы,
даже если совсем постараться —
не забыться и не затеряться.
Чьё-то имя земное играет со мной,
подавая сигналы зелёной волной,
призывая, как длинная нота —
но вникать всё равно неохота.
И суровы осины, и дождь моросит,
и тяжёлое небо надменно висит,
и не может никак приютиться
бестолковая чёрная птица.
* * *
Я твой ремесленник, Минерва.
Вращается гончарный круг,
и мнётся глина равномерно,
и сходит с рук.
Идёт по кругу чечевица
в суровой плошке, наугад:
не обнести, не ошибиться —
не допустить оплошность, брат.
И потому-то у плеча есть
ещё колчан, накидка, лук —
что жить, прощая и прощаясь,
легко, покуда сходит с рук.
Всё принимается на веру,
вино стекает, точно ртуть,
и мерой спросится за меру —
но, не сейчас. Когда-нибудь.
А если перестанут длиться
вино и глина в свой черёд:
по черепам, по черепицам
прочтётся всё наоборот.
Стервятник с головою нервной
пройдёт вдоль кромки, семеня.
Я твой ремесленник, Минерва, —
прости меня.
* * *
Я памятник себе — и больше никому.
Любезен буду тем, но нелюбезен этим.
Пусть зарастёт ко мне, и прорастёт вокруг —
там, с высоты столпа, никто и не заметит.
Приподнялись над всем ночные этажи:
кто требовал винца, кто торговал венцами.
Я тот, кто просто жил — любовью дорожил —
оспаривал глупца с такими же глупцами.
И в мой жестокий век, и в твой жестокий век,
и в наш жестокий век — все звёзды нам мерцали,
но — беспробудным сном утяжелённых век —
не пробудил ни ты, ни я, ни те, что с нами.
Ни финн, и ни калмык, — ни гордый внук славян:
сам по себе стою — не вылепленный в глине,
не в бронзе отлитой, не в камне изваян —
не во главе угла, и не посередине.
Я пишу
Я пишу:
"Мать. У меня всё в порядке:
берегу себя, как завещал Дарвин —
не лезу под трактор, гуляя по грядкам.
Позавчера был в Нарве"
Я пишу:
"Осталось чуть больше недели,
картошка кончается, деньги тоже.
Мы не болеем и так загорели,
что все, как есть чернокожие!
Здесь, ты знаешь, ласточки в небе
снуют. И тяжёлые висят облака.
Закаты такие, мама, что мне бы
всё это в стихах. Но не умею пока.
По дому соскучился просто жутко,
доконал меня этот колхоз начисто.
Отцу передай, что в его тужурку
девушки наши отчаянно плачутся"
Письмо маме.
Единственному адресату.
Ворох бумаг спасён из помойки.
Оно отправлено в восьмидесятые.
До перестройки.
Исписаны шариковой авторучкой
листы пожелтели, на сгибах припухли.
Мама, ты знаешь — твои внучки
так и не научились читать эти буквы.
Мама! Зачем ты всё это хранила?!
Письма, телеграмм поздравительных астрочки…
Слышишь? — и здесь, над твоей могилой
снуют ласточки.
* * *
На огненных камнях, в котлах стряпни прибрежной
свернулось, закипев, прибоя молоко.
Ты снова пешеход: твой путь намечен между
песком под башмаком — и тем, что высоко.
Кто смотрит на волну, тот думает о слове:
мол, мудрое, придёт и объяснит прилив.
Но вот язык дрожит, как будто хвост тресковый,
а трепетный глагол — он к чешуе прилип.
Не выделить строкой, не выдать запятыми.
Мешая языки, как бармен на посту,
не понимаю их, не понимаю с ними,
не понятый и сам — какую чушь несу?
Прости же и меня: за то прости, за это.
Прости, что под огнём приморская тоска;
что музыка звучит, что лето до рассвета,
что падает на стол угрюмая треска.
Прости и пешеход: соприкасаясь с мысом,
уже простая речь неназванной земли
вскипает налету и, наполняясь смыслом,
белеет, как прибой, на каменной мели.
О, робкий пешеход! О, ученик прилежный!
Прими же всё, как есть, лохматая башка.
В надёжной немоте бессмысленной надежды
ни слова не сказать, ни сделать полшажка.
* * *
Тебе ещё воспляшется, сестра, —
и воспоётся поделом, подруга.
Верхушка ели надо мной востра,
а я под ней — и в самом центре круга.
Не козьей ножкой на хромой ноге —
лучом златым весь горний мир пронизан.
Он вогнут внутрь, как дырка в пироге,
он глянцев, как восточный хроматизм.
Что делать здесь тому, кто ни при чём?
Кто не зачислен, не учтён — кто вычтен?
Тому ни ель не вздрогнет над плечом,
ни луч златой не будет обналичен.
Ни птичий гам, ни гамма всех цветов,
ни грамотно разложенное слово.
Господь с тобой: и сам я не таков,
и ты, сестра, — подруга не такого.
Придёт ли день, настанет ли пора,
пробьёт ли час — всё это неизвестно.
Вдохнёт земным еловая кора,
верхушка ели выдохнет небесным.
И устремится в небо голова,
и ноги больше не коснутся днища —
и женский танец выпорхнет туда,
где женский голос, как туман, насыщен.
* * *
С точки зренья шмеля в середине цветка,
изогнувшего стебель дугой,
даже этот, ничем не приметный закат
зреет каплей нектара тугой.
Чтобы только остаться один на один
с неразгаданной формулой дня,
чтобы тени длиннее: суровых осин —
и моя, с точки зренья меня.
Под бумажным плафоном, на ощупь, едва —
то сплавляла меня, то звала;
и мозги мне запудрила напрочь, и два
бутафорских прозрачных крыла.
И не мог ни взлететь, ни поднять головы,
ни подумать: хочу ли ещё?
Три листа распластались. Лесные стволы
сплетены ядовитым плющом.
Как пять пальцев своих я тебя изучил,
след росы на руке сладковат.
Пусть на ощупь, как шмель — только хватит ли сил
сквозь ничем не приметный закат?
Чтобы восемь часов на исходе витка
потянулись нектаром тугим.
С точки зренья шмеля в середине цветка;
с точки зренья меня перед ним.
* * *
Заметил ты, как схожи невпопад
с огнями звёзд окошки городские?
Как серебристы млечных эстакад
огни потусторонние, пустые?
Как удивлённо с угасаньем дня
меняется пространства перспектива?
Как горизонта линия плаксива?
Закрой глаза, смотри — она в огнях.
Погаснет день: поблёкнув, догорят
все звуки голосов, слова простые —
река покроет рябью всё подряд,
и фонари застывшие остынут.
Смешаются в одном предсмертном сне
с огнями звёзд, и с огоньками окон
и день, и ночь; и бабочка, и кокон —
закрыв глаза, увидишь их ясней.
Вдоль серебристых млечных эстакад
в последнем сне за горизонтом тая,
заметишь ли, как схожи невпопад
и яркий свет, и темнота слепая?
