№9/3, 2010 - Поэзия

Игорь Джерри Курас


Я вошел в этот город

Я вошел в этот город как входит пожар,
как победное знамя в расплечины крыши:
– Император!
Ссутуленным шагом пажа
тихий город ко мне переулками вышел.
И хлеб-соль куполов положил мне к ногам
в ожидании горьком – но полно, мой город,
я гордыню запрячу, как прячут наган
атаманы,
поэты – огонь аллегорий.
Я гордыню умерю – как в ножны кинжал:
открыванье Америк – пустые прогулки…
Я вошел в этот город, как входит пожар –

и растаял огнем фонаря в переулке.


Моя чужая

Моя чужая. Кто там разберет,
что шепчет вам декабрьская разруха,
едва касаясь то локтя, то уха.
Что дует ветер? Что вскрывает лед?
Поймет ли кто, что делают во мне
ваш скорбный шарф (наброшенный на ворот),
трамвай, вспоровший ожиданием город,
огни на Петроградской стороне.
О странная страна, где ваш Восток?
Он в райских кущах? В буреломах чащи?
Что ваших придыхающих шипящих,
(с ума сводящих!), хочет шепоток?
Я вижу: входит ветер, теребя
портьеры опрокинувшийся локон.
Вы медленно отходите от окон
вглубь комнаты, легко и не любя.
И нет меня, чужая, там, где вы,
и не свести две разных половины -
они отдельны, как и равелины
у льдами околдованной Невы.


Я жду тебя

Я жду тебя, как зеркало в прихожей.
Я жду тебя и памятью, и кожей
изжаждавшейся. Жду тебя, как ждут
не знаю что. Мой день закручен в жгут,
и каждый вечер пережит — не прожит.
Я жду — и кроме этого не может
быть ничего. Себя не остужу
ни верой в дружбу, ни игрой в вражду,
ни чем-нибудь ещё. И не поможет
струна, перебежавшая порожек
гитары, где я музыку держу.
И кажется, что я не просто жду —
я ворожу — и это так похоже
на всё, что понаписано про то же,
что никому об этом не скажу.
Не знаю: брежу, или так брожу —
но улицы пустыннее и строже,
и всё пустынней зеркало в прихожей,
и строже то, что в нём не нахожу.



Приходи

Приходи. Это не прихоть.
Это не вытряхнуть из головы.
В комнате тихо –
войди, внеси хоть
поскрипывание половиц.
Чтоб услышать – и не обернуться,
только вздрогнуть – и ждать, и ждать,
и прижаться, и лбом уткнуться.
не дышать.
Не дышать, не спугнуть, не сглазить
суетливостью слов пустых –
только длинные пальцы гладить
дотянувшиеся до моих
пальцев!
Боже! Такая малость:
дотянуться, сплестись, врасти,
чтобы губы не разжимались,
Чтобы руки не развести!
Этот город пустой и блёклый,
может, только тем и живёт,
что согретые лбами окна
ждут того, кто уже не придёт.


Хороший признак

И то, что ты мне не звонишь
по-своему, хороший признак.
Нет, даже так: всё это лишь
изгиб ночной портьеры, призрак.
Признаюсь, поначалу мне
твоё преподносилось странным
не появление извне,
но я смирился с ним, как с данным.
В диапазоне пустоты,
где звук протяжнее и уже,
отсутствуешь не только ты,
но всё, застывшее снаружи.
Я — с голой пяткой Ахиллес;
Самсон, подстриженный под бобрик, —
а за портьерой страх, и лес,
и глаз луны — недобрый, кобрий.
И тьма, едва касаясь крыш,
свисает с крутизны карнизной.
Я не боюсь: всё это лишь
изгиб ночной портьеры, призрак.


Мой чижик

Мой чижик, мой белый пушистый птенец –
мой ангел залётный: недолгий, невечный.
Не ты ли – коварный и ловкий хитрец –
оставил мне в сердце рубец безупречный?
А я наслаждался твоею росой –
нет, – сладостным мёдом твоим наслаждался,
как вдруг обернулся ты яркой осой
и звонко звенел, и вонзался, вонзался!
Возьми моё сердце, и кровь мою слей,
мой ангел, мой чижик, мой птенчик пушистый.
Твой смех посреди кукурузных полей
влетал в моё ухо неистов, неистов.
И шёпот, и стон, и дыханье твоё,
мой ангел залётный, мой птенчик, мой чижик,
росою и мёдом меня до краёв
заполнили, как ядовитою жижей.
Я умер, мой чижик, я – пепел внутри.
Мой ангел, ты выжег меня без остатка
Раскрой свои крылья – взлети, посмотри,
как больно мне, чижик, как сладко, как сладко.



ИЗ ЦИКЛА «ARBORETUM»

Музыка и исполнение авторское - http://www.litsovet.ru/old-index.php/author.sounds?author_id=13935

Легко с тобой, мой цитруса цветок,
вдыхать июнь до одуренья, тайно,
когда луны всплывает завиток
над всеми синагогами Бруклайна.
Песочница твоя полна луной –
просты движенья и шаги летучи.
Летим со мной! Летим туда, где лучше
В объятьях круглых братьям, братец мой!
В беседке, если встретится, в траве,
в еловых шишках, в муравьиной хвое
тебе и мне обещано такое,
что вряд ли уместится в голове.
Индийская причудница, к тебе
слетаются стрекозы на закланье
и горькие созвездия гераней
беспомощные тянутся к воде.
И я (как стрекозёл!) влетаю в день,
где бесконечна каждая минута:
и вот – пронзён, и тень моя проткнута,
и острый луч проходит через тень.


***

Прости, что я не оправдал твои надежды.
Прости за то, что не срывал с тебя одежды —
что сумасшедшею рукой не рвал их в клочья,
в ночи бездонной бормоча или пророча;
что не врезались в облака в высокой ноте
ни взявшись за руки, ни просто в самолёте.
Что имена — твоё с моим — не станут словом
ни на граните, ни на ящике почтовом.


***

Я не знаю названье деревьев и звёзд имена не знаю.
Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать всё время прямо, я знаю, – приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несёт парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
и не знаю, как чайки умеют висеть там где волны дышат.
Иногда я зову имена живых, только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших и что-то слышу.


Снова ночь

Признаться, я скучаю по тебе —
хотя зачем мне в этом признаваться?
Вода опять сползает по трубе
и ворох пожелтевших ассигнаций
кленовых листьев держит при себе.
Ты шутишь ли? С душою домочадца —
пока вода сползает по трубе —
я выдумал, что можно не бояться
приклеенной улыбки в бороде.
Распластан лист, как ворон на гербе —
в гербарии посмертных эманаций,
но брошен здесь без повода остаться,
он видит: там, по винтовой резьбе,
вода уходит, чтобы потеряться.
А я? А я скучаю по тебе,
но арабески звёздные пылятся —
Луна кривится, как лицо паяца:
взойдёт, привстанет на своей арбе,
чтобы увидеть всю длину плантаций,
где я. Где я скучаю по тебе.
Там я в засаде жду, как папарацци.
Мне дан приказ не двигаться, дождаться,
пока вода стекает по трубе
и ночь со мной капризничает, цаца.
Тем, кто не спит — им даже сны не снятся!
Ты не приснишься. Мне не оторваться.
Признаюсь: я скучаю по тебе.
Хотя зачем мне в этом признаваться?


Снова утро

Трубят будильники. В окне резвятся птицы.
Взметнувшись, прячутся в портьере те, кто снится.
Являя признаки вселенской благодати,
хлеб на столе: и многомерен, и квадратен.
Яйцо раскрыто, как бутон неяркой розы,
с ним сыр лоснится со слезой, как срез берёзы.
И чайник к чашке наклоняет грустный профиль,
и как чума ползёт по дому запах кофе.
Звонят мобильники и требуют отдаться
делам и замыслам; машины в стаях мчатся.
И мир вращается, как бы внутри коробки,
как будто кто-то нажимает сверху кнопки.
И лишь поэт лежит один в своей кровати,
являя признаки вселенской благодати.
Царь Соломон — он лепесток огромной розы,
его блаженны не проснувшиеся позы.
Его лицо запечатлело нам загадку —
как будто времени сумел всучить он взятку.
Укутан плотно часовыми поясами:
который час сейчас — они не знают сами.
Он спит, уставший от ночных небесных странствий,
Он отражается лицом в ином пространстве.
Ведь так решил нажавший кнопки на коробке:
"Пусть спит поэт, бедняга, — век его короткий"


Прими меня

Кленовый свод, побитый синевой —
весь лес повис в росе и птичьем свисте.
И гусеницы — там, над головой,
(клянусь, я слышу!) поедают листья.
Прими меня: как солнце, как росу;
прими меня, как сладкую микстуру
лесной травы. Прими меня в лесу
за волка. Приручи, и волчью шкуру
примни на мне, как приминают мох,
на шею мне набрось свой узкий пояс —
и я пойду с тобой, и, видит Бог,
у ног твоих я лягу, успокоясь.


Виолончель на встречной полосе

Виолончель на встречной полосе –
и струны к небу в тысячу свечей.
Вот справа лес, и в нём – виолончель:
в лесу трава – смычок висит в росе.
Прыжками Жиг, роптаньем Сарабанд,
где вдох, как Бах, а выдох, как полёт –
мир приторочен, точно чёрный бант
и заколочен, словно чёрный ход.
Ни победить, ни объявить ничьей –
смычок в росе искрится и течёт.
Какой там счёт, когда виолончель?
Мой дурачок, никто не знает счёт.
Ветшает слово в гардеробной фраз,
луна то в профиль, то опять анфас.
Смотри, как странно: с каждой сменой фаз
стареет сердце и скудеет глаз.
Без лишних слов, без правильных речей
виолончели на плече наклон.
На миг повиснет и твоя качель:
на двух канатах – с четырёх сторон.
И, заколочен, точно чёрный ход
твой старый мир останется ничей.
Твой вдох, как Бах – твой выдох, как полёт.
Лети туда, где ждёт виолончель.


Нелепо слепленная твердь

Нелепо слепленная твердь
комком застыла в манной каше.
Вот день, готовый умереть,
в закатный обморок окрашен.
Вот — убежавшим молоком,
на пламени танцует время;
а вот тоска (о ком? о чём?)
(х)ранима, как младенца темя.
Свой рот в улыбке расплетя,
(как будто это понарошку)
над манной кашею дитя
уже облизывает ложку.
И липнут буквы, а с лица
строка свисает, как с кастрюльки.
Сын превращается в отца,
отец играется в бирюльки.
Над талым снегом наклонён,
он шепчет медленное слово,
и фокус-крокус вдруг явлён
на свет легко и бестолково.
Цветок младенец подберёт,
как будто кролика за ушки.
В улыбке расплетая рот,
старик застынет на подушке.
И день, готовый умереть,
в закатный обморок окрашен:
как плоть нелепая, как твердь —
комком застрянет в манной каше.


Вечерний звон

Вечерний звон. Безбрежны небеса.
Закат небрежен, как подол у бабы;
в кусты на перекличку вышли жабы —
навязчивые, что твоя попса.
К ним набожные сходят индюки,
и над травой склоняются горбато.
Заезжена, как Лунная соната —
Луна являет миру синяки.
И верно: нет начала, нет конца.
Весь мир — одно затверженное слово.
И это слово тоже врать готово,
а, заодно, — не пожалеть отца.


Садовник

Клянусь, я слышу музыку, когда ты
весь, как пророк, седой и бородатый,
весь, как садовник, грязный и чумной,
вонзаешь в землю сталь своей лопаты,
и пред тобой, как плоские заплаты,
все горы мира: Альпы и Карпаты,
Кавказ и Анды, Эверест горбатый,
и Арарат – от снега голубой.
Вот куст в твоей руке. Я вижу розу.
Садовник! Ты, как Гамлет, держишь позу.
Открыта яма прямо под тобой.
И день слетает, точно баба с возу,
и (как же я люблю метаморфозы!),
скрипучий механизм часовой –
бессмысленный, как после овердозы –
забыв кукушку, пялится совой.
Я не мудрец. Я даже не историк.
Но в чём же сущность этих метафорик?
Зачем лопата входит по кривой?
И куст в твоей руке, как бедный Йорик –
зачем тогда? Открой же мне! Отрой
и музыкой наполни этот дворик.
...Мне говорят, что хлеб чужбины горек.
Сказать по правде, просто вкус другой.


Голос

Среди чужих людей, вблизи своих деревьев,
навязчивый, как дождь, невыездной, как дом,
безумный, точно Лир, насмешливый, как Тевье —
смотри, как я едва, отметь, что я с трудом.
Как мёртвая эмаль старушечьей финифти,
холодный небосвод вмонтирован в карниз.
Спроси меня: "Куда?" Замешкавшийся в лифте,
не назову этаж — не знаю: вверх ли, вниз.
Скажи мне, для чего с нас взяли не по чину?
Что голос заводной твердит о полпути?
Что в этой воркотне? Дай хоть одну причину —
и спеть, и жизнь прожить,
и поле перейти.



>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"