К отходной моей, как на стерво,
вороньём налетят отовсюду.
Да и мне что теперь от того,
что тебя никогда не забуду.
На виду у собравшихся всех,
я с тобою еще потанцую.
И судьба наградит за успех
самым горьким своим поцелуем.
И взлетит над планетою крест
самолёта, из жизни изъятый,
где на землю гляжу я с небес
пристяжными ремнями распятый.
И верчу головой гусака,
навсегда потерявшего стаю.
Посмотри на меня свысока,
как я в небо чужое врастаю.
«Гохнер»
Ни в рост, ни в корень — не удался,
с рябою рожей и кривой.
Но как он дрался, как он дрался
до крови первой и второй!
Весь волосатый и в наколках,
какой-то с виду гамадрил,
он настоящую двустволку
натихаря мне подарил.
Изведав нары и парашу,
блатной сипатый, баламут,
он приходил в наш дом к папаше
и трогал клавиш перламутр.
И оживал трофейный «Гохнер»,
и, на уме всё об одном,
коты дворовые, как вохра,
ему внимали под окном.
Ветвился шрам его кораллом —
ножа коварного удар.
Но как играл он, как играл он
тюремный свой репертуар!
Меха вздувались, как аорта,
когда зажмурясь под финал,
через форшлаги на аккорды
он пальцы веером кидал.
...Чего мне душу будоражишь?
Ах, Валя, Валя — Валентин.
Продали «Гохнер». Нет папаши.
И я в Америке один
Запой
Все разбрелись, как псы по околотку.
Ну, наконец, остались мы одни.
Открой еще одну бутылку водки
и наливай, но сильно — не гони.
Снимая свои драные колготки,
и то я не уверен, что свои,
слюну пускает жизнь, как идиотка,
и разговор заводит о любви.
И я опять беру её наводку.
И верю в эти дальние огни.
И надрываю выкриками глотку,
далёкий и забытый, как они.
Карнеги-Холл
Не домашний, правда, но уют.
Дирижера взмокшая рубаха.
«Реквием» в Карнеги-Холл дают
Моцарта с инвенциями Баха.
Я сижу в галёрочном ряду
по какой-то нищенской программе —
я сюда когда-нибудь приду
за сто баксов, на свиданье к маме.
И уснув, счастливый, под псалмы
Дворжака, на такте поцелуя,
вместе с мамой, а-капелла, мы
пропоём друг другу: Аллилуйя!
Попурри
В кабаке дожор. Погасли свечи.
Чаевых планида настебала.
Пиджаком накрою твои плечи,
как нам пели — после бала, после бала.
Не напиться в сиську, не забыться
алкоголем, или, как здесь — «алко голью»?
Я не дерево, не рыба и не птица,
как нам пели — буду пьян твоей любовью.
На посадку, прямо на бордвоке,*
«Боинги» заходят с океана.
Я и сам тебе спою под караоке —
понимаешь, это странно, очень странно.
На бордвоке, прямо на посадку,
ветер опускает здешних чаек,
и одна из них, вещая мне надсадно,
как нам пели — ничего не обещает.
Откровенье не даётся малой кровью,
как нам пели на прощанье — Бог с тобою.
Но хотя бы в запоздалом послесловье
дай мне к родине прижаться головою.
______________________________________
* Бордвок — деревянная набережная вдоль океанского залива в районе Брайтон Бич. Вдоль неё расположены популярные ресторанчики, выходящие летними столиками прямо на бордвок.
Этот поезд
Проснусь чумной, как от запоя.
Уйду под скрип чужих дверей.
Пустой вокзал. Почтовый поезд.
Ночной перрон без фонарей.
Как звери ходят к водопою —
уеду прошлому вдогон.
Куда бежишь ты? Что с тобою?
Зачем ты ищешь мой вагон?
На всякий случай — нож за пояс,
но нет за пазухой камней.
Куда несётся этот поезд
без пассажиров и огней?
Вернусь, как с полюса на полюс —
прижмись ко мне и обогрей.
Куда несётся жизни поезд
без остановок, всё быстрей?
Судьба дописывает повесть.
Не так осталось много дней,
когда прибудет этот поезд
к конечной станции своей.
Под эту музыку
Поставь пластинку о былом.
Мне ничего уже не надо.
Пусть будет осень за окном
и этой музыки услада.
Давай немного помолчим.
Давай посмотрим друг на друга.
Всё обращается по кругу
само собою, без причин.
Под эту музыку не в такт
я поведу тебя на танец.
Какой безумный листопад,
какой в щеках твоих багрянец —
как двадцать лет тому назад:
как в двадцать лет, как в шестьдесят.
Десять черных роз
Я отбираю десять черных роз,
как десять лет печали и разлуки,
заламывая стебли, словно руки —
я в этот год тебе их не принёс.
На кладбище сквозит, как на судьбе.
А ты всё смотришь, мама, на тропинку,
но по травой забитому суглинку
я не иду расплакаться к тебе.
Я буду жить. Я буду, мама, жить —
на пустыре, на копище, на склоне...
Но где, скажи, мне розы возложить
и чем омыть порезы на ладонях?
26 сентября
Чайка
Чего летишь ты за паромом
и надрываешься опять?
Кричи мне чайка по-другому —
мне по-другому не понять
сакральный смысл твоих пророчеств
в зигзагах аэрофигур,
не разобрать имён и отчеств
утраченных. Я не авгур!
Чего ты снова увязалась?
Твои старания не впрок —
мне не осилить даже малость
из птичьих слов. Я не пророк!
Зачем меня опять ты мучишь,
крылами машешь мне вослед?
Я не возьму твоих созвучий
божественных. Я не поэт!
Лети назад к аэродрому.
Не повернуть планиду вспять.
И прокричи мне по-другому —
мне по-другому не понять.
Живые
Комнаты съёмные две проходные.
Радио громко соседи включили.
Папа и мама еще молодые -
Санта Лючия, Санта Лючия!
Гости танцуют. Дни выходные.
Дверь на веранде настежь раскрыта.
Папа и мама еще молодые -
«Бэсамэ мучо» и «Рио Рита».
Господи, что это там на кассете?
Песни, как раны болят ножевые.
Дочка, не слушай записи эти!
Господи, папа и мама — живые.
За дверьми
Там, где зелёный скарабей
из серебра и малахита,
как у разбитого корыта,
меня встречает у дверей —
люблю зелёное стекло
настольной лампы и бутыли,
хранящее собранье пыли,
как время, то что утекло.
Вишнёвая смола
Я отдирал куски смолы
от трещины вишнёвой ветки:
мои любимые конфетки
и детства тайные углы.
Не знала вся пацанья рать
какой смолой я клеил душу:
её хоть выверни наружу —
от родины не отодрать.
Родине
Всё равно я вернусь, по любому –
не живьём, так в истлевшем гробу.
Головой в твои ноги, как в омут,
брошусь с прОклятой метой во лбу.
Стопы как твои благоуханны,
у могилы на самом краю!
Помолчи надо мной, бездыханным,
за нелепую долю мою.
Поэзия
Бедром волнуя свой шевиот,
она идёт ко мне, как шмара,
и сигарету достаёт
из золотого портсигара.
Я с ней не пил на брудершафт —
не я был в круге предпочтений.
Мне лишь однажды выпал фарт
стать перед нею на колени.
Когда берусь я за перо —
теряю чувства и сознанье
и выжигаю, как тавро,
одно о ней воспоминанье.