Сбежав с высоких холмов, поросших стройными непроходимыми от зарослей ежевики и папоротника лесами, обрамленная цветущим разнотравьем (тысячелистник, мята, маки), дорога незаметно вливается в узкую улочку, минуя небольшие ухоженные поля, перемежающиеся с лугами, где для оживления пейзажа, то там, то тут растут старые яблоневые деревья. Перед вами суровое средневековье: строения в два этажа, бойницы окон прикрыты от любопытных взоров, деревянные жалюзи, высокие, почерневшие от времени, местами просевшие и поросшие мхом черепичные крыши. Чуть ниже — круглая площадь с незатейливым фонтаном, почта, магазин, гостиница на 8 мест — второй этаж, вход со двора, закрытого во весь проем дубовыми, окованными, как в старых крепостях, тяжелыми воротами. На первом — ресторанчик, комнаты хозяйки. Город — не город, деревня — не деревня.
Часы на башне дважды отбивают каждый час с запаздыванием в две минуты, так что, если даже куда спешишь, — не опоздаешь. Здесь же костел, как затонувший обломок большого корабля, серой громадой врос в землю, бывшую когда-то дном океана. Всегда закрыт, но до одиннадцати подсвечивается снизу двумя прожекторами. Гаснет их свет, и сразу же, как только глаза привыкнут к темноте, станешь угадывать какое-то движение вблизи него, шуршание крыльев, словно оживают, слетаются к нему со всех концов духи далеких предков. Сбоку от костела, ему контрастом, чья-то усадьба в современном стиле. Оттуда часто можно слышать звуки скрипки и рояля.
Несколько лет назад поодаль от нее построили новую церковь — храм Преображения, примкнувший к монастырскому подворью. Росписи внутри почти завершены — чистый, в мягком колорите, выдержанный стиль. Слева от входа несколько колоколов под небольшим навесом. Справа боковая дверь в женскую обитель — бывшее барское владение. Через широкий, с множеством икон, иконок, освещенный сотней свечей приземистый зал, приспособленный когда-то еще 60 лет тому назад для церковных богослужений, попадаешь в просторный двор с двумя рядами обрезанных до свечного подобия, но уже покрытых шапками молодой зелени, лип. Между ними — две-три запаркованные машины. В тени — несколько кресел, стол. Здесь можно передохнуть. Послушницы предложат вам чай или кофе. Дверь в монастырь всегда открыта. Сюда может заглянуть каждый.
Присмотритесь к лицам монахинь, проходящих мимо. Они приветливы, привыкли к посещению гостей. И если не получили от матушки Ольги благословение на «послушание» и не спешат на кухню, в сад или огород за фруктами и овощами, хоть ненадолго подойдут, спросят откуда, что там в миру. Они просты, открыты, доброжелательны, готовы к состраданию.
Если оказались здесь случайно, задержитесь хоть ненадолго, настройте слух свой под камертон живущих «в простоте», и вы услышите, как из глубины сознания всплывают давно забытые флюиды детства: клубничный запах праздника родительского дня, смолистый дух еловых веток, когда через проходную мимо вожатого бежишь из лагеря встречать своих.
Больше полувека назад в этой небольшой бургундской деревне, в этом тихом уголке католической Франции вынужденные покинуть родину монахини (мать Евдокия ( Куртен), мать Бландина (Оболенская), мать Феодосия (Соломянская) и присоединившаяся к ним верующая гречанка), сестры не по крови, но по духу, увлеченные идеей русского религиозного возрождения, решили организовать русский монастырь. Они мечтали о монашестве открытом миру, современной культуре, идущему к людям с любовью и милосердием.
Подаренный им большой запущенный дом профессора права Бориса Ельяшевича потребовал огромных усилий, чтобы превратить его в монашескую обитель. Денег не было, и сестры, чтобы как-то выжить, тяжело трудились в поле, в огороде. Были моменты, когда, казалось, не выстоят, но мать Евдокия, первая игуменья монастыря, сумела так поставить дело, что скоро об их подвижничестве узнали широко, и в обитель потянулись паломники и странники, некоторые просто из любопытства, но больше изломанные жизнью, кому неуютно в этом мире, ищущие в православии поддержку и защиту.
Послушниц, прибывших издалека, учили русскому, окружали вниманием и заботой. Не всегда вновь поступавшие легко входили в жизнь монастыря. Воспитанные в разных культурных традициях, часто с непростым характером, еще в плену мирских страстей, с желанием утвердиться, иногда навязать свою волю, — всех мать Евдокия принимала в свое сердце, умела прощать, учила смирению. Многим она стала как родная мать. Жители деревни вспоминают о ней с любовью. Помнят, как на Рождество она устраивала в доме елку, как вместе с сестрами готовила для деревенских детей подарки.
После ее смерти одна из основательниц монастыря мать Феодосия, обладая характером властным и осознавая это, долго не хотела принимать духовный сан настоятельницы, считала себя недостойной своей предшественницы. Искала освобождения духа в постоянных молитвах, изнурительных постах, в тяжелом простом труде. Часто после ночных бдений спала прямо в кресле. В зимнее время вставала задолго до утрени, нарубив дрова, складывала у каждой кельи (было еще печное отопление). Всегда в заботах о других, к себе была строга, почувствовав, что слабеет, была настойчива в своем решении уйти на покой, боялась, чтобы старческая немощь не стала всем обузой…
Ныне игуменьей здесь мать Ольга, принявшая попечение монастырем еще до кончины матери Феодосии. Она и прежде, еще при ней, практически вела все хозяйство монастыря, не боялась брать на себя ответственность в решении насущных проблем. Образованная, мягкая от природы, всегда тактична, умеет поддержать, поможет преодолеть нелегкий путь к новой жизни. Принятым в обитель дает свободу проявить себя, ищет нераскрытые таланты, веруя, что всем при рождении Творец дарит частицу самого себя. «Кого бы ты ни встретил на своем пути, — любит повторять, — подойди с любовью. Он послан тебе Богом и есть образ Божий. Учись в каждом из них видеть и любить Христа».
После утренней службы вас пригласят на чай с вареньем из фруктов собственного сада. На столе сыр, масло, свежий французский хлеб, мед из ульев батюшки.
— Всем ли всего хватает? — спросит послушница Светлана, обходя столы. — Здесь после вчерашнего остался еще пирог со сливами. Надо его спасать. Кто пожелает?
Не откажитесь. Это очень вкусно.
Монахини чаевничают в трапезной побольше. Там и обедают, но после литургии за столом все вместе — сестры, паломники и гости. В праздник к обеду подадут вино.
Батюшка Афанасий розовощек, смешлив, нет еще и тридцати. Ему бы приклеить бороду, усы, на плечи — мешок с подарками и — к детям на Рождество. После трапезы выйдет в монастырский двор, всех благословит, каждому бережно подберет нужные слова, расспросит, надолго ли в эти места, откуда прибыли.
— О! Вы из Украины? Я там в Лавре обучался в Духовной семинарии, потом служил в Закарпатье в женском монастыре. Обитель высоко в горах. Место чудесное. Чистые холодные ручьи, просторы, тишина. Божья благодать… Но эти простые, закомплексованные тетушки. — Смеется. — Они с рождения все знают: что должно и не должно, что правильно, а что неправильно. С ними было так трудно. Простота, она, ведь, тоже разная. Бывало, чувствовал себя в монастыре отшельником. Здесь по-другому. Все, как одна семья, в трудах, заботах, праздниках. Вместе делим кров, земную пищу. Многие сестры, перенесшие в жизни большие испытания, нашли в обители успокоение и защиту. Нам в радость помогать им снова обрести себя... Души людские всегда останутся для нас загадкой и чудом из чудес. Никто не знает, откуда они приходят, куда уходят с нашей кончиной. В миру так трудно сберечь этот хрупкий божественный сосуд. Поддавшись искушению тщеславия, гордыни, в суете событий мы часто совершаем неверные шаги, теряем ориентиры…
Что-то притягивает вас в словах батюшки. И этот мягкий, чистого настроя голос, и этот праздник жизни в глазах. Чувствуете, как покоряетесь его обаянию, но еще сопротивляетесь:
— Батюшка, а как же быть с теми, кто грабит, убивает людей, кто алчен и жесток, немилосерден и кто часто осеняет себя крестом перед алтарем?
— Мы стараемся помочь каждому, кто хочет стать на путь очищения, укрепить пробудившуюся в их душах веру.
— Сейчас ведь стало модным быть верующим после десятилетий запретов и преследований. Истинна ли их вера? Готовы ли они следовать заповедям, или хотя бы раскаиваться в содеянном?
— Будем терпеливы. Путь к вере нелегок, и каждый вправе выбирать свою дорогу.
— Но ведь наша жизнь это только короткий миг сознания, за гранями которого непостижимость вечности, и все земные дороги приводят к одному концу!
— Мы призваны нести людям свет и добро в этом мире, и если в последний час наши сердца будут наполнены любовью, мы примем его не в страхе, но в благости.
— Хотел бы с вами встретиться, там, на переправе.
Простив вашу бестактность, он улыбнется.
— Все в руках Господа.
Перекрестив, мимо сгрудившихся небольшими групками прихожан пойдет из монастырского двора. Там, через дорогу, в дальнем конце огорода, в бывшем гараже матушки Ольги с помощью Михаила, единственного и незаменимого в монастыре мастера на все руки, он соорудил себе уютную келейку. Поставил печку для обогрева зимой, обсадил крохотный дворик цветами, как было у него дома, в румынском селе близ украинской границы, где он, обласканный, вырос при церкви под присмотром пяти сестер. Здесь в монастыре Афанасий всем пришелся по душе приятным негромким голосом, мягкими певучими ферматами в конце каждой молитвы, дающими настрой певцам, его не сходящей с губ, расцветшей наверное еще в младенчестве улыбкой.
Храм Преображения светлый изнутри. На стенах свежая роспись. Бесплотные лица святых, как тонкие, прозрачные сосуды, каждый из которых, если всмотреться, наполнен светом. В куполе, над всеми, Вседержитель, под ним архангелы, ниже — пророки, а в треугольных парусах — четыре евангелиста.
Ярослав, в рабочей, измазанной красками одежде, с давно не стриженой седеющей головой, подводит вас к лесам у боковой стены.
— Здесь будет еще два праздника: «Вознесение» и «Сошествие святого духа». Внизу — «Причащение апостолов». В куполе — праздники детально. В самом центре — «Преображение». В притворе, здесь он отделен только столбами, можно видеть изображение событий из Ветхого завета: день первый, день второй и третий, сотворение животных и человека, отдых Бога. Там же изгнание из рая, Илья, возносящийся на колеснице, и Моисей, получающий Скрижаль Завета.
Голос у него негромкий, ровный, без нюансов, но взгляд из-под тяжелых воспаленных век цепкий, вбирающий в себя, словно пристреливается к стоящей перед ним моделью.
— На тарелке — Богоматерь. Бывает с младенцем, как в Софии Киевской, бывает стоящая или сидящая на троне. Здесь, когда мы входим в храм, она немного прикрыта иконостасом. Чтобы было видно, я просто сделал ей младенца сверху.
Почувствовав какую-то неловкость в последней фразе, оглядывается, но церковь уже пуста.
— Что-то монахини не очень усердствуют в молитве.
Усталость, осторожная медлительность в каждом его движении.
— Тяжело одному?
— Сегодня возвращается мать Коломба. Она мне иногда помогает. Бывшая скрипачка. Десять лет в монастыре. Люблю, когда она регентует на службе. Голоса звучат так чисто, слаженно… Было трудно, когда расписывали купол. Леса близко не подведешь. Приходилось лежать на столе и длинной бамбуковой палкой с привязанным на конце углем намечать контуры. После инсульта это не легко. Немела рука, пот жег глаза. Теперь вижу, где можно было бы исправить, но снова снимать эту большую люстру...
— Расскажите немного о себе.
— По образованию я архитектор, но в 60-е, начале 70-х архитектура была очень скучной, все строили коробки. Поэтому стал художником, работал на телевидении, делал проекты, эскизы декораций. Вступил в члены Союза художников, чтобы не считаться тунеядцем. Жена тоже там работала. Как-то перебивались. Иконы любил смолоду, не писал, просто любовался, а тут с заработком совсем скудно стало. Начал брать заказы. Иногда для частных лиц, иногда в церкви. В Вильнюсе, например, иконы писал. В 79-м, к олимпиаде в Москве, разрешили ремонтировать храмы. В одной церкви под Москвой промыли масляную живопись, очень посредственную, может, ХIХ века. В закрытом алтаре решили сделать все новое. В обвалившихся местах нарисовали как бы фрагменты росписи более древней, сфотографировали и отдали в Министерство культуры, чтобы разрешили реконструкцию по этим якобы фрагментам. Но потом иконописица, получившая благословение от патриарха там работать и которой я помогал, упала с лестницы, и мне пришлось заканчивать одному.
Два года преподавал в иконописной школе при Академии, расписывал со студентами Семеновский храм. Они меня спрашивают: «Как?» — «Можно так, а можно сяк». Не мог сказать — надо вот так, а не иначе. Это особое дело, преподавание. Мне больше нравится работать самому...
До 92-го было хорошо. Строили новые церкви, открывали старые. Потом — инфляция. Денег вообще не платили. Жить стало невозможно… Мне предложили работу на юге Франции. Позже и жена ко мне присоединилась, так что я и рад был... Хороший храм, Ивана Афонского... Еще с помощниками расписывал две церкви в Израиле…
А с храмом Христа Спасителя в Москве тоже история. Наверху они все восстанавливали как было в ХIХ веке, а внизу — это все новое. Если вы знаете, храм был построен на небольшой возвышенности. Большевики его разрушили, холм сровняли и на этом месте хотели сделать Дворец Съездов или Советов с гигантской скульптурой Ленина, уходящей за облака. Оказалось, что там плавуны, земля держать не будет. Вбухали туда огромное количество бетона, железных свай, и в это время началась война. Металл забрали на переплавку, а этот огромный фундамент остался. После войны в том месте сделали бассейн. Испарения от него вредили находящимся рядом музеям, и мэр Москвы поддержал идею восстановления храма. Поскольку холма уже не было, а строение необходимо было поднять на прежний уровень, на этом фундаменте образовались огромные пустоты. Частично их использовали под нижний храм, которого раньше не существовало. Три алтаря в нем я расписывал в 2003-м. Сейчас уже столько иконописцев расплодилось, что про меня, наверное, забыли.
— Здесь, кроме этих великолепных настенных росписей, есть ваши иконы?
— И в этой, и в старой церкви нет ни одной. Я пришел к мысли, что писать иконы по заказу как бы грех. Это не живопись. Это, если хотите, особая рефлексия души. Сила их воздействия, думается, в том, насколько иконописец чист перед Богом. Зайдите в старую церковь. Все эти иконы, иконки написаны самими монахинями. Довольно примитивны по цвету и рисунку, но большая часть из них бесценны... Я теперь иконы не пишу... Вот матушка Коломба пришла помогать мне, а мы все в разговорах...
В окружении туристов и гостей матушка Елизавета, в белом апостольнике. Слышна немецкая, французская речь. На бледном, с двумя глубокими морщинами лице молодые, пытливые глаза. Дитя белой эмиграции, прямой потомок герцогского рода, уходящего своими корнями к императрице Жозефине, королю Баварскому, русскому царю Николаю I, — к ней особый интерес. Манера держаться свободно, раскованно и, в то же время, несколько отстраненно — это у нее от матери. И тембр голоса, и неожиданные всплески гортанного смеха. Как божий дар хранит она в сердце ее любовь, помнит все рассказы о далекой, загадочной России, запечатлевшиеся в ее памяти рисованными детским воображением веселыми картинками праздничных балов, где воспитанные в строгости благородные девицы теряли головы в объятиях блистательных кадетов. И другие — совсем не детские страшные сказки: бегство, как чудом избежала грозившей ей кончины сначала от большевиков, потом от белых, от своих. Как говорила с грустью: «Бог им судья».
Опираясь на посох, мать Елизавета ведет вас в монастырский сад.
— Приехали из Флориды? Это очень далеко на аэроплане лететь. Там вам хорошо?.. Приятно жить около моря, воздух совсем другой. Только бывают эти самые... большие волны... Я несколько лет жила в Норс-Каролайне, в Эшвиле. Летом так жарко, но можно в горы убежать... Здесь дерево опасно стоит, совсем наклонилось... Надо Мише сказать. — Разложила на некрашеном деревянном столе семейные альбомы, осторожно переворачивает истлевшие от времени страницы. — Это 21-й год, когда мать с отцом уехали из России. Здесь их свадьба в Риме. Вы были в Риме?.. Это мой отец и бабушка в Сан-Ремо, а это замок в Баварии — старый бенедиктинский монастырь, основанный в 999-м году. Во время Наполеона монахов выгнали, и он перешел в частные руки…
Русская ветвь герцогов Лихтенбергских началась от внука императрицы Франции Жозефины, Максимилиана, взявшего в жены великую княжну Марию Николаевну, дочь Николая I, согласившегося на их брак при условии, что Максимилиан будет служить России. Оттуда пошли все русские. Я последний отпрыск в этом роду. Сейчас, когда стала уже совсем старая, так приятно иногда и грустно вернуться в прошлое…
Вот хорошая фотография: царь Николай II, рядом — мой дедушка Георгий с братом Николаем в гусарской форме. В 17-м году в России все потерял, уехал в Баварию, в наше родовое поместье — подарок короля Баварии сыну Жозефины, Эжену де Богарне, который и был отцом Максимилиана. Сразу стали приезжать к нему эмигранты. Места было много. Подолгу жили. Дедушка давал им денег, помогал переправиться во Францию, в Америку. Все еще верили, что Россия воскреснет... Вот Никита и Даниил Волконские, Врангель, Репнин, мать и сын Голицыны. А это генерал Краснов и его очаровательная жена. Подписал фотографию: «Добрый конь подо мною, Господь надо мною». Он любил играть в хоккей на озере, а по вечерам приходил к нам в гостиную и читал свои воспоминания, после чего мать впадала в депрессию. Видите, как ужасно выглядит? Ей повсюду мерещились большевики, все ждала: кто-то придет, сделает что-то ужасное. Страх просто убивал ее...
Откуда такой страх? Это целая история... В 18-м она еще была в Москве, хотела участвовать в событиях. Уговорила дядю взять ее в организацию «Главсахар», которая должна была набирать добровольцев и посылать их на юг для борьбы с крестьянами, грабившими сахарные заводы. На самом деле они тайно помогали кадетам и юнкерам под видом красноармейцев переправляться в Белую армию. Потом оформляли как якобы погибших. Взяли ее медсестрой, хотя она мало в этом понимала. Склонность к авантюризму проявилась у нее еще в Институте благородных девиц. Рассказывала, что «немного жулила», подделывая подпись матери в разрешениях на воскресные викенды . Потом ей это пригодилось. Часто сама выписывала командировки вместо приставленного за ними следить политического комиссара Курочкина. Скоро их стали подозревать. Несколько раз арестовывали, а однажды чуть не расстреляли.
Жили они тогда в поезде и на одной из остановок, где-то под Курском, пошли в ресторан завтракать — мама, два ее двоюродных брата и дядя. Кто-то прибежал и предупредил, что пришли из ЧК и всех арестовывают. Они возвратились, и их сразу же арестовали. Дядя что-то пытался объяснять, просил позвонить в Москву, но никто его не слушал. Всех поставили у вагона, чтобы расстрелять.
Мама храбрилась, стала говорить, какую ошибку они совершают, что это какое-то недоразумение. Боялась, что увидят, как дрожат ее колени. Все говорила, говорила, не переставая. Сама не понимала, откуда брались слова. Ей казалось, если замолчит, их сразу же расстреляют. Хотели завязать глаза, но мама отказалась. Три раза старший уже давал команду «раз... два...», но она все убеждала не делать этого, что это ошибка, потом будут жалеть... И вдруг их отпустили. Три дня держали под арестом, посылали ее в вагон к больным определять, что с ними — проверяли. Тогда в моде была «испанка»...
В том же году летом (мама была уже замужем), возвращаясь из последней командировки дважды попадали под обстрел. В Брянске на вокзале мужа арестовали, искали князя Чавчавадзе, но мама в подделанном ею документе изменила фамилию на Чичинадзе, и это его спасло. Уже поняли, что на вокзале в Москве их будут ждать. Перед самой остановкой успели выпрыгнуть из поезда.
Из Москвы им удалось бежать. Был долгий, опасный путь к своим. Мама повязала голову платком, старалась, чтобы не видели ее красивые ухоженные руки. Еще, к несчастью, везли с собой два чемодана. Это тоже их выдавало. В товарном вагоне почти одни дезертиры — пьяные, дикие лица. Смотрели на них с подозрением, враждебно. Где-то в поле поезд остановился. Все побежали к машинисту узнать причину. Они воспользовались этим, выбросили чемоданы.
Их бегство, наверное, не сразу заметили. Вагоны не освещались. Муж побежал в деревню и, когда стемнело, вернулся с телегой. Несколько дней прятались на сеновале, потом крестьяне помогли переправиться ближе на юг, пока не оказались в обозе, ехавшем за солью. Остановились у придорожной харчевни — дальше был фронт. Внутри полно красноармейцев, возвращающихся в армию. Все полупьяные. Хозяин как разбойник, с черной повязкой на глазу. Обидно, говорила, было сознавать, что могут погибнуть в трех верстах от своих, но выхода не было, и она решилась открыться этому хозяину, отдала все деньги, что у них остались, совсем немного, просила помочь. Тот пообещал переправить на другой берег речки, протекавшей невдалеке. Там были уже белые. Не спали всю ночь, прислушивались к многоголосому звериному храпу валявшихся вповалку прямо на полу. Рано утром хозяин тронул за плечо — пора. Стараясь никого не задеть, выбрались во двор, пошли за ним к реке, где была лодка. Когда оказались на другом берегу, рассказывала, хотелось петь, кричать от радости. Подъехавшему всаднику, казаку, мама сказала: «Какое счастье, что мы на этой стороне!» Но злоключения на этом не кончились. Их арестовали и отвели в штаб на допрос.
Главным там был князь Голицын. Он с самого начала был настроен к ним враждебно. Документы фальшивые — мама сама их сделала на бланках, выменянных в последний день перед отъездом у какого-то красноармейца за кавалерийскую курточку, — фамилии, из страха быть раскрытыми, изменены. К тому же, она заметила, возле штаба крутились несколько солдат, с которыми, она их сразу узнала, ехали в одном вагоне. Наверное, играли на две стороны сразу. Один сказал князю, что знает их, что мама была комиссаром и мучила белых офицеров. Так было обидно, что он им верил. Дальше еще страшнее. С двумя казаками отправили их на телеге в главный штаб — там разберутся, кто, мол, такие. По дороге в одном селе арестовали какого-то человека, решили, что тот еврей. Раздели до нижнего белья и гнали перед собой босого по только что скошенному ржаному полю. Он все просил: «Пожалуйста, не стреляйте, не убивайте меня. Я не большевик, не коммунист. Пожалуйста, не стреляйте». Видела, когда он упал, как по белой рубахе текла кровь. «А следующей будешь ты», — сказал тот, что ехал сзади. Наверное, Голицын им разрешил: если будут бежать, — стреляйте.
В главном штабе было человек тридцать офицеров, все казаки. Мужа отпустили через пятнадцать минут, а ее мучили допросами полночи, все ждали, что она где-то проговорится. Один есаул был особенно злобный и нахальный. Она просила позвонить в Киев князю Чавчавадзе, а он кричал: «Нам некогда с вами возиться. Есть два свидетеля, как вы мучили белых офицеров. В пять утра мы выступаем, и через полчаса вы будете висеть у нас во дворе». Ужасно чувствовать, говорила, что ей не верят. Было бы не так обидно погибнуть от рук большевиков, но от своих...
Уже в третьем часу ночи, когда потеряла всякую надежду, дверь отворилась, и вошел высокий генерал в черкеске. Спросил: «Что тут случилось? Что вы делаете с этой девочкой?» «Она шпионка». Забрал к себе, расспросил, кто такая. Вдруг вспомнил: «Мы вместе с вашей мамой встречались на танцклассах». Первый раз с ней говорили так приветливо. Она расплакалась. Генерал успокаивал: «Поймите, — говорил, — из кого эта армия создана. Русские имена им ничего не говорят. Казаки озлоблены, ожесточились, они видели, как большевики насилуют их жен, теперь готовы убивать любого, кто пришел оттуда, не верят никому. Сын генерала Брусилова так погиб. Никто не знает, какие еще жертвы нас ожидают. Да сохранит вас Господь в этом безумии». Он поручил солдату, ехавшему в отпуск, охранять их до самого Харькова, где были родные ее мужа, мать, младший брат…
Муж сразу записался в армию, а их через две недели отправил в Ялту. Белые отступали. Был октябрь, а 18-го декабря, узнала об этом намного позже от сестры милосердия, он скончался в госпитале от сыпного тифа...
В Ялте прожили голодный, но спокойный год. Мама ждала ребенка. Как многие тогда, продавала на базаре чулки, что были поновее, покупала хамсу, такие маленькие рыбки, сушила на ниточках на крыше возле трубы. Знакомые семьи как могли поддерживали их. Среди самых близких был и мой будущий отец. Когда красные прорвали Перекоп, он помог им уехать на итальянском торговом пароходе. Рассказывала, как офицеры в порту, те, кто уже понимал, что покидает Россию навсегда, плакали как дети, отпуская расседланных коней… Несколько дней спали в трюме, прямо на полу, где возили уголь. Хуже всего было с водой, и дамы приходили в ужас, когда она собирала ее по капле с труб, чтобы разбавлять консервированное молоко для двухмесячной Ирины. В маленькой деревушке возле Триеста отец позже нашел их и сделал ей предложение...
Мать Елизавета прервала свой рассказ, бережно заправила в прорези страницы выпавшую фотографию.
— От этих ужасов, что она пережила, мама долго потом болела. Мучили кошмарные сны, стала бояться людей. Один хороший доктор из Швейцарии сказал, что может ее вылечить. Под гипнозом он заставил ее снова пройти через все это. Она страшно тогда кричала, звала на помощь... Но потом все прошло...
Вот наш замок в Баварии. Такой длинный коридор, и в самом конце — видите? — большое чучело медведя. Дедушка любил охотиться. По сторонам коридора, в бывших кельях, детские комнаты. В одной из комнат была устроена часовня, домашняя церковь... Это наша знаменитая английская гувернантка. Таких людей больше не существует. Говорила по-русски, по-французски, по-немецки. Вокруг замка много лесов, и мы гуляли с ней там каждый день. Была настоящая весна. Потихоньку все таяло, появлялись подснежники... Дочь великой княжны Ксении, которая умерла потом в Лондоне. Это наши собачки лайки у мамы на коленях, как котята. Чудные такие. Мы их назвали Алтай и Урал, дикие, все убегали и воровали кур у соседей... А это Ирина Юсупова, жена Феликса Юсупова, который убил Распутина. Он был тогда в Париже…
Немного помолчала, словно прислушиваясь к далеким голосам, поправила очки в толстой роговой оправе.
— Знаете, когда в 14-м началась война с Германией, король Баварский предложил дедушке и его брату остаться, но тот, как мама рассказывала нам потом, сказал, что его долг вернуться на родину и воевать за русскую землю. В замке остался управляющий, и когда в 19-м герцог вернулся, там все было на месте, как в день отъезда. На кухне только исчезли все медные кастрюли — взяли на переплавку для пушек. Это так удивительно — воевал против немцев, вернулся через много лет — и все цело. Дедушку в деревне любили. Устроил школу для детей, раздавал валенки зимой, ставил в замке елку, сам всем детям приготавливал подарки.
После революции имение захлестнул поток эмигрантов. Многие задерживались в нем надолго. Скоро содержать восьмидесятикомнатный зaмок стало уже невозможно. В России все было потеряно, деньги кончились, и платить по закладным было нечем. Поместье перешло новому владельцу, и для всех нас наступили тяжелые времена. Бедный дедушка скоро заболел, нашли у него рак мозга. Он так страдал. Сделали ему операцию, и это было все... Тогда об этом так мало знали...
Как-то надо было жить дальше... Отец с неполным образованием военного инженера и мама со свидетельством об окончании Института благородных девиц не могли иметь работу в Германии. Нельзя было себе представить, что герцог, которого все знали, чистит, например, сапоги, а жена его моет полы. Разве что, как многие другие белые офицеры, стать шофером. Помог маркиз Альбицкий, его двоюродный брат, пригласил в Канаду. Отец сначала поехал один, давал там лыжные уроки. Летом его ученики приезжали в Баварию, и мама возила их по Европе, показывала все лучшие места. Была с ними строга, не позволяла класть ноги на стол, громко разговаривать…
В 39-м сидим в Баварии, и объявляется война. Американские друзья помогли нам уехать через Норвегию в Нью-Йорк... Мой младший брат поступил в Гарвардский университет. Мы с сестрой Ириной, после службы во флоте, тоже хотели учиться, но денег не было... Вот он, наш брат... Какие грустные глаза... Когда он заболел, я много молилась о его спасении, но богу было угодно... Такой был светлый, замечательный, никогда не жаловался. Так мирно скончался... Я очень его любила и мучительно переживала эту потерю.
И вот случилось: красила крест на его могиле, когда прибежал монах и сказал, что приехала игуменья из Франции и хочет меня видеть. Рассказала о русском монастыре в Бюси, как много там работы, как нужна им помощь молодых рук. Подумала: я веду здесь такую пустую жизнь… может это послание божие. Помолилась и как бы даже представилось, что брат меня благословляет. Сразу решилась, собралась...
Сестры приняли как родную. Мы много молились, как простые крестьяне трудились в поле. Я никогда не знала, как это может быть приятно. У нас был даже трактор. Сестра Юлиания, наша первое сопрано, занималась коровами. Вставала в четыре утра. Когда доила, всегда им пела. Она умерла, и коровы плакали. Да-да, это правда. И мне пришлось научиться доить. У меня очень хорошо вышло... Я очень любила этих коров. Они такие меланхоличные...
Это, с большими усами, наш казак, полковник, замечательная личность. У него были обморожены ноги, но он рубил дрова, ходил в поле с козами. Все в деревне так забавлялись, когда он говорил этим козам «Лево! Право!» — учил их как ходить. Всех смешил. В 75-м приехал Солженицын, встречался с ним. Он прекрасно помнил все, что было там, в России... Так тихо, хорошо скончался. Лицо было как у ребенка...
Звонят к вечерне. Перевернута последняя страница альбома, и мать Елизавета спешит закончить затянувшийся рассказ.
— Наши монахини в большинстве своем очень образованные. Мать Анастасия, например, была профессор лингвист, знаток многих восточных языков. Мать Ольга, мать Нектария, мать Евгения, мать Силуана — все они имеют свои труды, переводы. Помню, как мать Мэри, правая рука нашей игуменьи, переводила богослужебные тексты, мы с сестрой Ксенией печатали их на машине и рассылали по всем приходам в Англию, Америку, Канаду. Машина была еще не выкуплена, и когда пришло время платить, денег у нас не было. Но в тот день, когда должны были прийти ее забрать, по почте прислали ровно столько, сколько было необходимо. Это был знак божьего благословения, чтобы мы продолжали нашу работу. Мать Ольга как-то сказала: «Мы ежедневно живем в чуде!» Да-да. Это правда. Заметили? Здесь все улыбаются. Наша игуменья очень мудрая, позволяет каждой монахине проявить свои дары. Это, я думаю, помогает им забыть свои прежние несчастья... Когда сюда приехала, я очень мало знала о жизни. Теперь, когда мои родители уже ушли, начинаю понимать, почему в своих молитвах мама, столько испытавшая бед, так часто вспоминала о России, просила господа помочь ее народу сохранить веру и любовь к своей земле. Это от мамы у меня тяга ко всему русскому. Наш монастырь, хоть здесь собрались верующие из разных концов земли, для меня, прежде всего, обитель русской души, оторванный островок большой России.
Матушка — это ласковое слово как нельзя лучше подходит Серафиме. Общаясь с ней, испытываете особое чувство душевного комфорта. Лучистая, по-детски доверчивая, всегда готовая услужить. Перекрестившись и подобрав рясу, садится за руль своего «пежо» и, с благословения и по просьбе игуменьи Ольги, везет вас в Везле смотреть прекрасную базилику Марии Магдалины, от которой спуск вниз по узкой средневековой улочке, где чуть ли не за каждой дверью — небольшой салон: скульптура, живопись — все ярко, самобытно. Вечером вы с ней же уже на концерте в аббатстве Пентиньи, что между Оксером и Труа, где маэстро Жан Беллиар очаровывает вас исполнением мотета Жоскена Депре. Но ей хочется показать вам еще совсем другое, святое место — родник, что недалеко от обители в лесу.
— Назавтра будет совсем просто. Абсолютно. Это будет хорошо туда поехать после обеда, сразу как я свободна. Каждый, по крайней мере, возьмет две бутылки. Это может быть не тяжело. Там надо идти немножко пешком. Я думаю так возможно.
Заметили? Дословно переводит с английского. Русский немного учила в университете, потом на курсах, еще четыре года прожила в России.
Машина останавливается у озера. Дальше — по тропе. Слева — стройные деревья, справа — сплошной стеной густой подстриженный кустарник, намертво переплетенный колючей ежевикой. Мать Серафима поджидает, пока вы насладитесь спелыми ягодами.
— Там был крест, такой важный, но каждый раз, когда мы ставили, его срывали... Почему место это святое? Когда-то, рассказывали, слепой мальчик, лет восьми или девяти, шел по лесу, и рядом появился ангел. Спросил: «Что с тобой?» «Я хочу видеть». «Почему ты хочешь видеть?» «Я хочу видеть Бога». Ангел сказал: «Ты увидишь Бога»... Я не знаю, как это случилось, но тогда, как-то просто, слепота сразу же прошла, и мальчик все ясно увидел. По-моему, ангел еще был там, когда это случилось. И потом, когда он исчез, на том месте забился источник. Может быть, я в чем-то неправильно рассказываю. По-моему было так.
Шотландка по происхождению, она жила в Англии, растила с мужем троих сыновей. Всегда были вместе, любили путешествовать, открывать для себя другие страны, знакомиться с новыми людьми. Говорила, что их всю жизнь учили бояться русских, отчего желание побывать в России еще усиливалось. Знала о ней только по книгам. Русская душа неудержимо влекла к себе, литературные герои прочитанных романов странным образом обрастали плотью, теснили живые образы реальной жизни.
Ей было 54, когда муж умер. Сразу как-то потерялась, искала утешение в русской обители, но, привыкшая к движению, к частой смене впечатлений, первое время очень тосковала. Игуменья, мать Феодосия, была строга, вспоминает, не выпускала даже из ворот монастыря, чтобы купить бананы. Находила поддержку только в молитвах, еще в письмах молодого священника Олега, с которым познакомилась и подружилась до поступления в монастырь у своих близких знакомых, побывавших у него в России и, после этого, пригласивших его к себе. Наступали новые времена. Он предложил ей посетить их деревенский приход, говорил, что настоящий дух православия еще живет в русской глубинке, но она тогда только приехала в монастырь. Отец Олег часто писал, и мать Феодосия читала эти письма — ничего в обители не может быть тайным. И вдруг, так было удивительно, согласилась отпустить ее на месяц. Мечта осуществилась.
Словно ожили страницы прочитанных романов. Был посреди поля и барский особняк графа Татищева — творение итальянских мастеров, и бедные крестьянские избы вокруг, деревенские люди, такие доверчивые, открытые, простые — будто родные, будто всегда их знала. Но храм, — так больно было видеть, — почти развалины. Отец Олег как мог старался его ремонтировать, но дверь плохо закрывалась. Внутри — сырые стены, несколько бабушек и много старых деревянных икон. Лики святых, казалось, взывали к ней: «Спаси!»
Много тогда молилась, рассказывает, думала, как им помочь. Писала в Англию друзьям, чтобы собрали денег. Уже в первый ее приезд с отцом Олегом решили строить новый храм в Семибратове, в шести километрах от деревни, там было больше верующих. Пришло время возвращаться, и он просил ее приехать снова, пожить подольше.
— Грустно было их покидать. Мы стали такими близкими. Не только прихожане, но и все жители поселка. — Тихо смеется. — Они совсем другие. С ними удивительно легко... Вот, как пример, отец Олег рассказывал: был чудный старец, много страдал за веру, сидел в лагерях. Хотите послушать его проповедь?.. В глухой деревне, очень простой, где крестьяне совершенно без образования, было много разговоров о конце мира, о втором пришествии. Пошли слухи, что Христос вскоре посетит эту деревню. Одна бабушка сказала: было видение, что к ней придет Христос. Целую неделю пекла пироги, чистила в доме, ждала. Зашел сосед, попросил: «Помоги. Корова телится. Я не могу один справиться». «Уйди, — говорит, — скоро у меня будет Бог. Уйди». Пришла к ней другая соседка, старенькая, совсем больная. Просила: «Помоги мне немного в огороде». «Уходи, — говорит, — я жду Бога». И так три раза. Потом ей снова было видение во сне, будто Христос проходит мимо. Она кричала: «Я тебя ждала, пекла пироги, все убирала в доме. Я так тебя ждала!» «Но я был у тебя три раза!..» И это надо понимать. Чудная проповедь.
В доме у матушки Серафимы все, как там, в России. Расшитые петухами полотенца у образов, матрешки, поварешки. Всех русских, кто приезжает в монастырь, с благословения игуменьи с радостью принимает и поселяет у себя. Меньшая из комнат — это ее, чтобы как в келье. Во дворе несколько деревьев, сливы, яблони, совсем старые, кривые стволы изъедены, одна труха, но на каждом две-три живые ветки еще плодоносят.
После вечерней службы накрывает на стол в саду. Намазанный маслом хлеб, соленая красная рыба, креветки, орехи, бутылка белого вина — «это хорошо для здоровья немного на ночь, в меру, конечно». Суетится, бежит на кухню проверить, не забыла ли чего. Соседский пес никак не успокоится, все норовит прорваться сквозь проволочную изгородь.
— Он лает на меня. Не любит, что я все время в черном.
Прочитав молитву, приглашает:
— Угощайтесь. Извините, что так скромно. Не приготовилась. По крайней мере, здесь немного... Берите рыбу. Креветки надо съесть... Печения, которые более уродливые, сама пекла.
Снова стала вспоминать:
— Когда вернулась из России, мне так хотелось поехать туда еще раз. Мать Ольга согласилась, сказала, что без этого я просто никогда не смогу устроить свою жизнь. Но я не думала, что проживу там четыре года. Была зима, март месяц, иней на всех деревьях. Так красиво. Часто ходила в Семибратово пешком шесть километров. Там начали строить новый храм. И в августе случился путч. Думала, просто со всеми погибну. Три дня не знали, что будет. За себя не боялась. Жалко было батюшку, наших прихожан, детей. Слушала маленькое радио, привезла с собой, и не понимала, что там происходит. Меня успокаивали, говорили, не надо так волноваться, беда еще не в доме. В те дни почувствовала себя там даже лишней... Ехала научить их, как надо жить, а тогда поняла, что сама должна у них учиться. Большому терпению, смирению... Первое время после путча было самое тяжелое. Из магазинов исчезли все продукты. Вставали ночью в три часа, выстраивались в очередь за хлебом, но, я думаю, в больших городах было еще хуже. В деревне умели жить от земли, потому что всегда были бедными. У всех были свои участки, и никто не голодал...
Мои английские друзья, которые, в каком-то смысле, хотели нам помогать, собрали столько денег, что мы смогли отстроить в самом центре поселка маленький храм и потом большой храм, а вокруг как бы духовный центр, «Дом сирот» — школу для осиротевших детей. Старались приобщить их духу православия. Школа до сих пор существует и хорошо работает, и я надеюсь, что это все-таки будет продолжаться, хоть в храме теперь уже не служит отец Олег, а новый, молодой, который, увы, пьет, в школу не приходит. Я была там два месяца назад и очень подружилась со священником из соседнего прихода. Просила, чтобы он постарался что-то сделать. Может, из епархии назначат еще одного священника. Не хочу, чтобы вред получился этому бедному священнику, потому что он в болезни, но так не может быть, когда настолько много людей нуждаются в уходе и попечении. Недавно узнала, что в сельском приходе, где уже нет отца Олега, почти все древние иконы украли. Это трагедия, но я не думаю, что кто-то, с кем мы были так близки, мог это сделать. Абсолютно. Хочется верить в этих людей. Я так надеюсь: Господь их не покинет...
Прощаясь, мать Серафима желает доброго пути:
— Я буду за вас молиться.
В мягком вечернем свете, стирающим с лица следы дневных забот, она запомнится, как светлый лик с иконы, написанной хоть и по-детски, но с любовью и наивной верой в чудо.
На площади в Бюси погасли прожектора, в высоком небе замерцали звезды, ярче стало их живое отражение — мирный свет лампад у образов. В какой-то миг вам может показаться, что свершилось чудо: время остановилось, обратилось вспять, в младенчестве душа, и будто голос матери над колыбелью творит молитву: «Господи, направь и сохрани».
* * *
Вероятно, когда-нибудь вам захочется сюда вернуться, чтобы снова ощутить обволакивающее тепло этого приюта, где время течет неторопливо, где вас встретят с доброй улыбкой и, не расспрашивая, сразу все поймут, простят и успокоят, где так легко и благостно тому, кто обделен судьбой, кому нужна поддержка и душевное тепло и кому порой так страшно жить в нашем жестоком бездуховном мире.
Монастырь Покрова Пресвятой Богородицы, Бюси-ан-От, Франция — Саванна, Джорджия, 2007–2008
