Пальцы времени я ощущаю на собственном горле,
что привычно для всех и чревато гремучей тоской...
Но терпенье и труд, как положено, всё перетёрли,
и всё реже и реже себя вопрошаю "На кой?!"
Влажный воздух вокруг ядовит, словно ведьмино зелье.
Дело к эндшпилю. Дело к размену ладей и ферзей.
Ариадна остаток клубка зашвырнула в ущелье -
лишь бы к легким дорогам тебя не тянуло, Тезей.
Я отнюдь ни на что не ропщу. Я, скорей, благодарен,
что немного еще - и объявит судья результат...
И несет от небес ароматами мирры и гари.
Жаль, что оба они до сих пор обонянью претят.
Вечный поиск пути - не такая простая наука;
и пускай никогда мне небес не познать благодать,
но всего-то и хочется - света. Прозрачного звука.
И уменья принять всё, как есть, не пытаясь понять.
***
эта противная штука жизнь в сердце иголки нехватка слов
хочешь поставлю тебе би джиз хочешь поставлю тебе битлов
ломятся беды в дверной проем им бы на рты понаклеить скотч
хочешь мы чаю с тобой попьем чаю чернее чем эта ночь
пали под нами десятки кляч мы настрадали своё всерьёз
только не плачь я прошу не плачь я ведь не выдержу этих слёз
воздух вскипает в тугую взвесь горечь вступает в свои права
хочешь дотронься я рядом здесь боль свою боль подели на два
складывать руки нельзя не след сердце стучит и не пуст колчан
я принесу тебе теплый плед и не пущу сквозняки к свечам
эта противная штука жизнь часто не верится в даждь нам днесь
только держись я прошу держись я не исчезну я здесь я здесь
28 капель корвалола
Перебои жизненного соло лечатся испытанным плацебо: 28 капель корвалола и дождём сочащееся небо... Памяти незримая петарда россыпью колючих многоточий выстрелит в районе миокарда и отпустит на исходе ночи...
Сочиненье стихов... Зачем?!
И на кой совершенство слога?! -
недоказанных теорем
остаётся не так уж много.
Слишком хожена эта гать
и протоптаны эти стёжки...
Унизительно - подбирать
со столов опустевших крошки.
Мне б исчезнуть в мельканьи лиц,
в шевеленьи житейской пены,
но невидимый миру шприц
мне стихи загоняет в вены...
Ночью всё так выпукло и чётко делится на дебет и на кредит; только сердце, шалая подлодка, глубиной непознанною бредит... Стая истин, спаянная в узел, ставшая докучливою ношей, острыми рапирами иллюзий тычется в предсердья и подвздошье...
Сочиненье стихов... К чему?!
Что изменится в мире этом?! -
всё из света уйдёт во тьму,
чтобы вновь обернуться светом.
И за краткий житейский миг,
напоённый мечтой о чуде,
я не стану скопленьем книг,
что до дыр зачитают люди...
Ночью так враждуется с собою! И от изголовья до изножья время захудалою арбою тянется по мраку бездорожья. Нет стихов, шрапнельных многоточий; только холод стен да холод пола. Всё, что я хочу от этой ночи - 28 капель корвалола...
Между
Уходит жизнь - по капельке, по шагу,
как в октябре - усталая листва,
задумчиво роняя на бумагу
сомненья, воплощённые в слова.
Уходит жизнь - по строчке, по катрену,
песочком из разомкнутой горсти...
Азарт ушёл. А мудрость, что на смену
ему придёт, пока ещё в пути.
И остаётся, выверяя гранки
прошедших лет, поступков и трудов,
дрожать на завалящем полустанке,
забывшем расписанье поездов.
Жили-были дед да баба...
От жары превращался асфальт в раскаленную лаву,
изнывали от пекла деревья, народ и дома...
Третьеклассник за стенкой учил сонатину Кулау.
Он был явно не Рихтер. И это сводило с ума.
Из квартиры четырнадцать духом тянуло борщовым;
надрываясь, соседка авоськи домой волокла...
Доминошники дружно вбивали эпоху Хрущева
в потемневшую, в пятнах от пива, поверхность стола.
Шестилетнему мне эта жизнь не казалась короткой,
ожидание будущих дней не грозило бедой...
Дед и бабка меня соблазняли картошкой с селедкой,
говорили: "Поел бы, внучок... До чего ж ты худой..."
И они ни журналов, ни книг, ни газет не читали.
Не слыхали о Байроне, По и аббате Прево...
Им досталось от века. Отныне на их пьедестале
были дети и внуки. И больше, считай, никого.
Что им слава земная, и мене, и текел, и фарес?! -
им хватало других, пусть не слишком глобальных, задач:
беспокойно глядеть из окна, преждевременно старясь,
на худого внучка, беззаботно гонявшего мяч.
Не герои ничуть, не носители горнего света
для эпохи, во время которой и ветер затих...
Что я мог понимать в то горячее душное лето,
в то последнее лето, живыми заставшее их?!
Меж нами не было любви
Меж нами не было любви, была лишь яркость катастрофы,
предвосхищаемый финал, где поезд мчится под откос...
Но эта горечь на губах рождала образы и строфы,
в которых знанью вопреки всё было честно и всерьез.
Меж нами не было любви. Любовь ушла из лексикона.
Сгорела пара тысяч солнц, нас обогрев - не опалив...
И мы надежду быть вдвоем определили вне закона,
меж наших странных берегов придумав Берингов пролив.
Всё было просто и легко, как "ехал грека через реку",
но даже в легкости сидел сомнений будущих росток.
А счастье так легко списать на притяжение молекул,
на недоверье к слову "боль" и на весенний кровоток.
Пройдя весь путь от первых встреч и до финального аккорда -
хоть притворись, что всё прошло;
хоть душу в клочья изорви -
"Меж нами не было любви" - мы догму выучили твёрдо,
так ничего и не найдя, что выше этой нелюбви.
…
...и каждый вечер когда за окном луна
она остается одна совершенно одна
ей очень страшно в своей колее канве
она устала от зряшных попыток сна
ночами летает вниз достигая дна
под злые синкопы ветра в пустой листве
включает телек там пошлое бла-бла-бла
и тени глядят из каждого из угла
и трудно дышать как будто бы грудь в тисках
и думает это ж надо к чему пришла
но знает что в мире нет ни добра ни зла
всего-то кофейник тостер и боль в висках
a где-то в других вселенных гламур лямур
надежды планы и прочий подобный сюр
долой из сердца этот ненужный сор
всё этo обманкa пластик и радж капур
услада еще живых и счастливых дур
её же авто без тормоза и рессор
ей весь этот джаз какого соблазна для
ей надо лететь и знать впереди земля
а все ее слезы чушь сериальный вздор
и там в параллели просто начать с нуля
читать как впервые маркеса и золя
и чтоб никаких хирургов и медсестер
Бостонский блюз
Вровень с землей - заката клубничный мусс.
Восемь часов по местному. Вход в метро.
Лето висит на городе ниткой бус...
Мелочь в потёртой шляпе. Плакат Монро.
Грустный хозяин шляпы играет блюз.
Мимо течёт небрежный прохожий люд;
сполох чужого хохота. Инь и Ян...
Рядом. Мне надо - рядом. На пять минут
стать эпицентром сотни луизиан.
Я не гурман, но мне не к лицу фастфуд.
Мама, мне тошно; мама, мне путь открыт
только в края, где счастье сошло на ноль...
Пальцы на грифе "Фендера" ест артрит;
не потому ль гитары живая боль
полнит горячий воздух на Summer Street?!
Ты Би Би Кинг сегодня. Ты Бадди Гай.
Чёрная кожа. Чёрное пламя глаз.
Как это всё же страшно - увидеть край...
Быстро темнеет в этот вечерний час.
На тебе денег, brother.
Играй.
Играй.
Кража
Какой из него пророк... из нее - пророчица...
Куда приведёт горячая поступь августа?!
Не знают они, когда это всё закончится.
Не знают они, как карты на стол улягутся.
А жизнь всё летит - мопед по дорожке гаревой -
и солнечный диск глазуньей висит над крышами...
Вопросы гудят, как мошки, в туманном мареве,
ответы на них - невидимы и неслышимы.
Куда им идти? - поди-ка, спроси у Броуна.
Какие находки дивные им завещаны?!
Все встречи у них и вся их любовь - ворованы,
зато по законным жизням змеятся трещины.
Они ведь давно в зубной порошок размолоты,
давно уже плоть от плоти - от быта сонного...
Но что же с того, что оба не так и молоды,
когда от касанья пальцев - разряд озоновый?!
Не надо, не тщись им небо измазать сажею,
их грех обличить земной в передаче "Новости" -
ведь так им и жить - случайной и странной кражею,
считая любовь
презумпцией
невиновности.
кафка
это лето сплошные дожди кто-то явно не в тонусе свыше
леопольд подлый трус выходи балаганят приблудные мыши
заключают пустые пари упиваясь готовностью к ссоре
только я притаился внутри ломкой тенью на cкомканной шторе
пицца с вечера аперитив пароксизмы любовных видений
и застрял кафкианский мотив в комбинациях света и тени
ничего не повёрнуто вспять и неволи не пуще охота
все дороги вернулись опять в пресловутую точку отсчёта
одинокая затхлая клеть королевство изломанных линий
хорошо бы себя пожалеть только жалости нет и в помине
под стенания классикс нуво извлечённого зря из утиля
в одиночестве нет ничего что достойно высокого штиля
а вокруг только книги и боль и под их вездесущим приглядом
остаётся допить алкоголь с капитанами грантом и бладом
отойти покурить в коридор и вернуться в привычное лето
к атавизму задёрнутых штор к рудименту угасшего света
Баскервильская осень
Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зеленый стынет чай. Допей, а хочешь - вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать "Собаку Баскервилей".
На крыше легкий снег, на стеклах первый лёд...
Заройся в теплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате...
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушел
к тому, кто меньше пьет и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетет вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:
он фосфором своих покрасил пуделей,
чтоб выглядели те чудовищно и люто.
Покоя больше нет. Гулять среди аллей
рискованнее, чем с небес - без парашюта.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь...
На полке Конан-Дойл. Метафоры - к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.
ностальгия
туда где ближе облака где слой озоновый плотнее где неприкаянна строка и не поймешь что делать с нею где заключаются пари и осушаются стаканы и смех рожденный изнутри неистребим как тараканы где любопытство как вампир где дефициты в каждой сумке где побеждает время Пирр веселый Пирр во время чумки где слово вещее "судьба" звучит подобно моветону где продается мастурба по два рубля за килотонну где грязь и боль и свет любви где из варяг не выйти в греки где государство словно Вий навеки уронивший веки из журавлей растит синиц фальшиво тренькая на лире
где легкий взмах ее ресниц дороже всех сокровищ в мире
а дальше промельк пустоты метель безликие объемы и стерты в памяти черты как у больного после комы и тихо падает листва с озябших крон в прямом эфире на мир в котором дважды два неукоснительно четыре на мир где счастье и беда срослись мгновеньями и кожей где ничего и никогда произойти уже не может где ничего не нужно ждать лишь равнодушно смежить вежды и отдавать за пядью пядь пространство гибнущей надежды и где на шатком рубеже презрев намеренья благие осклабясь тянется к душе голодный демон ностальгии