Он всегда приходил на остановку первым и делал это намеренно – ему нравилось быть одному в эти предрассветные часы, в эту рань несусветную, когда вокруг не было ни души. По шоссе изредка проносились таинственные, ночные еще машины – лимузины, все казавшиеся черными, (А, может, они и были все черного цвета, как поймешь в темноте?) и звероподобные многоколесные грузовики, мчащиеся с неотвратимой целеустремленностью артиллерийского снаряда.
Ему нравилось в эти часы сидеть на скамейке под навесом и придумывать проносящимся машинам биографии – вот мчится черный лимузин и за стеклом переднего окна мелькает огонек сигареты – это наверняка машина исламских террористов – главарь на переднем сидении нервно курит, а за лимузином воинов аллаха сейчас помчится еще один – это уже погоня, план «Вымпел -Антитеррор» в действии, а вот он и показался, тоже черный и так же за передним окном мелькает огонек.
«Сыщики и разбойники, - усмехался он, - близнецы-братья. Почему нам, людям образованным и начитанным, не чуждым , так сказать, высоких сфер поэзии и науки нравятся эти сказки? – и сам себе отвечал, - Потому и нравятся, что сказки».
По шоссе между тем проревела колонна тяжелых фургонов-холодильников. «Мигрантов переправляют в Европу в этих холодильниках, бедные негры внутри заледенели, зубами стучат, а работорговцам хоть бы хны – сидят себе в теплых кабинах и в ус не дуют», - начал он было сочинять биографию этой колонне, но скоро застрял, забуксовал, ничего интересного на ум не приходило, кроме романа работорговца и сногсшибательно красивой чернокожей невольницы, что было совсем уж ни в какие ворота.
- Писатель называется! - выругал он себя вслух и тут же на голос прибежала собака с автомобильной стоянки, расположенной рядом за забором, и он стал кормить ее бутербродами. Собака была не голодная и ела неохотно, из вежливости, виляя хвостом.
Бутерброды каждый рабочий день ему готовила жена, несмотря на его протесты. – Дрянью там вас кормят в вашей университетской столовке, - уверенно заявляла она, когда он пытался возражать, говорил, что поест в университете. Вот и приходилось скармливать бутерброды собакам, а то и просто выкидывать, потому что кормили их хорошо.
- На убой вас кормим, - шутил Прораб.
От бутербродов в его элегантном «профессорском» портфеле с монограммой, который ему подарили в университете на семидесятилетие, перед тем как выгнать, осталось свободное место – целое отделение освободилась – и он стал перекладывать туда вещи из других отделений: учебники, тетради. Задержался, держа в руках тяжелый темно-зеленый томик – свой самый популярный учебник – по нему половина бывшего Союза училась, его даже китайцы перевели. Равнодушно посмотрел на казавшуюся в полумраке черной, как мчавшиеся по шоссе лимузины, обложку, золотистые буквы своей фамилии на ней и положил обратно в портфель. Никаких чувств к своим трудам он уже не испытывал.
«Зачем я их писал, - подумал он, - ради славы, денег?» Ни славы, ни денег они ему не принесли. Наживались на них только издатели. «И бог с ними! – отмахнулся он, - Что уж теперь жалеть?!» - и стал собирать с асфальта объедки бутербродов, которые разбросала собака, и выбрасывать в урну. При этом он выговаривал собаке за неаккуратность.
Собирая объедки, он старался не испачкать свой новый модный плащ. Одет он был элегантно и модно – короткий светлый плащ, начищенные до зеркального блеска черные мокасины.
- Пижон ты, - смеялся Дед, - в молодости был пижоном, таким и остался. Сам Дед к тряпкам относился с пренебрежением, как и пристало интеллектуалу. Дед был ученый, физик-ядерщик, давний его друг с доинститутских еще времен. Тоже уволили его недавно во время кампании по омоложению научных кадров.
«Прав Дед – действительно я пижон», - он посмотрел на свой плащ и вспомнил почему-то, каким пижоном приехал из Дамаска в шестьдесят четвертом: костюм из блестящей ткани и по шесть пуговиц на рукавах, как у президента Кеннеди. «Сколько же это времени прошло? – стал он было считать, но сбился, - Какая разница?!»
«Почему Деда еще нет? Странно» - забеспокоился он.
Небо над стоявшим напротив остановки Домом мебели, диковатым, псевдоконструктивистским сооружением советских еще времен, посветлело – занимался рассвет.
Деда все не было, зато пришел Арага – засушенный, как сухофрукт и такой же морщинистый. Он подходил к остановке пружинистой походкой боксера, поводя плечами, в яркой клетчатой куртке и такой же яркой и клетчатой кепке. Боксом он занимался почти профессионально в свое время, а вообще-то иняз закончил, служил бортовым переводчиком у советских инструкторов-летчиков во время жестокой гражданской войны в Алжире. Занятие не для слабонервных – самолеты там возвращались на базу продырявленные, как дуршлаг.
Он-то и затеял все это, свел их с «Центром» через своих знакомых бандитов из Лиги профессионального бокса, где он работал секретарем-переводчиком, пока не выгнали его по возрасту.
- Профессор! – воскликнул Арага еще издали и отвесил шутовской поклон, сдергивая кепку со своего седого бобрика, - Чудесное утро, профессор, в смысле, что хуже некуда, - и засмеялся, протягивая руку.
- Здоров, Арага, - он ответил на рукопожатие, - Что-то ты рано сегодня.
А, - опять засмеялся Арага, - бабы приснились, а потом уже не спалось, – замолчал и пошел к стоянке. Был он грустен и молчалив против обыкновения, не шутил, не лез, как обычно, со своими хохмами – видно, с женой что-то.
Арага – это была кличка, он сам ее себе придумал, а звали его Коля. У него была безнадежно больная жена, прикованная к постели. Деньги «Центра» он тратил на врачей и сиделок.
«А зачем я-то с «Центром» связался – в который уже раз спросил он себя, глядя, как Арага, лихо перепрыгнув забор стоянки, стал трясти стоявшую там яблоню. Собака, вспомнив свои обязанности, побежала назад на площадку и стала лаять, – Мне-то деньги не очень нужны? А потому, - тоже в который уже раз отчитался он перед самим собой, - потому что неловко было, что вот так просто взяли и выгнали, стыдно было дома рассказать, друзьям. Сочувствия не выдержал бы. Дед тоже из-за этого, наверное, стал на «Центр» работать, хотя и говорил, что деньги не помешают».
А клички в «Центре» у всех у них были, его, например, Прораб сразу нарек профессором. Он не возражал: «Хоть тут профессором побуду». Он был доктором, а профессора в университете ему так и не дали.
- Зачем мне ваши ФИО? – говорил Прораб, - Погоняло и запоминается лучше, и человека за ним как бы и нет. Вот, скажем, Соня. Кто такой Соня? А был ли Соня? - Большим философом бизнеса был Прораб.
Соня, неопрятный дедок со слезящимися глазами, бывший советский бухгалтер был первым. Это после него уже много было разных, а Соня был первым и запомнился.
По шоссе проревела колонна тяжелых грузовиков и из-за этого рева он не услышал, как пришел Дед.
- Здоров, - Дед тронул его за руку, - Давно сидишь, солдатик?
Он вздрогнул от неожиданности и ответил, - Здоров. Давно. А ты чего так поздно сегодня?
- В гости к богу не бывает опозданий, - усмехнулся Дед в свои холеные, военного образца усы.
Дедом его прозвали в ранней молодости, когда была у него привычка так всех называть - «Дед». - Слушай, дед, дай прикурить, - говорил он бывало своему двадцатилетнему сокурснику. От привычки этой он скоро избавился, а прозвище осталось. Так его и в «Центре» звали: «Дед». Дед считался самым умным и образованным в их компании. Сначала он никак не думал, что Дед согласится участвовать в этом предприятии, даже рассказать ему о «Центре» боялся сначала, а когда все же решился и рассказал, очень удивился, что тот согласился сразу.
Он собрался уже расспросить Деда о причинах сегодняшнего опоздания, но не успел – к остановке подошел их автобус, белый «Мерседес» с надписью на борту «Центр занятости».
Из его знакомых в автобус сел, прибежал в последнюю минуту, только Суслик – бывший профессор-историк из университета, остальных он не знал – состав менялся часто, почти каждый день.
Суслик, лысый коротышка с брюшком, очень похожий на свое прозвище тут же затеял с шофером двуязычную (он на украинском, шофер на русском) свару по поводу времени отправления автобуса: будто бы шофер отъехал раньше времени.
Суслика он не любил за показной национализм, хотя, увидев его среди участников их совместного предприятия, почувствовал что-то вроде интереса и даже уважения. Правда, Дед его отношения к Суслику не разделил. – Тупой он просто, - сказал он, - не понимает, что делает.
Автобус с места набрал большую скорость и они помчались по шоссе, а потом по окружной дороге на Малую Землю.
Малой Землей это место называла его дочь, когда была еще школьницей, где-то там неподалеку они устраивали свои сходки и пикники. Малая Земля тогда у всех в зубах завязла, потому что так называлась одна из книг трилогии, которую сподобился сочинить генсек Брежнев, и трилогию эту принудительно изучали во всех школах, институтах и даже на заводах.
Вообще место это было известное, историческое – были там до революции артиллерийские склады, взорванные потом большевиками, там же была и гарнизонная тюрьма, где повесили убийцу Столыпина эсера Багрова.
Правда, ехали сейчас они не совсем на Малую Землю, а на расположенный рядом огромный – так что сливался с горизонтом в дальнем своем конце – пустырь, засыпанный песком и поросший редкими хилыми, искореженными ветрами сосенками. На пустыре этом тоже когда-то хранились в покосившихся сараях снаряды и мины последней войны, а теперь на этом месте строился новый жилой район под названием «Днепровские кручи».
Несмотря на раннее время, на окружной дороге уже была пробка и автобус их еле полз. Он сидел у прохода рядом с Дедом, но Дед был молчалив, на вопросы отвечал неохотно - ему так и не удалось выяснить, почему он пришел так поздно. Вот они и сидели молча – Дед смотрел в окно, хотя непонятно было, на что он мог там смотреть, а он в окно вообще ничего не видел, кроме серого осеннего неба, поэтому смотрел на попутчиков.
В автобусе были одни старики, но старики еще крепкие – доходяг и пьяниц отбраковывали сразу – кто дремал, кто разговаривал с соседом, в общем, обстановка была нормальная.
- У нас работать надо, - говорил Прораб, - алкаши, паникеры и интеллигенты нам ни к чему.
Знакомых, кроме Араги и Суслика, в автобусе вроде бы не было и он, наткнувшись взглядом на ненужную теперь совсем пепельницу в спинке переднего сидения, стал думать о своей долгой жизни, которая стала сейчас похожа на эту автобусную пепельницу – никому не нужна, только место занимает.
Он вспомнил, как, казалось бы, совсем недавно, лет пятнадцать тому исколесил он всю Турцию, от моря до моря, в таких же вот автобусах и все тогда курили, специальный мальчик, который в турецких междугородних автобусах кофе варил, пепельницы едва успевал вытряхивать. И в самолетах тоже тогда все курили – закуривали, едва дождавшись, пока погаснет на табло перечеркнутая сигарета.
«Человеческая жизнь, - привычно думал он, - похожа на спектакль, который заканчивается, опускается занавес, ставят другие декорации, а старики - это актеры, которые не ушли со сцены, когда закончился спектакль. Начался новый, а они растерянно ходят по сцене в своих костюмах из другого спектакля, не знают ролей, путаются в незнакомых декорациях».
Его размышления прервал громкий спор. Суслик снова затеял двуязычную перепалку на этот раз с Арагой по поводу достижений украинского спорта. Тема была близка большинству их соседей по автобусу и скоро в спор включились чуть ли не все пассажиры, кроме них с Дедом. Под эту перебранку и приехали как-то незаметно к месту назначения.
- Гасты из Молдовы, - крикнул, открыв дверь, шофер солдатику с автоматом, охранявшему въезд на стройплощадку. Солдатик лениво махнул автоматом и стал поднимать шлагбаум. Территория пустыря все еще принадлежала армии. Массив «Днепровские кручи» был пока в основном на бумаге.
- Знаешь, какие жлобы эти вояки долбанные?! – возмущался Прораб, - Знаешь, сколько один сапер со своим барахлом стоит?! А сколько таких саперов надо, чтоб всю эту дрянь убрать?! Ни один бизнес не выдержит. А ты говоришь, техника безопасности. Какая, к черту техника?!
Про технику безопасности спрашивал Суслик, видно, недаром Дед считал его туповатым.
Автобус подъехал к бытовке и все пошли переодеваться. У него в раздевалке шкаф был номер тринадцать. – Везучий номер, - сказал Прораб – еще ни разу хозяин не сменился. У Деда шкаф был рядом, четырнадцатый, не такой везучий, если верить Прорабу.
Он аккуратно развесил в шкафу на плечиках свои вещи: плащ, костюм, поставил вниз туфли и портфель. Переоделся в полувоенный камуфляж «Центра», грязные кирзовые сапоги.
После раздевалки они с Дедом разлучались, потому что он был «скребковым», а Дед «катковым». Дед переоделся первым и, выходя на улицу, махнул ему рукой. – Пока, - ответил он негромко и тоже пошел на улицу искать свой скребок – в общем-то, все равно было, какой взять скребок, но он всегда старался найти свой по особой примете – зубья у него с одной стороны были немного загнуты назад и тащить его потому было легче.
Найдя свой скребок, он впрягся в него и, не спеша, потащил за собой по бесконечному пустырю к видневшейся на краю черно-зеленой полосе хвойного леса. Слева от него пустырь был уже перепахан скребками, а справа, немного опережая его, тащил свой скребок Арага.
Обернувшись, он увидел позади «катковых» и среди них, в третьем ряду справа – Деда. Работа «катковых» была тяжелее – каток весил килограммов сто – и опасней.
– Зато надежно, - говорил Дед. Скребок срабатывал от пехотных мин, а каток реагировал на противотанковые и после их взрыва от человека оставалось одно воспоминание. Он тоже хотел бы стать «катковым», но сил не хватало.
Он хотел было махнуть Деду рукой, но передумал, поправил сбрую на плечах и потащил скребок дальше. Небо, затянутое с утра тучами, прояснилось и над дальним лесом стала расти и ширится полоса глубокой и чистой синевы.
