В той заводи скромной, где плакалось вербам светло,
где бухало глухо о лодку гнилую весло,
и солнце к зениту уверенно шло, но не жгло –
скорее жалело, –
три тоненьких тела лежали вразброс, голова к голове,
на синей подстилке, а рядом, в болотной траве,
лягушка кряхтела.
Три школьницы-нимфы, три юности, три красоты,
этюдник и платья свои побросав под кусты
прибрежной ракиты,
укрылись от мира. И шарило солнце в тени,
где вслух – то смеясь, то печалясь – читали они
роман знаменитый.
И вяло стучало весло о притопленный борт,
и глинистый берег был влажно-прохладен и твёрд
под синей подстилкой.
Три нежные чёлки, три гладких светящихся лба
и луч, сторожащий пугливый, как бабочка, бант
на тёмном затылке.
Кто буквой, кто точкой – садилась на лист мошкара.
Так терпко, так тонко кувшинками пахла жара!
И хлюпала робко,
к ногам их босым подползти не решаясь, вода.
И пятилась тихо, к осоке, на дно, в никуда
безвольная тропка.
Три девочки-школьницы, ставшие взрослыми вдруг.
И жизнь перед ними в то утро открылась, как луг –
пустынно, пространно.
Три рыбки в ажурной тени, как в рыбацкой сети…
В тот день и решила их, видно, судьба развести
в три Будущих странных.
Над ними стояла безмерным шатром благодать.
Трава не шуршала, от ветра не морщилась гладь,
и время не шло – только бухало глухо весло
лодчонки забытой.
Им общая радость была для прощанья дана:
и заводь, и книга, и даже подстилка одна.
Три счастья,
три дара,
три Мастера,
три Маргариты.
2004
Чёрные зимы
Эти долгие чёрные зимы!
Дни, пугливо скользящие мимо…
От ветрянки до скарлатины –
карантины да карантины,
и метели плаксивый бред,
и угрюмо-оранжевый свет
воспалённого абажура,
прямо в стол упиравшийся хмуро.
И повсюду шуршанье газет!
От звонка до случайного стука –
скука, тяжкая детская скука,
одиночества детского мгла,
серый мрак от угла до угла.
Становились всё глубже ночи,
всё вокруг казалось непрочным,
и декабрь, как суровый отчим,
молча ёлку домой приносил.
Репродуктор тревожно басил,
и газеты! газеты шуршали!
И газеты уснуть мешали…
Тусклый шёпот будил в ночи.
Что за критики? Что за врачи?
Луч слепой по кровати шарил,
и душа сдувалась, как шарик,
и зима сахаристым льдом
покрывала стекло за стеклом,
и, наглея, вползала в щели.
А газеты, как змеи, шипели,
а газеты, как кости, хрустели,
грохотали, как дальний гром.
Что там пишут? О чём? О ком?
Снова что-то случилось где-то,
снова нас касается это!
И луна, прицелясь в окно,
ледяное пускает кино:
пальмы снежные, снежные ели,
и, не виданные доселе,
буйных папоротников кусты,
а за ними – белый пустырь,
и чем дальше – тем шире, шире…
То ли в Африке, то ли в Сибири,
то ли вовсе в залунном мире
приключилась эта беда –
может, мальчик забрел сюда
и, затерянный, в дебрях плачет.
Волки съели несчастную клячу
и ушли,
а хворост и воз
ветер гладко снегом занёс.
И поля пустые застыли –
только взблески алмазной пыли...
Может быть, и меня забыли
в этом дивном и жутком лесу?
И уже не найдут, не спасут!
Что-то тянет двинуться прямо.
Ни стекла, ни оконной рамы,
и уже у меня за спиной
вместо комнаты лес сплошной,
а из этой ажурной пущи –
взгляд внушающий, взгляд сосущий…
Не послушаться!
Не шагнуть!
И ногтями скорей зачеркнуть
эти страшные пальмы и ели!
Но в обиженном визге метели
всё ясней различались слова.
Тёмный чай на столе остывал,
и газет ежедневную стопку
по одной бросали, как в топку,
под оранжевый жаркий свет,
оставлявший на скатерти след.
И газеты трещали сухо,
и соседский Илюша в ухо
надышал мне страшный секрет:
мол, какой-то доктор-жевака
никого не травил! Однако
мы – евреи,
и поезда
повезут нас за это туда,
где снега и высокие ели,
нас в холодных бараках поселят,
там мы все, без еды и постели
будем жить, пока не умрём!
А газеты, как крысы шуршали,
а газеты дышать мешали,
и в чулане душном своём
сумасшедшая бабка Бузя
каждый вечер вязала в узел
немудрёное барахло.
Между тем всё по-прежнему шло:
мыли пол, занавески стирали,
на детей непослушных орали,
и в кастрюльках кашу мешали,
и варили суп из костей,
холодец по ночам разливали
и по праздникам ждали гостей.
Это судорожное веселье
раскрутившейся карусели
за раздвинутым круглым столом,
под оранжевым вздутым шатром!
Ели много, а пили – не очень.
Пели песни – про чёрные очи,
про пора, в путь-дорогу пора,
про какие-то вечера…
И светились оранжево лица.
Кто боится? Никто не боится!
Мы, конечно же, здесь ни при чём!
Нас ничуть не касается это!
Мы – селёдкой! Мы – винегретом
победим, доедим, допоём!
И бутылка ходила по кругу,
и паштет предлагали друг другу…
Но мрачнели, оставшись вдвоём,
и, пугая друг друга, шептали:
"Вы читали? Конечно, читали!
Это очень недобрый знак.
Неужели, господи, снова?!"
И нескладное длинное слово
повторяли вразброс: "Пас-тер-нак".
2004
* * *
Ещё вдоль полосы проезжей
в кустах таится снег несвежий.
Бежит сестра наискосок.
Французской туфельки носок
земли касается едва ли!
Трамвай ей издали сигналит,
призывный звон его высок.
Сестра бежит наискосок,
бежит свободно и неспешно,
как бы жонглируя небрежно
весенней парой длинных ног.
Откинув голову назад,
волос коричневых каскад
на волю ветра отпустила –
он то рванёт с недоброй силой,
то сонным веером взовьёт,
то с шутовским затреплет пылом
волос и шарфа переплёт.
Наискосок,
наискосок,
под просветлённый плач трамвая,
свой дивный бег не ускоряя –
не бег, а ангельский пролёт!
Трамвай не тронется, дождётся,
он двери настежь распахнёт,
он звоном улицу зальёт,
он этим звоном захлебнётся!
Наискосок,
наискосок…
Рокочет сок в древесных венах,
удвоены и вдохновенны,
и дерзко ввысь устремлены
гудки,
и окрики,
и вскрики,
и гул,
и шарканье весны.
Весна просторна и пестра.
Ещё вдоль полосы проезжей
в кустах таится снег несвежий.
В короткой курточке сестра,
сестра, моё благословенье
и ахиллесова пята,
случайной мыслью занята,
легка, как ангел Боттичелли,
тонка, как ангел Боттичелли
и глянцевито молода,
как вербы веточка в апреле –
бежит к своей случайной цели,
не удаляясь.
Не меняясь.
При мне.
Всегда.
