Выражай все, что можешь выразить.
Бери прозу, кисти, кости и вперед.
Рукописи дрожат на сквозняке,
словно объятые невидимым пламенем.
Запомни, нет ничего невыразимого в мире,
есть только отдаляющийся Бог
в стиле Майкла Джексона - лунной походкой,
и есть сто тысяч слов, чтобы настигнуть его,
но все это ты узнаешь в пути.
И кто же еще мог подумать миллион лет назад,
что вот эти сияющие ошибки во тьме
(похожие на извивающуюся трезубую вилку)
когда ни-будь обретут очертания Скорпиона?
ТЕМНО-АЛЫЕ КАПСУЛЫ ПОЦЕЛУЕВ
В сущности, из какой мелочи вырастает
трагедия? Пришел поздно ночью домой
без нижнего белья, утром жена исцарапала подбородок,
накормила пловом (как я и люблю, не сухой), собрала мои вещи.
Вот такие дела. Зеркало в прихожей прокрыто
трехдневной щетиной кошмара.
И я возвращаюсь сквозь осень в изгнанье,
и думаю, что же еще может меня удивить в этом мире?
Голые ветки, облака? Туполобые крестоносцы домов,
бросающие некрещеных младенцев бликов и отражений
на растерзанье стеклянным безвучным львам?
А удивила машина «волга» — дурацкого зеленого цвета —
степенно проехала мимо, чем-то похожая на акулу,
с погнутым номерным знаком вместо хвоста.
Но настоящее чудо
ждало меня за поворотом.
Удивил шиповник, его плоды на голых безжалостных розгах, -
удивили темно алые мятые капсулы поцелуев...
ИЕРОГЛИФ НЕЖНОСТИ
Она уснула, и ее волосы разметаны
по подушке, словно ребенок рассыпал
веерным лесом пенал фломастеров
и карандашей; а в ее дыхании
мерцает запах летних трав,
и осторожный ветер перебегает поле
с кисточками на ушах, похожий
на прозрачную рысь. Бабочка света
замирает на странице, и я откладываю
книгу на пол, и смотрю, как ее тонкая
бледная кожа сквозит в золотой
полутьме, словно снег под стеклом.
Сейчас это не ты, это не ты, а только
раскрытая дверь в никуда; и губы
твои приоткрыты — я вижу
кончик языка, похожий на розовый свет
в начале туннеля. И если сейчас
я тебя разбужу, то весь миг я испорчу.
И я тихо смотрю на лицо, так смотрит
звездное небо на землю или
так смотрят в огонь. И я вижу
спящую тайну с родинкой на щеке
и едва заметным пушком над губою
(как нежная рожь под луною).
СЕСТРА СТИХОТВОРЕНИЯ
Сестра творения
стихотворение.
Зачем мне клетки рифм?
Зачем мне жить на птичьем рынке?
Зачем мне нужны патлатые скандинавские песняры "авва"?
когда моя мысль не терпит неволи:
она как вулканическая лава -
расплавленный черно-огненный леопард
медленно протягивает огненные лапы -
везде проложит путь всесильная строка,
прокладывая огненные рельсы,
переплавляя парки и проспекты
в парадокс, парик, портмоне, перламутр.
Спасибо среднему образованию, и вечерней школе спасибо,
что не научили меня писать стихи
по всем правилам инквизиции звука;
спасибо, что лишили ста тысяч часов мучений.
И тебе, любимая, огромное спасибо
что ушла от меня. И помогла взломать разлукой, как монтировкой от Бога,
дверцы в закаты, в облака-дворцы и т.д.
Придется мне стать великим, иначе
как же я отомщу?
Я переплавил быстрые пули слез
перебегающие лицо, как блестящие ящерицы.
Все. Мой маленький сын надел трусики на шею,
как ожерелье, и ходит с ними по комнатам,
хочет привлечь к себе внимание. Получилось.
В слегка запотевшем стекле струится чернильная ночь,
точно всплывающий кит, величиной с огромную планету.
И далекие лучистые огни фонарей пушисты как никогда,
пушисты как одуванчики
Бога.
ЗАГУСТЕВШИЙ КОМОК ГЕНИАЛЬНОСТИ
Серое утро, словно немытые ноги танцовщицы,
и промеж деревьев, как промеж пальцев ног
собрался сор ночных пиршеств —
пустые бутылки, пачки от орешков и чипсов, окурки.
Мусоровозы опрокидывают в себя баки с отходами,
точно заботливая медсестра выносит утку из-под цивилизации -
из-под парализованного миллионера
весь день глядящего мультики и сериалы,
пускающего слюну на шею, на золотую цепь.
Погода стоит отвратительная как мертвая кошка,
раздавленная грузовиком.
И вдалеке раздается вой полицейских сирен,
точно фиолетовый бешеный слон
мчится сквозь каменные джунгли.
ЦЕРКОВЬ НА КОЛЕСАХ
Последний троллейбус выворачивает из-за угла, точно
аквариум для людей, разложенный, как триптих,
вправо и влево отраженным нутром с пассажирами, их
немного и у них уставший вид, их глаза вяло
перекатываются, словно металлические шарики внутри
пластикового лабиринта. Звезды уже расцвели в небе,
и вышли на охоту хищные огни реклам (сколько
взглядов и глаз им поймать суждено?) и в голову
вплывают ночные мысли, точно бесшумные ладьи,
полные незнакомцев бесстрастных. И у каждого висит
сума через плечо, а что в ней? дары угасшего дня,
игривый разговор с блондинкой, глаза бездомной собаки -
так обыскивают взглядом; что там еще? прошедшее
время, как зрители, занимают места в остывающей
пустоте, в нигде. «Нигде» по форме напоминает Колизей
из спрессованной пустоты. Ты зеваешь и проглатываешь
кусок проспекта Ленина с лучшей частью фасада
«Аптеки№3» и скучной парочкой на скамейке. Скоро твоя
остановка. И ты оглядываешь троллейбус напоследок,
чтобы заполнить свою память хоть чем-нибудь. Так
капитан Титаника с отчаянным интересом читает
название завода на обратной стороне фаянсового
блюдца. И троллейбус удаляется, точно церковь на
колесах, в которой ты можешь помолиться умирающему
дню.
ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ
Люблю когда она, сидя на корточках, клацает пультом телек. Она одета
в мой махровый халат, нагая под халатом, как Венера. А я медленно
подползаю сзади, точно ехидный змей с волосатой грудью и
рука ныряет под халат и ощущение беззащитной плоти приятно бьет по
нервам — но не как удар током или глоток алкоголя, а как если ты поймал
рукой настоящую рыбу, барахтаясь в море. Вот он - волк в овечьей шкуре.
Я целую ее в шею, и отчетливо слышу, как ее глаза нехотя отклеиваются от
экрана, точно липучка, хотя тело уже давно повернулось ко мне всеми
своими сексуальными пустынями кожи и джинами ожидания. Я гашу звук
пультом, отставляя изображения плясать по нашим телам, словно мы экран
из спаривающихся змей, по которому крутят старинный трескучий кинематограф.
И мне все равно: новости, известный футболист, шахтеры, толпы погибших,
плачет Изольда, Мария, убьет ли героя молния ли, терминатор ли. Все это
иллюзии — как и все человечество — есть только я, мы и все, кого я захочу
узнать поближе.
РАССВЕТ ПАЦИФИСТА
Я пацифист, и о войне — в последних строках.
Рассвет осторожно на цыпочках шагает по городу
словно гигантский надраенный циркуль
что ни шаг, то игла — пируэт — грифель, игла - пируэт - грифель.
И если над городом идет мелкий дождь,
тогда я вижу молодую балерину, она принимает теплый душ,
склонив голову, намыливает волосы на затылке,
а красивое сильное тело заряжено танцем, как сжатая пружина
револьверного механизма, оно подрагивает,
вот-вот взорвется движением: игла - пируэт - игла.
Ее подмышки бетонных коробок и многоэтажек
всегда выбриты - до идеальных серых оттенков нежности,
и оч. похожи на рассвет, на рассвет,
на первый цвет просыпающегося мира.
В гудящей насыщенной серости утра загораются окна
точно кто-то включает подцветку в аквариумах.
И затертые пальцы кондуктора в первом трамвае
отшлифованы поручнем и монетами; его пальцы
пахнут рыбьим кормом, им пахнет мелочь сдачи
и все рабыни из пластика и металла.
И несколько слов о тех, кто не может проснуться.
Если бы я мог, я бы забрал у людей войну -
и согнал бы громадного черного кота
развалившегося на груди спящего ребенка;
а ребенок весь промок и ему снятся кошмары,
и глазные яблоки гуляют под веками - векАми,
что хрящи в локтевых суставах гребца.
ПАРИК ОСЕНИ
Какая прелесть!
Рыжеволосая девушка надела на себя парик осени.
Так осенний лес надевает себе на голову ежей,
грибников и охотников с красной глиной на подошвах высоких сапог.
Ее длинные рыжие волосы как дворцы-пряди,
роскошными спиралями свисают в пропасть тела,
и завитки балконов реют над сужающейся к низу пустотой.
Реют, точно качели из камня, из смеющихся белок
и солнечных бликов. А внизу пропасти шевелится река,
словно пенящийся шрам.
ПЕРЕД ПРОЧТЕНИЕМ СЖЕЧЬ
Раздуваю картонкой воображение, как мангал.
Я не могу представить Вселенную без слов,
как не могу представить тигра без мяса антилопы,
без полосатого меха и без канала Дискавери.
И я вижу только мальчишку-бога
с зашитым ртом, зашитым большими неровными стежками -
игла летела от звезды к звезде, и черная нитка гудела
в межзвездном пространстве.
Я лечу над миром в аэроплане легкого романтизма.
Вот, последние вагоны поезда втягиваются в туннель -
точно оса втягивает жало в полосатое брюшко.
А вокруг заснеженный лес - взгляд из аэроплана-
лес фактурой похож на разросшийся мозг Февраля.
Мои слова - плоть и кровь моя - дух мой —
свеча на баскетбольном мяче, и мяч постоянно в игре,
а свеча не гаснет и не ломается,
ломаясь и угасая.
Я уже не представляю жизни без слов,
а еще в прошлой жизни я вилял хищной рыбой в пестром молчанье.
Как это так, жить без слов? Видеть твою улыбку,
растворяться в твоих бескрайних и зеленых, точно болота зазеркалья, глазах?
Дергать взглядом солнечные лучи,
словно золотого кота за усы?
И не уметь это выразить, ибо нечем?
Спасибо, Господи, за Слово. Благодарю.
Запоздалая благодарность, как конверт с письмом
брошен в прорезь горящего ящика - ящик синий,
и выдавленные буквы в металле - «Почта» -
плавятся изнутри.
ОБНАЖЕННЫЙ НАГЛЕЦ
В опрокинутых лужах неба
виолончелит легкая мелкая рябь —
троичная система морщин или зеркальное желе из струн.
Мне все равно, нужное подчеркни.
Это ветер проверяет на прочность
новые щеки с причудливым ценником кленового ли… Ну,
здесь тоже все ясно. Осень.
Осень, осень, осень и осень. Без малого - восемь
лет без тебя как трамвай, соскочивший с рельс, чем не заяц?
Осень — распахнутая дверь для гениальных строк входящих
в резиновых сапогах — вытирайте ноги
о железный коврик, вытирайте от
жирной халвы лугов и полей с травинками и требухой цветочной.
По каким таким сяким тебя, леший, носило?
Мне сейчас все можно, все возможно. Вот она
настоящая слова свобода. Все дозволено,
и ребенок протягивает в ладонях — точно две половинки мозга,
две половинки океана, сияющего точно сия на рифме «Россия».
Декоративный Пегас гарцует, коптит, копытит джигу
на измученной клавиатуре. Да читатель, сейчас я голый
сижу за компьютером и шрам от аппендикса
бросается в глаза, как фрагмент подковы
со следами от гвоздиков. Подожди, милая,
сейчас выставлю свежий стих на Литсовете,
дымящийся, как орущий младенец в холодном осеннем поле:
схватки застали в пути, а кто не рожал в дороге
на телеге под милосердным оком коня?
А потом… Подожди! Я же мужчина,
и все как ты любишь, и все такое.
ПИЗАНСКАЯ БАШЕНКА МОЗГА
Есть сорт темноты похожий на шоколадное мороженое,
и ты его жадно глотаешь, и тьма сладко тает в глазах,
а в это время любимая разлеглась на твоей
груди, точно пантера на могучей ветке парадиза, и
мурлычет какую-то легчайшую чепуху, переваривает
ужин любви при свечах с красной нежностью задранной
косули. Есть тьма, которая мне интересней света: в ней
плавают образы, словно эритроциты в темной крови Бога.
Вот, вальсирует цветная тьма нерожденных образов; вот
они, еще мягкие скрипки и смычки, еще без костного
мозга и роговой оправы, замотаны в коконы
сюрреальных нитей. И под твоими ногами — осторожней -
бесстрашно гуляют карликовые смерчи фантазии,
каждый размером с детскую юлу: будь с ними
аккуратней, можно вывихнуть палец или повредить
Пизанскую башенку мозга, если попробуешь схватить
образ голыми руками/словами.
НОКТЮРН ПОЙМАНОЙ РЫБЫ
Осенний пляж печален как брошенная любовница,
и отсыревший песок тосклив, и пахнет рыбьим кормом.
Осенний пляж: море выросло из лета как из тесных пеленок,
переросло свое детство загорающих надменных фигур,
повзрослело, и влюбилось в созвездие Ориона.
И теперь пробует записать стихотворение,
прилепило мокрый лист бумаги в крупную клетку
на зеленый бок перевернутой сохнущей лодки.
А зимний пляж как седая коротко стриженая старушка
с маленьким аквариумом в авоське.
В аквариуме на дне лежит аэрозоль от астмы,
пачка пожелтевших газет и мороженая морская рыба.
И закат как ракушка, нежно розовая изнутри,
на оплавленную челюсть похож.
ИСПОВЕДЬ ВИРУСА
Ты читаешь эти слова, а меня уже нет.
Миллионы черных красивых женщин
собирают пустыню по песчинкам
и складывают песчинки в хрустальные чаши;
пустыня гудит, как трансформаторная будка.
Я уже часть прошлого. И новым слоем
прочтения покроются страницы,
как лаком прозрачным для ногтей.
И твой зрачок прилипнет к слову, точно
контактная линза, меняющая цвет зрачка.
Я инкарнируюсь в тебя через воронки фраз.
Ты дочитаешь до конца, не поняв
непонятное мгновенье, — простой надрез.
Я - вирус, я - Близнюк,
и я бессмертен.
ПОСЕЩЕНИЕ ПАРКА
(эпилог) Запись в дневнике.
"...и я поднял кленовый лист с мокрого асфальта. Лист был похож на высохшую лапу гигантской утки, и я стал задумчиво сдирать перепонки между тонких птичьих хрящей. Через минуту от листа осталось рыжее изорванное нечто, похожее на иероглиф "рыбий скелет". И я задумался, можно ли сделать из этого симпатичного уродца стихотворение? Не зря же я поднял этот лист и ободрал его? Какие нужно произнести заклинания, чтобы родился стих? Может, потереть мизинцем клавиатуру между клавиш «Enter» и «Shift» - как черную амфору с компьютерным джином? Я задумываюсь и машинально засовываю изодранный лист в карман куртки, и говорю кленовому листку (тому, что от него осталось): "Прости, друг. Что-нибудь обязательно придумаю на выходных»"
***
(выходные) Листопад: мальчик смотрит
в аквариум парка и наблюдает, как красиво
и тихо опадают красные, желтые, бурые,
серо-зеленые листья; так аккуратно опадают
компьютерные программы, - вертикальными
столбиками цифр и символов, если с программы
стянуть, как чулок, ее волшебную кожу.
Мозаичные акулы потусторонности шныряют
сквозь порыжевшую траву (усы курильщика,
порыжевшие от никотина) и опавшие хрусткие
листья. Черными спинными плавниками акулы
взрывают шуршащую сонную зыбь поверхности
парка. И парк, как невероятная страдающая змея,
сбрасывает шелушащуюся кожу - ворочается,
кривится, вертится, шипит банками с пивом и
цепляется за ветки, острые сучки, за пики оград
(многие листья будут посажены на кол графом
Декабрем). А ветра нет, как нет — он затаил
дыханье. И глядит на эту красоту из-под скамеек
и их длинных мышц, сто раз крашенных
перекрашенных. Листья даже не падают,
не падают, а просто красиво стекают парными
каплями; устраивают индийские танцы, когда девушка
ребрами шести гибких ладоней плавно проводит
вертикаль между своими глазами. Улыбаясь,
как Шива, огромными глазами. И пустой пакет
от чипсов у турника присыпало листьями (чипсы
осени со вкусом Пушкина Александра). Осенний
листопад - слепые дети в фиолетовых халатах
для уроков труда (рукава закатаны, пуговицы
застегнуты через одну) медленно, усердно
и на ощупь ладят бусы из дырявых ракушек, пробок
от «кока-колы», окурков, затуманенных глаз
влюбленных — нанизывают все это на острую проволоку.
Спасибо, кленовый лист, и за это.
