(Старокиевская Версия, написанная на кровельной жести, сорванной ураганом с крыши дома № 15 по Андреевскому спуску)
1
В действительности все было не так…
На самом деле, той ночью блюститель порядка беспорядочно валялся вовсе не на проезжей части улицы, как утверждают теперь многие фантазеры, а под облупившейся стеной Института судебных экспертиз, прибитый туда разбушевавшейся стихией. Будто штандарт, плескалась на ветру длинная портянка, чудеснейшим образом зацепившаяся за одеревенелый палец его большой ноги. Бесчувственный и обессапоженный блюститель порядка был ужасен и всем видом своим навевал самые недобрые предчувствия.
По угасшему небосклону стремительно проносились растерзанные тучи, — казалось, что черный корабль ночи, потеряв кормчего, с воем мчится на всех парусах к неминуемой гибели. И холодный летящий сумрак превращал Город в подобие кладбища кораблей с нагромождением окаменелых палуб и дымоходов, с накрененными мачтами антенн…
Похоже, мы со спецкором Кутищевым оставались единственными носителями жизни. И мы кое-как несли ее, петляя и спотыкаясь от усталости. А иногда она несла нас, почти бесплотных, невесомых, обдуваемых ночным ветром… Особенно сильный его порыв сорвал шляпу с рыжей головы спецкора Кутищева. Подобно черной птице, шляпа полетела вдоль высоких домов, со звоном ударяясь в окна. Кутищев невольно схватился за голову, будто и ее вот-вот сорвет ветром…
Может быть, все это и выглядело в достаточной мере поэтично, — во всяком случае, так считал спецкор Кутищев, — меня же одолевала досада. В особенности раздражала та некая необходимость глубокого романтизма, которую Кутищев с изящным нахальством навязывал, как нечто неизбежно обязательное, всему моему поведению и образу мыслей. На мои тактичные попытки бунтовать он вдохновенно гнусавил простуженным голосом: «Дадо деджаться, стадик! Ты же — Кдассик, а Кдассики не богут опускаться диже своего удовня, ди днем, ди дочью». В ответ я должен был бы гомерически расхохотаться либо демонически расплакаться… Но вместо этого я молча протянул ему ментоловый карандаш, который он тут же всунул сначала в одну ноздрю, затем в другую, с сопением втягивая лечебную прохладу. И, честное слово, я делал все от меня зависящее, чтобы заодно с насморком моего друга развеять свою досаду и раздражение и хотя бы приблизительно соответствовать сложившемуся к этому часу стилю происходящего — и тем самым хоть как-то оправдывать доверенное мне Величие. Но… Во-первых, не то что Классику, но даже средней руки литератору должно было быть ясно, что мы безнадежно заблудились. А во-вторых, видит Бог, никогда не стремился я к славе и почестям, а в этот жуткий час — и подавно. Кутищев же был неудержим. Он жаждал действия, он тянул, так сказать, одеяло пространства и времени на себя, чем совершенно выводил меня из равновесия, и нередко мне казалось, что от перевозбуждения он тронулся умом либо впал в детство, точнее — в какую-то инфантильную горячку.
«Чертовски неприятная история!» — думал я, но снова и снова старался смотреть на все происходящее сквозь волшебный кристалл Поэзии: слева хищно зияла пасть подворотни, к верхнему закопченному нёбу которой был подвешен горящий фонарь. Он раскачивался на цепи и ветер монотонно гудел в его треснутых стеклах. Голодная пасть подворотни застыла в мрачном ожидании…
— Нам сюда? — содрогнулся я.
— Упаси Боже! — Кутищев был чем-то встревожен.
Фонарь бросал в ночь бледно-желтые овалы света…
— А это еще что такое?
Какое-то рыжее существо о четырех лапах и с хвостом, не менее живое, чем мы с Кутищевым, распласталось перед самой подворотней на мостовой. С молчаливым ожесточением оно сопротивлялось неведомый силе, что всасывала его истрепанное тельце в гудящую пасть.
— Это еще что за уродец? — насторожился Кутищев.
И в самом деле, зверек выглядел, мягко говоря, необычно: некий парадоксальный гибрид кота с мышью! И гибрид этот тоже хотел жить, хотя я и не вполне был уверен, что он имел на это право. Он цеплялся острыми зубами за вздыбленные булыжники мостовой. Скрежет стоял такой, что даже в корнях моих зубов отдавался болью! А фонарь раскачивался сильнее, сильнее… Казалось, еще мгновение — и подворотня одним махом проглотит бедное животное. Недолго думая, Кутищев пнул его спасительной ногой. Ушибленный, но живой, Котомыш тут же улетел, чтобы навсегда затеряться в лабиринте улиц. Во всяком случае, я на это искренне надеялся. Внутри подворотни что-то громко лязгнуло, — сорвавшись с цепи, фонарь рухнул на брусчатку. Пасть погасла. Я представил себе, как, подхваченный ночным ветром, спасенный Котомыш легко и свободно летит, летит, летит — куда-то вослед шляпе моего друга…
И вот в этом самом месте я понял, как ужасно, как безнадежно извращено мое художественное мышление! Самым постыдным образом оно уже готово обнаружить некую метафизическую связь между каким-то блохастым мутантом и старой жеваной шляпой моего друга, да еще соединить эти два столь разнородных предмета в едином символическом полете.
«Тьфу ты!» — мысленно сплюнул я.
Наконец повернули за угол. Здесь ветер дул нам в спину, и идти стало легче: главное — успевай ноги переставлять.
Вскоре сделали привал. Кутищев уселся на перевернутую чугунную урну. Я примостился рядом, прямо на мостовой, и с облегчением вытянул ноги. От долгого, утомительного марша они сильно отекли, ступни горели огнем. Из моих телесных глубин доносилось бульканье и жалобное урчание с какими-то вопросительными интонациями. Впрочем, я так устал, что мысль о еде никак не могла оформиться в моей голове, тем более что в ней (в голове), как в почтовом отделении связи в разгар стихийного бедствия, когда именно связь как раз и отсутствует, царил полный кавардак, и только пульс беспрерывно ставил свои штампы…
Тут я вынужден был согласиться, что это далеко не самый удачный образ, но ничего лучшего на ум не приходило. Да и какой там ум? За время нашего пути он просто выветрился… Итак, ума больше не было. Оставались еще глаза, но они не желали ничего видеть: им хотелось только одного: спать. Под опущенными веками уютно, как дома, и пульс уже не пульс, а старенькие ходики, мерно тикающие где-то у изголовья, и ветер — не ветер, но тихо-тихо плывущий из одного сновидения в другое разговор — невнятная белиберда, сути которой потом, по утру, никак не вспомнить.
Разлепив тяжелые веки, я увидел как будто совершенно новый, ранее не виданный мною Город. Я увидел опустевшие витрины, запертые двери, из которых никто не выходил, арки подъездов, в которые никто не въезжал, мусор и обрывки газет, гонимые ветром. И еще: прямо передо мной, на урне, скорчившись, сидел Кутищев. Он безнадежно пытался зажечь сигарету. Спички то и дело гасли, и теперь он напоминал постаревшего после трудного боя солдата.
Это мое состояние или, скорее, видение длилось всего несколько мгновений. Со мной и раньше не раз случались подобные вещи: внезапно, где-то между вдохом и выдохом, весь мир вокруг распадался, превращаясь в беспорядочное скопление предметов, потерявших свои смыслы, предметов, с которых, подобно лепесткам с некогда прекрасных цветов, осыпались мертвые имена. И все застывало в неподвижности. И тогда меня пронзала тоска… Так что же это было? — задавался я вопросом. — Момент истины, то есть, мир таков, каков он есть на самом деле? Если допустить, что мир именно таков, то, стало быть, вся моя жизнь, за исключением редких мгновений прозрения, подобных этому, — сплошное безумие! И если я до сих пор не в сумасшедшем доме, значит, остальные меня принимают за вполне нормального человека. Из чего следует, что остальные больны не меньше моего. И все мы давно свыклись со своей болезнью, со своим безумием. Мы поддерживаем его друг в друге. Да, дух коллективизма — вот та почва, на которой наши ноги не разъезжаются. И все мы боимся однажды излечиться, потому что больше всякой болезни нас страшит одиночество…
Однако какая пошлая привычка все обобщать! А чего стоит этот назидательный тон, эта претензия на знание сути вещей. Этакое похлопывание по плечу… Я устыдился самого себя. «Где? — спрашивал я себя, — где же ты видел классиков, которые пишут с грамматическими ошибками? Классиков, у которых с орфографией бесконечная Тридцатилетняя война и которые печатают на пишущей машинке одним пальцем? И только такой, как бы это выразиться точнее, только такой наивный человек, как спецкор Кутищев, может возлагать на тебя великие надежды… Даже трудно сказать, кто из нас больший глупец!»
Далекий протяжный звук привлек мое внимание.
— Ты что-нибудь слышишь? — спросил я Кутищева, демонстративно прикладывая к уху ладонь.
— Ага, бетер боет.
— Нет, кто-то кричит…
Кутищев посмотрел на меня исподлобья:
— Не ндавится мне твое наздроение, стадик. Мдачный ты себодня.
— А чему радоваться! — вспылил я. — За каким чертом понесло нас в такую ночь?
— Дормальная дочь, чем это она тебе не ндавится?
— И ты же сам видишь, — почти простонал я, снова протягивая ему ментоловый карандаш, — ты сам видишь, я совершенно не в форме.
— Ну, зачем тебе еще форма? — совершенно серьезно поинтересовался Кутищев. — Ты бедь не на службе.
— Я уже и сам не знаю, где я.
— Ты на пути великих свершений! — воскликнул Кутищев. — Ну, и я вместе с тобой.
— Какой путь? Какие свершения? Я больше не могу… У меня все болит: голова, ноги… температура — под сорок, я весь горю, у меня горячка!
— У тебя не горячка, у тебя паника, — морщась, сказал Кутищев, и тут же с вдохновением добавил: — Надо, надо терпеть. Ты же сам знаешь, больше такого случая не представится…
И Кутищева опять понесло. Он громогласно возвещал, он трубно провозглашал, он воспевал и уже почти пел, перевывая вой ветра. Он клялся, божился, чертыхался и грозился, призывая в свидетели всех, хотя вокруг не было никого. Он размахивал руками, сверкал очами и даже хохотал в манере итальянских оперных теноров, разве что не рвал на себе одежду, видимо, последнюю, о чем красноречиво свидетельствовали заплаты и обильная бахрома на пиджаке. Затем он величественно взошел на чугунную урну и еще битых полчаса серьезно расшатывал авторитет великого Цицерона. Несомненно, спецкор Кутищев был сейчас великолепен. Наверное, он проживал одно из самых ярких мгновений своей жизни, и наблюдать за ним было интересно. Но только наблюдать. Потому что содержание его искрометной и, прямо скажу, захватывающей речи я знал почти наизусть. В сотый раз пришлось выслушать всю эту ахинею о затерянном мире Андреевского спуска, на поросшем кленами и ясенями боку которого высится старый Замок, в недрах которого «базируется» ЖЭК № 30/3, «на базе» которого функционирует театр-студия закрытого типа под названием «Иллюзион». Вне всякого сомнения, утверждал Кутищев, самого Германа Гессе, к сожалению, ныне покойного, задушила бы жаба, окажись он однажды со своим прекрасно воплощенным серым волком из бескрайних швейцарских степей в «Иллюзионе», который построил ЖЭК, который укрылся за стенами старого Замка, который врос в зеленый бок Андреевской горы, затерянный мир которой хранится где-то в самой сердцевине Города.
О! О! Сейчас он опять начнет об этих… Ну же, давай!.. Ага, вот они потекли — многоречивые потоки, эти пресловутые, эти тошнотворные кутищевы россказни об удивительных жэковских актерах, которые, якобы мастерски импровизируя, психологически точно и правдиво откликаются на каждый твой шаг, на любое движение твоей мысли, тайной или явной, не говоря уж о поступках. Всего несколько часов, утверждал этот неистовый фанатик, всего несколько минут — и можно такого натворить, чего в повседневных условиях не натворить и за целую жизнь, а если даже умудриться, изловчиться и все-таки натворить, то расхлебывать придется до конца дней своих. А тут, в «Иллюзионе», проживаемая жизнь сжата до размеров одной короткой ночи, одной великолепно сыгранной роли, и главное — какой бы то ни было риск совершенно исключается, ибо при полной свободе волеизъявления на кон не ставится ни наше мелкотравчатое общественное положение, ни наше заморенное здоровье. С нас даже денег за это не берут! Правда, и не дают, конечно... Но зато уже само участие в подобной мистерии (ну да, Кутищев так и выразился: «мистерии»!) выведет нас на путь Истины. А Истина заключается в свершении экзистенциального подвига, который единственно озаряет смыслом бессмысленное существование людей. Так, пройдя через Мистерии египетских жрецов, Пифагор совершил эзотерический подвиг в области геометрии и музыки, Сократ совершил философский и жизненный подвиг, Гиппократ — медицинский. Так чем же мы хуже? Разве мы не такие же homo-ludens’ы?1 Разве наши отечественные мистерии чем-то уступают египетским или греческим образцам?
— Ты и сам знаешь, что вокруг происходит! — почти орал Кутищев, балансируя на урне, как девочка на шаре. — Все эти деятели (не будем называть имен)! Как они живут? Не живут, а тужатся и пыжатся. Бьются за тиражи и гонорары, ненавидят друг друга, интригуют, грызутся! А как они пишут? Ни одного слова правды! Ни одного. Неужто ты, Классик, хочешь, чтобы и мы с тобой принимали участие в их ослиной мессе, да еще в роли подпевающих прихожан?
— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил я, спохватившись, потому что Кутищев явно заждался этого вопроса и уже начал хватать ртом воздух. Правда, я должен был сделать это, как обычно, сразу после «Сократа с Гиппократом» или, в крайнем случае, после традиционного сопоставления отечественных и египетских мистерий. К несчастью, я так залюбовался оратором, что невольно прозевал нужный момент, из-за чего Кутищев вынужден был тянуть время, заполняя его общими и оттого скучными рассуждениями о положении в современной литературе.
— Ты хочешь знать, что я предлагаю? — торжественно вопрошал Кутищев. — Ты действительно хочешь это знать?
— Ну, разумеется, — вяло ответил я.
— Что ж, слушай. Мы тоже должны совершить подвиг. Только литературный.
— Да, с патетикой у тебя перебор.
Спецкор Кутищев спрыгнул с урны на грешную землю.
— Дело того стоит, — эдаким наставительным тоном сказал он. — Просто ты не до конца осознал, как нам повезло с этим театром-студией при ЖЭКе № 30/3. Ну, ничего, тебя еще осенит. Вот увидишь… Конечно, тебя бы осенило быстрее, если бы ты знал, каких трудов и нервов мне все это стоило, на каких влиятельных людей пришлось выйти, чтобы заручиться необходимыми рекомендациями, телефонными звонками…
Я почувствовал, как вопросительно поднялась моя бровь.
— Так-то вот, старик! А ты что думал? Решение принималось не где-нибудь, а в Городской Администрации. Я вынужден был сказать, будто мы идем на соискание Государственной премии в области литературы… Только не надо бровями взмахивать! Что мне оставалось делать? Без этого нас не внесли бы в план репертуара.
Я кисло улыбнулся.
— Да ты пойми, — продолжал Кутищев. — Тут такой шанс! Нам хватит всего одной ночи. Вот она, эта ночь, перед нами! Прозябание смерти подобно. Мы уже у самой цели, нам нужны только вера и искренность. Понимаешь? Вера и искренность. Нас ждет такое!.. Я чувствую! Мы создадим нечто великое!
— Опять ты об этой «Книге Книг»?
— Вот-вот! Ее и сочиним, бесценную. Это тебе не комиксы какие-нибудь, старик. Как говаривал Овидий, «пускай дешевка изумляет толпу».
Что ж, я не замедлил с ответом и тут же иронично продолжил цитирование Овидия, правда, слегка подправив оригинал:
— …Mini flavus Сutiscevus Pocula Castalia plena ministret aqua1. Да только вот, знаешь ли, Великое на тяп-ляп не делается.
— А кто говорит, что «на тяп-ляп»? Все Великое рождается от великих переживаний великих людей, которые потому и становятся великими, что в процессе великих переживаний рождают нечто Великое.
— Вот и будь великим. Я-то тебе на что?
— Послушай, для кого я тут стараюсь? — искренне удивился Кутищев. — Я всего лишь журналист, газетчик. Всю жизнь — текучка, официоз, командировки по письмам трудящихся. Да ты знаешь не хуже меня: одному мне не справиться. Я всего-навсего корреспондент, хотя и специальный, а ты — другое дело. Ты — художник слова. Ты — Классик! С большой буквы...
— Хорош Классик, которого не печатают.
— Наплевать! — заверил Кутищев. — Классику должно быть наплевать, когда его напечатают: сегодня или через сто лет. На то он и Классик, чтобы писать в стол... Кстати, нам обещали там хороший большой стол… и вообще все необходимое.
— Ну, может, ты и прав относительно печатанья классиков, однако я — простой смертный, который хочет есть.
— Не беда, старик! Там чего-нибудь и выпить, и закусить найдем, — успокоил Кутищев, и стало ясно, что спорить с ним бесполезно.
Весь последующий путь мы проделали в молчаливой отрешенности. Собственно, говорить было не о чем. Утомленные, задумчивые, мы плелись вниз по Андреевскому спуску. Ни один фонарь не окрылял светом наш путь, ни единого, даже тусклого лучика не мелькнуло в безжизненных окнах. Казалось, Город остался наедине с собой и в упоении своим одиночеством не замечал ни ветра, мечущегося между его остывшими этажами, ни нас с Кутищевым, идущих одной из его околевших улиц. Вскоре мы остановились у подножия какого-то дома, зыбкими очертаниями напоминавшего замок. Спецкор Кутищев многозначительно посмотрел на меня, из чего стало ясно, что мы добрались до места. Меня это нисколько не обрадовало. Я тупо смотрел на узкие, стрельчатые, с выбитыми стеклами окна, на одинокий полуразвалившийся балкон, висевший в вышине, на покореженные витые решетки и облупившиеся стены, на траву, росшую из разбитых ступеней у входа...
Созерцая всю эту разруху, я не испытывал ни малейших поэтических чувств: передо мною стоял некогда жилой дом, — из тех, что когда-то назывались «доходными», — построенный в стиле английской псевдоготики, очевидно, в начале ХХ века. Нет, в нем не было ничего общего с таинственным замком Отранто, над которым реял кровавый рок преступления. Никогда не смогли бы под сводами его тесных, пропахших котлетами и дегтярным мылом коммуналок в последний раз предаться объятиям несчастные Бертрам и Имогена. Ибо для подобной встречи больше подходил замок Альдобранда, в котором, кстати, если верить преподобному Чарльзу Роберту Метьюрину, не обитало такого неимоверного количества соседей с детьми, котами и собаками, обнаглевших тараканов и известного типа бабулек, перемывающих косточки каждому бедному рыцарю. Разумеется, замок, описанный мистером Метьюрином, был настоящим средоточием романтизма: пустынным и угрюмым лабиринтом, по которому можно было бродить часами, шарахаясь от затянутых паутиной нетопленых каминов и потускневших фамильных портретов. Что и говорить, никогда под окнами ЖЭКа № 30/3 не сражались альбигойцы с крестоносцами, ибо делать это всерьез они могли только у стен настоящего замка, каковым и являлся, например, Монсегюр. Ну а здесь, у замызганной подворотни, в лучшем случае какие-нибудь хронические пьянчуги, может быть, однажды и сразились не на жизнь, а на смерть, не поделив флакон огуречного лосьона. Какая уж тут Поэзия!
Я поймал на себе испытывающий взгляд Кутищева. Похоже, он уловил ход и характер моих мыслей, но ничего не сказал, а лишь укоризненно вздохнул. Конечно, я подводил моего друга. Я не справлялся со своим амплуа, и мне никак не удавалось высоко эстетизировать происходящие с нами события, или, выражаясь языком простого ночного сторожа Бонавентуры, «воздвигнуть кущи, поэтические или библейские, достойные горы Фавор». Что же делать, если вдохновение покинуло меня этой ночью! А может, даже намного раньше… Но я не хотел заглядывать так далеко назад: мало ли какие демоны могли там дремать. Сейчас все-таки надо было попробовать хоть как-то восстановить романтическую тональность и стиль нашего приключения.
— Меня не покидает странное, тревожное чувство, — начал я несколько высокопарно.
Спецкор с молчаливым любопытством ждал продолжения. И я продолжил:
— Эта буря, и эта ночь, и этот Замок зловещий... И этот театр-студия при ЖЭКе №30/3... Какой же все-таки маразм!
— Что?.. Снова за свое? — насупился Кутищев.
— Но ведь это же черт знает что такое! Ведь не бывает так, не бывает!
— Да какая тебе разница — бывает или не бывает? Главное, что это уже есть. И будет еще. И будет еще и не то. Скоро сам убедишься, ждать осталось недолго.
Кутищев взглянул на свои ручные часы без стрелок и продолжал:
— Знаешь, вот когда я недоумеваю… Ну, чего-то никак не могу осознать своими хрупкими мозгами, и мне, кровь из носу, необходимо хоть какое-нибудь объяснение, а его нет и, судя по всему, быть не может… В общем, когда я нахожусь, что называется, на грани смысла и полной нелепости, то, просто-напросто, быстренько соглашаюсь с тем, что я временно свихнулся. Опля, тру-ля-ля — и проблем как ни бывало! А уж потом, в должный час, все само прояснится.
— Ты что же, и мне предлагаешь свое «тру-ля-ля»?
— А почему бы и нет? Метод проверенный... К тому же, классиков без «тру-ля-ля» вообще не бывает. Только у одних оно маленькое и болезненное, как старая пуля в голове, а у других — огромное и тяжелое, как небо. Тут важно знать меру, не то «тру-ля-ля» может в конечном итоге закончиться полным «тю-тю»…
— Вот как?
— Да, именно так. И ты, как истинный классик, должен быть к этому готов. Скажи честно, ты готов?
— Плевал я на твое «тру-ля-ля»!
— Не на мое, а на свое, — невозмутимо поправил меня Кутищев. — Впрочем, поступай, как знаешь, только не стой на месте как истукан. Или ты забыл о «Книге Книг»?
— О Боже! — вздохнул я, уже всерьез, подозревая в себе развивающееся безумие.
— И учти, старик, — не унимался Кутищев, — одному без тебя мне не справиться.
Он тщательно послюнявил во рту указательный палец и, подняв его над головой, подставил ветру. Я посмотрел на мокрый палец спецкора, потом на его сосредоточенное лицо — и безотрадно произнес:
— Одно «тру-ля-ля» — хорошо, а два — лучше.
— Вот и прекрасно! Между прочим, именно у сумасшедших рождаются великие идеи, которые затем доводятся до полного идиотизма самыми нормальными людьми… Кстати… опа!.. ветер-то — западный. За это и посадить могут… или сослать куда-нибудь — за пределы. А нам еще «Книгу Книг» писать, так что поспешим.
— Ну, какая, скажи, какая «Книга Книг»? — взмолился я.
— Хорошая такая! — и Кутищев дружески обнял меня за плечи. — Всем понравится, вот увидишь…
Замок по-прежнему безжизненно дрейфовал во мраке ночи. Я вообразил себе, как шаг за шагом поднимаюсь по разбитым ступеням, как медленно переступаю порог — и в лицо мне дышат сырость и затхлость. Настроение окончательно испортилось. А когда у меня портится настроение, меня обычно сразу охватывает тревога и неуверенность. Я становлюсь слабым и податливым чужой воле и, что самое ужасное, ко всему безразличным.
Все же из соображений профессионального долга я честно пытался вернуться к изначально выбранному стилю нашего ночного путешествия. Что же из этого получалось?..
Войдя в Замок, мы погрузились в тишину, словно в пучину... Метафора, конечно, натужная, явно притянута за уши, ну да черт с ней! Важно не останавливаться и продолжать в той же манере. Итак, в глазах у меня как бы плавали странные абсолютно круглые рыбы панического желтого цвета, от которых изрядно отдавало махровой графоманией… Чиркнула спичка — и рыбы растворились. Слабый огонек полуобнажил лицо Кутищева, сдавленное тенями.
