№9/2, 2011 - Проза

Остап
ДВА ОТРЫВКА ИЗ НЕНАПИСАННОГО

1.

(лампа почти погасла)

Мальчик бегает среди берез.
Как будто что-то ищет.
Я это вижу.
Правда, как-то странно... сверху.
Видимо, память прокручивается как кино.
На самом деле он ничего не ищет, только бегает.
Он ничего не ищет потому, что ещё ничего не знает.
Главное, чего он не знает, – как это хорошо, ничего не знать, ничего не искать.
И шумят над ним только черноветвые, зеленокудрые ...

А что...– удачно бы так вот вступить в душещипательную историю о мальчике, судьбою обиженном.
Если бы мальчик чувствовал себя обиженным судьбой или, ну там бы, допустим, добровольно упал об землю с одиннадцатого этажа.
От общей несправедливости жизни и конкретных угревых прыщей.
Но мальчик жив.
Несправедливость жизни... что теперь об ней толковать?
А прыщей у него сроду не было. Не было прыщей, представляете!
Просто счастье какое-то... я б даже сказал – благополучие.
В этом-то сочетании счастья с благополучием, – сочетании редком и с православной точки зрения весьма опасном, о да! уверяю вас, мой дорогой, – в этом сочетании нереального с непозволительным – в нём весь фокус несходства здешнего персонажа, – этого самого мальчика, – не только с нормальными героями нормальных романов, но и с общей судьбой страны, где его, персонажа, – мальчика, то есть, – без спросу родили.
О! Без спросу родили, – интересная мысль!
Не только смерть, но и рождение бывает насильственным!
Да неееееееет, вы не поняли... не по способу ж зачатия, нет... по месту, времени и народу!..
И вот в эпицентре осознанного счастья и сознательного благополучия, по прочтении Данте в зрелом размышленьи о предоставленных судьбою льготах, – страстей единый произвол в закон себе вменив, – желает персонаж поболтать по-мальчиковому об осознанном насущном и выразить личные свои отношения к пережитому: ну там, конкретные гадости школьного детства + общая мерзость среды обитания + счастье освобождения + некоторая эстетика + отдельные сентенции экзистенциальные, то есть артрозные припухлости общего размышлизма.
А потом, место и народ рождения... тоже ведь вещи существенные, достойные слова, особенно, если ретроспективно ощущаются, как насильственные.
Но это всё, – ну там, про народ и страну, – это всё между прочим!
Подчеркнуто между прочим!
Эпизодически выкручивая поярче внутреннюю лампу в темных местах... Вполне трезво, без щипков души, – лишь отступлениями от основной сексуальной канвы, маскирующей себя под сюжет.
Трезво, повторяю, без душещипков, ну... без вот этого вот всего, которое эти уроды на Москве нынче уничижительно именуют «пафосом». Скажем «пафосу» наше крепкое постсоветское «нет!», тем более, что пережитое и осознанное сугубо частно и как таковое смущённо пасует перед великим общественным делом русской литературы, делом спасения народа от него самого и тех, что держат над ним власть.


* * *

(лампа ярче)
Нет, мой текст делом спасения народа не погрешит.
Как ни крути, а русский народ – да и всякий другой – «стоил лютых бед несча...» – впрочем, об этом чуть позже.
Так что мы будем двигаться трезво, умеренно прикрутив... и по возможности увязав (хотя, подсказал бы кто, как увязывается трезвость умеренной прикрутки с произволом страстей!). Ну вот, допустим, назовёт мальчик в запале кого-то выродками... или даже, например, большинство. Тут надо немедленно отрезвлять себя сознанием, что это ж по единому только страстей произволенью, так сказать.
Бездоказательно, то бишь! Не обсказано фундаментально, не аргументировано примерами, не подкреплено обобщениями, не вживлено в обстоятельства как, скажем, у А.П.Ч., который чаще пользовался словом «дрянь», – кстати, и Иван Сергеич, и сам Фёдр Михайлыч тоже,– хотя живописали они именно выродков – выродков мысли, выродков характера... да даже не в том дело... – выродков воли к жизни, вот что! То есть, собственно говоря, именно дрянь.
«Прапааала жииизнь!..» а потом так мечтательно-заунывно – «Мы аддахнёёёём!..» Да от чего отдохнём-то, а?
От безделья, от серости?
От нежелания жить?
Ах, от неумения жить... ну так а кто вам виноват?
Но всё величие-то йихнее в том, что А.П.Ч. со товарищи по передовому писательскому цеху, они-то всех этих выродков... всю эту дрянь, любили.
Вот главный христианский мотив – знать любя... знать любовью, то есть, познавать, заранее простив.
Ну как бы наперёд уже... – потому что свои.
Это вам не какой-нибудь космополит, типа Шекспир там, или что!..
Не просто: взял столкнул характеры... и – трагедия, а ему при этом совершенно расово-этнически наплевать, что там у него в подоплёке: Англия с Тауэром, Дания с Эльсинором или Венеция с Риальто, то есть британцы ли, датчане, негры ли какие-нибудь, или – уж хуже некуда – вообще евреи...
А у русских классиков... у тех неееет, у тех серьёзно поставлено дело!
В видах национальной общественной пользы и патриотической чувствительности характеры социально упорядочивались, национальности заботливо разграничивались, обстоятельства строго учитывались, и отражались с подкупающей объективностью. И никого, желательно, чтоб промеж ног не путалось: ни эллина, ни жида... ну, то есть, ни иудея... – хотя эти-то, как раз, постоянно...
Александр-свет-Сергеич, тот так прямо еврея в отравители и записал. Наивный был, родства не помнил. Не знал, что по еврейскому закону не то, что убить или повредить... а даже и злословить нельзя никакого из людей. Его, правда, очень скоро убили в живот, так что он и напрячься как сделует на эту тему не успел, слонишко русской поэзии!
А вот дальше напряжение подскочило экспоненциально, то есть по уравнению: где в числителе... (ой, шоб я в этом понимал!)... особенно у Фёдра-полусвет-Михайлыча и у этих двух, у Салтыкова со... с... как его?.. этого второго, всё забываю я...... ага, точно – Щедрин! У всех у троих, короче, в числителе великие православные надежды, в знаменателе – шинкари проклятые, а в результате – тяжелая доля России.
Фёдр Михайлыч, уй... ну тот так часто об жидов ногами заплетался, что прямо даже падал. Оттого и приписали ему несправедливо падучую. Да он бы, я уверен, если б не «жиды, жидочки, жидишки и жиденята» – и не упал бы даже ни разу.
А зеркало русской резолюции...
На Шекспира, между прочим, г-н граф, вот, как раз, именно зеркальную резолюцию и наложил. Презирал совершенно бестолкового актёришку из Стратфорда на Амвоне. Просто с диким даже каким-то энтузиазмом, как и всё, что оне, их сиятельство, презирали: что ж, мол, говорит, мол, это за объективная отражаемость жизни, когда шут и король, говорит, одним и тем же языком изъясняются! Даже гневался, бывало: «Говорят же – говорит – все совершенно одинаково. Лир – говорит – бредит точно так как, притворяясь, бредит Эдгар. Так же – говорит – говорят и Кент и шут. Речи одного лица можно – говорит – вложить в уста другого, и по характеру речи невозможно – говорит – узнать того, кто говорит»?!
Натуральная школа всем бородатым организмом в возмущенье пришла.
Прямо с зеркальной предъявой и пришла... не отражает, мол!
Вообще – отдать должное – большие были натуралисты и селекционеры!
Оттуда же – из той же самой моральной степи – потом и Мичурин командовал: «Не ждать милостей от природы... взять!»
И вот все эти мичуринцы копали, чтобы взять!
Копали глубоко и честно.
Не покладая, можно сказать, лопат.
Мужественно именовали уродства; без опасений, (даже, пожалуй, с отвагою!), в подполье лазали; не дрогнув душой препарировали преступления и наказания, а также толковали сны смешных человек, социально-психологически приглядывались и ретроспективно прищуривались, проницали душевно, обобщали духовно, пророчили на ближайшую и дальнюю перспективу, даже прямо с изложением конкретных парадигм и указанием количества отрубленных голов...
А вместе с тем регулярно посещали окружающую жизнь: либо для презрительного сравнения, либо ради пущего сострадания.
Сравнительно презирать духовно обнищавший Запад катались на рулетку в Баден-Баден, а болеть душою за физически измождённый Восток впрягались по тюрьмам на Сахалин.

Ну а нам, в затее нашей весёлой-мальчикoвой, ничего этого и не надо вовсе!
Посещений у нас – минимум, поскольку знание и так есть (если знанием позволительно считать опыт общежития и вынужденной повседневности за неполные сорок лет коммунального копошения и поношения...).
А любви так и так нет... нет любви (если любовью дoлжно полагать заплаканное дружелюбие и глубокое homoсочувствие завистливому холопству и простодушной подлости, рвани и пьяни, помноженной на животный антисемитизм и частокол неперепрыглого мата, обряженный в ризы блевотины и густой сивушный отрыг сводного православного хора).
Мысль, которую мальчик собирается разделить с читателем, сделалась, наконец, легка в понимании и проста в изложении.
Поэтому, никаких больше смущений!
Имеет право... и точка!
Право имеет, а мысль проста.
Ибо ясна материя.
И хватит... хватит напрасного шахтёрского труда глубокопаний, будя без толку ходить чумазым, вечно перепачканным загадочной русской неизлечимостью, хватит гордо пухнуть от умственной невозможности и духовной неуместности понимать Россию умом. Ни к чему исследовать под микроскопом слабодушие Лаврецкого и червивую подлость Ивaнова!
Ну слабая душа и слабая... нет сил жить – подумаешь, невидаль!
А черви есть черви.
Они в трупе заводятся, даже если труп живой.
Подлость, она, как ни оберни, подлость, и пуп у неё – у подлости – развязывается простым и незатейливым: «Замолчи, жидовка!».
Да и младшенький, знаете ли, Карамазов нам тоже ведь не указ сопливою верой своей...
Сошлись, вишь, богоборец с богоискателем!


«Ату его!» – вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
– Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
– Браво! – завопил Иван в каком-то восторге, — уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
– Я сказал нелепость, но...»


– Что но?.. Что но?.. ай-ай-ай, ишь ты, расстрельщик выискался!
Один – расстрельщик холостопатронный, другой – моралист фактический. Я – говорит – решил оставаться при факте…
Поднимай... поднимай трусливый взор свой, поднимай, послушник половинчатый, шарахнувшийся от факта собственного здравомыслия.
Повторяю, мысль проста, поскольку ясна материя.
Да и относительно генералов тоже ясней ясного: не в опеку брать, а стрелять их надо... – судить и стрелять – генералов, которые голых детей борзыми травят.
Да, уважаемый, вот так вот просто – по закону...
Нет, уважаемый, не прощать по Христову завету, а судить по закону!
Судить... стрелять, а потом уже и простить не повредит.
Если не ошибаюсь, Лев Николаич провозгласил (чего, правда, он только не провозглашал!), что все мысли, имеющие огромные последствия, всегда просты.
Окей!.. вот и эта тоже проста и имеет право быть высказана, хотя никаких последствий иметь не может.
А могла бы, наверно...
Да нет, не могла.
Так что ни к чему терзаться угрызениями, метаться в противоречиях... мучиться поисками истины, отчаянно сражаясь с вопросом, хорош ли Обломов, правилен ли глубинно, или всё же правильнeе тот, другой... ну этот, да что ж я позабываю-то их всех... как, бишь, его – stolzer Deutscher.
Кой толк вопрошать: права или не права тургеневская Лиза, которая на искреннюю любовь соседа-помещика и на собственную к нему любовь, ответила не радостью счастливого согласия и полной чашей новой жизни, а уходом в монастырь.
Ах, извинике, ах, проскике!.. – совсем забыл... он же женатый был.... ай-ай-ай!.. правда, с женою порвал давно, а после неудачной попытки воссоединения и окончательно, жить с ней впредь не собирался... но кого ж это, Господи, ты Боже мой, интересует в расейских-то райских кушчех?...
... – в монастырь, в монастырь!
Пособим проклятущей судьбе!
Умножим, православные, русскую тоску русским несчастьем!
Слыхали, как Писарев потом раскудахтался:


«... И так кончается жизнь молодого, свежего существа, в котором была способность любить, наслаждаться счастием, доставлять счастие другому и приносить разумную пользу в семейном кругу… и какую значительную пользу может принести в наше время женщина, какое согревающее, благотворное влияние может иметь её мягкая, грациозная личность, ежели она захочет употребить свои силы на разумное дело, на бескорыстное служение добру. Отчего же уклонилась от этого пути Лиза? Отчего так печально и бесследно кончилась её жизнь? Что сломило её? Обстоятельства, скажут некоторые. Нет, не обстоятельства, ответим мы, а фанатическое увлечение неправильно понятым нравственным долгом».


Ой, как мне вот это вот про свежее существо и про мягкую грациозную личность понравилось!.. ммммммм... Так прямо и чувствуешь...
Бывало, особу женского полу разденешь, упссссссь – а личность-то под тобою... ну, как есть – мягкая... существом свежая, и в руках твоих, ну, просто... ну... совершенно грациозная, и влияние оказывает на тебя согревающее и заведомо благотворное. И служит исключительно, уверяю вас, одному только добру. И между прочим, совершенно бескорыстно, если только не вменять ей – мягкой грациозной – в корысть сверкающую где-то высоко, под самым потолком, белую звёздочку, до которой она, личность, всё пытается эгоистически достать, ритмично вскидываясь свежим существом женского своего организма, задыхаясь и причитая во страстных нетерпеньях, а потом уже и крича в страдании достигнутого счастья, которое она, личность, вот как раз, сейчас дарит желанному врагу своему одновременно с разумной и значительной пользой...
Похотлив был, однако, этот Писарев.

Так, значит, вот, значит, оказывается, в чём тут дело!
Это вот, значит, что сгубило тургеневскую Лизу!
Неправильно, значит, понятый нравственный долг... агаааааааааа!
Ну так я вам ответственно докладываю, г-н Писарь Иванович, что всю русскую равнину за вычетом Уральских гор гнобит и косит на корню этот неправильно понятый нравственный долг. Оттого так печальна, так
бессветна и так бесследна православная жизнь. Неправильно понятый да ещё и фанатически практикуемый нравственный долг плодит выродков воли к жизни, которыми полна эта земля и которыми так несложно править хотя совершенно невозможно управлять.
Только А.П.Ч. превзошёл Тургенева по части русской депрессухи:
дама с собачкой, дом с мезонином, роман с контрабасом... – ой, этттто что-то с чем-то, клянусь!

А взять недоразумение с Гоголем?!
(лампа слепит и начинает коптить)
Нет, вы только подумайте!..
Что за безумная гордость, которой они упиваются!
Талдычут как Отче наш, чуть не наизусть заучивают:


«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».


Просто даже и не смешно!
Это про что это... а?
Про какую-такую удаль?
И что это за бойкий народ, у которого родилась жизнь, мчащаяся, не просыпаясь и не просыхая, точно тройка взбесившихся залётных!
Мож, как раз, про это самозабвенно хрипят русичи: «Но что-то кони мне попались привиррррреддддддддллливые!..», а?
Мож просто неудачная упряжка йим подвернулась, а?
Эка, гляди-ка ты, вольность: напрягла Русь груди медные... и мчится вся вдохновенная богом.
А что... что-таки, пардон, означает, я спрашиваю, это наводящее ужас движение, я вас спрашиваю?
И почему, не понимаю, движение страны должно наводить ужас, я не понимаю?
... мчится вся вдохновенная...
А куды?.. куды её Бог вдохновляет?
Того и сама не знает.
Христиане? – ха!.. какое там!.. – отпетые язычники!
И попы были, и церкви со звоном под малину – море церквей – святые были... Андрей Рублёв и тот даже был!
А христианства так и не было.
Его почти нигде не было, а на Руси, которая на чертях стоит, и подавно!
Как «с чего это?»
А вам не приходило в голову, ветвистый мой, что в России черт за каждым вторым топчется?
Ах, не приходило...
Ведь ежеминутно и по любому поводу звучит доброе русское: «чёрт возьми!» да «чёрт меня (а то ещё и тебя!) подери!», да «ах, ты чччёрт!», да «чёрт его знает!», да «пошёл ты к черту!», да «чтоб его (меня!) черти взяли!». Ни один народ не поминает лукавого под досаду или плохое настроение, под неудачу или раздражение. Только русские.
Ругательного в мире вдоволь: и fuck, и shit, и merda, и scheise (entweder verdammte, oder verfluchte) ... и cazzo, и porca troia… и чего там только не...
А Русь день за днём, ночь за ночью, век за веком чёрта твердит, на чертях живёт и из чертей в черти посылает.
Вот и тройка Гоголева тоже ведь чертовщинка, если поглядеть, ещё та!
Что?
Ааааааааааа... ну то-то!..
... мчится она, видите ли, вся... вот прямо вся...
Не указ ей и Слово Божие! По слову-то по Божию жизнь мировая, ну, ладно – мировая... уж христианская-то точно – не лететь, а идти должна... в раздумьях и тяжких сомненьях, во грехах и покаяньях, трудно идти к обетованному концу и Преображению в Царстве Божием.
Аааааа Русь – 'матттттть её.................. искали и не нашли' – рвёт воздух в куски – по что, мол, мне, тройке медногрудой, тяжкий искупительный путь!..
Нет ну так, я полагаю, надо понимать Николай Василича, – да он сам-то понимал, что пишет?
... не хацу ити пишком, а хацу адним прышком...
Не... ну правильно! Это кому-то там Христос наказывал: «Возьми крест свой и иди за Мною!». Не лети в разгул под знакомую песню, – не с неба, не от вышних песня эта дикая, – не наводи ужас на округу, а возьми себя в руки и смиренно иди.
Вот ещё, очень надо!..
Другие пусть ходят... идут.
А у русских - у православных небесный брак уже совершился.
Русские летят.
Молниеносны оне и грозны, хотя медленно запрягают.
Медленно-то медленно – так это потому, что упряжь пропили и дисциплины никакой... а уж как запрягууут, то тогда уже и... вовсе – никакой.
Молниеносны и грозны, даааа... и результаты русские равны пепелищу после молнии, водному опустошению после грозы... но это ж разве ж повод останавливаться, касаться земли?
... ну или там, допустим... чётче запрягать и осмотрительней ехать?
А, мож и стоило бы попридержать да оглядеться воркуг, собственные лапти отряхнуть, сопли утереть... животным отдых дать!..
Чтоб не летело без смысла и проку мимо всё, что ни есть на земли.
Глядишь, на этой самой на земли, чего б и ценного для себя поиметь могли из опыта расступившихся в ужасе народов и государств.
Чтоб не шарахался прохожий.
От чуда-то Божия знать не шарахаются... перед чудом Божиим благоговеют, а шарахаются от наводящей ужас скачки сатанинской.
Чтоб не посторанивались, косясь, потому что сторонятся ураганов смертоносных, извержений вулканических, падающих летательных аппаратов, ресурс израсходовавших, и машин, тормоза утративших... – катастроф сторонятся, а косятся на чудовищную самоубийственную бричку, которую, лихо хряснув об землю кучером, понесли взбесившиеся кони...
Йййехххххх, тррррройка... птица-тррройка.......................

Мечтательный он был, Николай Василич.
Перед смертью тоже всё бредил.
То бочонок попросит, то лестницу какую-то требовал: «Лестницу – говорит – давай, лестницу скорее...»
И вот примнилась Гоголю всех обгоняющая и необгонимая Россия.
А в чём, скажите, и кого?... кого обгоняющая?.. в чём необгонимая?..
В беспримерном ли нищенском самолюбовании и беспредельной жестокости своих к своим?
В надменьи ль православном, презревшем с зияющих высот своего бесчеловечия весь остальной христианский мир, а уж нехристев-то и подавно?
А может быть, в любви к рабству, во всенародной готовности быть вечными холопьями вечного барина, вечными шестёрками вечного пахана?
Или в тирании кровавой, которая и глубже в звериную Азию ничего более зверского не знает?
Чудовищный головоногий кубарь, которым Россия катится (по Гоголю – несётся) вот уже целый век – то тройкой, то семркой, а то и тузом... – кубарь, который хорошенько закладывался классиками великорусского имперского гуманизма, наставниками и моралистами, скорбною слезой умывавшимися о русской дряни и совершенно равнодушными к льющейся вокруг нерусской крови... кубарь, который пестовался богомерзкой душевностью русских беззаконников, рукоплескавших оправданию террористки Засулич, которая ж...
...ну она ж не со зла ж ведь!..
Она хоть и убить стреляла, но по душевному ж, так сказать, движению... по справедливой же совести.
Кошмарный нравственный провал... мерзость грядущего морального запустения, низменное прозябание в людоедском мраке под пентаграммой, циничное выживание не по совести, а по жесовести, – страшно и лукаво предувиделось всё это Гоголю бешеной скачкой сквозь клубы дорожной пыли. Предувиделось невесть откуда и невесть куда оглушительно громыхающей упряжкой, и с тех пор сладостно мнится Россия самой себе эдаким светоносным болидом, всеобгоняющим метеоритом, которого не догнать, нет... ни за что не догнать... никому не настичь! И склоняют – мнится ей – головы народы и государства, и косятся завистливым исподлобьем на удаляющиеся лошадиные зады этой четырёхколёсой многокопытой птицы, на растворяющиеся в мереве недостижимого для них будущего задницы того бойкого народа, у которого только и могла родиться эта фантасмагорическая машина времени.
Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа.
И не даст.
Какой там ответ!
Себе б отчёт отдать хотя бы...



2.

В это лето мальчик возвратился в Москву к Светочке, полный банальных мужских надежд.
Мужские надежды... – хм... ничего общего с женскими ожиданиями.
Несколько раз он писал ей из своего турецкого далека, позволяя себе лишь ту осторожную меру нежной откровенности, которую допускали их довольно скупые – всего несколько встреч в магазине – отношения.
Светочка отстранялась, но очень мягко. В этом отстранении тонко трепетала обольстительная прелесть борющейся с собою смиренницы. Она, по всему было видно, пыталась одолеть соблазн, но вполне давала мальчику почувствовать, что этот соблазн – он. «Я прочитала все ваши книги, которые смогла понять, и просмотрела те, которые понять не смогу никогда. Вы запредельно талантливы...» – писала она, и этого было довольно. Запредельно, предельно... – какая разница! Что это было кроме всего ещё и установлением дистанции, об том ему и думать даже не хотелось! Он чувствовал... желал чувствовать в этом уже какое-то восторженное согласие...
Согласие на что?
А надо спрашивать?
Так эльфически играет вечная женственность.
Ты думаешь, что медленно заманиваешь её в тот самый угол призывного полумрака, откуда выход уже только в нежность. На самом деле это она непроизвольно отравляет тебя психоферомонами, втягивает в ласковую зависимость, рассчитывая на матримониальный исход.
А Светочка и не скрывала.
Она откровенно признавалась, что хочет найти себе «друга на старость». Эта жестокая формула была дважды мучительна мальчику, она никак не совпадала с его намереньями и не имела ничего зримо общего со Светочкой.
«На старость»?.. Да какая, помилуйте, старость!? Старость-то тут вообще при чём?
Мужчина поверхностен, особенно если он так и остался мальчиком.
Женщина за сорок озабочена одиночеством очень болезненно.
Даже если она ещё прекрасна и ухожена (Светочка была ещё прекрасна и ухожена)... даже если ей никак не дать больше тридцати (Светочке можно было дать и тридцать пять, но какое это имело значение, если перед тобой прелестное, трогательное существо и ты напряженно думаешь лишь о вечности сладких мгновений, но вовсе не озабочен прозой стремительно убегающего времени).
Женщина за сорок.
Может быть, и мужчина в сорок тоже озабочен одиночеством... мальчик не мог ничего знать об этом, он не бывал одинок.
Да и было-то мальчику тогда уже, что лукавить...
А мужчина после пятидесяти... у этих – известное дело – озабоченность совсем другая.


* * *

...мужчина после пятидесяти...
Рабочий день ещё не кончился, но она – одна в двухкомнатном помещении администрации.
Лето, отпускa...
Там было уютно... женщины, вносят уют в казенные помещения.
Мальчик волновался, входя.
Он знал, она его ждёт, но предчувствовал, ждёт она не мальчика, но мужа, а он уже был мужем... и не она была его женой.
Всегда плохо, трудно, когда встречаются разные вещи, вещи чуждые... – желание и нужда, игра и забота.
Разные вещи досадно глухи друг к другу: желание хочет, нужда нуждается, игра беззаботна, забота неотступна.
Вот она, Светочка... но почему она выглядит хуже обычного?
Где эта тихая прелесть смиренницы?
На ней было что-то, может быть, не такое уж и вульгарное, но явно не её...
Какой-то цвета хаки или сафари балахон. Доволно агрессивный. Он заметил, что она сделала глупый маникюр... роспись на ногтях, цветочки какие-то...
Сердце сжалось – он понял, что предчувствие не обмануло – она готовилась к его приходу... но не как к нежной встрече, а как к ответственному чреватому перспективой событию.
Руки их прошуршали друг по дружке, они протянули их вперед одновременно: он – желая коснуться её, взять эту маленькую фигурку, столь неуместно обряженную в непременные глупости; она – защищаясь.
Её улыбка была принужденной.
– Видишь, какие глупости! – она показала свои разукрашенные ногти – это я тебя ждала!
Её лицо стало холодным, даже отчуждённым – мгновенное осознание своей нелепости угнетающе действует на робкую женскую душу, спеленутую в обиженное грустное себялюбие.
Он оценил её самоиронию и ощутил тяжесть ситуации.
Дошло до мальчика теперь... как наивны его расчёты на непринуждённую радость и ласку... на лёгкое и естественное (ну да, в его чувстве всё было так животно естественно!) сближение.
Минут двадцать провели они в её кабинете... слова получались очень пошлые, никак было не выскочить из сдавленности её смушения... от этого и он начинал смущаться, чувствовать свою неуместность. Одно слово, – мальчик. Настоящий мужчина должен сознательно и последовательно продавливать свой путь к женскому лону, перепрыгивая, как нацеленный жеребец, через ситуативные нелепости первых препятствий. На это уже давно разработана целая техника постепенности со строгой последовательностью процедур: совместное посещение культурного мероприятия (кино/театр), или попроще (ресторан/бар/ или клуб/дискотека), подвезти/проводить домой, пригласиться/подняться на чашечку (кофе/чай)... первый поцелуй (лифт/тёмная прихожая), потом плановый выброс страсти (обдирание одежды друг с друга на пути продвижения в спальню, спотыкаясь о собственные брюки), потом совместное падение на ложе прелюбодеяния под обоюдный смех и визг, потом стихание смеха, потом... общеизвестное, хотя кой что и тут вариабельно в зависимости от фантазии мужчины.
Было бы грубым упрощением сказать, что мальчик искал наикратчайший путь к лону этой женщины. Он не искал кратких путей, хотя в его нежном отношении к женщине – как ни камуфлируй (а кто камуфлирует-то?) –подразумевалось телесное наслаждение, а, стало быть, и лоно, к которому, впрочем, он знал как минимум несколько подходов. Что делать, сексуальность не давала пощады, не давала передышки... мальчик во всём имел это первобытное страстное стремление. Ему и книги писались тогда только, когда он мог иметь в процессе написания хоть малое удовлетворение страстей. Он и к слову имел то же нежное тяготение, что к женской наготе. Одна, читая его тексты, говорила: «Нет, не могу тебя читать, ты для меня слишком истеричен!», другая: «Если б от слов можно было забеременеть, от твоих книг бы беременели...».
Оооо!.. он обожал слово, мог относиться к нему только с обожанием.
Над формирующимся телом новой книги он был не труженик – страстный любовник... он и не представлял себе литературу как труд. Поэтому ему плохо давалась проза крупных форм, поэтому ему был чужд долгий стих. «Поэзия – говорил он – это страстный любовный акт... причём акт юношеский, взрывной и короткий, где лишь считанные жгучие секунды отделяют первое касание от горячего гейзера плодотворящих вод! Стих просто не может не быть краток: восемь-двенадцать строк... в крайнем случае – шестнадцать. Больше – уже серьёзный риск для поэзии!»
Его смешили дряхлые вялосношения новомодных и старомодных версификаторов с рифмой, растягивавшиеся на страницы, где в пережевывании бесчисленных строф читатель позабывал, а чего, собственно, ради творился этот «стих»... да и вообще – с чего он начинался.
Пожимал плечами: «Импотенты! Они думают, чем дольше эта рифмофрикция, тем неотвратимей поэтический оргазм. Ха!.. глупцы! Это всего лишь дистрофия хладного нутра, бессилие достичь вершины!»


* * *

Светочка повезла мальчика на Ленинские горы.
Ничего более смешного и неуместного придумать было нельзя, но мальчик не возражал... Усевшись с ней рядом в машину, ничего не говоря, положил левую руку ей на затылок. Она попробовала изъявить изумление и протест, но он чуть сжал ей шейку... придержал в ладони, пошевелив пальцами... приласкав незнакомую кожу этим микронасилием и микролаской.
Она вела свой «Део» по Москве.
А он – в этом же самом «Део» – ехал мимо Москвы... его везли сквозь чуждое и кошмарное для отвыкшего взора пространство, бесчеловечно-огромное, бессмысленно кипевшее людом, грязью, пылью... – ну, сущее наказание. За три года московских «каникул», мальчик так и не смог привыкнуть к этому уродливому чудищу. Он обитал в Москве, укрывшись в маленьком прямоугольном мирке справа от склеротической, вечно грозящей тромбом, жилы 1-ой Тверской-Ямской в скрещениях улочек 2-ой, 3-ей и 4-ой Тверской-Ямской, Фадеева, Чаянова, Миусской, Лесной... Миусских, Лесных и Новолесных переулков, где толпились, ночевали и иногда медленно плавали пустые троллейбусы, напоминавшие ему «Июльский долждь». Весь этот мирок его укрытия несимметрично центрировался Миусской площадью... там был милый скверик, в котором жили молодые и не очень молодые липы, а под их незлобной тенью предлагали ему взаимность добрые деревянные скамеечки. Днями он нередко кружил по этим улочкам, или сидел в этом скверике, благодаря судьбу за то, что и в этом до тошноты уродливом дурдоме, который русские песенно кличут «дорогая моя столица//золотая моя Москва», она – судьба – великодушно послала ему утишье почти безлюдных тротуаров и размеренное дыхание неспешных прогулок. Здесь ему являлись ответы на давно порезавшие его чувства, ответы странные, словно знавшие, что он именно сюда за ними придёт.


* * *

Мальчик не заметил, как они промчались сквозь уже начинавшийся час пик и оказались у хрестоматийной баллюстрады, с которой без выходных и перерывов на обед открыт самый наскучивший вид на Москва-реку и Лужники, у которой традиционно фотографируются молодожёны и встречают рассвет выпускники.
Давным давно, когда он был и вправду ещё мальчиком, когда пробовал вырваться из окраинного своего аборигенства и стать московским студентом, он гулял там внизу, на скатах Воробьёвых, которые с официальной баллюстрады не очень-то и видны, но угадываются. Топтал тропинки в не слишком густом кустарнике и сидел на грубо сколоченной лавочке – не один топтал и не один сидел, а с первой своей женщиной. И тогда всё было жутко впервые, почти запретно: подставленные ветрам жизненной новизны юношеские лёгкие вдыхали тогда всё впервые, хилую московскую зелень, запахи женщины... и тревожное ощущение близости будущего.
Она бросила руль и... да нет, теперь уже и не вспомнить точно, что рассказывала.
Примерно вспоминается: тринадцать лет прожила в браке, оставила мужа (надоел), живёт теперь с мамой и очень агрессивным дымчатым котом Семёном, которого и приласкать-то толком нельзя, а уж на руки брать... и вовсе забудь, окровавит!
Про маму он уже знал, а остальное было невыразительно, неинтересно... стандартная скучная судьба.
Одно запомнилось, она что-то – про детство, про аккордеон, на котором её обучали и который ей, маленькой, помогали растягивать мама с папой, так был он тяжел и так была она слаба... и вдруг, глянув с какой-то необъяснимой дерзостью ему в глаза: «А в молодости я была красавица!»
Он понял – не сразу, но понял – это не дерзость, это отчаяние стремительно уходящей красоты.
И убрал руку с её затылка.
Сидеть было неловко... жарко... к поцелую она была явно не готова, а продолжать просто держать её за шейку... становилось уже нелепо.
- Ты и сейчас красавица! – соврал он.
Нет перед ним была уже не красавица, а всё ещё красивая женщина на пределе возможностей ещё не былой, но уже окончательно сегодняшней красоты... на том страшном рубеже неустроенной зрелости, у которого уже нету завтра, только короткое исчезающее сегодня и долгое невозвратное вчера.
Не только что налившееся, а уже сорванное, спелое и из последних сил хранящее форму вчерашнего великолепия.
Лето казенно москвилось в казенном ломоносом шпиле.
Всё как всегда.
Как на плохих открытках... как на присяжных советских пейзажах.
Там Лужники... тут – кузница квалифицированных кадров для родины.
Странное это было сидение в машине... неудобное, принуждённое.
Потом она повезла мальчика домой.
Они говорили почти не умолкая, но что вспомнишь теперь из разговоров с женщиной?
– А на все вопросы всё равно светофоров не хватит!
Она произнесла это своим нежным, слабым, похожим на детский, голоском, близоруко всматриваясь в Москву сквозь лобовое стекло, но при этом очень уверенно действуя газ-сцеплением и ручкой скоростей.
И ещё одно запомнилось.
– Ты уже уходишь?
Она произнесла это совершенно нелогично, после того, как они уже простились и он решился-таки в первый раз её поцеловать.
Трижды.
Держа руками её лицо.
Нет... не в губы – куда-то в уголок рта, ещё раз в ямочку щеки и ещё чуть рядом.
В тире оценили бы как неплохую кучность.
Её очки слегка царапнули ему нос.
Потом он подался назад, не глядя нащупал замок двери, открыл его и попятился из неудобного салона.
Она подалась вперед, за ним: «Ты уже уходишь?»
Домой.
А дома мальчику было плохо, хотя он никого не обманул, ничего не обещал...
Да и плохо-то было не очень.
И не так уж и долго.


* * *

День его рождения кончился как всегда безлюдно.
Иссякло осточертевшее 9-ое июля.
Поздравили все.
По телефону.
В гости, слава Богу, никого не было, так что «большая летучая мышь» (так окрестили мальчика на одном вполне среднечеловеческом интернет-форуме) «скрежетала зубами вампира» (оттуда же) без помех – без ненужных тостов и ложного пафоса.
Как, однако, "чутки" люди.
Как "мудры"... как "трогательно проницательны" в суждениях...
Этот день «вампир» прожил в мыслях о женщине, которой (не "с" которой, а вот именно "которой") очень хочет быть близок.
Он прожил день своего рождения в мыслях о ней и немножко о той потерянности и страхе, который испытывают люди перед ним – «большой летучей мышью с зубами вампира».


* * *

– Я вам звонил, но мне сказали, что вы ушли в книжный магазин!
– Да, я действительно был в книжном...
– Ага, я так и понял! У вас там, наверно, была презентация или...
– Ну, как вам сказать... да, что-то в этом роде...
Вот такой диалог.
А как объяснишь редкому поклоннику, зачем ещё, кроме презентации, ходит в книжный магазин тот, кого поклонник считает писателем.


* * *

Магазин, магазин!
Сколько трепета и сладких волнений... сколько муки нескладывающихся выражений...
Сколько прелестного смущения...
И разочарования...
И нервный смех, который честно пытается смущение прикрыть, но только ещё больше обнажает.
Подарок "иностранцу" – Воробьёвы горы.
Ты будешь всегда помнить этот странный «подарок», эту с трудом отысканную милой русской женщиной тему первого свиданья, чтобы остраховаться от мужской нетерпеливости.
Она не знала и знать не могла, что мальчик не ищет коротких путей к женскому лону, наоборот, развернув шоколадку, он сначала слизывает с фольги...
Но всё равно – полный обоюдный наплевизм на Лужники и Ломоносый университет миллиардов...
...обоюдоявное нежелание покидать душный салон неудобной машины...
...обоюдотайное желание познать друг друга взаимным внутренним движеньем...
...обоюдоострая скованность движений внешних...
...ни единой немучительной позы...
...ни единого слова, которое сберегло бы собственное значение... – немолчный говор твой, милый говор не о том...
...руки, о чём беседуют руки?...
Москва, обожжена... да нет, просто добросовестно выкрашена закатом в цвет украинской революции.
И скорый... увы, слишком скорый путь домой...
А надежда на светофоры умерла первой.
Не хватит светофоров, не может хватить... изначально не могло...
...да и не ожидалось.
Ещё чуть-чуть встревоженной жизни, припаркованной у бровки... – жизни хрупкой, запуганной безнадежностью, затравленной соглядатаем-монастырём.
И один страшный поцелуй в ямочку на щеке, совсем близко ко рту...
Ну хорошо-хорошо – три поцелуя!
Чуть придержав её губами, разделишь на три эту пугливую скупость недоверия... разделишь, но рта её так и не коснёшься.
«Ты уже уходишь?»
«Нет, я ещё не пришёл»


* * *

Через день мальчик снова пришёл к Светочке. И она вновь усадила его в свою машину. Потом повернулась к нему и сказала, что сразу отвезет его домой... вечер у неё занят. Путь лежал через всё те же светофоры, но в этот раз их вышло даже слишком много, потому что молчание было единственным вопросом, повисшим духотой в плохо кондиционированном салоне «Део».
Она притормозила на углу второй Тверской-Ямской и переулка Александра Невского... у того же самого Подворья Валаамского монастыря, что подглядывал позавчера их прощание.
– Понимаешь, в моей жизни всё неправильно... прямо какой-то сексуальный беспредел!
И она в нескольких словах вновь – теперь уже серьёзно – рассказала о крахе своего тринадцатилетнего брака... об одиночестве и о некоем друге, который буквально оживил её своей любовью, заботой, помощью всяческой, включая и материальную. Он женат (ну, а кто ж сомневается... все мы, мальчики-сластёны, давно женаты), обременен ребенком, но продолжает быть рядом с ней, заботится, вот... купил ей машину, дружит с её матерью... хаживает по субботам в гости на обед.
Сам трезвый факт рассказа и то, что она сидела со мной в машине, удостоверял, – любви к нему она не имела. Не имела любви, но имела дисциплинированную волю сохранять эти отношения, принципиально обуздав сексуальный – как она выразилась – беспредел.
– Так что ни твоей подругой, ни твоей любовницей я быть не могу! – заключила она. Потом добавила, – прости если я делаю тебе больно... ну, то есть... ты очень чувствительный, я знаю, ты очень интересный человек... прости, если я говорю то, что ты не хотел бы услышать... что тебе неприятно.
И вдруг вне всякой последовательности: «Мама меня всё пилит... иди замуж, иди замуж! А я бы пошла, если б позвали!»
Мальчик смотрел прямо перед собой.
Сквозь лобовое стекло.
В незамысловатую перспективу второй Тверской-Ямской.
Его глаза были пусты.
Потом он повернул к ней лицо, взял её руку, поднёс ко рту (она позволила, даже не попыталась отнять), едва дотронулся губами до сердцевинки маленькой ладошки и сказал с горечью, в которой даже он сам не смог бы усомниться: «Значит, не хочешь меня, Светочка?»
– Не не хочу... не могу...
– Ну, прощевай тогда, милая моя женщина. Ты мне мила, а я тебе, похоже, даже насильно не стану...
И вышел из машины в солнечный московский вечер.
тыужеуходишь
нетяещёнепришёл

И не понадобилось.
Возобладала трезвость, победило правильное.
А неправильное сжалось на дне сердца и оттуда из мокрой темноты (в непроглядной сердечной темноте кровь различима... ну, разве что, как мокрое) глядело глазами недобитого белька на поучительную и всё равно непонятную правильность трезвых решений.
Взвешенных слов.
Нет-нет... всё в лучшем виде!
Комар не подточит...
Она была морально безупречна... вся правильность, какая есть на этом свете... – вся на её стороне.
Ты, как всегда, – самый лучший... самый чувствительный, самый серьёзный и значительный, самый необыкновенный и требующий исключительной ответственности.
С тобой нельзя как с другими... нельзя просто так... нельзя легкомысленно!!!
И потому тебе достаётся одиночество... меньшего ты недостоин (...нет, вы только послушайте ламентации этого распоясавшегося престарелого мальчика, которого, между прочим, дома ждёт не просто жена, а женщина ближайшая... лучшая, прекраснейшая... самая незаслуженная на свете!)
Поэт ты царь? – ну так живи один!
Тем более, что ЦАРЬ – это не сан, а аббревиатура: Цилечка, Абрамчик, Романчик... с мягким знаком...
Жуть берёт, как подумаешь, что и сам он – истинный царь и веселый мудрец Александр Сергеич – угодил в эту лебединую западню, в этот медвежий капкан добропорядочного равнодушия, замаскированный под первую красавицу императорского двора.
И всё.
Скосят без тебя всю траву на дачах... без тебя соединятся и разъединятся...
Без тебя и без любви...
Со знанием дела... и в сознании непоколебленной добропорядочности.


* * *


(Из дневника)
Она стартанула не сразу.
Дала мне время перейти через улицу, чтобы хоть так пощадить... не демонстрировать свой отъезд.
Милая моя, нежная моя... я благодарю тебя за такт, но всё равно демонстративен этот твой отъезд.
Не демонстративен густой комок, который ты увезла в горле.
А демонстративная мудрая правильность не мудра, и потому носить тебе её долго... ой, долго под грудью. Как счастливо не угодивший в сердце, но напостоянно прописавшийся вблизи него осколок гранаты.
И всё у тебя будет хорошо...
И у меня...
Но у нас с тобой ничего...
Понимаешь?
...у нас с тобой – ничего не будет.
Видишь ли, детка: правильно поступить – не всегда автоматически означает – поступить правильно.



* * *

Сердце иногда не поступает правильно не потому, что не знает – как, а потому, что знает...


* * *

... правильно поступить – не всегда автоматически означает – поступить правильно...
Так закончился тот июль для мальчика и для Светочки.
Бог весть, что она там плакала и плакала ли... сырела ль её подушка.
Да вряд ли, хотя это была бы единственная влага, которую она успела накопить за две краткие встречи с мальчиком, явно желавшим её, но не проявившим особого рвения в попытках добиться. Правда она могла немножко увлажниться тогда... в машине, когда он положил ей руку на затылок, но какое это теперь имело значение?
Мальчик прошёлся мерным шагом по безлюдному переулку Ал. Невского.
Поглядел на «Книжный мир», где они познакомились, вспомнил непередаваемую свежесть первых встреч, этот тонкий аромат надвигающегося сладкого несчастья, которое люди принимают за величайшее счастье. Он теперь знал, что и она чувствовала это... что и она тяготела к нему, как он – к ней... и она хотела этого мужчину (наружно мальчик выглядел весьма уже зрелым, даже перезрелым, мужчиной), хотела в целом... не подразделяя на конкретно-матримониальное и специфически-чувственное – просто хотела его присутствия, его близости рядом в машине, его голоса и улыбки, его ненавязчивой нежной шутки... и, увы!.. грустила о слишком скоро кончающихся светофорах, которых, всё равно, как ни окольничай, не хватит на все вопросы.

Успела ли она пожелать его лоном?
Успела ли ощутить, что желает его и лоном?
Или она вообще не желала его так, а лишь гипнозом его излучения, его речи...
Хотел ли её женский рот его мужских поцелуев?
Был ли он вообще её мужчиной, мужчиной для неё?
А может, всё это просто неумные мужские вопросы?
Может, женщине вообще чужды все эти подразделения?
Может быть, если пожелает, то желает она уже всем существом?
Да... но из чего слагается это существо, из каких составляющих?
Нет, опять мужские вопросы...
И как бы то ни было, теперь мальчику уже этого не узнать, потому что «Део» скрылся за поворотом, потому что он медленно идёт один по безлюдному переулку, потому что нет у него никакого будущего с женщиной, которой он два дня тому назад горячо и робко целовал уголок рта, а вот только что целовал на прощанье руку.

... правильно поступить – поступить правильно...


(Продолжение возможно)


>>> все работы aвтора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"