В первые годы эмиграции среди разных интересных работ, как, например, мойщик общественных туалетов, была у меня одна – я работал переводчиком в эпистолярном жанре : переводил письма одной перезрелой девицы с длинным королевским именем Людовика.
Девица эта, имевшая огромный зад, коня и шале в Альпах, в поисках вечной любви побывала как-то в России, и в городе Брянске, в сарае, безумно влюбилась в местную знаменитость – штангиста Василия. Любовь, видимо, была горячей, поскольку Василий слал письма бочками и бедная Людовика, сгорая от нетерпения и страсти, и ни хрена не понимая по-русски, несла их ко мне на перевод.
Она бормотала что-то о таинственной русской душе и платила мне 30 франков за страницу. И чем больше писал Василий, тем тяжелее становилось в моём рваном кармане.
Иногда, когда страсть снедала её, она просила меня перевести ей письмо, не отходя от кассы, и платила за скорость.
Письма Василия были длинные и тяжелые. Чувствовалось, что до написания он поднимал штангу. Писал он о своей любви высокопарно и патетически, выписывая фразы из разных плохих поэтов, что-то вроде «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне».
Когда он писал своими словами, появлялся почему-то восточный колорит: «Глаза твои, Людовика, словно чинара над арыком, уши твои, Людовика, будто урюк в цвету, нос твой, Людовика…» и так далее…
Он касался всех частей тела, и когда я переводил это Людовике, она вся краснела, наливалась и напоминала средний фурункул, готовый к прорыву.
«- Кожа твоя, Людовика – глаже шёлка багдадского, губы – лукум-рахат в Душанбе, - писал он, - лань моя альпийская » и всё такое прочее.
В каждом письме он вспоминал ночь в каком-то сарае, которая перевернула его жизнь.
При слове «сарай» Людовика покрывалась багровыми пятнами неопределенной формы и страстно дышала, затем совала мне деньги и бежала прослушивать любовные речи – все мои переводы она записывала на миниатюрный магнитофон. Я представлял, как мой фальшивый голос звучал в её горном шале и что она под него вытворяла.
Василий писал еженедельно, и вскоре я смог купить себе первую пишущую машинку на Западе и сушёное гризонское мясо.
В письмах штангиста дышала настоящая любовь, но мне почему-то казалось, что не к Людовике, а к её шале и коню.
Он всё время спрашивал, когда они смогут пожениться и когда он, наконец, сможет перебраться к ней, на альпийские луга, пастись под голубым небом.
Я не совсем понимал, почему брянский штангист должен пастись под альпийским небом, но аккуратно переводил весь этот любовный бред, добавляя иногда красочные эпитеты к отдельным частям тела Людовики.
Девица отвечала незамедлительно, я переводил её прямо на машинку, и она мне платила дополнительно за синхронность.
- Шери, - писала она, - я готова за тебя, но хотела бы жить в России, а не в сытой Швейцарии.
- Я тоже готов, - отвечал Василий, - но в моей комнатке еле помещается штанга. Куда ещё тебя? Почему ты против шале?
- Я не против, шери, но здесь такая скука, покой, я хочу таинственной русской души, гитары, водки.
Он уверял, что водку можно пить и в шале.
- Нет, - отвечала она, - хочу в Россию, мне нужна романтика, шери, таинственная, русская, готов ли ты?
- Готов, но куда? Еле помещается штанга.
- Вынеси штангу, шери, и я – твоя!
- Штанга не моя, - отвечал Василий, - она принадлежит спортивному обществу «Крылья Советов». Если я её вынесу – её украдут.
- Сколько она весит, шери? – интересовалась Людовика.
- Двести десять кило, - отвечал Василий.
- Кто ж её украдёт? – резонно спрашивала она.
Видимо, ему нечем было крыть, поскольку в следующем письме споры о штанге прекратились, и акцент был перенесен на любовь.
- Любовь нечаянно нагрянет, - сообщал он, - когда её совсем не ждёшь. Моя страсть так сильна, что если вскоре я не попаду под альпийское небо и не обниму тебя на лугу – я умру! Сил ждать больше нету!
- У меня тоже! – телеграфировала она, - вылетаю Брянск. Готовь сеновал и водку. Ответь как можно скорее.
И тут произошло ужасное – переписка прекратилась, и я перестал зарабатывать деньги.
Людовика являлась ко мне каждый день, ревела и кричала, что Василий умер от любви.
Я пытался её убедить, что всё хорошо, что штангисты сильны, что они живут долго, что их мускулы крепче стали, но она мне ставила кассету, откуда было ясно: «я умру от любви».
Она слала телеграммы – два-три слова. Я ни черта не зарабатывал.
Он ничего не отвечал. И я знал, что он не ответит. Альпы ещё можно было любить, но Людовику? Только впридачу к альпийскому шале…
Телеграммы прекратились. Людовика собиралась в ближайший монастырь. Я продал машинку и снова перешёл на варёную колбасу. Мне начало нехватать на кофе – единственное, что я себе всегда позволял.
Это было недопустимо. Надо было во что бы то ни стало возрождать любовь, нельзя было ей дать умереть – хотя бы из-за гризонского мяса. Да и Людовику мне было жаль.
Я сел и почерком штангиста – всё равно она ничего не понимала в русских буквах – написал Людовике письмо. Я сообщал, что тяжело болел и даже чуть не умер, но не из-за любви, а из-за грыжи, которую заработал, пытаясь побить краевой рекорд.
«- К тому же, - писал я, - во время третьей попытки штанга упала на голову, я потерял память и всё забыл».
Письмо я переправил друзьям в Москву, откуда его завезли в Брянск и отправили с местной почты.
Людовика прискакала ко мне на коне, с письмом в зубах.
- Немедленный перевод, - кричала она, - плачу тройную!
Перевести мне ничего не стоило…
Она ревела – я, как мог, успокаивал. Тут же, сквозь слёзы, Людовика принялась диктовать ответ:
- Шери, не волнуйся, у нас тут хорошие лекарства – память вернётся!.. Помнишь ли ты, кстати, ту ночь, сарай?..
Я ответил на семи страницах – у меня давно не было ни сантима. Я обильно цитировал Данте и Пушкина, а в конце письма интересовался:
- Кстати, о какой ночи вы пишете, - спрашивал я, - о той ли, когда на меня рухнула штанга, все эти двести десять килограммов?!
- Боже мой, - ревела Людовика, - как можно забыть сарай! Даже если что-то на тебя падает!..
Переписка, по моему замыслу, должна была возродиться с новой силой и длиться бесконечно, пока буду жив я и пока будет жить Людовика.
Мне хотелось любви до гроба!
- Уважаемая Людовика, - писал «Василий», - не могли бы вы хотя бы напомнить вашу фамилию. Может, она вызовет хоть какие-нибудь слабые ассоциации в моей угасающей памяти!
Она ответила кратко и пылко.
- Шери – я – Людовика, Людовика фон Вандерхоффен! Вспомни –Брянск, сеновал, водка! Что с тобой, шери?!..
«Василий»ответил незамедлительно. В огромном, всеохватывающем послании он подробно рассказывал о своей ужасной болезни, в результате которой не узнаёт ни свою мать, ни свой родной Брянск, который почему-то принимает за Цюрих. Послание заканчивалось просьбой:
- Уважаемая Людовика, очень прошу вас описать всю вашу жизнь, от рождения по сей день. Кстати, сколько вам лет? Не та ли вы глуховатая дама лет восьмидесяти из Дюссельдорфа, которую я как-то перевёл через Красную площадь?
Людовика ревела. Она написала послание – это был маленький роман – детство, отрочество, корь, бронхит, юность, прогулки в горах, перелом ключицы, рождество, шоколад в Зерматте, встреча с Василием в Брянске – и сарай!
Сараю было посвящено восемь полных страниц.
На это письмо я съездил в Рапалло и написал рассказ на террасе отеля «Эсперанца». Каждый вечер на набережной я позволял себе самый дорогой в мире капуччино – семь тысяч лир.
Оттуда же я привёз новое письмо Василия, написанное над морем – от него отдавало итальянским ренессансом.
«Василий» писал, что яркая жизнь Людовики потрясла его, что глаза её на фото Везувию безумному подобны и если бы он встретил её – наверняка бы влюбился, как Данте в Беатричче…
- Как «если бы»?! – причитала Людовика, - а Брянск, а сарай, а водка?..
Об этом «Василий» ничего не помнил, он так и писал:
- Уважаемая Людовика, я так и не понял, о каком сарае и о каких страстных поцелуях со мной вы пишете? Я никогда в жизни ни с кем не был в сарае, я ещё юн и никого не любил, кроме штанги, которая со мной так коварно поступила…
- «Никого не любил...» - это я, конечно, переборщил из-за бурных красок Ривьеры. Людовика прекратила писать и пошла по врачам, занимающимися проблемами памяти. Вскоре она притащила две коробки лекарств.
- Новейшее средство, - объяснила она, - «дрэкосил». Два укола в день – и память возвращается.
К коробкам я приложил её послание:
- Шери, это вернёт тебе память, это вернёт к тебе твою Людовику, вернёт тебя в сарай…
Всё, больше ни слова. Скотина!
Я « отправил » лекарство через местный «Каритас» и вскоре ответил Людовике довольно раздражённым письмом, где писал, что, мол, спасибо за «дрэкосил», но уколы болезненны и приносят мало эффекта – никакая память не возвращается. Кроме определённой – каждый день я вспоминаю, что должен кому-то деньги, сумма возрастает – а денег нет.
- Если, - писал «Василий», - у меня будет возвращаться только такая память, то на кой мне хрен этот «дрэкосил»?
- Кстати, - спрашивал «он», - куда делать уколы? Я делаю в жопу, простите за слово. Правильно ли?
Людовика была в ужасе.
- Кто ему сказал про задницу? – всхлипывала она, - в вену, в вену!
- Надо было предупредить. – оправдывался я.
- Я потеряла голову! Не в задницу, а в жопу, простите, что я такое говорю – в вену, в вену!
«- Наверное, у тебя из-за жопы, - писала она, - возвращается не та память». И приложила разовые шприцы, чтобы он не заразился СПИДом.
- Делаю в вену, - отвечал Василий, - вчера вспомнил, что уже год не платил за квартиру и как в детстве меня переехала «Победа». Также как воровал чужие яблоки и писал на малину. Вспоминается всякая гадость, - не следует ли, родная Людовика, попробовать делать уколы в другое место?..
Видимо, я плохо знал человеческую психологию. Вместо того, чтобы эпистолярным жанром воспламенить страсть, я её убил – Людовика прекратила переписку и впала в депрессию.
Тогда я написал, что «дрэкосил» вроде начинает действовать – всплывают контуры какого-то сарая, витают сено и солома и на солнце – чьё-то нагое женское тело рубенсовских форм.
«Не ваше ли?» - осторожно интересовался Василий.
- Моё, моё! – визжала Людовика, - он пошёл на поправку! Я уверена – как только он увидит меня – он вспомнит!
И она решила лететь к Василию и предстать пред ним собственной персоной.
Я пытался её отговорить, объяснял, что он болен, что такая встреча может быть шоком для него и для неё – Людовика была непреклонна.
- Тело на соломе – это я! – повторяла она, - мы пойдём в сарай, я разденусь – и он всё вспомнит.
- Сарай сгорел, - неожиданно заявил я, - и солома тоже!
Мне надо было спасать свою шкуру.
- Откуда вы знаете? – испугалась она.
- Василий писал, - соврал я, - но я не перевёл.
- Варум?!!
- Я боялся, что вам это будет больно.
- Хорошо, я разденусь в его каморке, там, где штанга.
- Там он не узнает!
- Варум? Я раздевалась и там!..
Она купила билет, кучу подарков, от неё несло шанелью, уж не помню каким номером.
- Дайте ему телеграмму! – она протянула мне текст: «Встречай 17-го, аэропорт Шереметьево, рейс Цюрих-Москва».
Что мне было делать? Я должен был перебираться в другой город, возможно, в другую страну…
Я решил пойти ва-банк. Через час «из Брянска» к ней пришла телеграмма: «Встретить не могу, - сообщал «Василий», - не помню, где аэропорт, что такое Шереметьево».
- Телеграфируйте! – приказала Людовика, - пусть возьмет такси!
И понеслась в аэропорт.
Я начал собирать чемоданы, но куда мне их было грузить? – машины у меня не было, да и куда я мог переехать, - ни шале, ни дома в Испании, ни гассиенды в Чили! У меня была сранная комната на чердаке, где летом была Сахара, и я остался. Я ждал, что будет…
Я знал, что они прибыли – телефон трезвонил без конца, стучались в двери – я не подходил. Я не выходил на улицу – у меня были кой-какие запасы еды. Но сигареты вскоре кончились, и я вынужден был выйти. На первом же перекрёстке я встретил их. Людовика была в короткой юбке, ноги торчали как два столба. Она бросилась ко мне, обнимала, представляла Василия. Он был огромен, как скалы в Этрета.
- Где вы были, - причитала Людовика, - мы ж сыграли свадьбу, триста человек! Где вы пропадали?!
- В Кении, - сказал я, - охотился на слонов.
- Много убили?
- Трёх, - признался я.
- Какая прелесть, - Людовика всплеснула руками, - пойдёмте, выпьем шампанского за нашу любовь!..
Мы сидели на террасе над озером. Василий благодарил меня.
- Спасибо, - говорил он, - за ваши переводы! Они спасли нашу любовь, особенно в период моей болезни, после того, как штанга обрушилась на меня, все 210 килограммов. Теперь я могу поднять только 180, а в жиме – и того меньше.
Мне стало жутко. Я не понимал, то ли с ним действительно всё это случилось, и я – ясновидец, то ли он прекрасно играл.
- Уколы мне помогали слабо, - продолжал он, хотя никаких ампул я ему не посылал! – Эффекта не было – ни в вену, ни, пардон, в жопу. И если б не явилась Людовика, я б остался уродом – без прошлого, без памяти…
- Шери, - она лобызнула его, оставив слезу на мясистой щеке.
Я был в полной растерянности, несколько дней не мог прийти в себя, лежал на чердаке и курил свой «Кэмел».
Всё разрешила Людовика. Она позвонила и пригласила меня в своё шале. Я сел в поезд и приехал. Был ясный день, белели альпийские вершины.
- Василия нет, - сказала Людовика, - он катается на лошади.
Она разлила шампанского.
- За вашу любовь, - я опрокинул фужер.
- Так вот, - произнесла Людовика, - он не всё вам рассказал.
Слушайте, - она села в плетеное кресло, и оно заплакало под ней - Когда я прилетела – меня никто не встречал, я понеслась к нему, в Брянск. Было часов одиннадцать вечера, я раскрыла двери – в его комнате лежала голая женщина. Завидев меня, он схватил свои брюки и начал гнать меня прочь, крича, что это его жена, что они только что поженились и он меня впервые видит.
Тогда я разделась.
- Шери, - сказала я, - сарай, солома, женское тело, вспоминаешь?
Молодая жена устроила истерику, она гнала меня взашей, голую, на русскую улицу, в мороз!
Я стала кричать ему о любви – память не возвращалась!
Я начала рассказывать о шале, горах, коне, альпийском небе, и память потихоньку начала возвращаться.
Я встала на колени, обещала, что заберу его с собой, в Альпы, подарю дом, коня, кабриолет, всё, что у меня есть, рыдала – и память вернулась!! Это было, как озарение!
- Людовика!! – вскричал он, - свет очей моих! Чинара в июле!
И начал безумно целовать меня.
- Как в сарае? – спросил я.
- Жарче, - созналась Людовика. – Молодая жена подняла вой, он выгнал её, нагую, на русскую улицу, в мороз – вы заметили силу любви?
- Заметил! – сознался я.
- Через три часа мы уже были в небе, мы летели сюда. Ну, вот и всё…
Раздался цокот копыт.
- Шери возвращается с прогулки, - пропела Людовика, - я вам ничего не говорила.
Появился Василий на молодом жеребце, в странном одеянии.
- Это форма папских стрелков, - объяснила Людовика, - мой дед служил в Ватикане.
Василий спрыгнул с коня и появился на террасе.
- Э, вуаля, - сказал он.
Мы ели манго с папаей.
- Шери любит экзотические фрукты, - лепетала Людовика.
- Не все, - заметил Шери, - кокос ненавижу!
Потом была икра в серебряном блюде.
- Он обожает всё русское, родное, - говорила она, хотя икра была иранской.
Мы поболтали ни о чём.
Затем Василий переоделся в белый льняной костюм, повязал шею шелковым платочком, прыгнул в открытый «Феррари» и укатил.
- Какой русский не любит быстрой езды, - вздохнула Людовика. –
Это, кажется, Достоевский?
- Херасков, - ответил я.
- Вы знаете, – протянула она, - я счастлива, но мне не хватает его писем…
Я понял, что мне пора смываться – голод и эмиграция развили во мне пророческие видения. Я видел, как в синем проёме гор Василий улетает от Людовики.
Видения мои подтвердились – вскоре Василий бросил Людовику. Он забрал у неё шале, «феррари» и стал Базилио. Он открыл фирму и торговал с Россией. Базилио продавал ароматизированный сахар. Дела его процветали. Он женился на певичке из кабаре «Распутин» и колесил по миру. Когда мы однажды встретились, он не узнал меня. Возможно, это был рецидив старой болезни.
Как-то в швейцарских горах я встретил даму, в шубе, старую и большую. Я с трудом признал в ней Людовику.
- А, переводчик, - сказала она, - я хочу угостить вас шампанским.
Мы сели на террасе, солнце было уже жарким.
- Вы тогда обманули меня, - произнесла она.
- Простите, Людовика, - сознался я, - может, Бог смешал языки, чтобы не дать нескольким эмигрантам умереть с голоду…
- Вы обманщики, - проговорила она, - все вы русские – обманщики.
Вы выдумали письма, и он меня никогда не любил. Никакой загадочной русской души не существует! Её нет! Всё это – мифы!..
Я поднял бокал. Шампанское блистало в лучах солнца.
- Не разрушайте мифов, Людовика, - сказал я, - что нас держит ещё на этой земле?..
