Поет гармонь, рекой течет вино,
а между тем все умерли давно. Алексей Цветков
Начну с признания, почти постыдного для человека российской культуры, - сделанное мне в декабре 1997 года предложение год поработать председателем жюри букеровской премии я принял с удовольствием. В то же время мои друзья и добрые знакомые с завидным постоянством выражали мне соболезнование, запугивая, с одной стороны, интригами, закулисным лоббированием и гневом критики, а с другой - тоннами текстов, которые придется прочитать.
И то и другое только дополнительно подстегивало мое любопытство. Было интересно пощупать своими руками ткань литературной жизни, все больше организующейся вокруг премиального цикла, да и проверить самого себя на способность противостоять разнообразному давлению. Что до необходимости погрузиться в чтение, то и она скорее радовала - до сих пор мне приходилось заниматься по преимуществу литературой давно миновавших эпох, совершая на территорию современной словесности лишь эпизодические набеги. Теперь возникал замечательно удобный случай получить сколько-нибудь систематическое представление о текущем процессе. Не то, чтобы я надеялся натолкнуться на россыпь неведомых шедевров, но, по крайней мере, рассчитывал, что впредь мне не придется растерянно разводить руками в ответ на нередкие вопросы, что новенького стоит почитать.
В марте я отправился поднабраться опыта на вручение премии Аполлона Григорьева, где председателем жюри был мой любимый критик Петр Вайль. Свое выступление он начал с заявления, что литература - это не спорт, и поэтому никакая премия в сущности ничего не может добавить к достоинствам и недостаткам текста. При этом самоочевидность высказываемых тезисов находилась в каком-то странном противоречии с риторической эмфазой выступавшего. Действительно, вряд ли кто-нибудь взялся бы утверждать, что литература - это спорт, но столь же ясно было и то, что довольно многочисленная аудитория, собравшаяся в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы состоит отнюдь не только из поклонников творчества двух мужчин-поэтов и дамы - прозаика, вышедших в финал конкурса. Лишь условия присуждения премии и прихотливые вкусы членов жюри создали арену, соединившую этих людей для виртуального состязания. Так называемая высокая словесность - область культуры, находящаяся в тяжелом кризисе и неуклонно смещающаяся на периферию общественного интереса, пытается поддержать свое существование с помощью технологий, заимствованных из сферы человеческой деятельности, переживающей беспрецедентный подъем. Боюсь, что если спросить даже самую просвещенную часть сегодняшней публики, когда им довелось в последнее время испытать подлинный катарсис, большая часть вспомнит футбольные матчи, а не поэмы и романы.
Романы поступили через месяц с небольшим. Мне домой привезли из букеровского комитета несколько ящиков с книгами, журналами и ксероксами и попросили расписаться в ведомости за каждое название. Их было без малого шестьдесят - примерно в полтора раза больше, чем обычно. Оказалось, что ни одного произведения номинированного на премию, я до этого не читал. Впрочем, роман Анатолия Наймана "Б.Б. и др." мне уже доводилось держать в руках. В "цеху задорном людей, о коих не сужу, затем, что к ним принадлежу", сочинение вызвало изрядный скандал памфлетно-портретным изображением некоторых персонажей, хорошо известных филологической общественности. В печати появлялись утверждения, что в своих полемических целях автор использовал сведения из доверительно предоставленных ему частных дневников. Понятно, что читать печатные пасквили на собственных знакомых интересно всем, кроме разве что самых отпетых небожителей, тем не менее при первом чтении я почувствовал, что не в состоянии переварить водянистую желчь наймановского повествования и бросил книгу, не дойдя до двадцатой страницы. Теперь я был вынужден дочитать этот опус до конца. Пожалуй, ближе к финалу в голосе автора можно было расслышать какие-то человеческие интонации, особенно явственные в исполненном подлинного odi et amo монологе конъюктурщика - отца об арестованном сыне. И все же яркой концовки было явно недостаточно, чтобы перевесить тягостное и суетливое сведение счетов с ближними и дальними, составлявшее главное содержание книги на всем ее протяжении.
Если "Б.Б." привлекал внимание главным образом своей скандальностью, то "Новый сладостный стиль" Василия Аксенова обращал на себя внимание, прежде всего, именем автора. Учитывая давно обозначившееся пристрастие предшествовавших букеровских жюри к творчеству шестидесятников (Окуджава, Владимов, Азольский), авторы первых критических обзоров неизменно относили этот роман к числу главных фаворитов конкурса. Да и я сам, как давний почитатель аксеновской прозы, взялся за книгу с большими надеждами, развеявшимися, однако, от первых соприкосновений с текстом. Не то, чтобы мастера нельзя было узнать в его новом творении - беда, увы, состояла скорей в противоположном. "Новый сладостный стиль" выглядел как череда самоповторов, поппури из мотивов и ходов, до боли знакомых каждому, кому приходилось читать Аксенова, и фатально не способных удержать затянувшееся на многие сотни страниц и достигшее какого-то руколомного объема повествование.
Впрочем, романы и Аксенова, и Наймана обладали все же одним неоспоримым достоинством: их никак нельзя было спутать с другими. В целом же литературный массив, заваливший мою квартиру, все больше приобретал в моем мозгу очертания комка слипшихся пельменей, в котором выделялись лишь сгустки совсем уж непроварившейся графомании: "Но Мрак лишь покачал головой. Он давно не виделся с Ветром. Все это время Мрак был заперт в одной из коробок Города, и только сегодня Ночь сумела освободить его. Жалобно замяукал синий кот." "Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни - быть может даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на ее душу" ( Жизнь. Автобиографическая повесть. Издается за счет средств спонсора Ярославского хлебозавода № 2. За душевную теплоту, внимание и помощь автор сердечно благодарит директора Недобоя Николая Ефимовича, начальника лаборатории Агапову Людмилу Яковлевну и весь коллектив хлебозавода № 2)".
Суть дела, была, конечно, не в отдельных казусах. Мои ожидания сбылись, и я, наконец, разглядел очертания литературного потока, сильно отличавшиеся от моих априорных представлений. Текущая критика приучила меня воспримать современную словесность как поле битвы традиционалистов и постмодернистов. Не берусь судить, насколько представителен для нашей литературы в целом был освоенный мной пласт, но никаких постмодернистов я не обнаружил - их виртуальное присутствие обозначало лишь имя Владимира Сорокина в качестве одного из соавторов киносценария "Москва", имевшего, впрочем, достаточно слабое отношение как к постмодернизму, так и к условиям конкурса. Консервативно-реалистическая манера была, конечно, представлена несколькими вполне малоинтересными произведениями, и все же абсолютное большинство номинированных произведений принадлежали скорее стилистике неодекаданса и неомодернизма.
Русский роман 1997 года был почти эпидемически охвачен сладковато-томной эротикой, мистическими символами, запоздалыми экспериментами с потоком сознания. Было ясно, что сопротивляться этой волне бессмысленно, и наименее раздражающие образцы подобной прозы придется включить в шорт-лист хотя бы из соображений репрезентативности, но все же не оставляла надежда отыскать в этих литературных залежах что-нибудь хоть немного менее архаическое.
По букеровской традиции, первое заседание жюри носит ознакомительный характер. Успеть освоить весь поступивший корпус текстов на этом этапе еще не возможно, и члены жюри лишь делятся друг с другом своими предварительными наблюдениями, стараясь обратить внимание коллег на то, что показалось им наиболее любопытным. Каюсь, именно я первым упомянул тогда "БГА" Михаила Пророкова. При беглом пролистывании это неимоверной длины сочинение, рядом с которым даже "Новый сладостный стиль" смотрелся образцом лаконизма, показалось мне довольно любопытным. Рассказчик, молодой московский филолог, как бы расщепил свое alter ego на трех персонажей, с которыми и вел беседы, происходившие на фоне крушения коммунистической империи и катартически разрешавшиеся событиями августа 1991 года. В неторопливом повествовании угадывались живой ум, изобретательность и цепкий глаз. Однако, позднее, начав читать роман внимательно, я прикусил язык. Композиционная рыхлость сделала это колоссальный по объему текст совершенно неудобочитаемым. Сомневаюсь, что хоть кому-нибудь удалось продраться через него по доброй воле. На обсуждении шорт-листа я, проявив полную непоследовательность, голосовал против "БГА", но потерпел поражение. Слово очередной раз оказалось не воробьем.
"Анкета" Алексея Слаповского оказалась полной противоположностью интересно задуманному, но чудовищно исполненному "БГА". В содержательном отношении роман известного саратовского прозаика не представлял собой ничего особенно занимательного, но он был сделан умелой рукой, его было интересно читать, и на фоне тотального упадка профессионализма, обуявшего подавляющее большинство представленных в списке авторов, он смотрелся приятным исключением. Я сразу же решил, что "Анкета" обязательно должна быть представлена в шорт-листе, но не имеет оснований претендовать на премию. Впоследствии оказалось, что то же самое думали и все остальные члены жюри.
Впрочем, в конце концов мои читательские усилия оказались вознаграждены. Две книги из почти шестидесяти номинированных оказались для меня настоящим событием. В красноярском альманахе "День и ночь" была напечатана автобиография Александры Чистяковой "Не много ли для одной", подробный рассказ семидесятишестилетней жительницы кемеровской деревни о юности и неудачной любви, замужестве и долгих годах жизни с мужем алкоголиком, родах и абортах, гибели детей и нескончаемом выматывающем труде. Рассказанная с интонацией хроникального бесстрастия и ненатужного согласия с судьбой (зафиксированный в заголовке полувопрос звучит едва ли не единственным на всю книгу всплеском протеста), языком человека, стоящего на самом пороге грамотности, эта жизнь произодила сильнейшее впечатление. Как и всякая талантливая вещь, автобиография Чистяковой открывала и неожиданную литературную перспективу. Оказалось, что радикальный натурализм, в своем предельно обостренном изводе примыкает к эстетике абсурда. Рассказчица "Не много ли для одной" как бы заполнила дистанцию между, условно говоря, Астафьевым и Хармсом, обнаружив их неочевидное соседство.
"Чужие письма" Александра Морозова носят малоудачный и несколько кокетливый подзаголовок "этопея" - по Аристотелю, "правдоподобные речи вымышленного лица". Но вымышленный и крайне малосимпатичный персонаж морозовской этопеи мучается той же болью, что и обаятельнейшая рассказчица в автобиографии Чистяковой - отсутствием языка, на котором можно говорить о своих страданиях. "Чужие письма" сделаны как римейк "Бедных людей", но новейший Макар Девушкин пишет своей единственной собеседнице (у Морозова - живущей с ним врозь жене) о своей любви и одиночестве исключительно формулами из магазинных ценников, правдинских передовиц и морального кодекса строителя коммунизма. Но, пожалуй, самым интересным в этом литературном опыте была стоящая под ним дата: "Чужие письма" были написаны в 1968 году за два года до "Москвы-Петушков" и задолго до появления целого созвездия писателей, вышедших из ерофеевской электрички. В свое время этопея была принята к печати Твардовским, но в пору начала новых заморозков она уже не могла быть опубликована, что, по-видимому, роковым образом сказалось на литературной судьбе двадцатичетырехлетнего автора, надолго выпавшего из литературы.
Похоже, что эта дебютная вещь малоопытного литератора, стала одним из последних осколков долетевших до нас от исхода 60-х, когда расчет с оттепельными иллюзиями сообщил нашей словесности саркастическую похмельную трезвость, еще не обернувшуюся белой горячкой новых интеллектуальных запоев. Поразительным образом в археологическом реликте, которым были "Чужие письма" среди публикаций 1997 года, оказалось больше жизни и современности, чем в их свежеиспеченных собратьях. Конечно, справедливости ради, здесь нельзя вслед за Пушкиным не заметить, что "это еще похвала небольшая."
Пожалуй, можно было сказать, что в смысле пополнения моего читательского опыта, ожидания мои оправдались. Однако приобщиться к литературным интригам так и не удалось. Со всей внутренней готовностью не поддаваться никакому давлению я сильно напоминал сам себе неуловимого Джо из известного анекдота. Единственный раз за все время один мой добрый знакомый подошел ко мне похлопотать за сочинение, не имевшее ровным счетом никаких шансов. Прежде чем я успел ответить, он увидел мою реакцию по выражению лица и смущенно пробормотал: "Считайте, пожалуйста, что я это по пьяни." На давление это было похоже примерно также, как выстрел из хлопушки на теракт. Еще как-то раз в два часа ночи мне уже действительно по пьяни позвонил другой мой добрый приятель и стал заплетающимся голосом убеждать меня не присуждать премию Аксенову. Когда я объяснил ему, который час, литературная дискуссия сразу прекратилась.
Не знаю, стоит ли радоваться столь безукоризненному поведению литературной общественности и ее возросшей щепетильности. Скорей причина такого усовершенствования нравов состояла в том, что до всех букеровских перипетий почти никому не было особого дела. На пресс- конференции по поводу объявления шорт-листа все присутствовавшие журналисты битый час терзали сэра Майкла Кейна, основателя и председателя английского букеровского комитета, вопросами о том, кто будет впредь финасировать русскую премию. Почувствовав нараставшее раздражение сэра Майкла, я предложил аудитории перейти с денежных тем на литературные. "Как будто премия - это не деньги", - укорил меня в ханжестве корреспондент "Коммерсанта". Конечно деньги, но ведь интересно может быть не только кто их дает, но кому и за что.
Сам же отбор кандидатов в шестерку прошел довольно спокойно. Незадолго до заседания я прочел в "Вопросах литературы" статью моего предшественника по председательству в жюри Игоря Шайтанова "Вокруг Букера". По словам Шайтанова, их жюри начало работу с того, что кратко пробежалось по списку номинированных произведений. Мне показалось, что обилие в нашем списке заведомо неконкурентоспособных текстов делало подобную процедуру достаточно иррациональной, поэтому я попросил своих коллег: критика Евгения Сидорова, прозаика Михаила Кураева, социолога Бориса Дубина и американскую славистку Катерину Кларк - назвать с небольшими комментариями заинтересовавшие их сочинения, возможно не ограничиваясь заветным числом шесть.
Всего мы впятером упомянули шестнадцать произведений, причем только одиннадцать были названы по крайней мере двумя выступавшими. Было решено ограничить обсуждение этими одиннадцатью кандидатурами, причем Соснора, Слаповский и Морозов были поддержаны практически единодушно, а Сергей Чилингарян с "Бобкой", Олег Павлов с "Делом Матюшина" и Игорь Клех с "Крокодилами не видят снов" были почти столь же легко отведены. По существу за полчаса мы заполнили три из шести вакансий и сократили до пяти круг претендентов на остальные три. Здесь, впрочем, пришлось помучиться.
Прежде всего, бурные споры вызвала книга Чистяковой. Причем речь шла не столько о ее литературных достоинствах, сколько о соответствии формальным критериям. Проблема была не столько в том, можно ли считать автобиографию романом - здесь бесспорный прецедент был создан присуждением Букера 1996 года Андрею Сергееву за "Альбом для марок", сколько тем, что "Не много ли для одной" предстали читателю в форме литературной записи - доля участия в создании книги самой Чистяковой и журналиста Владимира Ширяева оставалась неясной. В результате был найден компромисс: включить книгу в шорт-лист, создав ей тем самым известность, которую она заслуживает, но оговорить существование в жюри на этот счет особого мнения и заранее решить, что на следующем этапе Чистякова в качестве возможного лауреата рассматриваться не будет. "Так мы бы и Евангелию премию не дали, там тоже литзапись," - заметил один из членов жюри, в наибольшей степени попавший под обаяние автобиографии Чистяковой. "Дали бы, - успокоил его другой, но Матфею или, скажем, Луке, но никак не Иисусу." Возразить на это было решительно нечего.
Так в шестерке осталось две позиции, по обеим из которых я оказался в меньшинстве. Я голосовал за "Немца" Нины Садур - наиболее, на мой взгляд, эстетически вменяемый из всех представленных на наше рассмотрение неомодернистских опытов и роман-притчу Бориса Хазанова "После нас потоп" - далеко не лучшую, но вполне добротную работу превосходного писателя. Предпочтение, однако, было отдано уже упоминавшемуся Михаилу Пророкову за монументальный замысел и отважную попытку создать настоящий русский роман, где герои ищут смысл жизни, а также книге Ирины Полянской "Прохождение тени", где героиня, проведшая детство в шарашке, учится музыке в окружении слепых, которым она открывает зримый мир, учась у них духовному постижению сокровенного смысла бытия и искусства.
Среди всех прочих сторон премиального процесса, которыми меня регулярно запугивали, немалое место занимали предсказания критического погрома. К этой перспективе я, честно говоря, относился и вовсе равнодушно. Очевидно, что если в список финалистов входят шесть авторов из шестидесяти, а побеждает один из шести, недовольных всегда будет больше. На фуршете после оглашения шорт-листа меня познакомили с литературным обозревателем одной из самых популярных газет. "Рад познакомиться",- сказал я. - "Я тоже,- ухмынулься он, - но гадость про вас все-таки напишу". - "Валяйте, - постарался я быть максимально любезным, - только, если можно, без личных оскорблений." Эту просьбу он выполнил. Надо сказать, что и в целом реакция прессы оказалась достаточно спокойной. Вероятно, предшествующее жюри, не включив в шорт-лист "Чапаева и пустоту", выбрало лимит критического гнева на несколько лет вперед. По-настоящему непристойным был только отзыв обозревателя "Литературной газеты", возмущенного включением в список финалистов "деревенской старухи" и призвавшего жюри подавать милостыню нищим на улицах. К тому времени я уже знал, что у этого литератора брань входит в минимальный набор полемических приемов, и потому не принял его выходок на свой счет.
Вообще говоря, вся процедура выбора и объявления списка финалистов настраивала на благодушный лад. Все члены жюри были явным образом довольны достигнутым компромиссом, сэр Майкл Кейн объявил, что наступивший год не окажется, как полагали до того последним для русского Букера, на пресс-конференции было много народу и прошла она успешно. Огорчало только, что из-за всех этих литературных торжеств пришлось пропустить футбольный матч "Спартак" - "Реал". При этом досада моя несколько умерялась тем, что на успех нашей команды я особенно не рассчитывал. Выйдя на улицу, мы с философом и издателем Александром Ивановым первым делом спросили, какой счет, у небритого мужчины, стоявшего на бульваре с кружкой пива. "2:1", - ответил он с таким ликованием в голосе, что выяснять, кто победил, было уже совершенно излишне. Мы все трое обнялись. "Да, литература - это не спорт," - еще раз подумал я.
Букеровские гонки, тем не менее, продолжались. Первым сошел с дистанции Виктор Соснора. В "Московских новостях" появилась статья критика М. Золотонсова, указавшего на давнюю первопубликацию "Дома дней". Проверка показала, что книжный вариант несколько отличался от первоначального журнального, но не настолько, чтобы его можно было рассматривать как новое самостоятельное произведение. Учитывая то, что "Не много ли для одной" и "БГА", как мы договорились заранее, не входили в круг возможных победителей, выбирать предстояло между "Чужими письмами" и "Прохождением тени" с "Анкетой" в качестве запасного варианта. При этом во всех появлявшихся материалах роман Полянской упоминался в качестве бесспорного и самоочевидного лидера, а остальные пять произведений выступали только в качестве фона. Я давно сделал свой выбор и, перечитав вошедшие в шорт-лист произведения, только укрепился в нем и все-таки же столь фатальное несовпадение моей оценки с общей реакцией вызывало у меня легкое беспокойство.
В конце ноября за пару недель до заключительного заседания я должен был ненадолго уехать из Москвы. Накануне отъезда я встретил на улице Андрея Яковлевича Сергеева. Мы не были особенно близко знакомы, но я всегда с восхищением следил за его литературной работой. В Англии по случаю 25-летия учреждения премии был в свое время проведен конкурс "Букер букеров". Думаю, что из семи состоявшихся пока российских книг-победителей "Альбом для марок" был бы самым сильным претендентом на этот титул. - "А вы знаете, за что я вам благодарен, - сказал мне Андрей Яковлевич. - Благодаря вашему шорт-листу я прочитал Морозова. Какой язык! Потрясающая любовь плакатов." Мы попрощались. Вернувшись через неделю домой я узнал, что Сергеев трагически погиб, и еще успел на его отпевание.
На последнем заседании жюри я не упомянул об этом последнем разговоре - прибегать к такого рода аргументам было бы нечестно. Впервые я рассказал о нем после присуждение премии сэру Майклу Кейну. Как трогательно, - улыбнулся сэр Майкл. - А вы говорили об этом лауреату? - Мне показалось, что ему действительно было приятно услышать эту историю. Догадывался ли он тогда, что неизлечимо болен и дни его уже сочтены?
В отличие от обсуждения шестерки, выбор победителя проходил бурно и тяжело. Часть жюри непримиримо поддерживала Морозова, часть - Полянскую. Я спросил, будем ли мы искать компромиссную кандидатуру - речь, конечно, могла идти только о Слаповском - и получил твердое нет от обеих сторон. С самого начала было ясно, что у Морозова на один голос больше, но наши оппоненты до самого последнего момента не теряли надежды переубедить кого-нибудь из большинства. Только когда секретарь комитета Джон Кроуфут, вернувшись, напомнил нам, что пора завершать работу, формальное голосование подвело очевидный итог.
Среди многочисленной публики, собравшейся в роскошно сервированном зале Малого Манежа, такого решения, кажется, никто не ожидал. Одна из самых известных наших критиков, с которой мне довелось сидеть за одним столом, упорно пыталась выведать у меня итоги, давая понять, что возможными лауреатами считает только Полянскую и Слаповского. Когда я произнес в микрофон заветные фамилию и название, какая-то дама, сидевшая прямо передо мной потрясенно и возмущенно выдохнула: "Дерьмо". Больше всех был, похоже, ошеломлен победитель, который в течение четверти часа не мог выговорить ни одного слова и путано, заплетающимся языком кого-то за что-то благодарил. Видимо, возвращение в литературу давалось ему не легче, чем уход из нее.
Пресс-конференция была назначена на следующее утро, но на нее почти никто не пришел. Ужин был съеден, вино выпито и сенсацию уже успели до конца обглодать. На пять интервьюируемых собралось три журналиста. Мы долго беседовали с Морозовым. Оказалось, что у нас был общий университетский учитель - Владимир Николаевич Турбин, и оказывается мы встречались на его похоронах. Со времени написания "Чужих писем" мой собеседник успел проделать большой путь: отчислился из университета, служил в армии, работал в издательском отделе Патриархии и постепенно оказался в клыковском Фонде славянской письменности. Он подробно пересказывал собравшимся содержание своих давних произведений - накануне Сергей Иванович Чупринин, главный редактор "Знамени", напечатавшей "Чужие письма", попросил его принести их для публикации.
"Какие были надежды, - подумал я. - Двадцать четыре года, "Новый мир", Твардовский, блистательный литературный дебют. Как эфемерны любые победы, и та и эта. Сегодня ты чемпион, а завтра надо снова играть, и кому-то что-то доказывать. Как странно свела нас жизнь, меня в смешной роли председателя, его - в столь же несвойственном амплуа лауреата. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся, разве что случайно."
Накануне, в самом конце ужина, пока победитель, борясь с огромной охапкой цветов, что-то бормотал в микрофон, группа критиков, собравшись в кружок, обсуждала решение жюри. "Ему это так не сойдет", - произнес кто-то. Речь явно шла обо мне.
