Я хотел рассказать, серебря
лунной музыкой башни вокзала,
как в последнюю ночь декабря
мне зима у вагона вонзала
сотни тонких иголок в лицо,
завывая призывно и жадно,
как, на душу надев пальтецо
я отсюда хотел уезжать, но,
в горле иней. Побег в никуда
невозможен. Отложены рейсы.
У перронов молчат поезда.
От мороза полопались рельсы.
Снег идёт, всё и вся породнив,
и владенья свои помечает.
В коридоре застыл проводник
со стаканом стеклянного чая.
Миллиард запорошенных лет
ждёт его пассажир, бесполезный
в белых пальцах сжимая билет
в тот конец. В антрацитовой бездне
его мёртвых глазниц, без нужды
сквозь узор устремленных наружу -
пустота. Отраженье звезды,
вместе с мусором вмерзшее в лужу,
до сих пор для чего-то хранит
пусть не небо, но память о небе
(так, возможно, скульптурный гранит,
видит горные кряжи во сне). Без
двенадцати полночь всегда,
словно время стоит на стоп-кране,
и не может финальное "да"
в чьем-то доме сказать на экране
героиня герою. А дом -
на углу, где, в карете без герба
пролетая, пьют водку со льдом
Королева и Снежная Герда.
СПИЧКА
Откроешь букварь - и возьмешь языка...
До Киева, ручки и точки
тебя доведёт он, но это пока
цветочки, цветочки, цветочки -
из тех, что растут на тетрадных полях,
как будто бы сами-с-усами...
А ягодки дальше. Доверчивый лях
и он же - отважный Сусанин,
бредёшь по лесам без царя в голове,
лелея душевную смуту,
отравленный верой, что в сорной траве
отыщешь, потрафив кому-то,
такую чернику, такие слова,
в такой заколдованной чаще,
что будет довольно промолвить: "халва" -
и воздух покажется слаще...
Однажды, от жажды, отрезанный от
тех мест, где нога человечья
прошла, в окружении топких болот,
где горечь мешается с речью,
не видя дороги, прошепчешь: "огонь"
и взвоешь: "вода!" - от ожога...
И можно поздравить тебя, эпигон
усталого Господа Бога.
Не божьи ли искры из глаз - в темноте,
когда ты поймешь, что исчезли
все те, кто был рядом с тобою, все те...
что дома, в обшарпанном кресле,
сгоревшую спичку сжимая в руке,
не хочешь ни лавра, ни лести...
...А время сквозь пальцы, подобно реке
течёт, оставаясь на месте.
БОЖЕСТВЕННЫЙ ЧЕРТЕЖ
Давно, на птичьих маленьких правах
весенних лет, когда во сне - леталось,
но каждый шаг зелёнкою пропах,
а в чудо легче верилось, чем в старость,
мечта была стрелой. Натянешь лук,
пройдёшь по краю шервудского леса,
отпустишь, и - за тридевять разлук
убит дракон, похищена принцесса...
Когда топили истину в вине
и белый свет, что твой кефир с похмелья,
глотали жадно, на абсентном дне
и жжёный сахар мнился карамелью,
и потому продрогшие рубли
руками греть и в грязь не падать духом
(уж если не директором Земли
судьба назначит, то хотя б - главбухом)
мы научились. Не считать потерь,
не верить, не просить, стоять в сторонке
когда кого-то бьют...
Ну а теперь,
пытаясь выжить в их безумной гонке,
на этой трассе (сколько ни кружись,
на скорость мысли умножая почерк)
я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,
и оттого - на виражах - заносчив,
не догоняя время, что ползёт
ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь...
...Куда нас так с тобою не везёт,
танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!
2.
Весь этот мир - божественный чертёж,
где каждый штрих другим уравновешен,
реальный морок, искренняя ложь
и косточки любви внутри черешен
добра и зла. Петляет вверх и вниз
из ниоткуда - в никуда дорога...
...Весь этот мир уместит чистый лист.
Взгляни в него - и ты увидишь Бога.
Так на пустой доске - любой гамбит,
Так тишина колоколам созвучна...
...А знаешь, я подумал: Богом быть,
наверное, не трудно. Просто скучно.
Отчасти он подобен той звезде,
что дарит свет, хотя давно погасла,
ведь для того, кто вечность и везде,
не только жест - любая мысль напрасна
и, будучи известной наперёд,
теряет всякий смысл. Но, может статься,
есть путь, которым он осознаёт
себя, один единственный - рождаться
(в ушко иглы нашёптывая нить)
в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке
в сознании людей овеществить
себя - от всей Вселенной до улитки.
Творение - осознанный отказ
Как от всевластья, равного бессилью,
так и всезнанья. Просыпаясь в нас,
песком сомнений, золотистой пылью
и, прорастив весь мир сквозь пустоту,
как собственный побег от идеала,
Господь сродни молочному листу
и тишине, ни много и ни мало.
3.
И счастье в том, мой друг, что счастья нет.
Являясь нехватающей запчастью
души, нас гонит по ухабам бед
и в зеркалах маячит ежечасно,
как некий вечный двигатель, исстарь
ревёт о жизни, и сама дорога -
оно и есть. Как мыслящая тварь -
глаза и слух слепоглухого Бога.
***
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?
И.Бродский
То ли ветер гудит, то ли воют волки.
Полон скрипов и шорохов старый дом.
Тикают ходики. Шелестит на полке
Стивена Кинга полураскрытый том.
Поздняя осень. Стегают окно деревья.
Прячась под кронами кленов и тополей,
жмутся друг к другу дома на краю деревни,
словно продрогли, и так им чуть-чуть теплей.
А над деревней на сизых дымах коптится
низкое небо. И стоит уснуть тебе,
стоит уснуть, и душа упорхнет, как птица
Черная птица рванет по печной трубе
и полетит над великой святой равниной,
чтобы увидеть, в ночных небесах паря,
всю ее грязь, нищету, голытьбу с рваниной,
избы кривые, неубранные поля.
Вот она, вот - всем ветрам и врагам на милость...
...Будто в пазах мирозданья рассохся клей,
Будто местами материя прохудилась,
и выползает, клубясь, изо всех щелей,
щерится скользкий, голодный, предвечный хаос -
тысечеглаз, стоголов, саблезуб, сторук.
Боже, да здесь даже крестятся, чертыхаясь,
в этом краю самородков, больных старух,
жуликов, пьяниц, фанатиков, где назавтра
выстроят рай, но всегда настает вчера.
Где, как скелеты исчезнувших динозавров
в землю уходят разбитые трактора.
Где человек - пылинка, где легче спиться,
чем оставаться, не ссучившись, на плаву…
…Боже, душа моя, это мне только снится,
или взаправду, всамделишно, наяву?
…Встанешь с утра, наберешь полпакета яблок,
чаю заваришь , погреешь себе еду
и, ковыряя вилкой, глядишь, как зяблик
с ветки на ветку сигает в чужом саду.
Солнечный день. Будто не было и в помине
ночи отчаянья, страха, бессилья, зла…
…Только пусто внутри, только черная тень в камине –
то ли птичье перо, то ли просто зола. Зола.
ЮНОМУ ПОЭТУ
Попутного ветра и скатерть-дорога! Погнали! Банзай! Нехоженой рифмы искатель, безумствуй, витийствуй, вонзай в листок металлический стержень, как штык в селезенку врага! Пускай выплывают на стрежень челны и сверкают рога на касках у легионеров. В атаку! Прорвемся! За мной! Побольше тревоги и нервов, разлук и любви неземной. Давай, расковыривай ранку, отравленным прошлым дыши и рви, не забыв наизнанку напялить, тельняшку души. По скользкому прыгай карнизу, в небесную кнокая дверь. Как прах - океанскому бризу, грядущее строчкам доверь. Не бойся, срывай поскорее молчанья тугую печать. Здесь главное ямб от хорея немного уметь отличать. А будешь умен и нахрапист, получишь (о, боги мои!) в награду трехстопный анапест и мудрыя жало змеи, научишься множеству гитик, Ньютона докажешь бином...
...Но тут появляется критик и бодро мешает с говном. С испугу башкой непокорной возносишься выше столпа, но кроме бухла и попкорна ни зги не желает толпа (и кроме, естественно, мяса, билана, футбола, бабла), не хочет инертная масса. Такой она вечно была. К тому ж у подножья Парнаса поэтов такая шобла - то двинут рифмовником в ухо, то лирой дадут по хребту. Мол, чо накалякал, братуха? Ату его, парни, ату...
...Бригада мыслишек тревожных копает морщину на лбу. Вконец расшатался треножник. Ты все это видел в гробу. Сидишь, ядовит, как тарантул, на складе разбитых корыт. И если и был здесь талант, то, похоже, глубоко зарыт. И как тут не впасть в отрицанье - не так ты со школьной скамьи себя представлял под тридцатник. Ни денег, ни дел, ни семьи... Немного сомнительной славы - да только вот слава на кой? Нужнее мерцающий слабо очаг и душевный покой... Лет десять тому как не ты ли, под лампой тетрадь теребя, хотел, чтоб тебя полюбили? Но любят стихи. Не тебя. Актерствовать в этом спектакле час от часу все тяжелей...
...Любимого жалко, не так ли, себя? Пожалей, пожалей. Но только не слишком. Пророчить и плакаться, делать стишки, полегче, дружок, чем ворочать на овощебазе мешки. И чем подставляться под пули. И чем опускаться в забой. Поэтому лучше, лапуля, ты мне этих песен не пой. Гляди, переулок кромешен, но свет зажигают в домах, и месяц над крышей подвешен, как будто господень гамак. Беснуется ветер, лютуя, осеннюю смуту творя, но звезды на небе - любую бери и считай, что твоя. Ни звезд, возражаешь, ни ветра, ни Бога, ни месяца нет? Не верю. Ты шутишь, наверно. Придумай. Ведь ты же поэт.
Давай, расковыривай ранку, обламывай карандаши, терзай до рассвета тальянку своей воспаленной души. Все высказать надо как будто, что раньше сказать не успел, как будто ты сдохнешь наутро, как будто наутро расстрел. Пусть острая свистнет строка и того, в ком надежда уснет, огнем невозможным сверкая, по сердцу, как нож, полоснет. И если он в шаге от ада проснется, то знай, дорогой, что это и будет награда твоя. И не надо другой...
...От точки зажжешь сигарету, и глядя, как всходит заря, лицо подставляя рассвету, поверишь, что это не зря, что стоило это, похоже, бессониц и порванных жил. И тут же всей кожей, до дрожи, почувствуешь снова, что жив.