В музыке всегда существует вступление. Нельзя войти в мелодию с середины, как нельзя умереть, а потом родиться. Можно услышать отрывок песни, но придётся прежде набрать в легкие воздух, чтоб потом запеть самому.
В жизни бывают мотивы, начинающиеся не с первого такта. Иногда – прямо с конца. Тогда не знаешь, что этому предшествовало, и становится страшно. Появляется загадка, под которой нет перевёрнутого вниз головой и взятого в скобки ответа. Детские журналы упрощали нам жизнь и до сих пор приходиться расплачиваться за желание сразу взглянуть на решение головоломки.
То, о чём я хочу рассказать, стало происходить со мной совсем недавно. Я не знаю, почему со мной – я ничем не лучше и не хуже других. Есть более глупые, есть более умные, есть просто – не такие. Почему же я вынужден расплачиваться не только за свои грехи, тоже, в сущности банальные и скучные, но и за чужие, и не только за чужие, но и за те, которых вообще не было. В чём дело? Не я придумал совесть и угрызения. Не я же и нарушил эти понятия. Что же происходит. Каждый день я жду этого и заранее вынимаю платок. Вечером он станет мокрым – от ожидания мой лоб покрывается потом, таким же, как у любого волнующегося человека.
Я знаю, что с каждой минутой это становится всё ближе, и реальнее, всё ощутимее, как будто уже слышны шаги – нет, только желание – пусть бы это были шаги за дверью, и тогда я всё смог бы объяснить тайной, сказкой, вдовушкой Анной с хрупкой и доброй душой, но это – не шаги, это – не хлопанье крыльев, это – не летучие мыши с чердака детства. Все проще и обыденней, и поэтому мне так страшно ждать, когда же произойдет это, мне страшно не только это, мне становятся страшны и реальные прошествия, равные этому по внешнему признаку.
Так происходит уже несколько вечеров. Только несколько вечеров происходит это, но мне кажется, что это происходило и раньше, что это будет происходить всегда, что это преследовало меня всю жизнь, что это стоит за спиной у каждого и каждый сталкивается с этим рано или поздно. Тогда у меня есть оправдание и я знаю, что не самый плохой человек на Земле, что другие такие же, как я, но почему тогда именно со мной и где причина этому?
Все, что я говорю, не оправдание, мне нечего оправдывать, моя жизнь – маленькая точечка в бесконечном многоточии бессмертия, и тем более я не хочу сваливать свою вину на чужие плечи. Даже не потому, что я могу пожалеть жертву своей трусости, но у меня просто нет вины, говорю я. Я могу закричать, заплакать, ударить себя в грудь, стать на колени, я готов поклясться всеми святыми, но я невиновен. Я не при чём. Я ничего не сделал такого, за что должен был бы расплачиваться. Иначе и не может быть. Я – один из многих, и если уж мы все виноваты – карай всех, карай сейчас же, без промедления. Откуда у Тебя любимчики для смертной казни и никуда не пригодные живунчики. Пусть все отвечают за мои поступки и тогда я отвечу за всех. Но я не знаю, за что должен отвечать, и почему именно я? Что это, случай? игра? насмешка? Но мне не смешно!
Прекратите! Перестаньте! Сейчас, сейчас, уже скоро произойдёт это. Это всегда происходит ближе к полночи, но с другой стороны, а радио уже заиграло двенадцать, значит, сейчас, сейчас я должен буду встать и я снова достаю платок и вытираю пот. Соленый. Страшный. Вот-вот. Повторится кошмар предыдущих: ночей, и снова я буду мучаться до утра, вспоминая, что же такого в жизни я сделал особенного, где же я согрешил, и кто заставляет меня расплачиваться за это, и кто это... но постойте, постойте, это уже началось – раздался первый
II
раздался паровозный гудок, причём исключительно в его воображении, и поезд тронулся, застучали колёса и зашевелились пассажира в сторону чаепития и сна.
Он сразу же достал билет и рубль восемь копеек – за постель и чай, ещё раз взглянул на соседей по купе; пошлого колхозника, двух баб, какого-то потёртого в командировках инженера и чуть приостановился, но не взглядом, а мыслями, на молодой девушке, сидящей у окна.
На ней была серая вязаная кофточка, которую она, видимо, стеснялась снять, хотя в вагоне было тепло и обещало стать жарко, простая тёмно-синяя юбка из достаточно грубой материи, сапоги на толстой подошве и уродливо-широком каблуке. В ушах виднелись серёжки, вернее, даже не серёжки, а маленькие светло-жёлтые, как пестики ромашек, кнопочки. Подвёрнутый низ вязаной серой шапочки окружали недлинные русые волосы. Всё выдавало в ней тихую провинциалку, и ему даже захотелось изменить свою достаточно вызывающую внешность, чтоб не выделяться среди этих простых людей, одетых так же просто и добротно, как просты и добротны их мысли.
Бабы о чём-то зашушукались, колхозник забрался на верхнюю боковую полку, не дожидаясь, пока проводница принесёт чай, и он тоже решил лечь на своё место – как раз хорошо будет видна сверху девушка, сидящая напротив.
Глядя на нее как бы украдкой, на её серьёзное лицо, тонкую, упругую даже в скромной некрасивой одежде, фигуру, ощущая, как глубоки и приятны её глаза, он проникся убеждением, то она – красавица.
"Да, она прекрасна той тихой и хорошей великой женственностью, столь хрупкой и в то же время сильной и гибкой, о которой только мечтают мужчины" – думал он и ожидал уже с нетерпением, когда принесут чай, чтобы сесть рядом и, если получится, заговорить, услышать её голос, он всегда представлял голос по внешнему виду человека, и её голос получился грустным и серебряным.
С одной стороны, он хотел заговорить с ней, но с другой боялся этого и немного смущался, потому что уж слишком разные были они, она – простая и милая, незамысловатая и в то же время таинственная молчаливой красотой, и он – начитанный и образованный человек, издавна подававший надежды на большое будущее, но ещё не достигший его то ли из-за ранней женитьбы, то ли просто из-за нежелания влазить в гущу жизни. О жене своей он почти никогда не думал, она была принадлежность дома, тем более что он, достаточно молодой и интересный мужчина, нравился не только ей, но сейчас, глядя на попутчицу, он все же не знал, о чём и как он станет с ней разговаривать, и не только потому, что она не из его круга, но ещё и из-за неясности самой цели разговора.
Он не мог верить в то, что способен и успеет сойтись с ней за столь короткий срок, тем более что с детства был приучен к прекрасному и не смешивал его с чувственным миром, кроме того, даже если бы это и случилось, вряд ли что-нибудь, кроме пошловатого в своей самодовольности смешка, вызвало бы потом воспоминание об этом приключении. Но её красота заслуживала большего и потом, он не чувствовал ещё вожделения, глядя на неё, а скорее, разливалась в нём грустная и тихая нежность.
Когда принесли чай, он спрыгнул с верхней полки, сразу же выложил на стол приготовленную мелочь и очутился как раз рядом с девушкой, которая уже приблизила стакан к губам и ласково дула на чай.
Он улыбнулся, сказал несколько незначительных фраз, и она улыбнулась в ответ. Это ободрило его, но тут вмешались бабы и ему пришлось говорить с ними о ценах на базаре и о том, как тяжело доставать нынче билеты на поезд. Но замолчать он не мог, так как молчала девушка, и если бы он присоединился к ней, то нить разговора разорвалась бы и даже дальнейшее связывание её на узелки вряд ли бы оживило молчание.
Затем бабы стали спрашивать друг друга, у него и у девушки, сколько стоит чай, и он ответил, что не знает, а девушка улыбнулась и пожала плечами. Бабы, охая и ахая, нашли, двадцать копеек и положили рядом с его монетами. Девушка положила пятнадцать, и почему-то он прочел в ее глазах тревогу.
Чай уже был почти допит, а он всё любовался искоса плавными и нежными, как красота её лица, движениями, изредка пробегая глазами по всей её фигуре и замечая, что у неё всё гармонично, соразмерно, и, должно быть, она прекрасна без этих скучных и серых тряпок, и хотя он представлял её не из сладострастных побуждений мальчишки, рассматривающего журнал мод, но вся его мужская сила приятно волновалась и он уже всё же подумывал о продолжении знакомства.
Пришла проводница, взяла деньги и принялась считать. Затем она дала сдачи – десять копеек – и бабы сразу же убрали их со стола. Он взглянул на девушку и его вновь поразила тревога в её глазах. Он вздрогнул было вначале, настолько она была красива, но эта тревога охладила его восхищение, тем более что одна из баб то ли заметила, то ли почувствовала волнение девушки, и тоже взглянула на неё.
Некоторое время они обменивались взглядами и в глазах девушки стояла такая просьба, такая тоска, что баба, видимо поняла. "Да она же немая!" – воскликнула она, и тот час же начала рыться в своих карманах. Вскоре она вытащила и собрала мелочью семь копеек – сдачу, причитавшеюся девушке, и протянула той – та бережно приняла монеты прозрачной и хрупкой ладонью, с благодарностью кивнула и вытащила свой кошелечек, который в её руках показался чем-то нежным и печальным – предметом не от мира сего, и опустила в него деньги. Затем она вздохнула, тревога в её глазах растворилась, и они наполнились серебряным, как и её голос, о котором он уже не думал, сиянием. Ее глаза светились спокойствием и признательностью.
Бабы снова охали и ахали, сокрушаясь, как же Бот мог так наградить человека, тем более такого красивого и гарного, жалели девушку, называли её "милая ты наша", предлагали ей пряники, а она сидела так же хрупко и прозрачно, и лицо её было прекрасно, и безмятежно, и она улыбалась нежно бабам и придвинувшемуся колхознику, который тоже вздыхал – как же это у такой дивчины такое несчастье.
Всё это время он сидел в стороне, не мог вмешаться в разговор, и до него очень медленно доходило, что она – немая, и что нет никакой возможности говорить с ней, и кроме жалости, даже не жалости, а нежности и зарождавшейся любви в нём находилось чувство стыда и ему было неловко, что он – один из многих, ничем не примечательный и эти – простые и непримечательные бабы, и колхозник, и даже потёртый инженер, сидящий сбоку с неизменной газетой, – все они могут разговаривать, произносить слова, шевелить и округлять губы, двигать послушным языком, смеяться и петь, а она, которая достойна всего этого более всех их, вынуждена молчать, быть в себе, и что у неё даже нет возможности почувствовать, как упруго отскакивает звук от напрягшегося языка и, задевая зубы, и, пройдясь по губам, выходит в мир, к другим людям, и становится вещью, предметом, и все знают о нем, о звуке, который рожден человеком.
Ему было больно и он не знал, как же оправдать то, что происходит, и у него пропало желание знакомиться с девушкой, потому что они были в неравном положении, так что он снова взобрался на полку и смотрел оттуда на девушку, которая ещё не собиралась ложиться. И чем больше он смотрел, тем более проникался её красотой, тем сильнее она входила в него всей собой, своим телом, лицом, глазами, одеждой, даже поворотом к окну, и ему казалось, что именно о такой женщине он мечтал всю жизнь, и что он уже никогда не встретит ничего подобного, и что надо что-то немедленно делать, как-то менять мир или звать её замуж, о жене он забыл и не вспоминал всё это время, и что всё это надо делать прямо сейчас, и тут же представил всю нелепость подобной сцены, ведь она даже не может ему ответить, разве что кивнуть, и её глаза стояли перед ним, они были большими, и в них жила тревога, и он не знал, как уберечь её от грубого мира, громадных мясистых колхозниц, серого инженера, грохочущего поезда, ночи за окном, он не знал, о чём и как с ней говорить, и тут же вспоминал, что она немая, немая – и это слово становилось стеной – немая – и он не знал, как её разрушить, и он даже не знал, кто её построил, и не мог понять – зачем? А ещё всё это время он находил в себе какое-то жужжание и поскребывание – это странное чувство жило в нём и, кажется, было покраснением от неловкости, наклоном головы от стыда, оттого, что он раньше мог думать о ней, как о других, и не только думать, но и представлять сцены, в которых она вела себя, как другие, и он вёл себя, как с другими – со всеми женщинами, и ему это нравилось, и ей это нравилось, и всё это бывало на самом деле раньше и приносило радость и наслаждение, бывало и будет возможно с другими женщинами, но не с ней, не с ней...
III
Это стало происходить недавно – несколько дней назад, и я думаю, что любой человек на моём месте отнёсся к этому так же, как и я, то есть вначале удивился, может быть, его даже рассмешило бы это, но потом озадачило и, видимо, испугало или заставило бы задуматься, кому это нужно и причём здесь он – тот, к кому звонят каждую ночь и когда поднимаешь трубку – там плачет ребёнок.
Теперь вы представляете, каково было мне, когда раздался после двенадцати телефонный звонок – причём каждый раз один звонок, и если не успеваешь к трубке, то надо ждать, пока снова через некоторое время раздастся звонок, снова один, и так до тех пор, пока не возьмёшь трубку.
Когда это произошло в первый раз, я удивился и немного испугался, потом решил, что меня разыгрывают, но дело в том, что плакал ребёнок, видимо, грудной и это не было подделкой. Я стал перебирать в памяти, представляете, насколько смешным было моё положение – босиком, в трусах и майке, ночью, только что с постели, с ещё колотящимся от волнения – что за ночной звонок? сердцем стоять, зажав трубку и слушать детский плач. И всё.
Так вот, я стал перебирать своих знакомых с грудными детьми. Моя жена, вернее, бывшая жена, растит сына, но ему уже одиннадцать лет, новых у неё пока нет, да и у всех моих друзей, одноклассников, сокурсников, сослуживцев – взрослые, ну, по крайнем мере, не грудные дети. Я бросил трубку и решил, что неудачная шутка предназначалась не мне.
На следующую ночь, после двенадцати, раздался звонок. Я уже знал, в чём дело, даже больше, я где-то в душе ожидал его, поэтому я снял трубку. На этот раз ребёнок плакал громче. Можно даже сказать, что он начинал потихоньку кричать. Я слушал его голос и постепенно, очень отдалённо, как бы приглушённо, улавливал сходство с одним моим воспоминанием. Но это мог быть только бред. Я снова бросил трубку.
Весь день я думал о своих любовницах, о тех милых женщинах, случайных и постоянных, которых встречал на своём пути, и понимал, что незаконнорожденный ребёнок мне не грозит. Если это не было уверенностью, то уж во всяком случае не вызывало беспокойства. Я знал их характеры, знал, что с большинством расстался задолго до этих дурацких звонков, знал, что те немногие, с которыми я встречался за последний год, либо не могут иметь детей, либо никогда не станут разыгрывать подобные сцены. Но что самое смешное, я почему-то был уверен, что звонки адресованы именно мне, и хотя ещё не мог объяснить, на чём основано моё убеждение, но начинал догадываться, и именно это больше всего мучило и страшило меня.
Значит, я всё-таки виновен, и значит, ничего не проходит просто так, и я должен отвечать за все, что сделал в этой жизни и даже за то, чего не делал, но о чём думал, и даже за то, о чём не думал, но мог подумать, потому что всё равно всё это был я, и ни один человек на свете не мог заменить меня и ответить за всё это вместо меня.
С каждой ночью плач ребёнка становился всё громче, требовательней, он срывался иногда на крик, и всё чаще переходил в крик, и я уже боялся, что могут быть другие звонки, и уже днём доставал носовой платок – когда я волнуюсь и жду чего-то, у меня на лбу выступает пот, и этот дикий крик становился с каждой ночью всё сильнее, пронзительней и страшнее, и я уже знаю, кто это кричит, чей это ребёнок.
Это мой сын. Это мой сын и сын немой.
У него такой же серебряный голос, как и у матери.
1984
ДЕНЬ СВАДЬБЫ
I
Я сразу же почувствовал, что сегодня будет День моей Cвадьбы, ощутил это в прикосновениях воздушных волокон, прозрачных и жирных, как струны, в музыке, пронзающей небо, в том, как задрожало всё внутри моего тела, и как само оно зазвенело подобно сосуду с монетами.
Ощущение плоти стало сладким и влажным, оно разливалось от живота во все стороны, и границы между мной и воздухом переставали проходить вдоль кожи, роговицы и всего, что являлось моим покровом, скрывало мой хрупкий механизм от дождей и снегов, жары и ветра.
Я бы мог выйти за пределы разума, и все могли бы это сделать, но разве что-нибудь изменилось тогда бы для нас? Просто вещи стали бы называться по-другому, и всё изменило свои имена на новые, возможно непроизносимые, хотя существующие.
Но я не мог выйти за пределы любви, потому что дверь за мной захлопнулась бы и я навсегда остался в другом мире, и уже не увидел бы День своей Свадьбы.
II
Я видел, как она умирает, моя невеста, и слышал, как она кричит от боли, и знал, что у меня нет надежд.
Я почти не жалел её, я знал, что она умрёт, что она уже наполовину проникла в растворённую дверь и поэтому ей так больно, но я жалел себя, я оставался здесь, и должен был слушать эти крики, и знать, что до-другому быть не может, что моя невеста кричит и плачет, а я думаю о ней, хочу думать о ней, а думаю о вечернем концерте, о вечерней, то есть ещё неслучишейся музыке, понимаю, что так нельзя, что люди так не делают, и всё-таки представляю зал консерватории, и музыкантов, и зрителей, и думал о зрителях, и слушателях, а не о ней, умирающей и кричащей от сознания этого.
III
Вечером будет концерт и будет музыка, а сейчас он сидит у кровати и слушает крики, и вдруг его голова раскалывается, потому что он думает о том, что было бы, если бы крики умирающих сопровождали музыкой. Это был бы великий хор, прекрасное соло, оно бы проникло в души людей, изменило бы их, сорвало покровы спокойствия, кожу и роговицу, всё то, что отделяет людей от мира, оно бы заставило их стать лучше, честнее и выше, но, Боже мой, как же можно думать так, когда я сам низок и грязен, если способен обыгрывать сцену смерти любимого человека; как же я сам могу говорить об улучшении других, тех, кто рядом, кто пришёл на концерт просто слушать, как и я, хлопать тому, как кричит в предсмертных судорогах человек, моя невеста, а механические музыканты в чёрных – траур – (музыка – это похороны тела) – фраках совершают заученнодёрганные движения, сопровождая смерть и страдание гармонией.
IV
Итак, невеста моя умерла и да здравствует невеста – так решил он вечером и оглядел с балкона партер, взгляд его ненароком (или роком?) простучал ножами по лицам людей, сидящих в ложе, ожидание музыки вызвало трепет неофита перед лицом новоявленного божества, закашляли, прочищая соломинки горл дамы и господа меломаны, а ножки взгляда поскользнулись на фигуре женщины в ложе напротив, на теле её, обтянутом сиренево-серой материей платья – второй кожей, вторым покровом, в чёрной косынке и с серебряными серьгами, похожими на струйки водопада.
У женщины имелось лицо, бледное, более бледное, чем лицо умершей моей невесты, прекрасное скульптурное лицо, бесстрастность которого подчёркивало и строгое платье, и чёрная косынка, и серый, неподвижный, но тяжёлый от страсти, ещё не пробуждённой музыкой, взгляд,
V
Женщина знала, что я на неё смотрю, и когда первые звуки музыки оторвались от инструментов и, шелестя крыльями, полетели в зал, она посмотрела мне прямо в глаза, и я понял, что сегодня будет День моей Свадьбы и День похорон моей невесты.
Музыка уже распустила лепестки, бутон её раскрылся и запах, тяжёлый, дурманящий, стал обволакивать зал, на лицах людей выступили капельки пота, чьи-то тела задрожали, где-то всхлипнули, сухие звуки нервных глотков стали раздаваться всё чаще и чаще, а женщина смотрела на меня и я чувствовал, что если так будет продолжаться, то я потеряю сознание или ещё что-нибудь сделаю, а музыка уже не была принадлежностью оркестра и солиста, и композитора, она стала зрителем, она сидела в кресле с каждым, шептала на уши бешеные слова, дышала в закрученные для слуха раковины, так что вздрагивали от потоков горячего воздуха локоны, будоражила и разжигала блаженство внутри живота, а женщина смотрела на меня, и взгляд её расширялся, загорался, в нём отсвечивали люстры, блески, огни; глаза её пели, ликовали, желали небывалого, срывали с себя роговицу, покровы, рыдали и хохотали, а лицо её белело ещё более, и платье сливалось с телом, искрящееся сиренево-серое платье, и струились серьги, от них отрывались серебряные капельки, тут же превращаясь в звуки мелодии, и вдруг женщина встала и закричала, запела, завыла, страстно глядя на меня, и я почувствовал, как она прижалась ко мне, и её вой, звериный, человечий, неназванный был безумен и неудержим.
VI
И он встал, и тоже завыл, и они стояли напротив друг друга, он – выше, с балкона, глядел на неё и орал беспощадно, хрипло жутко, а она – снизу, из ложа, вцепившись в него взглядом, отвечала таким же криком, и они стояли, и их тела удлинялись, образовывали сходящуюся дугу, и, соединившись под куполом зала, слились в крике, объятиях, слезах и содроганиях, конвульсивно задрожали, и свет раскололся на тысячи осколков, вонзаясь в глаза устремлённых под купол зрителей, и весь зал содрогнулся, по нему пробежала агония наслаждение, безумия, а они стояли напротив друг друга, и их тела сливались, скручивались в жгут мускулов и сухожилий, они стояли напротив друг друга, и выли, кричали, рыдали, и это был День моей Свадьбы, и День смерти моей Невесты.
