Добрая и самая вкусная по ощущениям часть моего детства прошла на рабочей окраине Нижнего Тагила, в шахтерском поселке, носящем длинное, помпезное, а мне в те младые годы вообще непонятное название – Рудник имени III Интернационала. Что это такое? Мой интерес вызывало не само слово «интернационал» - это что-то запредельное для понимания, а цифра три. Почему именно третий? Наверное, потому, что из всех этих самых «интернационалов», третий – самый лучший. Я был патриот, поэтому иного объяснения названия своего родного поселка просто не находил. И не хотел.
* * *
В те годы у меня были свои представления о географии (и о других науках тоже). Я был уверен, что самый главный город в мире – это Москва. Я ее хорошо знал по праздничным открыткам и часто рисовал – кремлевская стена, похожая на забор из рыбьих хвостов, и сама башня с часами и огромной лучистой звездой на макушке. Цифры на циферблате почему-то получались зеркально перевернутые и густо сбегались снизу часов.
О существовании Ленинграда я тоже знал, но долгое время не умел изобразить его на бумаге. Помогли те же открытки: я научился рисовать один из символов города - крейсер Аврора.
О том, что на земле есть еще и другие города, я тоже догадывался. Более того, знал о существовании Америки. Как ее рисовать, мне было хорошо известно по карикатурам из журнала «Крокодил»: небоскребы, похожие на пеналы с дырками, а над всеми ними усатый, мерзко хихикающий толстячок в шляпе и полосатых детских штанишках. Как художник, я оставил Америку без своего внимания – она меня не вдохновляла тогда и даже сейчас. Уж извините!
Самым первым реальным городом, где я побывал, был Нижний Тагил. Еще долгие годы я не выезжал за его пределы, и на это время он был для меня и Москва, и Ленинград, а когда в городе появились первые девятиэтажки, и Америка.
В подтверждение серьезности сказанного хочется привести один пример.
Когда разбился на самолете Гагарин, все газеты были сплошь в трауре. О его смерти и похоронах говорили всюду: по телевизору, по радио, на улице. Я еще плохо понимал, кто такой Гагарин для нашей страны и всего мира, и к стыду своему, тема покорения Вселенной почему-то мало волновала меня в ту пору, а сейчас - тем более. Почти, как Америка. Я даже никогда не рисовал летящие среди желтых звезд ракеты-морковки с улыбающейся рожицей космонавта в кружке иллюминатора.
Возвращаюсь к гибели Гагарина… Атмосфера всеобщего горя так придавила меня, что мне хотелось забраться под одеяло и там сидеть, пока не пройдут похороны.
В тот день маме нужно было по каким-то делам в город, и она позвала меня с собой. Я, как всегда, принял это предложение с восторгом и кинулся в бочке с дождевой водой отмывать свои колени. Поездка в город – это увлекательное путешествие в совсем другой мир, подслащиваемое время от времени мороженкой, стаканом газировки, леденцом на палочке. Там можно увидеть высоченные каменные дома, много празднично одетых людей (без калош), прокатиться на трамвае, сходить в настоящую столовую. А еще там есть колхозный рынок, где продают то, что, наверное, никогда не вырастет на дедушкиных грядках, как не удобряй он их навозом. Хоть привяжи рядом корову!
Выражаясь современным языком, в ту поездку я обломался…
О Гагарине говорили в очереди на автобус и во время поездки. Голоса людей были приглушены, лица мрачны. Я видел даже плачущих.
Когда мы с мамой вышли из автобуса, мне почему-то показалось, что все люди молча идут в одну сторону. Мы тоже влились в эту толпу. Это движение людей с опущенными головами что-то тревожно напомнило мне… И тут страшная догадка буквально прибила меня к месту: «Похороны Гагарина!!! Все идут туда…»
- Ну, ты что остановился? – мама даже споткнулась на своих каблуках.
- Пойдем туда, - я махнул вялой рукой в какую-то подворотню.
- Потерпи маленько. Зайдем в пирожковую, там есть туалет, - неправильно поняла меня мама. – Пошли быстрее!
- Я не хочу… - уже проканючил я.
- Куда не хочу? Что происходит?
- Я не хочу на похороны Гагарина…
Озадаченная мама присела передо мной на корточки.
Она терпеливо стала объяснять мне, что похороны Гагарина проходят в Москве. Нижний Тагил – маленький город, а первый космонавт на земле – о-очень большой человек. У нас таких людей не хоронят. Только в столице. А Москва – далеко, очень далеко, до нее несколько дней ехать на поезде. И Гагарин – там.
- Ясно? Ну, пошли…
Мы дошли до ближайшего перекрестка, и я вновь уперся сандалиями в асфальт.
- Опять? – мама уже начинала сердиться.
- Загляни за угол… - жалобно попросил я.
- О-о-о! – всплеснула руками мама и прошла вперед.
- Никого!!! Нет тут Гагарина…
После третьего перекрестка я перестал терзать маму.
Не знаю, как для кого, но в детстве Тагил для меня был бо-о-ольшой город…
* * *
Во время тех, достаточно редких поездок в город обязательно что-нибудь да происходило, и я делал для себя какое-нибудь открытие…
Однажды мама решила меня культурно развить и повела в краеведческий музей. Мы свернули с шумного проспекта Ленина на тишайшую Уральскую и пошли мимо музея ИЗО. Я скакал впереди, пока сквозь чугунную ограду и заросли кустарника вдруг не увидел нечто такое, отчего, споткнувшись, едва не боднул головой тротуар. ТАМ стояли, вернее, бежали-порхали неведомо куда обнаженные юноша и девушка. Да! памятники… ну, конечно, не живые, но ГОЛЫЕ!
Потом, когда рассматривал черепки и наконечники стрел на витринах, я пытался мучительно вспомнить в подробностях парковую скульптуру. Нет, не может того быть, чтобы совсем без одежды… наверное, в купальниках… так не бывает…
О, моя бедная, строгая мама, она так и не узнала, отчего ее сын в те далекие годы так любил посещать краеведческий музей, и, вообще, бродить по Уральской!..
С той поры прошло страшно сказать, сколько лет, умерли дорогие мне дедушка, бабушка, мама, папа, сменилось государство, а чугунные юноша и девушка - по-прежнему единственная «обнаженка» на весь город.
Правда, слабую конкуренцию этой скульптуре создавало панно, висящее на бетонной перемычке между домом быта «Эра» и «Детским миром». Конечно, нынешнему поколению подростков, видевших еще в детском садике «Эммануэль» в натуре, по барабану наша Хозяйка Медной горы, но, как помню, пацанов из моего класса шибко впечатляла эта статная тетенька, вышедшая к людям, не то в тесном, не то в мокром платье. По холмам и впадинам на ее рельефном теле ползали восторженные взгляды всех проходящих мимо мужчин, независимо от возраста.
* * *
Есть в городе места, которые вызывают у меня грустные воспоминания. Слава Богу, что их немного…
Мою маму модницей не назовешь. Вещи себе приобретала редко, да и то стеснялась их носить. Поэтому, когда мы поехали покупать ей осеннее пальто, это было настоящее событие.
Мама волновалась и капризничала. Ей не нравились то цвет, то фасон. Раздражали продавцы, которые наперебой нахваливали свой товар и те, которые в упор не видели и не слышали нас. Примерно в пятом по счету магазине, где мама примеряла пальто, она поругалась с папой, и они решили развестись. В шестом магазине помирились…
К вечеру мы стали по второму кругу обходить магазины. Наконец, мама сказала: «Все, у меня уже ноги отваливаются». Осталось лишь сделать выбор между двумя пальто. Одно светло-зеленое, изящное, но тоненькое, как плащ, другое – теплое, добротное, но опять же какое-то мешковатое и цвет имело неопределенный, красно-синий, как морда алкоголика.
Отец сказал:
- Давай возьмем зеленое, и - домой!
Я чувствовал, что маме тоже хочется взять модное пальто, но оно смущает ее своим щегольством. Нужен был какой-то толчок, поддержка со стороны.
Мама приняла соломоново решение:
- Пусть Борька выберет...
И тогда я совершил подлость.
- Мне нравится вон то пальто… теплое.
Дома мама даже не стала примерять обновку. Не показала никому, просто молча повесила в шкаф и пошла на кухню. Оставшись один в комнате, я взял ножницы, открыл шкаф и быстро срезал с маминого пальто приглянувшийся мне еще в магазине ярлычок: на нем изгибала спину вышитая цветными шелковыми нитками кошечка.
У модного пальто на ярлычке были, увы, лишь непонятные мне символы…
Через два дня я где-то потерял шелковую киску, а мама носила красно-синее пальто до самой своей смерти.
* * *
Ну, довольно о грустном! Вернемся в шахтерский поселок…
В поселке у меня было множество развлечений. В разное время года и при любой погоде я знал, чем заняться.
В летний зной я загорал вместе с тетей и ее подругами на лужайке в нашем саду. Мы играли в карты и ели из огромной миски клубнику. Время от времени я брал шлангу и поливал теплой желтоватой водой раскаленные девичьи тела. Поднимался визгливый гвалт, хохот, за мной гонялись, обещали окунуть в бочку с жидким навозом. Потом девушки поодиночке уходили в заросли малины и там, слегка присев, выжимали свои тряпочки. Я старался не смотреть в ту сторону…
В нудный осенний дождь можно было тайком забраться в чулан и покопаться в бабушкиных сундуках. Хорошо также подняться на сеновал и в мутное окно разглядывать ржавые крыши домов, перекопанные огороды с кучками картофельной ботвы, бредущую по дороге старушку в ботах... С удовольствием вспомнить, что бабушка обещала после обеда пойти в магазин и купить пряников. Можно попугать тетю, забежавшую в крашенный известкой дощатый домик уборной – вслед за ударом камушка о его дверь следовал короткий взвизг и грозное кошачье шипение. Ту же бабушку, маму или отца пугать рискованно, а дедушку неинтересно – он не реагировал на стук, и, вообще, никакая сила не могла сорвать его с лунки раньше положенного срока. Дед засиживался в туалете до того, что из щелей домика начинал просачиваться сизый махорочный дым.
В мороз я тоже не скучал. Когда столбик термометра опускался до минус тридцати, я выпрашивал у родителей десять копеек, с помощью взрослых укутывался в шаль и отправлялся на
утренний сеанс в поселковый кинотеатр. Почему я делал это в лютый мороз, спросит недогадливый читатель. Отвечаю: в такую холодрыгу у входа в кинотеатр не паслась местная шпана, отбиравшая мелочь у сопливых одиночек, вроде меня. В полупустом зале я выбирал самое лучшее место, и наслаждался сказкой в цвете и объемах.
* * *
Одно из самых любимых развлечений детства был каток…
Недавно я был на Руднике и пытался взрослым взглядом определить его былые размеры. Там, конечно, уже все застроено по-иному, но все-таки кое-что осталось нетронутым – брусчатая дорога, по которой я когда-то катился на дребезжащем дедовском велосипеде, забор сада с лазейками, сточная канава, принимавшая в свои мутные воды шахтеров после получки… Не знаю почему, но мне стало грустно от того, что расчеты площади, где я когда-то испытал столько новых и, по большей мере, сильных впечатлений, оказались так смехотворно малы…
И все же о катке мне хотелось бы рассказать особо.
В одной увлекательной книге о виноделии Франции я прочел о том, что при погребах графа Ротшильда, где хранились многие тысячи экземпляров старинных вин, состоял на службе человек, в обязанности которого входило раз в десять лет вынимать пробки из бутылок и, обнюхав их, определять самочувствие драгоценного напитка, не задумал ли он обратиться в уксус. Остальное время этот человек жил в свое удовольствие, получая от благоразумного графа дурные деньги за уникальный нюхаческий дар.
На руднике имени 3-его Интернационала во времена моего детства тоже был такой человек. Звали его Терентий. Работал он дворником, сметал в кучу мусора окурки, брошенные молодыми взволнованными папашами перед окнами поселкового роддома, стриг колючие кусты акации, а в дни хмельного вдохновения лихо вскарабкивался на тополя, росшие под проводами, и напрочь срезал ветки, отчего дерево делалось похожим на гигантский кулак с фигой. Одним словом, Терентий тоже жил незаметно и себе в кайф. Ровно до тех пор, пока с небес не раздавались призывные звуки трубы. Вернее, не падал первый снег.
В отличие от французского нюхача, у нашего Терентия было больше возможностей проявить свои незаурядные способности. Люди, не верящие в благородство души и чистоту чужих помыслов, сейчас, небось, подумали, что я хочу поведать о том, какой Терентий был горький пьяница. Вот тут-то они и прокололись! Не знаю, как вы, лично я всегда испытываю удовольствие, когда желчный человек ошибается в своих циничных догадках. Да! Дворник Терентий никогда не отказывался от рюмки: пил за встречу, за «дай, Бог, не последняя», по иноземному «на брудершафт», за милых дам и, разумеется, на посошок. А кто не пьет в хорошей компании?!
Но Терентий был известен в шахтерском поселке не тем, что заливал собственную глотку (эка, братцы, невидаль!), а каток.
Никто и никогда за всю историю существования рудника не мог так зеркально ровно и грамотно, как это делал Терентий, положить лед на всю площадь футбольного поля. Не будь зимы, он, как личность и творец, начисто бы пропал из памяти жителей поселка.
Зима на руднике имени III Интернационала начиналась не с огненной ондатровой шапки на голове директора шахты, не с утреннего пересвиста снегирей в репейных зарослях, и даже не с лыжни, связывающей поселок с сизой грядой леса, а с того момента, когда дворник Терентий доставал из служебной сарайки свернутый в кольцо поливочный шланг. Известие об этом знаменательном событии мигом облетало дворы и школьные коридоры. Вскоре возле Терентия, неторопливо разматывающего резиновую кишку, собиралась толпа пацанов.
Как всякий мастер, он, конечно же, догадывался о своей исключительности, поэтому слегка подыгрывал глупой публике. Обнаружив дырку в шланге, прогрызенную полевой мышью, Терентий картинно закуривал козью ножку и надолго усаживался в позу мрачного родэновского мыслителя. Заделав прореху, он снимал шапку и широким жестом былинного богатыря смахивал со лба крупный похмельный пот. Все эти действия он совершал молча, и лишь тогда произносил первое слово, когда вдруг выяснялось, что шланг за полгода хранения в сарае странным образом сократился едва ли не наполовину. Этим же емким словом он выражал детскую искреннюю радость, когда на белый снег выплевывалась первая, еще ржавая струя воды, и начиналось то, что иначе, чем творчество назвать грешно.
История не сохранила секретов изготовления тагильского «хрустального» лака. Время стерло из моей памяти то, каким образом дворнику Терентию удавалось делать поверхность катка похожей на гладь лесного озера. Наверное, гонял метлой нас, ребятню, чтобы не оставляли следов на неокрепшем льду, а ночью, выходя покурить, щурился на звездное небо в ожидании крепких морозов.
Заливал дворник Терентий каток ровно неделю, а после уходил в заслуженный запой… Пьяненький, в распахнутом овчинном полушубке он иногда вдруг появлялся на катке, боязливо обходил его вокруг по снежному валу и дико, непонимающе таращил глаза на веселую кутерьму на льду. У него был безумный вид мастера, по неведению сотворившего чудовище.
Ближе к Новому году посреди ледяного поля вмораживалась елка, высотой с двухэтажный дом. В разные стороны от ее вершины лучеобразно расходились гирлянды с бумажными игрушками и разноцветными лампочками. Макушку украшала огромная фанерная звезда.
С появлением елки на льду начиналось истинное веселье. По накалу страстей, которые кипели по вечерам на катке во времена моего детства, я могу сравнить разве что бразильский фестиваль. Там было все! И грохочущая бравурная музыка, и диковинные наряды, и возможность показать свое искусство, и здоровая эротика…
Каток начинал наполняться людьми с приходом сумерек. Со всех сторон сюда стекались толпами и поодиночке жители поселка. Счастливчики несли переброшенные через плечи коньки. Кстати говоря, коньки в ту пору считались, если не признаком достатка в семье, то, во всяком случае, высоко ценились, передавались по наследству или по несколько раз дарились на день рождения.
Чтобы восполнить дефицит коньков, промышленностью выпускались, а также изготавливались народными умельцами маленькие салазки, с одним резцом или двумя. Выражаясь по-современному, эти мини-санки привязывались веревками к валенкам, и при желании на них тоже можно было кататься по льду. Молодые люди, которые пришли на каток ради волнительных знакомств, стеснялись гонять на «миниках», но малышня и подростки первой волны взахлеб от счастья нарезали круги вокруг елки на этих салазках.
Конечно, коньки можно было взять напрокат. Они выдавались в длинном брусковом бараке, всегда до отказа набитом распаренными людьми. До сих пор помню запах молодого страстного пота, дешевых духов и такого же недорогого курева. Найти крайнего в очереди было практически невозможно – здесь стояли насмерть улицами, дворами, классами и цехами. Один человек, подобравшийся к окну выдачи на расстояние вытянутой руки, в мгновенье ока обрастал толпой друзей, соседей, родственников.
Очередь была и на «частные» коньки. Едва их владелец успевал сделать круг возле елки, его отлавливали друзья и уговорами, порой силой вытряхивали из коньков. С этого момента у него была одна задача – уследить, чьи ноги обуты в его коньки.
Думаю, что конфликты и серьезные стычки из-за коньков возникали на льду, более того, учитывая рабоче-окраинный характер отношений, наверняка, кому-то кровавили носы, но я этого не помню.
От вечерних катаний вокруг елки у меня осталось ощущение личного и вселенского праздника. Меня распирало от счастья, хотя я вообще не имел коньков. Более того, сколько не ходил на каток, я катался только на подшитых дедом валенках и то на маленьком пятачке ледяного поля у самого снежного вала. Там меня оставляла тетя, и брала с меня честное слово, что я никуда не уйду, иначе она больше никогда-никогда не возьмет меня с собой.
Время от времени сама тетя или кто-то из ее подруг навещали меня. Они вылетали всегда неожиданно откуда-то из орущей и визжащей толпы и врезались в меня на полной скорости. Мы летели в сугроб, и я оказывался придавленным девичьим телом. В нескольких сантиметрах от меня было разгоряченное смеющееся лицо. Выбившиеся из-под шапочки волосы щекотали меня, я чувствовал жаркое дыхание, видел шальные глаза, в которых отражались разноцветные гирлянды …
Мне было хорошо. Уже тогда я понял, вернее, почувствовал, что девочки дышат в лицо совсем не так, как мальчики…
Тетины подружки тискали меня, иногда даже звонко чмокали в щеки. Я деланно сердился, и помогал резвящимся девушкам выбраться из сугроба. Одним словом, вел себя, как настоящий серьезный мужик. Отсутствие коньков на моих ногах не умаляло моих очевидных достоинств, разве что не увеличивало рост.
Справедливости ради, стоит отметить, что одни коньки в нашей семье были. На них катался мой дядя-пэтэушник. Набросив коньки на шею и вытащив из тайника в чулане пачку папирос, он еще засветло отправлялся на каток, и больше мы его не видели до полуночи.
Тетя иногда тоже надевала на двое вязаных носков коньки своего брата. Но это ей было не очень-то и надо – шустрые ухажеры и так приносили для нее коньки из проката. Думаю, что это было не легче, чем Д, Артаньяну достать подвески для королевы.
На дядины коньки я смотрел, как на потенциально свои. Когда они сушились на поленьях возле печки, я их брал в руки и нюхал влажную кожу. Она пахло едко и мужественно. Я их пробовал надевать, но они оказались так велики, что мои подошвы могли развернуться внутри них едва ли не поперек.
Лет через семь я дорос до этих коньков и даже однажды выехал покататься. Случилось это уже не на катке шахтерского поселка, а совсем на другой окраине города на льду поселкового пруда. Вихляя ногами и балансируя руками, я кое-как выбрался на чистую от снега ледяную поверхность. Проехал туда-сюда, остановился. Было тихо, только где-то на поселке перетявкивались собаки, да стуча лыжами и сверля воздух визгливыми ударами палок о лед, проскользил мимо одинокий лыжник. И вновь я остался один на пруду, если не считать пару согнувшихся над лунками рыбаков, похожих на кочки. Катайся – не хочу.
Через минут пятнадцать я побрел домой. Коньки, за это короткое время ставшие ненавистными, выворачивали ноги… Больше я их ни разу не надевал.
* * *
В нашем семейном альбоме есть одна странная фотография…
Не помню, кто тогда первый в доме произнес вслух: «Завтра идем фотографироваться всей семьей». Фраза зависла в воздухе и… оглушительно разорвалась в клочья! К вечеру наш дом был перевернут, а обитатели его, кажется, сошли с ума. Из шкафов и сундуков вынимались тряпки, спешно примеривались и с досадой бросались на пол. Мои тети, девицы на выданье, уже сбегали к своим подружкам и навели разруху и в их домах. Я, счастливый и взволнованный, бродил по тряпкам, путался в каких-то юбках и штанах и чихал от густого запаха нафталина. Такая жизнь мне нравилась. По комнатам, тяжело дыша, летала обезумевшая, застигнутая врасплох моль, но на нее никто не обращал внимания.
В довершение Апокалипсиса внутри отдельно взятой семьи приехал погостить дядя Андрей, сосед по прежнему нашему месту жительства. Он был толст, лыс, краснонос, как всегда весел, и напоминал ухаря-снеговика. Про него уже все благополучно забыли, и тут на тебе… Ни раньше, ни позже. Более того, дядя Андрей изъявил вдруг рьяное желание сфотографироваться с нашей семьей. Мои родственники напряглись – им нужна была сугубо семейная фотография. Без посторонних. Но как быть с гостем? Тогда деликатные родичи решили – ладно, посадим его куда-нибудь в уголок. Пусть сидит и не отсвечивает.
Ночь была душна, бесконечна и полна кошмаров. И не только для меня, считавшего часы до похода в фотоателье. Перед рассветом все проснулись от побрякивания посуды и чавканья, доносившегося с кухни. Бабушка, кажется, решила, что потерявшие рассудок обитатели дома не закрыли двери, и теперь на кухне хозяйничает наш пес Шарик. С криком «Кыш, кыш, дрянь такая!» она выбежала на кухню в одной рубашке, и увидела… дядю Андрея хлебавшего щи прямо через край кастрюли - как потом выяснится, гость имел привычку кушать по ночам. Экс-сосед при виде всклокоченной бабушки от испуга выронил кастрюлю – багровые брызги и лохмотья капусты взрывом разлетелись по кухне…
Утро все же наступило. Все медленно-медленно (это мои ощущения) позавтракали, оделись по-праздничному и толпой пошли через весь поселок в фотоателье. Нам по пути попадались знакомые, соседи (настоящие), и всем мы подробно объясняли, куда направляемся. Появились еще желающие сфотографироваться с нами, даже приводили весомые аргументы. Какая, дескать, разница – человеком больше или меньше – цена-то за фото одна… Дед с моим отцом (и дядей Андреем, кстати, тоже) были непротив, но женщины возмущенно зашипели – хватит нам одного довеска!
В фотоателье мы поняли, что дядя Андрей нам послан за какие-то грехи. Фотографу мы не стали объяснять, что это – никто, бывший сосед, поэтому, когда он рассаживал нас перед камерой, солидный дядя Андрей оказался в самой середине, а все моя родня, люди в основном худосочные и невысокие, вокруг него, как мошкара вокруг медведя. С точки зрения композиции, подобное решение, наверное, было верным, но моим родственникам такая расстановка не понравилась, поэтому на фотографии все они вышли с недоуменно-недовольными физиономиями. Дедушка, со своими усиками «мечта бюрократа» и косой челкой выглядел, как родной брат Гитлера
Навсегда счастливы были лишь двое: дядя Андрей, разомлевший от соседства двух моих юных, но уже вполне грудастых теть, и я, впервые увидевший то чудо, когда человек прячется под черную накидку, чтобы там, в темноте поймать за хвост время…
* * *
Мой дед Ефим Андреевич Кожевников самозабвенно обожал шумные застолья и пышнотелых улыбчивых женщин. Так как в его обычной жизни шахтера и земледельца этого счастья было недостаточно, дед с нетерпением ожидал всяческих праздников. Впрочем, не он один – весь наш поселок, да что там – вся страна!
Насколько я помню, в то время, то есть в начале семидесятых, было всего лишь три монументальных праздника: ноябрьские, Новый год и День победы. Правда, народом отмечались еще две даты: 8 марта и 23 февраля. К этим праздникам, разделенным по половому признаку (девочки – налево, мальчики – направо!), жители нашего поселка относились слегка с иронией, даже несколько стыдливо, поэтому истинного размаха они не приобретали.
Мое отношение к названным праздникам примерно совпадало с народным, но по другим причинам. Ноябрьские и День победы мне нравились из-за грандиозных военных парадов-шоу в Москве и кричалок на весь день и всю страну типа: «Да здравствуют советские ткачихи!» До сих пор испытываю желание отозваться на родной, хорошо поставленный голос: «Ур-р-ра!!!» Новый год – это, прежде всего, «Голубой огонек» в полночь и каникулы, каникулы…
День Советской Армии и Военно-Морского Флота казался мне каким-то не очень порядочным праздником. Тебе делают подарки, называют защитником Родины и тут же хитровато косятся: «Ну-ну, посмотрим, что ты нам на 8 марта подаришь…» Про Женский день вообще говорить не хочется: нравится одна девчонка, а вынужден дарить открытки и бумажные цветы другой, той, на которую указала учительница. Никакого удовольствия.
В нынешнее время праздников стало значительно больше, но все они как-то измельчали и поблекли. Кажется, уже безвозвратно утеряны былая искренность и страсть, как при замене истинной любви вялой похотью извращенца.
Во времена моего детства к праздникам готовились заранее, за неделю, за две. Решалась серьезная проблема: чем ублажить гостей, количество которых никто не мог предугадать. Отмахать полстраны, чтобы посмотреть на какого-нибудь новорожденного внучатого племенника, не считалось тогда безумием. Я помню, как к нам приезжали неведомые горластые люди, тискали меня в жарких парфюмерных объятиях, кололи прокуренными усами и через несколько дней с песнями и гиканьем исчезали неведомо куда. На всю жизнь. Потом я спрашивал моих родителей, кто это были, и не мог получить от них более или менее вразумительного ответа. «Наши люди!»» - отмахивался от меня, как от мухи, рассерженный дед, сам запутавшийся в родственных связях. С тех пор я так и отношусь ко всем гостям… Наши.
На праздники в магазинах покупалось лишь необходимое, вроде традиционных мандаринов на Новый год, остальное старались произвести дома.
Водка и вино выставлялись только в самом начале застолья, для приличия. Мол, тоже не лыком шиты, можем себе позволить. Потом бутылки с зеленой и желтой этикеткой сменялись на графины с крашеным самогоном и банки с брагой. Последние истинно народные напитки заслуживают более подробного рассказа, тем более что производство их в домашних условиях было связано с риском.
Бражка - это своеобразный джин с тоником наших предков. Чудесный напиток из подгнивших фруктов доводили до брожения в тепле, на печи. С детства мне хорошо запомнился густой, кисловатый дух, исходящий из-под прикрытых старыми телогрейками дубовых бочек и двухведерных бутылей с надписью на крышке «Химикаты» - подобная стеклотара в нашем шахтерском поселке ценилась выше богемского хрусталя и саксонского фарфора, привезенных мужиками в качестве трофея из поверженной Германии.
Нынешнее поколение городских пацанов, задвинутых на петардах, наверняка, даже не может себе представить, с каким грохотом взрывались ночью подогретые на печи бутыли с бражкой! Вся семья в белых одеждах и без оных вскакивала со своих постелей и начинала метаться в потемках по дому, натыкаясь друг на друга. Что такое было? Война? Взрыв на шахте? Гром? Старая липа рухнула на крышу дома? Версии случившегося были самые невероятные, пока кто-то самый сообразительный не включал свет или среди топота босых ног и воплей не улавливал звуки чего-то смачно шлепающегося об пол.
Когда я впервые увидел в журнале «Огонек» картину Великого Карла «Последний день Помпеи», мне невольно вспомнился взрыв бутыли с бражкой в дедовском доме: тот же ужас в глазах полуодетых людей, разруха, лавиной стекающая по известковому боку печки багровая пенящаяся жидкость… Тяжелее всех переживала эту трагедию совершенно непьющая бабушка – ей было жаль сахара и дрожжей.
Не меньший восторг вызывало у меня самогоноварение.
Государство как-то не очень рьяно боролось с самогонщиками, поэтому в шахтерском поселке почти в каждой семье таился на сеновале аппарат, состоящий из емкостей и причудливо изогнутых медных трубок. Мне он тогда напоминал космический летательный аппарат в миниатюре. Когда я достаточно подрос, понял, что мои детские ощущения были недалеки от истины: благодаря этой конструкции, доведенной до совершенства не одним поколением народных умельцев, действительно можно летать.
Задолго до праздника мужики доставали из тайников самогонные аппараты и смахивали с них пыль. Так же должно быть любовно в двадцатые годы вынимались из-под половиц кулацкие обрезы.
Самогон гнали дружно, всем поселком дня три, строго по ночам. Над крышами домов висел густой сивушный смок, дети в эти дни тоже не спали ночами, они топтались возле калиток, высматривая, не появилась ли на улице подозрительная, незнакомая личность. В этом ночном бдении было что-то сладостно-жуткое, как во время игры в шпионов.
Лично меня в процессе самогоноварения больше всего восхищал тот кульминационный момент, когда дед, торжественно оторвав от газеты лоскуток, смачно макал его в трехлитровую банку с теплой, вонючей жидкостью и чиркал спичкой. Самогонщики умолкали, заворожено, как на чудо, глядя на высокое бесшумное пламя. По цвету огня опытные мастера определяли крепость самогона до градуса. Потом мужики разливали эту гремучую смесь по граненым стаканам и, как дегустаторы тончайшего вина, чмокая и переглядываясь меж собой, за несколько подходов выпивали ее. Пока женщины проветривали дом и подтирали полы, мужики, осторожно, как спящих младенцев, опустив трехлитровые банки в погреб, шли курить во двор.
Соразмерно запасам горючего заготавливалась к праздникам и еда.
Я просыпался в праздничное утро от густых запахов выпечки. Окна в бревенчатом доме уже запотели, истекали влагой, привычные трещины на потолке скрывал сизоватый туман. На кухне брякали кастрюлями, бойко стучал нож, приглушенно топали крепкие пятки. Это все бабушка.
Дед, одев еще ночью белую рубаху, взволнованно ходил по комнатам. Он был само ожидание. Часто усаживался на корточки возле приоткрытой дверцы жарко гудящей печи и, просыпая табак, нервно сворачивал цигарку. Щурил глаза и раздувал толстовские ноздри, предощущая приближающийся с каждой минутой праздник.
До сих пор не могу понять, как мы умудрялись съедать то несметное количество пирогов, которые выпекала бабушка! К семи часам утра пироги уже лежали всюду, даже на самодельном платяном шкафу. Бабушка по-змеиному шикала на всякого, кто пытался пристроить свой зад на табуретке – на них тоже томилась прикрытая полотенцем горячая выпечка. Пироги с рыбой, с картошкой и луком, с капустой, с грибами, с мясом, с печенью... Каждый пирог занимал по площади ровно половину крышки старинного невьянского сундука.
Винегреты нарезались ведрами, холодцы заливались банными тазами, картошка чистилась чуть ли не мешками... И в течение двух-трех дней это все исчезало. Народ не щадил ни своего желудка, ни печени, ни сердца, а из праздника выходил тяжело и с большими потерями, как из окружения…
* * *
Дед любил ходить в лес по грибы. Чистые и крепкие грибы он собирал для семьи, а тронутые червями – для себя лично. Бабушка их засаливала отдельно и кормила деда. Он ел и нахваливал. Дед утверждал, что грибы, которые облюбовали черви, более вкусные и даже полезные. Особенно, если их принимать под водку.
Я верил деду и составлял ему компанию за столом. Мы макали грибы в сметану и ели ее с горячей, дымящейся картошкой. Чавкали и чмокали так громко и аппетитно, что остальным домашним начинало казаться, что лучшие грибы как-то проходят мимо них. Мы с дедом только заговорщицки переглядывались и перемигивались, дескать, ну и дураки же вы все…
Я ел червивые грибы и чувствовал себя бесконечно счастливым. Наверно, потому, что был мал и жизнь воспринимал, как сплошной праздник. Жаль, что таким я уже больше не буду никогда…
Сейчас, находя в лесу червивый гриб, я долго колеблюсь и все же кладу его в корзину, чтобы потом дома выбросить в мусорное ведро.
