Дело было осенью 2003-го – помню это точно, потому что как раз тогда начиналось первое дело «Юкоса», и я внимательно следила за его ходом в интернете. Я тогда редактировала один дюссельдорфский еженедельник, и мой путь в офис редакции лежал по Меровингерштрассе до пересечения ее с Каролингерштрассе. Должна признаться, что названия этих улиц (как и многих других) ничего мне тогда не говорили, да и вообще европейскую историю я знала, мягко говоря, слабовато. Но однажды, по чистой случайности, я наткнулась на текстовый сайт, с первых строчек приковавший к себе мое внимание. Это была статья В. Сухачевского «Священный Грааль и тайна деспозинов». Мне очень захотелось сразу же поместить ее в своем еженедельнике, но я не смогла тогда разыскать автора и получить разрешение на публикацию. Тогда я написала свою статью о статье Сухачевского. Был шквал звонков в редакцию. 40 звонков. Такого не было у меня никогда. Ни до, ни после.
В конце концов мне все же удалось найти московского писателя Вадима Сухачевского и попросить у него эту самую статью – теперь уже для «Задворок». И произошло это совсем недавно, спустя уже много лет после выхода в 2004-м гламурного детектива Дэна Брауна «Код да Винчи». Вы спросите, при чем здесь еще и это? Отвечу: одной из побочных сюжетных линий детектива была та самая, которую, задолго до Д. Брауна, разрабатывал в своей статье Сухачевский (он начал заниматься этой темой еще в начале 90-х), и которая так «зацепила» меня в 2003-м. Не ищите обвинений в плагиате. Просто – тема, вероятно, «носилась в воздухе». Жаль только, что лавры не достались первооткрывателю.
Вот такая предыстория. Осталось только сказать, как называлась та моя статья – я назвала ее «Улица имени потомков». А чьих потомков и что за странное такое название, вы поймете уже через несколько минут. Приятного вам чтения!
Евгения Жмурко
Вадим Сухачевский СВЯЩЕННЫЙ ГРААЛЬ И ТАЙНА ДЕСПОЗИНОВ
Говорят: история умеет хранить свои тайны. Справедливости ради добавим: способна она порой все же и проговариваться. И при всем стремлении, возникающем время от времени кое у кого, вытравить из нее нечто нежелательное, оно то и дело будет выглядывать наружу этими “проговорками”, порождая в людях вопросы и жажду дать на них ответ. Попробуем же и мы пробиться сквозь бастионы одной величественной Тайны, пронзающей собою два десятка веков.
МЕРОВИНГИ И ПАПСКИЙ ПРЕСТОЛ
Если на востоке Европы, в Византии, история раннего христианства напоминает бурлящий котел, ересь следует за ересью, то в западной Европе после крушения Римской империи наблюдается кажущееся единомыслие среди христиан. Собственно, эта половина Европы вплоть до VIII-IX века большей частью языческая, и христианство до поры утвердилось только в двух самых культурных ее областях — в центре Италии, где в Вечном городе Риме восседают наместники святого Петра римские епископы (будущие папы), и в просвещенной Галлии (на месте современной Франции), которой правит королевская династия Меровингов — так называемые “ленивые короли”.
Но вот что сразу вызывает удивление: эти два очага христианства с самого начала как-то настороженно относятся друг к другу. Между ними ведется вполне уважительная переписка, в ней не обнаружить никаких разногласий, касающихся религиозной доктрины, однако взаимной холодности они не скрывают. Создается впечатление, что переписываются родичи, которые не могут забыть о какой-то не упоминаемой, но известной обоим обиде, наподобие несправедливо разделенного наследства.
Папы явно претендуют на духовную власть над всем христианским миром. Основание у них для этого в первую очередь чисто географическое: они находятся в Риме, а Вечный город, как они полагают, унаследовал от рухнувшей империи право быть собирателем Европы. Не странно ли, что при этом они не упоминают о другом, казалось бы куда более весомом для всех христиан основании: ведь их престол основан самим апостолом Петром, а его авторитет, как сейчас представляется, для христианского мира непререкаем.
Но нет, ни разу не приводят папы этот аргумент в своей переписке с Меровингами, словно не решаясь затронуть что-то крайне для себя болезненное.
А что же Меровинги? Да их тон по отношению к Риму, пожалуй, даже покровительственный. Будучи не только грамотными (в отличие от королей следующей династии — Каролингов), но и весьма образованными, они считают себя вправе давать наставления в вопросах веры самим наместникам престола Петра.
Еще одна странность. Большая часть храмов, строящихся в эпоху Меровингов по всей Галлии, носит имя Марии Магдалины. Интересно, а сколько же подобных храмов в тех местах, что находятся в сфере влияния пап?
Да нисколько! Ни одного! Вот так-то!
Позже, со сменой Меровингов Каролингами, храмы Марии Магдалины и в Галлии не в чести, они либо разрушаются, либо их спешно переименовывают в храмы Девы Марии.
С чем связаны такие перемены? Уж не “проговорилась” ли тем самым о чем-то история?
Похоже на то.
Уже после того, как последнего короля из их династии сверг Пипин Короткий, в одном из документов прорывается не еле слышная “проговорка”, а возглас: “Пипин пролил кровь, священнее которой в мире нет”.
Кем же считали Меровингов современники, чьими потомками? Да по этому возгласу ясно — Чьими!
Настала, как видно, пора сказать о том, что впоследствии стало казаться чуть ли не ересью, а в раннее средневековье считалось в сущности общеизвестным: Меровинги, де, ведут свое начало не больше не меньше как непосредственно от Иисуса Христа и Марии Магдалины.
И тут, конечно, сразу возникает вопрос: да могло ли быть потомство у Иисуса Христа?!
БЫЛО ЛИ ПОТОМСТВО У ИИСУСА ХРИСТА И ЗАГАДКА МАРИИ МАГДАЛИНЫ
Сразу оговоримся: мы нисколько не покушаемся на текст Святого Писания. Личная жизнь Иисуса Христа в его земной ипостаси там фактически вовсе не отражена по вполне понятной причине: авторов Евангелий интересовало совсем не это, а в первую очередь учение Спасителя и принесенная Им искупительная жертва.
Зададимся вопросом: а мог ли Он не быть женат?
Едва ли! По понятиям тогдашней Иудеи, мужчина, не женатый к тридцати годам, выглядел бы совершенно противоестественно, он мог быть только предметом насмешек. А наследников царя Давида закон обязывал не только жениться, но и произвести на свет не менее двух сыновей. Во всяком случае, не будь Он женат, Евангелисты наверняка позаботились бы о том, чтобы как-то объяснить столь странное, противоречащее обычаям обстоятельство.
В действительности в тексте Евангелий имеется много намеков как раз на то, что Иисус имел статус женатого человека. Например, в Евангелии от Иоанна (11:2) упоминается, что “Мария же... была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими” . Сходные упоминания мы находим у Матфея (26:6-7): “Когда же Иисус был в Вифании..., приступила к Нему женщина с... сосудом мира драгоценного и возлила Ему возлежащему на голову” , — и почти дословно то же самое у Марка (14:3). В ту пору было без всяких пояснений понятно, что так могла поступать лишь невеста наследника из рода Давидова. Согласно Ветхому Завету, и самому Давиду, и Соломону их невесты мазали голову миром и отирали ноги своими волосами.
Еще более прямо о том, что Иисус был женат, говорится в апокрифическом евангелии Филиппа: “А верным другом Иисуса была Мария Магдалина. И любил Христос ее более остальных учеников Своих, и лобызал ее не единожды в уста ее. Остальные же ученики, оскорбленные тем, осуждали Его. Говорили они Ему: почему Ты привечаешь ее больше нас? Спаситель ответствовал им, и сказал так: почему же Мне не любить ее больше вас? Велико таинство супружества, — ибо без него не стало бы мира” .
А были ли у Марии дети от Иисуса? Читаем у Луки (7:37-38): “И вот женщина..., которая была грешница, ... ставши позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром” . Увы, человек, незнакомый с со сложной иудейской обрядовостью той поры, может не уловить истинный смысл этих слов, абсолютно прозрачный для современников и соплеменников Иисуса. О том, что отирать волосами ноги согласно тогдашнему обряду могла только жена, мы уже говорили; но почему она рыдала, почему названа грешницей?
Да потому, что “грешницей” (а в более точном переводе “нечистой) называли жену, которая забеременела! До рождения ребенка она обязана была удалиться от своего супруга и не общаться с ним, как бы на время становясь вдовой, а перед тем, в соответствии с обрядом, должна была рыдать, оплакивая это свое временное “вдовство”.
Можно, таким образом, заключить, что Мария не только была законной женой Иисуса, но и родила ему ребенка (и, вероятно, не одного). Куда же она в таком случае делась вместе с детьми после казни Спасителя?
Видимо, она опасалась религиозных или политических преследований. Во всяком случае, она вынуждена была вместе с детьми бежать из Иудеи в римскую провинцию Галлию, где скончалась в 63 году от Р. Х. Уж в этом-то не сомневается никто, ибо в окрестностях городка Сент-Бом, что на юге современной Франции, находится ее могила.
Согласимся же после всего сказанного, что версия о происхождении повелителей Галлии Меровингов от самого Спасителя появилась далеко не на пустом месте.
Почему же так укоренилось представление о Марии Магдалине как о блуднице? Неужели только ошибочное толкование некоторых евангельских текстов стало тому причиной?
Нет, это никак нельзя отнести к числу добросовестных заблуждений. Главную тут роль сыграла все-таки политика, которая в средневековье была делом ничуть не менее грязным, чем во все времена.
ВАТИКАН И КАРОЛИНГИ
Как уже упоминалось, Меровинги получили прозвище “ленивых королей”. В действительности они не были так уж ленивы, просто сфера приложения их сил была за пределами понимания темного средневекового рыцарства. В эпоху царившей даже среди знати полной неграмотности они читали книги, причем написанные не только на латыни и на греческом, но и на арамейском и на иврите. Наложением рук, как некогда их предок Иисус, они врачевали от проказы, они создали на юге нынешней Франции, в Провансе, еще одно королевство, Благословенную Септиманию, страну священников и ученых, где из почтения к Ветхому Завету иврит стал даже государственным языком. Они уподобляли себя мелхиседекам — библейским царям-первосвященникам и дела духовные считали своим основным занятием. Называли же они себя деспозинами , что означает: “от Господа”.
А кто же правил страной? Для этого был создан институт майордомов. Огромное королевство было разделено на четыре майордомата, и майордомы вершили суд, собирали подати, командовали армиями, то есть, в представлении рыцарства, занимались как раз истинным делом. Самым влиятельным стал Аквитанский майордомат, в особенности после того, как в 732 году майордом Карл по прозвищу Мартелл (Молот Божий) в битве при Пуатье разбил арабов и остановил их продвижение в Европу.
Разумеется, авторитет майордомов среди служилой знати был куда выше, чем авторитет королей-деспозинов; как, однако, представлялось, по всей видимости, Меровингам, они были защищены от любых политических заговоров и династических переворотов священностью своего происхождения. Да и сами майордомы до поры до времени понимали, что свергнуть потомков самого Спасителя — слишком богопротивное деяние.
Но сын Мартелла Пипин Короткий рассудил иначе. Поддержку он видел в давнем конкуренте королей-деспозинов — папском Риме, осененном в глазах верующих не меньшей святостью. В 753 году он обратился к папе с тайным письмом, сегодня хорошо известным. В своем послании он предлагал сделку: папа поддержит его притязания на престол и после свержения Меровингов самолично коронует, а он, Пипин, со своей стороны подарит престолу святого Петра добрую треть Италии.
Конечно, получить во владение такое огромное княжество было заманчиво для Рима, но, по всей видимости, еще заманчивее было после устранения высокомерных деспозинов утвердить наконец свое первенство в западном христианском мире и заручиться поддержкой со стороны самого могущественного из европейских властителей.
Сговор между светским и духовным владыкой быстро состоялся. Почти сразу вслед за этим последний из Меровингов был свергнут, а затем убит, и престол занял Пипин Короткий, положив начало новой династии — Каролингам. Между Франкским королевством и Римом сразу установились самые теплые отношения, и уже сын Пипина Короткого Карл Великий получил из рук папы корону Римского императора.
Вслед за тем Каролинги и Рим совместными усилиями взялись за выполнение важнейшей идеологической задачи — надо было вытравить из сознания людей память о деспозинском происхождении свергнутой династии и тем самым обелить этот сговор, который мог восприниматься как поступок святотатственный. Метод ими был выбран столь же простой, сколь действенный: обеляя себя, очерняй других. И жертвой такого очернения в первую очередь стал образ Марии Магдалины. Вот когда римские теологи начинают повсеместно отождествлять ее с блудницей, которая упомянута в одной из евангельских притч. Более храмы с ее именем на территории, подвластной Каролингам, не воздвигаются, а уже воздвигнутые либо приходят в запустение, либо переименовываются.
Другим предметом подмены становится важнейшее для средневековья понятие — Священный Грааль.
СУДЬБА ГРААЛЯ
Сегодня понятие Грааля трактуется зачастую весьма неопределенно. С одной стороны это чаша, в которую капала кровь распятого Христа, с другой — символ древней мудрости, дошедшей еще со времен не то царя Соломона, не то даже Адама. Алхимики наделили Грааль смыслом, вовсе ускользающим в туман схоластики, еще больше тумана добавили впоследствии розенкрейцеры, франкмасоны и создатели теософии.
Впрочем, персонажи рыцарских романов, не отягощенные избыточной грамотностью, не вдавались в столь тонкие материи и странствовали по свету в поисках Священного Грааля именно как чаши. И как правило находили его — кто в странах неведомых, а кто и во вполне известных, в Шотландии, в Ирландии, в Греции.
Однако рыцарские романы — это лишь отголосок той подмены, которая была совершена после свержения Меровингов. В эпоху “ленивых королей” понятие Священного Грааля, было вполне определенным, да вот к чаше оно не имело отношения. Родом Грааля называли себя сами короли-деспозины, то есть родом, ведущим свое происхождение от Иисуса Христа. И поиски Грааля были занятием весьма насущным. Не чашу с кровью Христовой искали они, а саму кровь Христову, то есть отпрысков Его рода, раскиданных по всему свету, а они действительно были и в Шотландии, и в Ирландии, и в Греции, и в Палестине.
Но сам факт существования таких отпрысков изрядно мешал Каролингам и Риму. И вот появляется новое толкование Грааля, куда более устраивающее династию узурпаторов. Идея подмены крайне проста: вместо метафорической “крови Христовой” искать чашу с Его кровью. Если таковая и найдется, едва ли она вызовет у кого-либо неприятные для Каролингов воспоминания. И новое представление о Граале как о чаше, ввиду своей наглядности и простоты, уже через каких-нибудь сто лет почти повсеместно поглотило истинное содержание этого понятия.
Однако все же было в Европе место, где память людей оказалась не столь подверженной тлению.
КРОВАВЫЕ СОБЫТИЯ В ЛАНГЕДОКЕ
На юге франкского королевства располагалась непокорная земля Лангедок, названная так по языку ее обитателей (la langue d`oc). Родина первых средневековых поэтов-менестрелей, формально она входила в королевство, но ее население считало себя вполне независимым от власти Каролингов, и даже Карлу Великому, завоевавшему половину Европы, так и не удалось полностью подчинить себе свободолюбивых южан.
В отличие от остальной Западной Европы, где население было практически полностью неграмотным, здесь грамотой владели даже простолюдины, и историческая память лангедокцев, запечатленная в книгах, была намного устойчивее, чем у других народов. Здесь хорошо помнили о существовавшей по соседству Благословенной Септимании, созданной деспозинами, а стало быть и о самих деспозинах, и об истинном значении Священного Грааля, что представляло крайнее неудобство как для Рима, так и для Каролингской династии.
Видимо, именно по причине своей хорошей исторической памяти жители Лангедока, принявшие христианство едва ли не первыми в западной части Европы, так никогда и не признали ни духовную власть над собой римских пап, ни светскую власть французских королей.
Существовали и некоторые религиозные различия между ними и католическим миром. Под влиянием восточного течения — манихейства они считали материальную земную жизнь изначально греховной, лишенной самоценности перед грядущим Царствием Небесным.
В эту самую пору в Европе вполне в открытую действовали сатанисткские секты, даже германский император не скрывал, что участвует в обрядах, связанных с поклонением сатане, но ведущие вполне благочестивый образ жизни лангедокцы (или катары, как их еще называли по их верованию) были объявлены главными врагами христианской церкви. Заручившись поддержкой короля Франции Филиппа II, папа Иннокентий III объявил против катаров крестовый поход. Армия мародеров, большей частью безразличных к какой бы то ни было вере, возглавляемая Симоном де Монфором, откровенным сатанистом, вторглась в Лангедок. Началась длительная и кровавейшая Альбигойская война, названная так по главной крепости катаров Альби.
Бойня в Лангедоке длилась почти 40 лет. Катары подвергались уничтожению, костры полыхали по всей некогда благодатной земле. Наконец в 1244 году пал последний оплот альбигойцев, город Монсегюр, где в один день было сожжено более двухсот катаров. После столь кровавой победы, казалось, из людской памяти напрочь выжжено все, нежелательное для пап и французских королей.
Но человеческая память оказалась прочнее спаленных крепостей. Не минуло и полвека со времен Альбигойской войны как предание о деспозинах и об истинном смысле Священного Грааля обрело новую жизнь. И произошло это все на той же многострадальной земле, в Лангедоке.
ТАМПЛИЕРЫ И ДАЛЬНЕЙШАЯ СУДЬБА РОДА ГРААЛЯ
Первым из рыцарских орденов, образовавшихся во время крестовых походов в Палестину, был орден рыцарей-монахов Тамплиеров. Со временем этот орден стал могущественной силой в Европе, его побаивались европейские короли, богатства ордена превосходили казну любого королевства, а его магистры не особо подчинялись даже папе Римскому, номинальному главе ордена. Фактически они создали свое королевство на землях опустевшего после Альбигойской войны Лангедока — тут они воздвигли свои главные замки, тут же находилась и резиденция их магистра.
Возможно, кое-какие знания они почерпнули в Палестине, возможно, уже находясь в Лангедоке, обнаружили спрятанные библиотеки катаров; так или иначе, но тема Грааля среди рыцарей Ордена оживает вновь. “Рыцари Священного Грааля” — так они все чаще называют себя. И по всему Лангедоку либо восстанавливают, либо строят заново храмы, посвященные своей, как они считают, покровительнице — все той же Марии Магдалине, которая к этому времени уже пять столетий не в особой чести ни у католической церкви, ни у французских королей. Существует много свидетельств о том, что по возвращении из Палестины они возобновляют активные поиски Священного Грааля в подлинном смысле этого понятия, то есть поиски крови Христовой , потомства Иисуса. И, без сомнения, находят, ибо в Ордене даже появляется звание рыцарь-деспозин.
В начале XIV века король Франции Филипп IV (Красивый) с согласия папы Климента V устраивает расправу над тамплиерами. Их обвиняют в разврате, в ересях, в колдовстве, подвергают самым страшным пыткам. В конце концов последнего магистра Жака де Моле сжигают на костре, казни тамплиеров идут по всей Франции, их замки разрушают.
Историки указывают много причин этой кровавой расправы над Орденом. Конечно же, сыграла свою роль и зависть короля Филиппа к несметным богатствам тамплиеров, и его желание прибрать эти богатства к своим рукам, и стремление короля к объединению Франции — тут Лангедок, находившийся под властью Ордена, был костью у него в горле, — но, думается, желание снова отправить в небытие память о деспозинах и об истинном смысле Грааля также должно было двигать им.
Безнадежное в сущности желание! Ибо не было на земле случая, чтобы тайна истории ускользнула из мира навсегда.
Перед разгромом Ордена Жак де Моле отправил нескольких своих эмиссаров на Мальту, которой владел другой рыцарский орден — Госпитальеры (они же Иоанниты), еще нескольких — в Шотландию, так что знания тамплиеров едва ли удалось уничтожить.
А сам род Грааля? Нежели он пресекся после злодеяния, совершенного Пипином Коротким?
Вовсе нет. К тому времени христианский мир был весьма обширен, и в результате браков между представителями знатных родов кровь Грааля влилась во многие европейские династии. Особенно хорошо прослеживается связь между Меровингами и шотландскими Стюартами.
Потомки Стюартов поныне знают о своем деспозинском происхождении и немало гордятся им.
Воистину неисповедимы пути, по которым могут пробраться к нам тайны Истории!
Да и земля Лангедока сумеет сохранить многое и преподнесет еще миру сюрприз.
ОТЕЦ БЕРЕНЖЕР И ПОСЛАНИЕ ИМПЕРАТОРА
В 1885 году в лангедокской деревушке Ренн-лё-Шато появился новый кюре отец Беренжер Сонье, отпрыск знатного, но давно разорившегося рода. Осматривая там полуразрушенную церковь Марии Магдалины, он неожиданно обнаружил старинные свитки, замурованные в одну из колонн. Среди этих свитков были и относящиеся ко времени короля Дагоберта II из Меровингской династии.
Находка полностью изменила жизнь сельского священника. Конечно, слишком мало времени по историческим меркам с тех пор прошло, меньше 120 лет, за такое время история не открывает сполна свои тайны, но все же есть основания кое о чем задуматься. Почему отец Беренжер не открыл миру свою находку, а отправил ее в Ватикан? Почему Ватикан до сих пор безмолвствует на сей счет? Почему, тем не менее, отцу Беренжеру стали регулярно поступать оттуда немалые деньги, на которые он смог восстановить храм Марии Магдалины и вести богатый образ жизни? Почему, наконец, он выбил над входом в храм надпись: “КАТАРЫ, АЛЬБИГОЙЦЫ, ТАМПЛИЕРЫ — РЫЦАРИ ИСТИННОЙ ЦЕРКВИ”? Тайна Грааля, кажется, и тут снова приоткрыла свои чертоги.
Едва ли. Отвечу, несколько перефразировав слова Булгакова: Великие Тайны не горят.
От редакции. С темой Грааля и деспозинов связана серия романов В.Сухачевского «Тайна», вышедшая в издательстве «Гелеос». В частности, находке кюре Беренжера посвящен роман «Загадка отца Сонье», начало которого мы сегодня публикуем.
* * *
Вадим Сухачевский ЗАГАДКА ОТЦА СОНЬЕ
I Ренн-лё-Шато
И настала тайна и тишина вокруг него
Ницше
...как звон разбившейся сосульки (она уже мертва, но ее звук еще живет в воздухе):
— Didi!.. ( Голос матушки .) Tu as disparu de nouveau?.. Didi, le chaton, toi ou ?!.
Когда звала? На каком языке? И — было ль? Кто знает...
Нынче мне 99 лет. Правда и домыслы о моей жизни так же неразделимы, как эти две девятки. Почти все люди, родившиеся тогда же, когда я, давно ушли из жизни. Рухнули империи, перерисованы географические карты, умерли названия вещей. Мое прошлое прячется в такой дали, что, оттуда выкарабкиваясь, не мудрено заработать одышку.
99... Всего один крохотный шажок — и на месте сгорбившихся под своей тяжестью девяток появятся кругленькие нулики, колечки, не имеющие ни конца, ни начала. Нулижды нуль. Ничего. Я еще не родился, нет меня. Какая разница — уже нет, или еще нет, — оба эти небытия, называемые “меня нет”, по сути неразличимы и одинаково близки.
Нет, старость не забывчива (что бы там о нас ни напридумали). Просто память старика становится слишком малым вместилищем для прожитых времен, им тесно, все они рядом. Они норовят вырваться из этой сутолоки и беспорядочно, незванно вклиниваются в твое сегодня. Стоит ли, поэтому, удивляться, что по соседству от старика, доживающего свой век среди российских снегов, вдруг окажется двенадцатилетний мальчуган, обретавшийся когда-то в теплой Франции, на реке Ода, в десяти лье от городка Каркассона, в захолустной лангедокской деревушке Ренн-лё-Шато, что у восточных отрогов Пиренеев?
Мальчик был неуклюж и временами весьма нерадив.
Мальчик постоянно хотел есть.
Мальчика звали... Ну да, как-то, как-то его, безусловно, звали...
Возможно, впрямь его тогда звали Диди...
Отец Беренжер — Диди!.. Ты опять пропал?.. Диди, котенок, ты где?!..
Лучше не отзываться. Кто бы мог знать, что матушка вернется так скоро и в самый неподходящий момент — когда я, проскользнув на одну лишь минутку в чулан, зачерпываю пальцем яблочное повидло, которое она бережет для рождественского пирога.
Машинально вытираю палец о рубашку, отчего на ней тут же остается липкое пятно. И чего ты добился, Диди? Теперь уж точно пары оплеух, столь же неминуемых, как то, что завтра будет четверг.
Матушка уже у двери чулана:
— Котенок, Диди, ты тут?
Сейчас ты будешь у нее, Диди, котом шелудивым... Делать нечего, выхожу, воровато пряча глаза. И, конечно, матушка с первого взгляда все понимает.
— Ах, вот ты где, Дидье... — сразу поледеневшим голосом произносит она.
Уж если я не Диди, а Дидье, то парой оплеух дело может и не ограничиться. Однако ничего такого не следует.
— Вот он, мой сиротка Дидье, — говорит она, обернувшись к кому-то. — Забирайте его с собой, так дом целее будет.
Тот, к кому она обратилась, переступает порог, и оказывается, что это наш местный кюре, отец Беренжер Сонье. Высоченный, он входит пригнувшись, чтобы не задеть дверную притолоку. Он всегда мне нравился, наш преподобный Сонье — моложавый, хотя ему было уже под сорок, стройный, с вьющимися черными волосами, с чуть насмешливым взором, с простой, ясной речью, он выгодно отличался от всех других кюре, которых я видывал в окрестных деревнях. Те были, как на подбор, плешивыми недомерками с головами, растущими прямо из плеч, гнусавили непонятными словами и смотрели тебе не в глаза, а куда-то между шеей и подбородком. Нет, наш отец Беренжер был не таков. Он скорее походил не на кюре, а на гвардейского офицера, привыкшего носить не сутану, а драгунский мундир. Говорили, что он происходит из старинного, хотя и обедневшего, дворянского рода, когда-то прославившего Лангедок, (их родовой замок, увы, давно кем-то перекупленный, до сих пор возвышается неподалеку от Каркассона). Преподобный в молодости начал было военную карьеру, но что-то там, видать, не задалось, и он, вдобавок разругавшись с семьей, выбрал для себя нынешнюю стезю. Однако он был кюре самый что ни есть всамделишный, и семинарию окончил чин чином, и латынью (говорят) владел похлеще, чем даже аббат Будэ из Ренн-лё-Бен, и еврейский язык знал так, что, сказывали, однажды в знании древних книг на этом языке заткнул за пояс каркассонского ученого жида рэба Соломона Лурье. По всему, иметь бы ему приход не в каком-нибудь Каркассоне и даже не в Марселе, а, глядишь, в самом Париже, но он по собственной воле выбрал нашу деревушку Ренн-лё-Шато, о которой, если бы не отец Беренжер, так уже, наверно, и в двадцати лье от нее никто бы не вспоминал. Нынче же в окрестностях про нее говорили: та самая Ренн-лё-Шато, где кюре — отец Сонье. Он был большей достопримечательностью наших мест, чем оливковые рощи на Оде, чем монастырь в Лё-Бен, чем древние руины тамплиерских крепостей и храмов. За это наша деревенщина платила ему почтением, и легко прощала то, что едва ли простила бы любому другому прелату — и купание в реке на виду у честнoго народа в срамном полосатом купальном костюме, и то, что пахло от него не так, как от прочих кюре — смесью нафталина и ладана, — а тончайшим парижским одеколоном (на что он, при его-то скудном жаловании, тратил деньжищ, небось, словно какой-нибудь барон), и опоздания к мессе, и даже то, что восемнадцатилетняя девица Мари Денарнан, дочь кузнеца Симона Денарнана, которую отец Беренжер нанял кухаркой, уже через неделю после того перестала возвращаться на ночь в отчий дом.
Но несмотря на всю мою любовь к господину кюре, несмотря на его приветливую улыбку, слова матушки “забирайте его с собой” заставили меня на миг похолодеть. Уж не в монастырь ли она меня надумала упрятать? Конечно, поруганное повидло взывало к наказанию, но все-таки подобной кары я, право, не заслужил.
Впрочем, отец Беренжер, видя мое смятение, поспешил все разъяснить.
— Твоя матушка, — сказал он, — любезно позволила мне взять тебя в сопровождение. Надо перенести кое-какие вещи. Не возражаешь, Диди? Правда, далековато — но ты же у нас крепкий мальчуган.
— Небось, не переломится, — проворчала матушка. — Хоть какое дело. А то... — Она безнадежно махнула рукой. — Сейчас, господин кюре, я только вам обоим поесть соберу — поди, до ужина-то не управитесь.
— Премного благодарен, мадам Риве, — поклонился отец Беренжер. — Да, к ужину, не взыщите, точно не успеем. Но до полуночи, это уж я вам обещаю, вернемся, не извольте беспокоиться.
...Разумеется, взмокли мы уже минут через пять, потому что мы шли по заброшенной дороге, ведущей в горы. От меня уже вовсю разило потом, а отец Беренжер по-прежнему знай благоухал своим одеколном, и каким образом ему это удавалось, один Господь знает.
Куда мы направлялись, теперь уже я решительно не понимал. Если, как мне думалось вначале, в Ренн-лё-Бэн, к его другу аббату, так это в обратную сторону. Впрочем, о том, что мы идем не к аббату, легко было догадаться сразу, при виде поклажи, кою мне предстояло нести: из мешка торчали рукоятки заступа, кирки, еще каких-то инструментов — к аббатам в гости с такой кладью не жалуют.
Места, в сторону которых я шагал вслед за кюре, издавна считались недобрыми в наших краях. Если выйти по этой дороге из деревни, то по правую руку, на холме Ле Безу, увидишь поросшие кустарником развалины крепости, последнего, как я слыхал, оплота еретиков-катаров. Лет семьсот назад крепость после длительной осады захватили рыцари христианского воинства, тех, кто остался в живых, посадили на колья, врытые вон на том земляном валу, и еще много дней, — где-то, говорят, это даже записано, — стенания умирающих оглашали округу. А души их, — многие слышали, — до сих пор там воют по ночам. Ясное дело: еретики. Их душам и в Чистилище не место — так им здесь, верно, и выть до самого Страшного Суда.
По левую руку, на горном плато вдали, чернел, как гнилой зуб великана, полуразвалившийся замок других еретиков — тамплиеров. Этих уже Филипп Красивый сжег вместе с замком, лет эдак через сто после катаров. То-то и перекликаются по ночам богопротивные души над нехорошей дорогой (так ее испокон веку называли в наших краях).
Однако вскоре мы свернули с этой дороги на боковую тропу. Теперь было ясно, куда мы направляемся. Там, на самом краю деревни, противоположном нашему дому, стоял заброшенный храм Марии Магдалины, проклятый Святой Церковью в те же стародавние времена за какие-то прегрешения, только туда эта тропа и вела. Мало кто у нас по ней хаживал, место считалось черным. Не таким черным, конечно, как тамплиерский замок, но тоже хорошего мало: ясно, без причины папа Римский самолично проклинать бы храм Божий не стал. Про страхи, что творятся в этом храме по ночам, тоже у нас рассказывали: тут тебе и призраки, и оборотни, и какая-то (тьфу ты! срамота!) волосатая нагая женщина, вытворяющая черт-те что. Не могу сказать, чтобы я во все эти байки сполна верил, поскольку слышал их один раз от нашего пьяницы старика Рене, который, когда напьется, и монаха, поди, за оборотня примет, а другой раз от дурачка Потьена, с детства тронутого умом — ему, одержимому, и не такое могло привидеться, он даже, когда умер, был похоронен за кладбищенской оградой, как и должно для сумасшедшего. Но чтобы мне самому, по доброй воле взбрело в голову пойти к этому проклятому храму — нет уж, поищите другого олуха.
Однако, судя по направлению, отец Беренжер держал путь именно туда, никуда больше не вела эта дорога. Но вид у господина кюре был настолько беззаботный, что и я припрятал до поры свои страхи, тем более что, по моему представлению, нечисть, если она вправду существует, все же должна была бы поостеречься безобразничать в присутствии рукоположенного отца церкви.
Деревня наша Ренн-лё-Шато достаточно протяженная. Когда-то (тот же отец Беренжер говорил) она была городом, едва ли не таким же, как Каркассон, известным центром еретиков, и только после их разгрома стала деревней. Домов с тех пор, конечно, поубавилось, но от одной окраины до другой топать и топать. Мы еще не прошли и половины пути, когда я, весь взмыленный от жары, начал отставать. Мешок был не то чтобы тяжел, но неудобен: опустишь ниже — заступ волочится по земле, возьмешь выше — какой-то ящик углом бьет тебя при каждом шаге по седалищу.
Видя мою муку, отец Беренжер сначала сбавил шаг, потом предложил мне передохнуть. Но после минутной передышки мешок ничуть удобнее не стал, а седалище мое, уже было притерпевшееся к ударам, теперь уже решительно отказывалось их переносить и, упреждая боль, при ходьбе вихлялось взад-вперед, как у дурачка Потьена, когда он, блаженный, изображал какое-нибудь непотребство. Тогда господин кюре сам взялся за мешок:
— Давай, Диди, теперь моя очередь.
Ну, это уж дудки! Чтобы преподобный отец волочил на горбу мешок, а деревенский увалень налегке семенил сзади, — где это видано? Да мне после этого на улице не показаться — засмеют! Что-то в этом роде я ему и сказал, вырвал у него мешок и припустил быстрее.
— Ты, я вижу, упрям, — снова настиг меня отец Беренжер, — а идти еще далеко. Если ты свалишься, это будет на моей совести. Упрямство — грех.
— А если кюре с мешком горбатится — это не грех? — огрызнулся я. — Может, в Марселе они только так и расхаживают, но у нас не Марсель. — Со зла чуть было не прибавил, что, может, в Марселе преподобные отцы еще и в полосатых купальниках скачут у всех на виду, и к прoклятым храмам каждый Божий день с заступами трусят, но вовремя придержал язык.
— Ладно, ворчун, — улыбнулся отец Беренжер. (Это я-то ворчун! Умел бы он мысли слушать!..) — И что прикажешь делать? Разбить лагерь, устроить привал? Если ты так хорошо знаешь здешние обычаи, подскажи — как бы на моем месте поступил другой кюре?
— Другой кюре, — сказал я, — давно бы завел себе осла. Даже господин аббат Будэ не гнушается ездить на осле.
— Гм, возможно, ты прав, — согласился он. — Но, к сожалению, у меня пока нет осла. Да и хорошо бы я смотрелся верхом на осле!
— Уж не хуже, чем с мешком на спине! — буркнул я. — Уж коли вы кюре, то брали бы пример с Господа нашего Иисуса Христа.
— О чем ты, малыш?
— О том самом! На чем Он, по-вашему, въехал в святой град Иерусалим?
— Твоя правда, — согласился отец Беренжер. — А при нынешнем начинании уподобиться в этом Ему — пожалуй, было бы тем более кстати. — Произнес он это задумчиво и вполне серьезно, только вот чтo он имел в виду — поди его пойми (потом уже приучил себя вдумываться в смысл его порой весьма туманных слов). — Однако, — продолжил он, — осла нет, вот в чем беда. Такова уж данность. Что скажешь, исходя из нее, мой друг?
— А то скажу, что осла, коли надобно, можно и взять.
— М-да, пожалуй, пожалуй... — Кюре достал кошелек. — И за сколько его, как ты думаешь, уступят?
Вопрос был не лишний. Жалованье у сельского кюре, всем известно, скромнее некуда — всего лишь 150 франков в год, а народ у нас тут скаредный и даже с простого священника каждый готов содрать столько, что, небось, и самому папе Римскому мало не покажется.
Однако, затевая разговор об осле, я, хотя и преследовал свою корысть, но вовсе не за счет кошелька нашего бедного кюре. В эту самую минуту мы как раз проходили мимо дома моей тетушки Катрин, женщины добрейшей и набожнейшей, и в хозяйстве у нее как раз имелся подходящий ослик. Корысть моя была даже двойной: во-первых, переложить мешок со своей спины на ослиную (для того ее и Господь создал), причем совершенно бесплатно — тетушка ни за что не станет брать денег с преподобного отца; во-вторых — не накормив обедом, хлебосольная тетушка ни в какую не выпустит из своего дома господина кюре, а уж заодно — и меня грешного (матушка-то, видно, решила, что с меня и повидла из чулана будет вполне довольно).
Я посоветовал отцу Беренжеру убрать его кошелек.
— Да так уступят, — заверил я его. — Как вы там в давешней проповеди говорили: “...дающему — да воздастся...” Как-то вы еще лучше сказали... Уступят, сами увидите, — с этими словами я открыл калитку.
Катары, тамплиеры, ослик Дуду и мой зубастый прадедушка Анри, который некогда сжег Москву
И сразу же донеслось из-за розовых кустов, росших перед домом:
— ...Неприятель на левом фланге! Первая батарея, картечью заря-жай!.. Пли!
За сим не преминул последовать залп. Посыпалась на нас, правда не картечь, а сушеный горох, и громыхнуло отнюдь не из пушки, а из... как бы это попристойней-то выразиться... из другого, в общем, орудия. Ибо в кустах пряталась вовсе не батарея, а один-одиношенек мой столетний, выживший из ума, прости его, Господи, прадедушка Анри.
Мой прадедушка Анри пользовался едва ли не большей известностью в наших местах, чем даже отец Беренжер. И дело тут было не только в его сверхпочтенных летах, и не в том, что недавно у него начали заново расти зубы, а в том еще, что он когда-то своими глазами видел Наполеона Первого, вместе с ним участвовал в российском походе и во время этого похода там, в Сибири, даже сжег их столицу Москву. Потом был русский плен, где он, в ту пору еще двадцатилетний капрал артиллерии, потерял все пальцы на ногах, — они просто отвалились, не выдержав сибирских морозов, потому всю оставшуюся жизнь он ковылял в специальных крохотных башмачках, похожих на копытца, — и откуда вынес несколько русских слов, из которых одно, особенно ему, видимо, полюбившееся, и непонятное, как сама Россия с ее смертными холодами, повторял при всяком случае: слово “ говньюк ”.
— Еще раз заря-жай! — не унимался он. — По говньюкам из всех орудий — пли!..
Лишь сейчас мне дано осознать, что он вовсе не был безумцем, мой бедный прадедушка. Просто на его замыкании витка тоже слиплось все комом, и розовый кустарник в Ренн-лё-Шато был, может, в двух шагах от русской столицы, которую ему, совсем молодому капралу, еще только предстояло спалить дотла.
Швырнуть новую горсть гороха он все-таки успел, но совершить новую непристойность из того места, которое он считал артиллерийским орудием, ему не дала тетушка Катрин, она уже мчалась с крыльца к нам на выручку с криком:
— Чтоб тебя!.. Прекратишь ты это наконец?! Не видишь — сам господин кюре к нам пожаловал! И правнук твой, сиротка Диди... — Потом, приложившись с поцелуемк руке отца Беренжера, сказала мне: — А ты растешь, Диди, как на дрожжах. Недавно ж виделись — а с тех пор еще, по-моему, вымахал.
Прадедушка Анри наконец выбрался из кустов, подошел к нам и, кажется, меня все-таки узнал, потому что, потрепав мою шевелюру, произнес с одобрением:
— Настоящий говньюк .
Я с ходу завел было разговор насчет ослика — де, не уступит ли тетушка его нам с отцом Беренжером до вечера.
— Да будет, будет вам ослик! — пообещала она; впрочем, тут же, не обманув моих ожиданий, добавила, что, ежели в кои веки к ней в дом пожаловал сам господин кюре, то она слышать не желает ни о каком паршивом осле до тех пор, пока господин кюре не соизволит у нее отобедать, благо, все готово уже и осталось только накрыть на стол.
Из дома томительно тянуло жареной бараниной. Отец Беренжер открыл часы и, вздохнув, кивнул. Мы поднялись по крыльцу. Прадедушка Анри семенил сзади на своих круглых копытцах.
За обедом тетушка завела разговор о том, что нынешней ночью опять выли души еретиков над нехорошей дорогой, воя такого давно уж не было, и спросила господина кюре — не к Страшному ли Суду близится дело, если так забесновались?
— А если кто-то в свистульку подует и она засвистит, — с улыбкой сказал отец Беренжер, — по-вашему, там, внутри свистульки, тоже чья-то душа беснуется?
— Вы шутите, господин кюре, — растерялась тетушка. — Одно дело свистулька, а тут...
— Да то же самое! — перебил ее преподобный. — Вспомните, мадам Готье, в какую сторону дул ветер этой ночью?
— Кажется, в северо-западную...
— Именно так! А дорога идет в каком направлении?
— Ну, в юго-восточном...
— И зажата она между гор.
— Ясно, зажата.
— И ветер дул вдоль дороги. Вот и получается, мадам Готье, что дорога — это желоб, такая же, если угодно, свистулька, с тем лишь отличием, что она огромных размеров, потому и голос у нее куда более зычный. Надеюсь, теперь вы, мадам Готье, будете по ночам спать спокойнее.
— Ох, не знаю... — вздохнула тетушка Катрин. — Не грех ли такое говорить, отец Беренжер?
— По-моему, — отозвался господин кюре, — гораздо худший грех силиться проникнуть разумом в промысел Божий, повелевающий голосами душ, когда все объясняется хорошо известной наукой аэродинамикой. Вы со мной не согласны, мадам Готье?
— Да как сказать... — проговорила она, и по ее виду было ясно, что, несмотря на авторитет господина кюре, она большей частью осталась при своем мнении. На какое-то время повисла тишина, наконец тетушка все-таки отважилась спросить: — Ну а то, что возле храма Марии Магдалины человеческие кости выступают из-под земли — это что, тоже аэро... как бишь вы там изволили выразиться?
— А это еще проще, — словно не заметив ее иронии, сказал отец Беренжер. — Храм построен в шестом веке, еще при первых Меровингах. Вплоть до Альбигойской войны, то есть пять-шесть столетий, на его земле хоронили людей. Сколько там человеческих костей — только представьте себе! А почва там плохая — глина, песок, весенние ветры ее понемногу выдувают. Вот к нынешнему времени и начали обнажаться слои тех старых захоронений. Посему слова Святого Писания о том, что возгласят трубы Господни, и восстанут мертвые из праха, тут, право же, ни при чем.
Признаюсь, мне после его объяснений стало несколько легче, и даже тетушкина ароматная баранина с тмином показалась еще слаще на вкус, а то, признаться, я все же несколько трусил идти на ночь глядя в место со столь дурной славой. Не такова, однако, была моя тетушка, чтобы сдаться так легко.
— Но ведь не станете же вы отрицать, отец Беренжер, — несколько поразмыслив, сказала она, — что в этом храме служили свои мессы и еретики-катары, и прoклятые тамплиеры?
— Это, безусловно, так, — согласился господин кюре. — Только неплохо бы еще разобраться, в чем заключалась их ересь.
— Вы, конечно, человек ученый, господин кюре, — несколько даже покровительственно сказала тетушка, — но нам тут, людям простым, и без науки, без этой вашей “ аэро ...” ясно, что еретики — на то они и называются еретиками, что, прости, Господи, служат сатане.
— И для этого строят христианский храм?.. Нет, госпожа Готье, кабы все было так просто, как вы говорите... Ересь в том, что по-своему трактуются некоторые догматы, кои считаются общепринятыми. Взять, к примеру, тех же помянутых катаров. Среди длинного списка их прегрешений числится и тот грех, что даже на Пасху они ели только постную пищу, даже курицу не могли зарезать.
Тетушка Катрин смотрела на него недоуменно:
— Вы хотите сказать, что — только за это их?..
— Ну, не только. Были также обвинения в манихействе и гностицизме, иудохристианстве, приверженности к диспозитской доктрине, но это уже такие сложные материи, что едва ли я мог бы сейчас вот так вот, коротко... Зато крестовый поход против них возглавлял граф Симон де Монфор — он-то уж был отъявленным безбожником, это я вам точно говорю. Бойня шла тридцать пять лет, мученической смерти предали сотни тысяч людей, в одной только семинарии в Монсегюре заживо сожгли три сотни человек, места, некогда благодатные, совсем опустели. Потому, кстати, и наша Ренн-лё-Шато из большого в ту пору города превратилась в захолустную деревушку. В истории Лангедока вообще было много крови... Если же взять тамплиеров, то некогда сам папа благословил этот орден рыцарей-монахов, известный своим благочестием, а заботой их было — сопровождать паломников в святую землю Палестины. Но богатство ордена не давало покоя нашему королю Филиппу Красивому, а на расправу он был весьма скор. Лучше, чем ересь, конечно, предлога не придумаешь, и за грехами дело не станет. К примеру: они почитали Марию Магдалину выше, нежели Христовых апостолов...
— Гм... — вставила тетушка, — но вот это уж, по-моему, все-таки грех! Хоть и не смертный — но грех!
— Как знать, как знать, мадам Готье, — возразил отец Беренжер. — Вопрос достаточно спорный. В Святом Евангелии сказано, что Господь наш Иисус Христос называет ее своей любимейшей ученицей, а Ему, надо полагать, было видней, чем нам с вами... Впрочем, в списке обвинений значилось и то, что они не признают святой силы в изображении распятия...
— А вот это уж грех так грех! — восторжествовала тетушка Катрин, но отец Беренжер сказал задумчиво:
— Ах, не торопитесь с выводами, мадам Готье. Здесь тоже возможны самые разные толкования. Может, мы когда-нибудь после с вами и об этом потолкуем, а пока... Премного благодарен за великолепное угощение... — Но прежде, чем он успел встать из-за стола, тетушка спросила, глядя на него теперь уже подозрительно:
— Одно только скажите мне, господин кюре: ко всей этой аэро ... ко всему, о чем вы только что говорить изволили — как нынче Святая Церковь относится к этому всему?
Отец Беренжер в эту минуту думал уже о чем-то своем.
— Не могу сказать, что однозначно, — проговорил он. — Но там ведь тоже не все закостенело навеки. Вон, еще и четырехсот лет не прошло, а уже в самом Ватикане подумывают о признании гелиоцентрической модели Коперника, так что, глядишь, со временем...
— Понятно, — произнесла тетушка Катрин, и по ее лицу было видно, что таким ответом господин кюре изрядно уронил себя в ее глазах. — А куда это, позвольте полюбопытствовать, — спросила она, — вы собрались с лопатой и киркой.
Своим ответом отец Беренжер на миг ввел ее в оцепенение.
— Да вот как раз в храм Марии Магдалины, — просто, как о чем-то зауряднейшем, сказал он. Потом, видя, как округлились глаза, поспешил прибавить: — Не извольте волноваться, мадам Готье, это уж, видит Бог, с одобрения Святой Церкви. Недавно епископ одобрил мое и аббата Будэ прошение о ремонте сего древнейшего и весьма почитаемого храма и уже выделил некоторую сумму денег. Как раз я и отправляюсь на предварительный осмотр. А если вы еще, взаправду, любезно предоставите мне своего ослика... Не беспокойтесь, обещаю вернуть не позже одиннадцати часов вечера...
Ссылка на достопоченного аббата Будэ и на самого епископа, правда, поубавили тетушкин испуг, но сказать, что наша затея с походом туда сразу пришлась ей по душе — это было бы все-таки чересчур.
— Другой печали не было как волноваться из-за какого-то паршивого осла, — лишь буркнула она, поджав губы. — Забирайте, коли так надобен.
Меня же объяснение отца Беренжера полностью устроило. До сих пор я в тайне побаивался, что мы идем заниматься гробокопательством или еще какой некроманией, но если вправду все обстояло так, как он говорил...
Во дворе уже перебирали землю шесть копытцев, из которых четыре принадлежали тетушкиному полуторогодовалому ослику Дуду, а два — моему столетнему прадедушке Анри.
— Она горела, как факел, — подводя к нам ослика, приговаривал он. — Вот так вот: пшш! пшш! Она вся сгорела дотла: пш-ш-ш! — и все!.. — Настолько он, бедняга, путался во временах, что было неясно — говорит он это о сожженной им на пaру с Наполеоном Первым русской Москве или о катарской семинарии в Монсегюре, уже, наверно, все ему было едино. Вон, даже зубы у него до того заплутались во времени, что торчали из бескровных десен беленькие, словно принадлежали не столетнему старику, еще полгода назад беззубому, как новорожденный, а молоденькому, бравому говньюку -капралу артиллерийской батареи, который еще и не вступил в Москву вместе со своим императором.
Солнце уже клонилось к закату, когда мы наконец снова двинулись в путь. Отец Беренжер сразу же наотрез отказался садиться на ослика, — ну да при его гренадерском росте это, пожалуй вправду, выглядело бы несколько забавно, — мы лишь водрузили на спину Дуду наш мешок и вдвоем вели его под уздцы.
Дальше дорога сузилась и стала круто забирать вверх. Это и был путь к храму Марии Магдалины, мрачно возвышавшемуся на голом холме. Даже налегке, без мешка, идти становилось с каждой минутой все труднее. О чем я думал в те минуты, когда мы туда поднимались? О том, почему это от нашего Кюре после тетушкиных харчей не разит ни бараниной, ни чесночным соусом, а уж пoтом-то и подавно. О том, что восстановить такую развалину, как этот храм, должно быть, влетит в хорошенькие деньги. О том, что сапоги у нашего господина кюре совсем износились, — вот о чем бы ему тоже подумать, а не только о старых руинах и об этой его аэродинамике . О том, развеется ли к вечеру матушкин гнев на меня. И уж конечно, не могло у меня быть мыслей о том круге невероятных, порой отдающих жутью событий, который мы с ним нынче же разомкнем.
Об этом я имел представление не больше, чем наш ослик, который цокал себе копытцами, не ведая никаких забот, не ведая о том, что тоже вместе с нами входит в историю.
И мешок его нисколько не тяготил, нашего Дуду, и дорога ему не казалась слишком крутой. Он брел себе, не сбавляя шага. Он был молодец, этот ослик Дуду. Настоящий неутомимый говньюк !
Сейчас думаю: ну а он-то, отец Беренжер, он-то в ту минуту ведал, какой круг вознамерился разомкнуть? Когда-то мне казалось, что — да.
Теперь, на своем замыкании круга, уверен, что все ведомо лишь тому, кто первым бросил камушек в воду, именуемую временем, и со своей выси наблюдает, как разбегаются все круги.
Если ОН есть, то лишь ЕМУ в ту минуту было ведомо, сколь причудливо изовьется жизнь нашего сельского кюре и какими кривотолками обрастет его кончина, коя случится через тридцать два года; и как за несколько дней до кончины отца Беренжера другой кюре явится к нему, дабы исповедать, а через несколько минут в ужасе выбежит вон и с тех пор, не выдержав груза обрушившейся на него тайны, навсегда перестанет разговаривать. И как, почуяв смерть отца Беренжера, сбегутся со всей округи бездомные псы и будут выть сутки напролет, невесть к кому взывая; и как он, — нет, не он, а уже его смрадный тлен, — будет восседать в кресле, как живой, выряженный в странную восточную мантию с кистями. И как съедутся кардиналы проводить его в последний путь, и как с некоторым страхом они будут взирать на его бренный прах, и как один из них произнесет над его могилой:
— Вот и всё...
И как будет непривычно: пусто и странно...
...И как расползется потом, уже другими кругами, моя собственная жизнь, порой извилистая, с самыми непредсказуемыми изгибами, разросшаяся, подобно дикому кустарнику, местами отмершему и давно утратившему способность плодоносить, но зачем-то, вопреки чьему-либо хотению, он живет себе и живет...
Только сейчас, из моего сегодняшнего далека все это можно обозреть — так проступают контуры материков, если взирать на них со спутника, из космической выси.
Однако — туда, назад. Жара уже на спаде. Вечереет. Мир крохотен — едва больше видимой оттуда, с холма, излучины реки Оды и деревушки Ренн-лё-Шато, притулившейся около нее. И не придумано еще таких спутников, чтобы, на них взмыв, изгодя обозревать круги судeб.
Скоро шесть часов по полудню. Мы с отцом Беренжером, едва поспевая за нашим осликом, поднимаемся к храму. Осталось сделать всего несколько шагов.
Целиком роман в ближайшее время появится у нас на «Задворках» в виде электронной книги.
