Мужчины редко плачут. Виктор, мужая, плакал в своей жизни дважды. Один раз от жестокого огня обманутой любви, другой…
Полмесяца прошло, как Витек прибыл в часть. Часть, как часть, ничем особо не примечательную. Как везде в больших учебках каменные коробки казарм. Между ними огромный плац, по правую и левую сторону от него штаб и столовая. Как везде, дедовщина, издевательство над молодыми солдатами. Как везде, и наряды по столовой. В этот день они впервые заступали в такой наряд. Все было непривычно: сержанты, расписывающие, кто чем будет заниматься. Наряд на мойку, которую, грохнув смехом, дискотекой обозвали деды, наряд на ряды, в хлеборезку, овощной склад… Получали и примеривали грязную вонючую робу. Засаленная, она пахла какою-то дрянью, так что невольно возникал вопрос:
- Неужели это до нас одевали такие же, как мы курсанты?
Младший сержант Обдулмаев, бурятик небольшого роста с жесткими черными волосами, отслуживший полгода и оставленный командиром отделения, впервые провел отбой днем, уложив спать в серые, с застиранными простынями постели. Вот блаженство! В обычные дни даже приблизиться нельзя было к расположению. Старослужащие лупцевали, заставляли принести покурить или еще сделать что-нибудь. Умывальник, туалет и сушилка – вот места обитания курсантов. Там их не часто трогают, можно подшиться, побриться, поговорить.
- Наряд по столовой, подъем, - проорал около шести вечера дневальный. Ничего ненавистнее этого крика, Витек понял позже, он в своей жизни не слыхивал.
Курсанты медленно одеваясь, еще не отойдя от сна, закопошились у кроватей. Мимо расположения как раз проходил дед, старший сержант Урча, низенький крепкий гагауз с носом картошкой, заместитель командира взвода.
- Боря, че они у тебя, одембелели что ли, одеваются, как деды?- недовольно кинул Урча замечание молодому Обдулмаеву, сидевшему у кроватей на табуретке и смотревшему телевизор, висевший в проеме большого прохода. Боря отреагировал моментально, подскочил к Купину, вяло одевавшему робу, пнул его и заорал:
- Строиться, наряд по столовой!
Курсанты испуганно сыпанули из проходов между койками в большой проход, на ходу доматывая портянки и натягивая штаны.
- Отставить, - взревел Боря. Ему не понравилась скорость построения. – Не врубаетесь, разойдись, продолжил с ревом и, разбежавшись, пнул медленно убегающего в малый проход курсанта Козяву под зад:
- Че, сука, Козява, одембелел?
Козява ускорился, толкая тех, кто бежал впереди руками:
- Быстрее, быстрее!..
- Строиться, - последовал окрик Обалдуя.
Курсанты ринулись обратно.
- Отставить… строиться… отставить… строиться, - так повторилось несколько раз. Курсанты летали от большого прохода к малому у окон все быстрей. Наконец, матеря друг друга, шикая на нерадивых и грозя им начистить рожу, стадно и быстро построились.
- Вспышка с тыла, - последовал приказ Бори.
Курсанты упали на пол, стукнув пряжками ремней о деревянные половицы. Вторая шеренга падала на переднюю, вклиниваясь между нею. Рядом с Витьком вскрикнул от боли Поприщенко:
- Нога!..
Падавший на него сзади худой Лазарь придавил ему ступню и чуть не вывихнул.
- Упор лежа, - не обращая внимания на вскрик Поприщенко, - при…нять, - приказал Боря. Курсанты оперлись на вытянутые руки и под команды «Делай раз», «Делай два» начали отжиматься.
- Бурятская рожа,- шептал, кряхтя в отжиме рядом с Витьком, рослый Купин. – Козел, попадешься ты мне на гражданке, всю рожу раздербаню.
- Шакал, - возмущался про себя Витек. – Тут еще сутки в наряде пахать, а он перед нарядом изводит.
Время подходило заступать в наряд.
- Встать, - скомандовал Обалдуй. – Че, суки, будете еще дембелеть?- продолжил гнусавым голосом. - Не слышу?!
- Никак нет, - нестройно ответили курсанты, еще не отдышавшись от напряженного отжимания.
- Громче! – приказал Обалдуй.
- Никак нет! – гаркнули курсы.
- Сейчас приходим в наряд, - начал читать ЦУ Обалдуй, ходя вдоль строя, - каждый принимает свой участок. Гоняйте танкистов, пусть все вылизывают, иначе сами всю ночь спать не будете, будете долбиться. Посудомойка. Кто старший?
- Я, - отозвался Купин.
- Если хреново посуду примите, не пересчитаете, недостанет при сдаче, рожать будете. Понял, Купин? - подойдя к курсанту, Обалдуй ударил его несильно в грудь на уровне второй пуговицы пэша. С пуговицей было больнее.
- Так точно, - уныло отвечал Купин, болезненно морщась.
- Все поняли? – повторил Боря.
- Так точно, - вновь недружно ответили курсанты.
- Не понял, - скорчил рожу Боря. – Вспышка с тыла!
Курсанты упали враз, будто их подкосили.
- Встать! Поняли?
- Так точно, - громко грянули курсы.
- Вопросы есть? – глумился младший сержант.
- Никак нет, - ответил дружный хор.
- Задолбали орать. Боря, хватит тебе, веди их в столовую! – приказал сидевший на табуретке и смотревший телевизор дед, сержант Гвоздев, командир второго отделения. Крепкоголовый, белобрысый, сильный увалень, он меньше, чем Урча и молодые сержанты, которым по сроку положено, занимался с курсантами. Его курсанты больше и уважали, что икру не мечет перед офицерами. С Урчей на этой почве они иногда лаялись, но держались вместе – деды!
- На пра …во, - скумекал тут же Боря. – Строиться внизу бегом … марш.
Рота, грохоча сапогами, понеслась к выходу из казармы. За ней последовал Боря. Деды остались смотреть телевизор. На холодном пронизанном ноябрьским ветром плацу построились в коробку и замаршировали в столовую. В столовой начали приемку. Лупа, борзый беловолосый парень-башкир поймал какого-то щупленького забитого курсанта-танкиста (рота танкистов передавала наряд роте саперов) и по совету Бори - гонять предыдущий наряд - заставлял вычерпывать грязную вонючую лужу в посудомойке, которую танкисты не убрали. Танкист дергался, огрызался, что он здесь не работал, но ничего не мог поделать с сильной лупиной рукой, которой тот тыкал его носом в парашу. Витек попал в варочный цех. Там повара-узбеки и один русский, лупоглазый, с толстой красной мордой, гоняли его: убери то, принеси это.
- Быстрей, сюка, сё, не поняль, - слюнявили узбеки.
То и дело сыпались тычки, пинки, замахи черпаками. Время близилось к полуночи. Танкисты, сдав наряд, ушли. Саперы летали, как пчелки. Мыли, мели, ставили посуду на голые длинные деревянные столы, за которыми умещалось по десять солдат. Больше тысячи человек было в полку. Чтобы накормить их, требовалась рота. Витьку, когда он все сделал в варочном, отправили вместе с Козявой таскать картошку в овощерезку. Грязный мерзлый картофель выбивали на улице из ям каблуками, рукам она уже не поддавалась. И леденя ладони, забрасывали в глубокие железные носилки. Потом их несли в овощерезку и там вываливали в ванны с холодной водой, чтобы чуть оттаяла. И чистили с едва отошедшей кожурой в сырой промозглой овощерезке. От намоченной робы курсантов струился пар. Этот же пар стоял под высоким беленым потолком. Он, кажется, исходил из самих стен промороженной овощерезки. Ножи не брали обмерзлую кожуру, так чуть поскоблив, полугрязный картофель, бросали в другие носилки, чтобы вывалить после в котел. Безвкусное варево из этой картошки подавались на завтрак и ужин уже полмесяца. Сначала после домашней пищи его не ели. Но голод не тетка. С булки хлеба или двух, когда как, выставленных на стол, не наесться десяти курсантским душам, особенно когда сержанты полбулки себе забирают, а картоху не едят.
Холод донял Витька, и он побежал отогреться на минутку в туалет, в роту. В варочном наткнулся на Оболдуя.
- Митюхин, - крикнул тот. – Че шлангуешь? Иди сюда!
Около большого котла, где варилась пища, стоял Боря, рядом расположился узбек-повар, отслуживший тоже полгода. Повар и Боря издевались над высоким и худым казахом Усманаевым, выделывая такую штуку.
- Полетел, - приказывал узбек, среднего роста с женской, как приметилось Витьку, задницей.
Усманаев, размахивая руками, словно ворона, и подпрыгивая при этом, бежал к узбеку и кричал:
- Я лечу, лечу, лечу, пять чилимчиков хочу.
Узбек и Боря гоготали и тут же отвешивали Усману в лоб чилимы. Причем, узбек при этом еще слюнявил палец и долго, со смаком приделывал пятерню ко лбу Усманаева, отвратительно хихикая. Усман стоял, как кроткий барашек.
- Сё надо делать дальсе? - захлебываясь хохотом, сюсюкал с акцентом узбек.
Усман падал спиной на пол, закатывал глупо глаза и, махая руками, кричал:
- Кайф, кайф…
Бурят и узбек давились гоготом.
- Теперь ти, - приказал вдруг узбек Витьку, наблюдавшему с испугом и отвращением весь этот концерт. Он ехидно и по-скотски улыбался, предчувствуя очередное удовольствие. Витек замялся. Ему не хотелось делать этого, и в тоже время он боялся, что, если откажется, его изобьют. В углу варочного маячил с тряпкой Лупа, протирая стены. Было стыдно и при нем унижаться так. Потом все перескажет курсам-товарищам, скажет: «Чмо».
- Сё я сказаль, - видя нерешительность Витька, ненавистно засвистел, зашепелявил узбек. - Ськазы иму, - обратился он к Боре, глядевшему с ухмылкой, чем окончатся домогания узбека. - Пусь делать.
Узбек тощим костлявым кулаком ударил Витьку в косточку плеча. Лицо курсанта скривилось от боли.
- Я тебе приказываю, Митюхин, понял, - освирепил лицо бурят, но в глазах его мелькали смеющиеся огоньки.
Узбек повторно замахнулся для удара, Витек съежился, ожидая его, и щуплое тело помимо воли выдавило:
- Я лечу, лечу, лечу, пять чилимчиков хочу.
Узбек и Боря оскалились, добившись своего, и, сняв шапку с Витька, влепили ему в лоб чилимы. Не так больно, как обидно стало на сердце у Витька.
- А типерь с подьлётём, - приказал узбек. – Ню, - он замахнулся, чтобы вновь ударить нерешительного курсанта. Витек отбежал на небольшое расстояние и, махая руками и подбегая к своим мучителям, пропел знакомые слова. Все внутри у Витька противилось этому, на душе от обиды закипали слезы, но он боялся. Боря и узбек заржали и опять ему влепили по три чилима.
- Упал, - приказал бурят, смеясь, - ори, кайф, кайф.
Витек упал на спину с комком в горле и прокричал. Его уже душили слезы, поднимавшиеся изнутри от дикой обиды. Но он еще сдерживал всхлипы. Рядом стоял, понурившись, Усман, и наблюдал исподлобья, что творили с его напарником по несчастью глумливые скоты.
- Ладно, поднялся, убежал, - скомандовал бурят, видя, как глаза Витька наполняются слезами.
Витек поднялся, пошел, побежал скорее укрыться, чтобы никто не видел его слез, в одиночку выплакаться от душившей, жегшей сердце обиды. При воспоминании о буряте и узбеке сердце обжигала ненависть, хотелось вернуться и расправиться с ними, растоптать эти подлые мерзкие рожи. Но у него не хватало на это смелости и силы. Вспомнилась мать.
- Если б, мама, ты знала, что здесь делают с твоим сыном, - подумал он.
И глаза еще больше наполнились слезами. Он бежал к выходу из столовой, чтобы не разрыдаться, не разреветься при всех, не показать свою слабость. В дверях Витек столкнулся с сержантом Гвоздевым, только что шедшим из казармы посмотреть, как действует наряд. Витек пытался шмыгнуть мимо него, наклонив заплаканное лицо.
- Стой, Митюхин, ты куда? – услышал он бас над собой. Сержантская рука перегородила ему дорогу.
- В туалет, товарищ сержант, - не поднимая головы, произнес Витек и, не выдержав, всхлипнул.
- Ты че, плачешь? Ну-ка подними голову, - остановился решительно Гвоздев.
Витек не поднимал головы, было стыдно своих слез.
- Подними, я сказал, - пробасил властно Гвоздев.
Витек посмотрел на Гвоздева, сквозь слезы почти не видя его.
- Че плачешь, слюни распустил? – сурово спросил сержант. И в тоже время в голосе его прозвучало что-то отеческое, родное.
Витек всхлипывал и молчал.
-Я говорю, че плачешь, кто обидел, - повысил свой и без того громовый голос Гвоздев. – Иди сюда, - он положил свою тяжелую руку на плечо Митюхина и повел его к лавочке, стоявшей у ближнего к выходу стола. – Садись, - приказал он. – Че молчишь? Избили? Говори!
Рыдания от участия Гвоздева в его горе, от его теплой руки на плечах, глубже пробирали Витька.
- Говори, - раздражился уже Гвоздев на молчание.
- Они потом еще больше изобьют, если скажу, - едва сквозь всхлипы продавил Витек.
- Не изобьют, - успокоил уверенным басом Гвоздев. – Говори – кто? Я спрашиваю. Ты че, не уважаешь дедушку советской армии? – в голосе сержанта звучали солидные и возмущенные нотки.
- Младший сержант Обдулмаев и повар, узбек, - вздрагивая плечами от всхлипов, но уже начиная успокаиваться, признался Витек. Он быстрее хотел подавить всхлипы, но еще не мог. Воспоминание об обиде вновь обжигало сердце и вызывало всхлип.
- А че сдачи не дал? Били что ли? – продолжил допрос Гвоздь.
- Как же, он сержант?! – хлюпал носом все реже Витек.
- А узбеку? Ну, перестань нюнить, - рассердился Гвоздев.
Последние судороги от ушедшего рыдания проходили по телу Витька.
- Он же больше меня отслужил.
- Ну и что? Не твой сержант, и ладно. Меня тоже, как призвали, один узбек хотел загонять. Он мне по роже вдарил, а я ему в ответ, так что улетел. Грозился: «Поймаю, убью!» Как-то с своими дружками, земляками меня на мусорке выловил, отпинали. Ничего, живой, видишь. Зато потом я этого узбека снова поймал и рожу ему разбил. Больше он меня не искал. Так и действуй, - Гвоздев снял тяжелую руку с Витька. – Ладно, иди, работай, - приказал сержант, видя, что курсант успокоился, а сам направился в сторону варочного.
Витек дунул в туалет, а в сердце его носилась надежда, что сейчас Гвоздев скажет узбеку и Боре, чтобы его больше не трогали. Но … этого не случилось. Еще три раза потом в течение наряда узбек приставал к Витьку, желая повторить ночной фокус, желая похвастаться перед своими земляками-поварами, как он подавил курсанта. Но Витек только вздрагивал от замахов грозившего ударить узбека, но позорные слова не говорил, даже когда повар предлагал сделку:
- Ти ськази, я ставить силимь ни будю.
Через неделю после наряда при отбое кто-то из второго отделения в спешке – надо было уложитьзя за двадцать секунд - уронил тумбочки, стоявшие у кроватей одна на другой. Они загремели, падая в темноте, свет уже был выключен.
- Строиться, второе отделение, - заорал младший сержант Обдулмаев, проводивший отбой.
Курсы, уже без формы, в белых подштанниках и нижних нательных рубахах построились.
- Кто уронил тумбочки? – последовал вопрос бурята.
Курсы напряженно молчали, никто не хотел сознаваться и лишний раз получать удар в грудину. Откуда-то вынырнул Гвоздев:
- Че случилось, Боря? Почему не отбиваешь?
- Да вот, тумбочки уронили и не сознаются, кто.
- Кто уронил тумбочки? – с угрозой и напором в голосе начал Гвоздев. Ему, видимо, захотелось вдруг покомандовать, показать, что он тоже сержант да к тому же дед.
Курсы молчали.
- Кто уронил, я спрашиваю?! – надавливая особенно на «я» и возмущаясь такому неповиновению, усилил он бас и без того зычно звучавший в темном притихшем расположении. – Сознаетесь, никому ничего не будет, - видя, что курсанты боятся, пообещал Гвоздев.
Тут же около строя белопантолонников суетился Оболдуй, зная, что, когда дедушка разбирается, ему следует быть рядом и потявкивать:
- Че, козлы, молчите?
Курсанты молчали.
- Так не хотите сознаваться, - вконец разъярился Гвоздев. - Ну-ка, встали в ряд, в одну шеренгу.
Курсанты перестроились.
- Не хотите по-хорошему, будет по-плохому, - гремел Гвоздь.
И, проходя вдоль отделения, начал бить в грудь каждому со всего маху, приговаривая:
- Трусы, суки, уроды… Будете в следующий раз признаваться.
Курсы ойкали, загибаясь от ударов. Рядом с Витьком стоял здоровый Леха Купин. Его особенно сильно ударил Гвоздев и попал, видимо, в солнечное сплетение. Из купинской груди вырвался кряхт, он задохнулся, хватая воздух не могущими вдохнуть губами, как рыба, выброшенная на берег. И начал оседать.
- Не ссы, Купин. Я тебя еще не сильно ударил, - громил дед. – Встал, я сказал, встал!
Купин медленно распрямлялся.
- Вот так, - удовлетворился Гвоздь.-
- Ну, Митюхин, - начал сержант, подходя к Витьку, - Не дай бог снова заплачешь, - пригрозил он.
И ударил по щуплой груди курсанта, но несколько смягчил удар по сравнению с Купиным. Витек ощутил боль в груди, пошатнулся, но устоял. И не заплакал. Он не заплакал и после удара Оболдуя, идущего и лупящего вслед за дедом, куда попадя. Вообще, Митюха в армии больше не плакал. Армия не знает слез.
