Тимоша брел по крутой горе наверх, и заснеженные талые берега ложились на него своей далью. От огромности мягкого неба, сонной реки и всего зимнего великолепия Тимоша казался себе мелким и слабым. Хотелось пасть в норку и закрыть голову... Но надо было идти, долго и неинтересно работать, потому что это даст деньги, а сейчас деньги правят Тимошей. Семья его большая требовал забот, а работа в школе, забирая время, мало тут могла помочь. Нашел вот шабашку на выходные… Ноги тоже не хотели идти, утопали в глубокой снежной каше, даже можно сказать – в киселе. Впереди, однако, топала старушка, унизанная сумарями, и ходко перебирала пудовыми валенками в глубоких калошах. Шубейка старая, но просторная, как обжитой дом, она будто сама по себе плыла. Платки, правда, съехали, да поправить никак, руки заняты.
– Женщина, дайте сумку, унесу хоть одну.
– Неужели? – обернулась она, как от земли поднялась. – Неси.
Отдала из рук, а на спине осталось две побольше. Взгляд рассеянный, безоблачный. Улыбка то ли веселая, то ли покорная.
– В больницу идете? – догадался Тимоша.
– А то куда. Сыну теплое тащу, сапоги. Сухари, папиросы.
– Божеское дело. Удачи.
Пока взбирались от реки на гору, корпусной и розовощекий Тимоша измотался, а старушка даже дыханье не сбила. «Ну, женщины». Тимоша отдал ношу на развилке, извиняясь за мелкую подмогу. Он пришел к усадьбе, открыл ключом ворота и, разобрав инструмент в низкой дверке под домом, стал работать. Надо же. Марьяне мог сделать точно так же, но она позвала мастеров. Хотя они заломили с нее, надо думать!
Обещанная хозяину усадьбы деревянная веранда проявилась только наполовину. Как только руки получили занятие, голова тут же выключилась и мысли полетели к милой. Где она сейчас, что делает? Как вечером встретит – издевкой или нет? Издевка у нее – щит, не выдерживает она своей двойной жизни, просто нервы, вот она и взвивается, гневается, хлещет Тимошу, а он точно в трансе каком. Думал – если эти сдвинутые брови, побелевшие пальцы целовать, не слушая слов – разгладятся?.. Слова кричат, а сердце плачет... Тимофей боялся раствориться в этой страсти, боялся себя потерять. Все силы на разборы уйдут...
Идя обратно на автобус, он радовался, что больше не придется одолевать гору – устал до потемок в глазах, до глухого исердечного тука. К остановке шла и давешняя старушка с сильно похудевшими сумарями, с тем же безмятежным лицом.
– Ладно ли сходили?
– Неладно. Он не узнает меня, сын-то: «Пошто явилась?» Дежурной сестре сдала имучество, по руке ево погладила и дале.
– Что ж долго так? Часа три ведь прошло.
– Сына-ти два.
– И второй тоже в психбольнице?!
– А то где.
Тимоша замер, точно кол проглотил. Бедная. Сколько она верст отмахала из своей деревни до города, потом от города сюда. И все зря.
Подойдя к остановке, он смел с вросшей в сугроблавки снег, положил свою джинсовую торбу, посадил бабку, ее сумари рядом пристроил. Бабка поняла его по-своему.
– Деревенский сам?
– Да.
Сугробы кругом точно в пуху – то ли сверху снег летел, то ли снизу подымался. Воздух морочил сыростью и чистотой, кружил. Народу прибавлялось на остановке, ждать оставалось всего ничего.
– Старшой-то выйдет, когда-никогда. Голову ему пробило, как самолет на нас упал, шесть домов сгорело. Ить мы в новом дому живем, в финском. В хирургии полгода пробыл, теперь сюды. Он ниче не просит, плачет токо. В техмастерские, грит, не пойду боле, стихи мне пошли. Вот болесть-то што делат. А младшой – тот насовсем. У етово сузился сосуд после армии. Сидит в колидоре и бает – «Ковка, ты задавиться хотел?» – «Хотел». – «Не давись, ты молодой, токо тридцать петь». – «Ты, Ковка, спи поболе». – «И то». – «И во сне не давись, тебе жениться еще». – «И женюсь». Это он сам с собой так. Охота говорить, видать, душа живая. Ума нет, а душа есть.
– Да как вы... – потрясенный Тимоша поперхнулся. – Как сами-то живы? Ведь столько сил надо, хоть бы и проведать. Денег, сумок, еды. Вы сами как держитесь на ногах?... В такие годы...
– Уж семисят было бы, да. Так нет и годов-то теперь. И меня нет. Ты что думаешь – сумки тяну? Да мне все равно, ничо не чувствую. Меня давно уж нет, молодая была – уу. А ныне токо привычка осталась: шуба да валенки. Душа-то ушла…
И она забралась в подошедший автобус, и села к окну, привычно улыбаясь. Так улыбаются не омраченные жизнью дети. Или слабоумные. Но ведь говорит-то она складно. Она сидела на видном месте, и никто с нее даже билета не запросил. Или удостоверения пенсионного. Хотя в реальности ее можно не сомневаться, а вот то, как она себя ощущает... ее нет! А кто есть? Ты-то сам есть или нет тебя, ибо окончательно заплутал в своем существовании?!
Тимоша сразу вспомнил милую и застонал вслух. Смог бы он к ней в такую даль ездить – к чужой?! Смог бы терпеть ее пустой и тупой взгляд, недоуменное «зачем приехал»? А то и не узнала бы вовсе. Он привез бы ей все, что она любит – зефир, паштет из печенки, персик... А она бы не радовалась, мотала головой, а румяный персик уронила бы в приемном покое на затоптанный лоскут линолеума...
Все кажется – нет тебя несчастней на свете, а возьмет чужое горе за руку да ледяной рукой – дыханье займется. Глубокие слова посторонней старухи вдруг все перевернули в Тимоше. Он представил раздавленный персик и чуть не выпрыгнул из автобуса. Что как долго он едет, что качается на ухабах? Не шутки это, милая, где теперь она, ведь тьма спускается, милая бредет домой, а может, и к нему? А у нее ключа нет. Тимоша достал крадучись пластиковый проездной, где на обороте она, его ласконя, тянулась к лыжному креплению и родинка пела на ее шейке... Да что угодно – болезнь, увечье, полоумие, но вместе. О чем все изводиться надо, непонятно. Он мог ее никогда не встретить и судьбу зря извести. Ну, да – были женщины в жизни. Серафима, первая жена, мать дочек бесценных, ну, да – Марьяна, ударившая по глазам высокомерной красотой, Зорька невечерняя – сладость, упрек и мука. И понятно, зачем они были, каждая со своим, чтоб научить его слышать их и самим – никогда не слышать его. Зато теперь – Тамара, с нею ничего не понятно, зачем жил. Слышит ли она?
То, что творчество кончилось – значит, не суждено, слабак Тимоша. Значит, бог не хочет этого искушения, а хочет так, чтоб не было его, Тимоши, как художника, а чтобы был только мужик простецкий, кобель, прямо сказать. Нужна – доброта его дурацкая, разбиться в лепешку для других. Без картин он проживет, хотя и больно. Была мечта неистовая, снились краски, снились шероховатые полосы углем. Вот он их кладет, кладет, и выступает из листа обливной кувшин, струится глазурью… Не надо об этом! Не сумел ничего в пятьдесят – ничего не создаст и в шестьдесят...
А с ней – все можно вынести, все. Пусть хлещет... опомнится, ничего... Тимоша чувствовал, смириться нужно. Никому и ничего он не докажет, подумаешь – деревья он любит рисовать! А вот Тому ему не одолеть, портреты не его конек. Смешной Дирай прав: все рисуют родные края, тут революцию не сделаешь. Но Тимоше было не до революций. Он чувствовал – даже простое, обычное – и то не высказать, не под силу. И забыть не под силу. Хоть разорвись.
Снег хлестал по окошку автобуса, текли по нему стеклянные струйки воды. Позади оставались больничные корпуса, недостроенные усадьбы, просторные берега реки, забитые снегом, который прорывали, будто варежку дырявую, темные кусты и посадки. В качающемся зимнем пространстве дорога тихо поднималась вверх, к нежным и зыбким огням города. Будто автобус вовсе не по земле полз, а плыл по воздуху, как излучающий тепло дирижабль.
СПАЛЬНЫЙ ВАГОН
Ему пришлось нестись сначала в школу. Не только потому, что было холодно. Еще из-за ключа. Конечно, там уже лежали маты, лыжи, спальники, мячи, бутсы, была даже железная печка, но Тимоша решил притянуть туда еще обогреватель... Он побыл, поперебирал бессмысленно квадраты ДВП, кисти, тюбики. Милая же знает, где вагон, но скорей всего, она могла прийти только сюда, на лыжную базу, но и сюда боялась заходить. Наконец, фонарик мигнул за окном, и он бросился на зыбкий свет, дрожа всем телом. Как хорошо, что дверь старую не забили летом, только закрасили!
Халцедонова, приплясывая, подскакивая, маячила в потемках, закутанная шапкой и шарфом поверх стеганки, только глазом сверкнула.
– Что, где ты сегодня? – он каждый раз спрашивал легенду, чтобы вместе так думать и легче врать.
– На тренировке, где еще.
– Замерзла? Пошли скорей.
– А это что за радиатор?
– Это чтобы ты не мерзла.
До стадиона доехали быстро, обошли стену через железную калитку, Тимоша отпер два хитрых замка, и они проникли.
– Ни пса не видно, – проворчала Тома, налетев на маты. – Так задумано? Фонарь даже нельзя?
– Фонарь можно, окошко я заделал. А вот тут должна быть лампочка... Во. Можно выключать фонарь.
Поширкал в печке, бросил погнутый кусок ДВП, бумагу, обломки стадионных лавок. Покряхтев, воткнул куда-то вилку обогревателя. Он так гордился собой, только хвастать боялся. Вагон как вагон, только обрезанный пополам и зашитый ДВП с железом. Два купе оставили, остальные сняли, чтобы место освободить. Столики хорошие, не поломанные, ряд шкафчиков для переодеванья, пара низких скамеек, и еще маты. А что, сильная вещь - вагон. Может много народу войти, может – два человека. Зато каких.
– Это все наше, сударыня. Сейчас пойдет тепло.
– Мне надо очень много тепла. Я целый час ходила по школьному двору.
– Сейчас, сейчас, ты только не заводись. Знаешь ведь, где я был? Знаешь. Строю веранду. Закончу – подзаработаем на славу.
– Но мне, может, не надо, чтобы вы так много работали.
– А как же, лапушка? А тебе персики... Пуховик – хочешь?
– Пока вы туда ходите, весна настанет.
– Ну, лапушка...
– Я вам не лапушка! Привели в какой-то грязный сарай и что? Можно раздеваться?
– Да нет, нет, ради бога... Только не надо этого вот... Истерик разных. Давай поговорим, просто поговорим, наконец. Все бегом, бегом. А ты знаешь, это ведь сказывается... на всем. Даже на том, как мы смотрим друг на друга. У нас нет общего дела. Вот мы бы работали вместе...
– Мы и так в одном месте. Мало, что ли, косых взглядов?
– Да кого это волнует? Лишь бы ты не смотрела косо, а?
– У нас уже было общее. Я вам лыжи чинить помогала.
– Тогда все чинили. Это не считается.
– А может, мне вам спортивки постирать? Пятьдесят четвертого размера? Мама одобрит.
Тимоша разволновался. Он никогда не знал, какое у нее будет настроение, чем он ее рассердит, чем задобрит. Всегда все как-то непонятно было, ниоткуда и гроза, и солнце. Против всяких законов. Вот у Марьяны – там все понятно. Если у нее гон пошел – целый месяц будет характер держать, можно успеть привыкнуть. Если пошла на перемирие – то смотрит сквозь пальцы на явные преступления. А у этой – как с кошкой впотьмах, как ни крадись – обдерет! Сообразил ей такой вагон, просто СВ, думал – обрадуется, похвалит, а она – и на тебе, надулась.
– Тамара Константиновна. Вы чай будете?
Молчание. Кошмар.
– Тамара Константиновна. А то давайте – у меня сухари есть, от зайчика принес – сладкие.
– Объедки, что ли? (Ф-фу! Заговорила.)
– Да что вы, сегодня брал на остановке, чтоб не помереть там, на верандах.
Он вынул из кастрюльки кипятильник, сыпнул заварки с душицей, налил в кружку, поскольку она была одна. Тома стала молча прихлебывать, захрустела сухарем.
– С маком, что ли?
– С орехами.
– Ну, правда?! Не бывает!
И осторожно, бесшумно облокотилась на Тимошину спину, который сидел, отвернувшись, упав духом.
– Но настанет пора и проснется народ... Разогнет он могучую спину... – Тома попробовала задобрить его, но слова известной песни напрочь забылись. – Эй, господин хороший. Разогните могучую спину. Это же так. Дежурный скулеж. Разве непонятно? Мягкая я. Не такая, конечно, как ваши сухари с орехами, но все же.
Тимоша тяжело и каменно молчал.
– Общее дело! Я и так с вами на все соревнования таскаюсь. Картины? В них я ничего не понимаю. Но раз вы так любите выставки, я согласна. Обещаю ходить на все и не ругаться. Идет?
– Ох, не знаю, ох, не знаю... Покули всю эту глупость вашу терплю?
– Ну, чего расквохтались, как Герасим? Я вам не Му-Му...
– А ты хоть читала «Му-Му»?
- Расслабьтесь, проходили… А какая сейчас выставка в галерее?
– Н-не помню. Какая разница, куда пойдем. Это же только завтра. Дожить бы еще.
– А хотите, я все тут уберу? Что-нибудь выкину, простор будет.
– Куда? Я только все принес, а ты хочешь выбросить.
– Ну, не выбросить, просто все прибрать. Чтобы не валялось. Надо обживать СВ. Вот эти бутсы сюда. Эти коньки сюда. А проводов, а фанеры тут... Этот тюк сюда. Кстати, что в тюке?:
– Спальник.
– Неужели спальник? А можно я туда влезу? Внутрь!
– Попробуй.
Тома разворошила тюк, забралась. Ее острая мордочка, голова взлохмаченная выглядывала, как из будки. Возня затихла, и тут она давай пищать! Тимоша испугался. Подошел, стал лихорадочно развертывать спальник. Она торжествующее рассмеялась.
– Да это я от радости. Нагрелась, наконец.
Тимоша вздохнул и тоже стал прибирать вагончик. Ребенок. Даже не понимает, что такое свидание. Разве прикоснешься к ней в такой момент? Он слишком хотел – всего, до того хотел этого, что просто окаменел от хотения. Все твердил себе: нельзя. Нельзя, пожалей ее, она ребенок, пожалей, не морочь! Себя пожалей, седину свою, умирать тебе скоро, не отмолишь ведь. Нельзя… Потом все перегорело в нем. Он вздохнул сильно, потом еще раз, потом стал вообще дышать, как паровоз. Тома подобралась. Наклонилась:
– А что такое с вами? Что вы пыхтите? Вам плохо?
– А ничо! – И показал ей козу.
«РЕРИХНУТЬСЯ» МОЖНО
Галерея в центре была закрыта. На двери совсем по-киношному дрожал листочек: «Закрыто по техническим причинам». Это значит – или свет отключили, или батареи прорвало. Или, может, трещина внезапная прошла, здание-то старое. И ветер нес поземку да песок по древней площади, немилосердно тряс железную треногу, на которой хлопал фанерный щит: «Портрет современника. Экспозиция из запасников музея».
– У меня есть вариант, – сказал Тимоша. – Мою выставку тут передвинули по независящим обстоятельствам. Пойдем. Может, и увидим обстоятельства эти...
– Далеко? – Тома, готова была вспылить. Как же – снизошла до глупых картинок, и все ни в честь, ни в славу. Ей каждый раз хотелось награды за свое великодушие!
– Нет, не очень. Знаешь, есть такой центр «Третий глаз»... Обещали мне выставку и заныкали.
– Зачем тогда идти, посещаемость им делать? Пусть подавятся.
– Тамара Константиновна! Голубушка. Нельзя во всем видеть только свой шкурный интерес, себя только. Есть на свете и другие таланты.
– Ну, то есть!.. Вы правы, но не то чтобы совсем... До конца. Но уж нечего им потакать!
Выставочный зал «Третий глаз» голубел «Гималаями» Рериха. Но голубел только наполовину, потому что развеска еще не закончилась. Человек пять метались туда-сюда, передвигали козлы и стремянки. Двое распаковывали огромные плоские коробухи, запечатанные коричневым скотчем.
– Девушки, зачем вы сюда «Святыни Востока» пристраиваете? Это из другого цикла совсем!
– Рахиль Марковна велела.
– Вы не по Рахиль Марковне, вы по каталогу смотрите.
– А вы кто такие? Зачем тут? Видите, не готово.
– Мы снизу, в буфете были, вот и зашли. Да мы тоже можем помочь, – молвил Тимоша, – имеем понятие, как картины развешать.
– Ах, вы добровольные и бескорыстные помощники? Тогда идите сюда. Вот здесь отрежьте шнур и на гвоздики накрутите... Не так, двойную длину... Ой, здрасте, Тимофей Николаевич. Неудобно так получилось. Видите, нам по цепи пришел передвижной Рерих, и, если мы не задействуем, его быстренько отправят в другой город. Видите? Но мы потом обязательно вас повесим. Понимаете, нам надо, чтоб здесь прокат прошел, после в филиале, а уж потом в Санкт-Петербург возвращать. У них тоже сроки, графики, им надо, чтобы по России прокат был. И резонанс. Так что повесим, голубчик, не волнуйтесь.
– Хорошо бы картины, не меня. Держите.
А Тома зачем-то лихо полезла на стремянку. Тимоша смотрел из другого конца зала, ежился, кожился от беспокойства. Куда, ну куда без страховки? Неужели перед ним хочет повоображать? Смешная…
– Тамара Константиновна, сейчас же назад. Вы свалитесь.
– Ничего, когда ваши картины таскала – не свалилась.
– Но там не надо было лезть на верхотуру! Стойте там, сейчас еще две штуки привяжу...
Они перекрикивались в огромном зале, где стены были из белой крошки, на узких горизонтальных окнах покачивались белые жалюзи. В углу музыкальная колонка фонтанировала: страстная, томно-тревожная скрипка.
– Почто у вас музыка играет в таком шуме? Не слышно ничего. Возьмите вот еще.
– Как это «почто»! Здесь всегда музыка играет. Так надо! Даже если мы специально не слушаем, она подсознание настраивает.
– Горькая музыка-то.
– А это смотря какое у вас состояние. У кого горе – тому горько, у кого радость – тому радостно. Чувства не спят, даже когда о них не думаешь.
Ишь ты. В картинах Рериха живыми и достоверными представали горы и облака, доброе общение человека и зверя. Святой старик делил свой хлеб с медведем. Доброта не то чтобы являлась высшим авторитетом для него, просто он сам был такой, жил так, дышал так. И там все было живо, одухотворено, и как бы переносило в эпоху догреховного состояния – до того еще, как человек согрешил и был изгнан из Эдема.
«Это был я, – думал Тимоша, – до Тамары. После греха меня изгнали!»
Художник не отделял себя от своих картин, более того, он один из тех, кто изображен на холстах. Названия картин как бы свидетельствуют: «И мы видим», «И мы слышим», «И мы открываем врата», «И мы работаем», «И мы продолжаем лов», «И мы несем свет»... Значит, все это Рерих имел в виду относительно себя. Но ему легко говорить. Он жил соединением восточной и славянской культур, синкретизмом великих вер. Поэтому все воссоединяется в его картине мира. А что Тимоша? Видеть и слышать вроде еще не разучился, работает много, лов продолжает, а вот насчет того, чтоб открывать врата и нести свет... Хотелось бы, но... Это пока не получается....
Тимоша прошел в библиотеку центра и попросил показать альбомы Рериха, его книги. Листал долго, даже выпросил одну книжку из читального зала с собой. Чем-то Рерих подавляет. Малостью человека. Он или мелок, или нет его совсем. Видимо, для общей картины мира это не так уж важно. А Тимоша без человека мир не видит. Для него мир – это люди. Иногда вообще один человек. Потом Тимоша задумчиво пошел в другой конец зала. Там картины уже стояли приготовленные, с тесемками. Тома слезать не захотела,
велела держать стремянку, замахала руками. Тимоша только подавал снизу. Ишь ты, как они придумали. Всего одна полоса держателя, и столько гвоздей, что два ряда вошло.
Музыка опять стегнула Тимошу по сердцу, он машинально глянул на Халцедонову. Белая лицом, та держалась за белую стену руками и смотрела куда-то вниз. Он испугался.
– Ты что? Спускайся...
– Не могу, мне плохо.
Он чуть не бросил очередную картину и сам полез наверх. Двое на одной стремянке, ничего себе! Акробатический этюд. Еще бы цирк был кругом. В голове мелькнуло – Тома и он работают акробатами в цирке, она срывается, он ее подхватывает и спасает от смерти. Девица была ознобная, нетранспортабельная. Он обнял ее крепко и снес, прислонил на стульчик. У Томы болела голова, она судорожно глотала.
– Что с тобой опять? Почто хворобы донимают без конца?
Подошла тонкая женщина в широких брюках и забавной пальмой на голове.
– Тимофей Николаевич? У вас проблемы?
– Здрасте, Рахиль Марковна. Да вот, проблемы, но не у меня. Наверно, девчонке душно стало. Сейчас выведу ее на воздух.
Рахиль покачала головой.
– Душно? Здесь кондиционеры стоят. Просто очень сильная энергетика. У всех сегодня голова болит или кружится. И это еще копии. А представляете, что было в картинной галерее, когда они экспонировали подлинники?
Она повела руками над головой Халцедоновой – туда, сюда. Пассы сделала. Виски помассировала, опять поводила.
– Лучше?
– Да... Или нет...
– Тогда пойдем тихонько. Боже мой, Господи, – бормотал Тимоша. – Все не слава Богу с тобой. Ну, почему со мной ничего не случается, не дергает, не валит?
– Потому что вы толстокожий...
– Да я нормальный, а вот ты... Что болит-то?
– Голова. У меня наверно, эта... Сосудистая дистония.
– Что? – вытаращился Тимоша. – Что еще за хворь?
– Это... сосуды. Они всегда в плохую погоду...
– Ой, не знаю, любушка. Врешь ты все, сдается...
– Вру.
Они шли через один и тот же крутящийся снежок и дышали разным воздухом. Тома шмыгнула носом и сказала:
– Что это за бред с энергетикой? Что вообще происходит? Не слышала никакого Рериха, жила легко и просто. Да плевать я хотела! Тут же я добровольно пошла. Сама! Зачем тогда?
– Понимаешь, Тома. Я простой человек, я сам не могу объяснять Рериха. Вот Рахиль Марковна что-то понимает. Просто от этих горных пиков я... смущаюсь душой. Думаешь, зачем все время горы в небо острием? Столько облаков кругом, они воронкой вниз, а горы пиками вверх? Чтоб показать, что неразъемно, что в этом месте земля и небо сходятся. Как единое целое... Не то небо, где самолеты. А то, где душа. Духовная высь – это такое дело, понимаешь... – он затруднялся, искал слова и буксовал в них. – Она ведь не спрашивает, где летать. Мне один художник рассказал, что он во сне увидел и нарисовал, а оказалось, что это конкретное место, гора Белуха, он туда потом поехал, узнал ее. Но я так не умею, просто сразу вспоминаю, что я тоже живая душа, но себя не понял, где и что должен сделать. Ну, то есть да – отец детей своих, кого-то люблю, кем-то работаю, лыжник, художник... Но в целом – не знаю. Как говорит Рахиль – не осознал свою земную роль. Маленький я очень, песчинка, – растерянно сказал огромный ростом человек и замолчал.
Жужжали мимо машины и вспарывали снег.
– А ты насильно делаешь, себе назло, и потому болеешь, – тихо добавил он. – Ты ж уперлась, как Терешечка. Малая да упрямая. У меня Толик, зять, такой: все жертвовал, жертвовал. Все жил насильно, а теперь… Не знаю. Как он дальше-то…
– А я потому насильно, что вы мне не подходите. Никак. Мне надо от вас отвязаться, но я медлю. Вы не понимаете, блаженный. А я земную роль-то знаю. Родить. Да скучно это...
– Какая умная! Как будто ты уж все и понимаешь. А ты не надо, не противься жизни, не указывай, пусть она – как хочет с тобой.
– С вами рерихнуться можно, – строго сказала Тома, – что вы несете?
– Смотря кому, – хмыкнул он. – Тебе так точно ничего хорошего не принес. Хочешь, сбегаю через дорогу и принесу тебе хотя бы мороженое? Покрытое шоколадом.
НИКОГО В ГОРОДЕ
На школьном дворе было подозрительно тихо. Никто не бегал, не дрался, не летали снежки, хотя снег был влажный и хорошо лепился. Тимоша встал как вкопаный... копаль вкопаный, хм... Потом наклонился и сделал небольшую бабу. Снег протаивал под его горячими лапами, и баба была вся обтроганная, в пальцах. Как будто многие трогали ее. Да, поведешься с Тимошей. Повертел пласт снега, приставил к «голове» – прическа? Потом к лицу – «борода»? Так держалось лучше. Достал из сумки коробку с углем, сделал глаза – закрытые, рот – открытый, нос – треугольный. Уши тоже скрепил на веточки, чтоб не отпали. Морда у снеговика вышла надменная, сонная, как у алкаша.
– Здравствуйте, Ворсонофия Павловна.
– Здрасте, Тимофей Николаевич. Карантин по гриппу на неделю, позвонили из здравотдела. Мы первую смену отпустили. Боюсь, что Новый год не получится. Столько готовились.
– Так что ж, и елку не надо, что ли?
– Вот не знаю! Вроде бы елка все равно должна быть. Утренники на каникулы перенесем. Вы поедете? Напишите бумагу на аванс в бухгалтерии.
Тимофей пошел в бухгалтерию, и под ложечкой у него противно засосало. Он не успел договориться с Томой – где, когда. Старших классов уже не было в школе. Кроме того, оставалось всего несколько дней до праздника, а у него еще не куплены подарки семье. Как это погано, вся эта канитель с карантином... Если бы Тимоша курил, он бы тут начал зверски щелкать зажигалкой. А если бы выпивал, так взахлеб и сразу много. Но ни то, ни другое не было джентльменским набором Тимоши Тескова. Только и оставалось молча есть себя изнутри. Господи! Сколько же можно!
Тимоша глотнул побольше пьянящего воздуха никому не нужной свободы, прозрачности мягкого зимнего дня, и поплелся на остановку, чтобы ехать в центр. В троллейбусе была давка, и его постепенно отжимали в середину. Потом рявкнули, чтобы он не стоял как столб и сел, пока «мы с сумками пройдем». Нехотя сел. Что-то поползло под локоть. Он заледенел. Поползло, гадко крадучись, в карман... Он, зажмурясь, схватил... А!
Рядом с ним сидела Томка. Бог есть, есть... Он и сделал так, чтоб она поехала в центр за подарками. Дальше было скромно и волшебно. Они затерялись в толпе людей, тоже ищущих подарки. Тимоша быстро купил костюмчики близняшкам, льняную скатерть Лильке, туалетную воду «Коза ностра» Толику. Стыдную кофту с трусами, заказанную Нинкой, он покупать боялся. Тома неслышно смеялась сквозь снежинки.
– Она у вас, как я ростом, только поплотнее. Смотрите – такая? Она черный цвет просила? Или что она любит?
Тимоша корчил рожу и прятался за людей.
– Ой, ну и дикий вы. Девушка, комбидрес черненький покажите. Нет, вон тот, без люрекса. Ну вот! А вы боялись.
– А что тебе купить? Паче прочего тебе купить надо…
– Николаич! Так же нельзя! Я люблю всякую ерунду, но чтоб тайно!
– Да ладно. Ерунду сама купишь. А то у меня денег не будет. Что ты хочешь?
– Я? Я как всегда хочу... сумочку!
– Выбирай.
– В каких пределах?
Она перетрогала штук десять. Или двадцать. Или весь рынок. Она открывала и закрывала замочки, вешала их на плечо, на шею, на талию. Она их нюхала, скоблила ноготком, взвешивала на ладони, удлиняла и укорачивала ремешок, терлась о бархатистые детали щекой, складывала туда косметичку и свернутый пакет с ручками. Это был конец света, наводнение сумок и кошельков, скрип кожи и щелканье фурнитуры. Это был товарный фетишизм, служение маммоне и всему вещному миру, богу торговли Гермесу и Молоху денег всех стран мира. Тимоша осатанел уже, когда она остановилась на сороковой или пятидесятой сумке. Он смотрел, как она, сияя нежным румянцем, чувствует себя, словно рыба в воде, и думал – мещанка она или нет. Паче всего мещанка. Он устал, а она все порхала. Она была в своей стихии. Он думал, когда ж она начнет покупать свои подарки, но она уже давно их купила, он и не заметил.
А потом они взяли на елочном базаре три крепкие ровные сосны и запаковали в одну зеленую свечу. Поймали такси с багажником наверху – чтобы отвезти все это в школу.
В четыре часа дня на улице уже смеркалось, и рассыпчатая золотая пыльца стояла вокруг фонарей в сиреневых сумерках. Свет неуловимо переходил в темь, и наоборот. Все кругом плавно перетекало одно в другое, и мандариновые запахи бабочками летали над счастливым белым светом. Наверно, кроме них, в городе еще были люди, озабоченные подарками, елками, едой, люди интенсивно топтали шаткие деревянные тротуары, вязкие от раскисшего снега тротуары и кафельные полымагазинов под толстым слоем снежного киселя. Но никаких людей они не видели, никого не замечали. Они заполняли весь город собой.
Они никого не встретили, их никто не встретил, потому что не было в городе никого больше.
Они ходили потом по своему вагончику, тихо развешивали гигантские шары с ярким дождиком. Потрескивал обогреватель. Тихо запиликал в уголке транзистор.
– О, – сказал Тимоша, – наконец-то моя музыка играет, а то все твоя, да твоя...
– Моя нигде и не играет. Много вы слышали, чтобы на площади Адамо крутили? Или Дана Спэтару? А как вы можете такое любить? Это же полные сопли.
–Это Анна-то Герман – сопли? Да как ты вообще… Да ты…
– Конечно! Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга… Прямо как мы… Куда там.
– Ты не поймешь. Анна Герман, она ж душа. Она похожа на Марьяну!
– Ах, вот в чем заслуга Анны Герман!
– Я чаю дам сейчас. Вон какой чай! Каркаде! Из лепестков! У меня еще английский фруктовый не кончился. А вот мы с тобой купили медовую коврижку. А вот твое суфле любимое. «Антошка» называется. Это тебе что, плохо?
– Нет, не очень… Не надо меня гладить все время. Я могу и без этого...
– Да-с! Это Бичевская, поет песни отца Романа. Посмотри, как задуше-ее-евно...
– Да уж. Смотрите, в секту не ударьтесь. Отец ваш Роман тоже, небось, жулик какой-нибудь.
– Тома. Хоть один раз – не надо, а? Не люби, но совсем-то не опускай меня…
Она, держа надутый шар одной рукой, второй погладила его по загривку.
– Ррр... Рр... – промурлыкала, передразнивая.
Чай курился сахалинскими дымами. Пела Бичевская без страха, и ее никто не затыкал.
– Я понимаю, что вам некогда, что вам давно пора бежать к семье. И знаю, что все сроки прошли, а вы тут со мной сидите, обидеть боитесь.
– Да? Догадалась? С чего бы? Чего молчишь тогда?
– А я соскучилась страшно, но я вам даже не намекаю. Ни на что не намекаю. Я же понимаю, что я не главное. Тихо! Не ругаться сегодня! Я гордая, но пальцы не гну. Вы мой человек судьбы. С вами я стала другой. Раньше я ни в чем не сомневалась, теперь стала сомневаться... Хотела, если честно, стать крутой. А стану ли я крутой? И надо ли становиться крутой? Вы же очень крутой, только не гнете из себя. Вам все равно, что будут думать про вас. Как бы я хотела... Ну, родить вам ребенка, что ли... Нет! Не сейчас! Слушайте... Чтобы часть вас была во мне, и тогда я не рассталась с вами никогда бы. И эта часть как фитиль горела б, сияла, растопляла б мою гордость дурацкую. И я тоже стала бы такой, как вы. Верующей, верной, настоящей, как Бичевская, каких любят такие, как вы. И вы тоже полюбили бы меня новую... Мне стало вкусно жить, жизнь во мне трещит, как спираль в нагревателе. Как я вас люблю за эту жизнь. Почему же раньше я ее не замечала так, как сегодня? Почему? Потому что вы. Вы и есть жизнь. Умная, жадная, яркая, секси. Глубокая... Что было бы со мной, если б вы не стали тогда пульс считать на лавочке? Не знаю. Наверно, это тоже была бы я, но не полностью. Половина. А теперь я вся настоящая... Я есть!
Ее лицо горело неровным румянцем, пятнами, губы обветрились, волосы спутано прилипли ко лбу. Но не было красоты сильней и удивительней, чем эта – усталая, утомленная сутолокой дня… Тимоша чуть не заревел, но одернул себя. Кто у нас мужчина? Ну-ка!
– Что вы так смотрите? Почему глаза на мокром месте? Ну-ка! Нельзя счастье портить. Вот же оно. Тихо. Молчите, оно боится… Мы пойдем разбегаться, да? С Новым годом, Тимофей Николаич. У нас с вами Новый год уже произошел. Наверно, так будет много раз, и праздники всегда мы будем отмечать не вовремя. Ну и что, зато это настоящий праздник, не по команде. Как тогда, помните, вы пришли с букетом? Я была дома, но меня не выпустили. Я трогала цветы и думала, что вы дурак, каких мало... Вы меня вышибли из спокойной жизни. Всегда теперь волнуюсь, жду чего-то... Но сами видите, судьба на нашей стороне – вот мы в троллейбусе сегодня так столкнулись... Потому что судьба, я знаю, это навсегда... Вы обещаете любить меня – всегда? Пусть даже я не самая лучшая, но – не выбирая, с размаху, слепо – вы меня полюбите так? Вот видите. Выбора уже нет. Все так неотвратимо... Немножко только обниму – вот так. И все! Пойдемте?
ЕЛКА ДЛЯ МАШИ
- Значит, вы крестом вышиваете? Любопытно. А сюжеты где берете? Ах, из журналов. И свои сюжеты, так, так. А работаете вы?.. Сменный мастер. Сменный мастер Попов вышивает сказку «Репка». Трогательно. И Руставели у вас есть? Это круто. Давайте мы запишем вас на февраль предварительно. У нас только что повешена молодая художница с батиком, наверно, январь она повисит. Вы тоже приходите посмотреть, и заодно мне что-нибудь небольшое покажете, чтобы я начальству предъявила… Вот и хорошо, с наступающим…
Маша Черепахина положила трубку телефона. Посмотрела в зеркало над телефоном. На нее с любопытством уставилась черноглазая курносая особа, темноволосая, с крутыми бигудийными волнами, слегка лохматая, в рыжем балахоне с листьями. Одно плечо свалилось – и она поправила плечо.
На нее с любопытством смотрели девочки абонемента. Потому что своего телефона в гостиной у Маши пока не было, вот и бегала на абонемент каждый раз. И все расправляли уши – и сотрудницы, и читатели. Машу было не видно за стеллажами, но ее восторженное бульканье, ахи, охи, междометия заставляли всех поворачивать головы.
«Какая тема, какая тема. Очень простая – твой гарем разбирать будем. У тебя циркачка Эвридика в еврейском гетто была? Эсмеральда из тихой гавани была – да. Была. Училка в шелковом платье из общаги, что по-собачьи преданно глядит? – Была. А про Эвтерпу и говорить нечего! Так что давай там, скликай свою поэтову рать…Поговорим по-настоящему».
Когда она выходила из-за стеллажей, на абонементе уже все хихикали. Откуда кто знал, что речь идет про творчество, а не про личную жизнь местного поэта? Вот и теперь.
- Маша, ты опять молодую художницу «повесила»?
- Ну да, ну да. Работы молодой художницы я повесила! Забываю. Никакой культурки! Девочки, спасибо. Беспокою вас.
- Да ничего, - эта та, что постарше, Елена.
- А кто звонил-то? Чего там у тебя новенького? – это та, Елена, что моложе.
- Звонил сменный мастер нашего завода Попов, вышивает болгарским крестом русские сказки и «Витязя в тигровой шкуре». Стесняется, что вышивают женщины, а он мужчина.
- А он продавать не будет?
- Не знаю еще. Да куда денется. Сейчас деньги всем нужны.
- А может он и так много зарабатывает…
- Мария Панкратовна, к замдиректора зайдите, - раздалось из коридора.
Замдиректора сразу заметила, что у Черепахиной настроение хорошее, значит, не зря вызвала, надо испортить. И она слегка раздула ноздри.
- Вы в школы уже звонили? Чтобы посещение выставки обеспечить?
- Звонила, - кивнула Черепахина.
- А насчет утренников в каникулы?
- Так елки же нету, Изольда Львовна, вы на планерке сказали, что надо с елкой, по-настоящему. Сценарий их детского филиала принесен, а вот елка…
-Так возьмите аванс в бухгалтерии и марш, - Изольда качнула налаченной высокой прической куда-то за пределы библиотеки, а может, и города.
- Так нет, Изольда Львовна, там плохие елки-то на елочном базаре. Чахлые. Заходила.
- Значит, найдите не чахлую! – И повысив голос, опустила голову, резко уткнулась в папки, отчего высокая хала на голове нацелилась на Машу, словно орудийное дуло.
Черепашка медленно спускалась по бетонной лестнице в подвал. «Лестница бетонная, поручни чугунные, а в конторе нету горя, коли остроумные». В подвальном этаже всегда холодно, это полезно, когда горит лицо, но надо чай попить и успокоиться. Легко сказать - елку найди. Как будто пошел и взял.
Маша так любила, когда на чай прибегало вниз полбиблиотеки: и абонемент - обе Елены по очереди, и читальный зал - тишайшая Света или громкая Валя, и методисты, и библиографы Люба, Римма, Галя, и быстрый картавый Модест Модестович (его между собой называли Мост Мостович, он не знал), и заранее старшая по книгохранению Нина Вениаминовна (Витаминовна) ставила два чайника. Один выделили для гостиной Черепахиной, но поскольку она все время моталась по библиотеке и один чайник уже сожгла, новый потом дали Витаминовне…Она уж никогда не прозевает, потому что филиалы к ней приходят сами, сидят долго, сверяют заказы, да и сами чашку отхлебнут…Витаминовна такая седенькая, в растянутых вязаных кофтах, в валенках, а глаза-то лукавые, хитренькие. Мост Мостович прибыл из института, и Витаминовна с одним педколледжем, но практика тридцать лет - сразу снискала его уважение. И вот пиетет пошел!
- Черепахина, к телефону.
- Кому не легче? – отозвалась Маша и поплыла наверх с чашкой.
Это опять звонил диспансер. Их библиотекарь робко извинилась и попросилась в гостиную группой – Машенька Панкратовна, мне ведь тоже надо мероприятие, сделайте что-нибудь на уровень пятого класса, все же Новый год. Дескать, самый тихий у нас контингент, отказывать нельзя, врачи прописали культурные события для реабилитации. Маша ей: «Может, посиделки с частушками (не люблю частушки)? Вот картинки пусть посмотрят на выставке…Давайте на старый новый год. Они поймут частушки. Стихи есть из хрестоматии простые…».
Однажды их приводили уже… Наверно, для них после больницы это сильный стресс: вьющаяся зелень, люстры, картины, нежная музыка. Сначала Маша не поняла их восклицания: «у, у»! Это был восторг. А их «не, не!» - значило разочарование, скуку. Она тогда не понимала, пугалась. Ну, раз реабилитация…
- Вы спрашиваете, как меня найти? Но группа ваша приходила…Ах, вас тогда не было…Да очень просто! Библиотечка на окраине, в девятиэтажке перед самым мостом. Дальше – ковыринские просторы, не ошибетесь, и автобус тут заворачивает к заводу. В библиотечку войдете – и направо, и еще раз направо…Вот-от! Гостиная.
О чем только думали проектировщики? Подразумевалось, что ни один заводской рабочий, идя домой в эти девять кругов ада, не минует библиотеку и гостиную. Что он, этот рабочий, устав мотаться по шлифовально-сборочному цеху, присядет удобно в эти кресла – их подарил в предвыборную кампанию какой-то кандидат-депутат! И полистает книги, журналы… А он там оглох от шума и лязга, так и заснет сразу…А чтобы хозяйка гостиной, то есть Машка Черепашка – в это время поливала цветы и ласково лепетала ему про новинки русской прозы, про глянцевые журналы, про литературный процесс.
Но какая же противная работа на самом деле! Вместо литературного процесса по две группы профтехучилища, чтоб им трещать про этикет. Психдиспансер опять же. Почему же Машка Черепашка дергается? Ведь это они психи, а не она…
Но самое обидное, что на планерке опять выругали, что программа работы не та, мало Пушкина, Чехова, слишком много местных, и вообще, нет даже елки, как и детишек поздравлять, так что пора гостиную закрыть. Маша, сделав попытку вторично попить остывший чай, в обморочном состоянии упала в удобные кресла и загрустила. На столе ожидали разборок две коробки с канителью и гирляндами, но руки не поднимались.
Просочилась Витаминовна, поманила ладошкой.
- Иди-ко, Мария…
- Что случилось?
- Да вот горе такое, стыд говорить…
- Чего? Умер кто? Да что дрожите как?
- Иди скорее!!
Лицо у Витаминовны скривилось и застыло перекошенное.
Машка схватила холодный чайный бокал и ринулась в подвал, в книгохранение. Оказалось, надо лезть по стремянке к вентиляции. С утра была отключена, а потом, как стало жарко, да все забегали, велено было включить. И сразу потянуло мерзким духом. Да, тут ясно, страшная проблема…
- Да нет, Маша, иди в угловой стояк... Там хоть дверца есть.
- Так что дверца! Я, конечно, гляну, но извините, пусть слесаря вызывают! Мало ли что туда свалилось и воняет, - Машка, кряхтя, взобралась на стремянку, отчего та тоже угрожающе закряхтела.
Пока разматывала проволочку на дверке, палец до крови ссадила.
- Держите меня, Нин Вениамин! Тут кошка дохлая! Ффу.
- Доставай, доставай.
- Пусть слесарь!
- Так его пока вызовешь. Да он пока протрезвеет! Ведь сегодня два мероприятия, филиалы пойдут стеной. Ну что делать? Позор один. Милушка, выручай. Держись за стояк, я стремянку отпущу…Подам тебе совочек, один секунд, Маша…
- Не могу, меня тошнит! - взвизгнула Маша.
Витаминовна подала дворницкую метлу и всунула в нее совок. Метла застряла в окошке вентиляции.
- Держите, держите, свалюсь! – заорала работница культурного фронта.
Машка перевернула метлу обратной стороною, то есть ручкой и, подсунув совок под раздутую кошку, перевалила на него это безобразие. Витаминовна поймала мешком…
Спуск со стремянки напоминал горное обрушение камней. Ноги дрожали.
Всхлипывание Витаминовны быстро привело к тому, что донельзя распсихованная Черепашка взяла мешок и направилась к лестнице.
- Стой, я черный ход тебе открою… Ой, буду, буду просить за тебя, добрая душа. Помолюсь за здоровье твое, свечечку поставлю Богородице и Николаю-угоднику…
- Это не кошка, это баран какой-то, – не слыша ее, застонала Машка Черепашка.- Тяжелая…
Когда мешок мелькнул в помойку, Машка увидела жизнь. В легкие хлынул ветер с крутящимся снежком. Вот оно какое, счастье-то… Балахон ее нарядный с листьями от ветра не защищал, поэтому ветер дул «сквозь стенки тонкие груди в грудь», прямо как у Цветаевой…Высота и чистота – вот такие высокие понятия вынесла Маша с помойки…
Дзинь! Дзинь с абонемента:
- Библиотека?
- Абонемент.
- Мне гостиную.
- Мария Панкратовна!
- Машуня, ты? – заворковала Дидона с областного радио. - Гони скорее новости. У меня эфир завтра. Что там у вас запланировали на Новый год?
- Записывай: новые книги для юристов, учебники для школы, медицина, энциклопедии, краеведение. Дно информации. Шучу: День информации. Открытие выставки батика. Рождественский романс…
- Хватит! А что за упаднический тон? – У диктора Дидоны Апрельской всегда тон такой радостный. И в голосе богатые фиоритуры, точно она сама флейта для медитаций.
- Елки нет. - Ну и сказала, как каменюку бросила.
- Надень свою лохматую зеленую кофту и будешь сама как елка!
- Это какую?
- Которую тебе связали в библиотеке!
Дзинь-динь!
- Мария, посмотри там, что у вас есть Гумилева. – Это активный читатель, кинолог Паша. Берет по пять книг на неделю.
- Ну я не знаю, спроси на абонементе-то. Ну ладно уж. Приходи, Паша, на день информации, создай толпу и два новых Гумилева тебе будут отложены. А ты за елкой уже ездил?
- Еще чего. Любить надо природу, Маша. Любить, а не губить.
Ах, ну все ее учат. Ее сельского жителя, учат природу любить. Что за народ! Так, быстро разложить коробки. Канитель сюда, шары сюда. А вот же еще гирлянда с прошлого года, только, наверно, автору батика не понравится, больно ярко, кислотно…
Дзинь! Краевед Виталий Иванович ищет Бердяева из серии «Pro et contra», елки нет, но старинные шарики может подарить. Дзинь! «Те, кому за…» спрашивают про вечер рождественского романса – да, будет. Елки - йок, не будет. А песен часа на два. Свечи поставим, подумаешь, елка…
Дзинь-дзинь… Маша весь день металась между телефоном и разводила канитель, в смысле - все украшала… Еще подменяла Елен на абонементе, когда те пошли проверять каталоги вниз. Устала страшно. А люди думают, что тут делать нечего – знай щебечи. Елки не было у смешливого доцента Сережи, серьезного пожарника Юры, интеллектуала Германа, учительницы Тани…
Но зато почти в самое закрытие библиотеки постучался в гостиную скромный пейзажист Тимоша Тесков, которого сговорила она на выставку… Сердце у Маши замерло, и почти не тукало в глубине пышной груди. Он отряхнул с себя снег и вынул из упаковки форма-а-атную вещь с заснеженной сосной. Как он, почему, за что? Это ж дорого очень. Но не просто деньги ее смутили. А именно то, что ей нужна была елка. И он принес ее. Он как почувствовал? Про снег она сама ему говорила, что снег на Тимошиных работах необычный. Восторг запьянил ее, слезы проступили. Скорее столик для нее несите, девочки! Он посмотрел, как смотрела она - и был таков. «Стойте! Куда вы, Тимофей Николаевич? Куда побежали? Мне надо вам сказать…». Но за ним уже хлопнула новая дубовая дверь в металлической фурнитуре. Тимоша крупным шагом рванул к остановке. Говорить не умел красиво, да и зачем? Она понимала все. С ней было легко, но она была женщина, а с женщинами трудно дружить, сразу начинается, начинается. Надо себя собрать в кулак и крепко держать. Не допускать ксебе сочувствия, от которого только шаг до симпатии. Нет! Кто у нас мужчина? Мужчина не должен…
Маша повесила на край рамы тонкий серебряный дождь и сосна засветилась. И уже не так страшен был завтрашний день. Энергия появилась.
Ах, Маша Черепаша влюблялась невпопад. То попадались жулики, то химики, но ряд уныло завершился, и ни один злодей не смог обидеть Машу среди таких людей…
«Одно утешает, - думала она, шагая домой через огромный мост, - компания в гостиной подбирается что надо. – Если меня выгонят, то выгонят не одну, вон их теперь сколько…».
На другой день с утра позвали девочки-библиографы:
– Маша, беги скорей, про нас областное радио говорит!
Замдиректорша, конечно, услышала, весь читальный зал услышал, и весь город. Товарищ Дидона, молодец! Надо продать ей самую лучшую картину, она же любит батик…Нет, ей бы надо подарить…Ой боже, она и про елку что-то сказала? Или послышалось? Наверно, это про детские елки, про утренники…
День информации с новинками литературы снимало телевидение. Мост Мостович велел все новые поступления разделить по отраслевому признаку и по каждой группе говорили разные библиотекари. Черепашке досталась местная литература, в том числе мистическая книжка «Сон», и она с дрожью в голове сказал, что видите, сохранение литературного наследия края очень актуально, и оно уже началось…
Потом, правда, одной ценной книги недосчитались – «Красота в изгнании», про моду в эмиграции… И оттого стало тревожно, что на таком святом деле кто-то может руки нагреть. Но «Красоту в изгнании» потом нашли чуть ли не у замдиректора в столе… А шуму, шуму…
Народу и на выставку пришло много. Поэтому телевидение волей-неволей перешло из читального зала в гостиную. Гостиная гудела от музыки, голосов, шарканья ног. Особо хитрые заранее договорились с автором о продаже картины и на кончиках багет замелькали крохотные липкие листочки «продано». Молодая художница, мастер по батику, вся раскрасневшаяся, давала интервью перед камерой. Первое в своей жизни десятиминутное интервью. Потом их будет много, но это пылание щек перед камерой, в то время как дите держало ее за юбку - такой первый раз бывает однажды…
Потом родитель художницы стал стрелять шампанским в потолок и один плафон слетел вниз. Что за кутерьма! Наверняка же попадет на планерке. И Маша тоже пылала, и десятым чувством, нутром или спиной - догадывалась, что несмотря на придирки администрации, она все делает верно, завязывая на гостиной самые разные культурные потоки. Она же диспетчер, она знакомит и соединяет и жанры, и людей, и явления.… С одной стороны - художники, потом и фотохудожники, а с другой – литераторы, а с третьей- ремесла. Ну и чем это плохо? Например, эта художница начнет иллюстрировать чьи-то стихи, так? А тот бородатый фотограф, который все это снимет, потом фотостенд сделает. А может, и сам выставку построит… Если все это, грубо говоря - народное творчество…
«Насчет сосны: она не продается. Она идет в частную коллекцию», - слегка поклонился гостям людям Тимоша Тесков. Надо же, пришел! Надо же, ведь она не успела сказать ему, пригласить, не неволила его на каждое событие реагировать, но видимо, и сам он уже понимал, что ей без него не обойтись. Значит, сам позвонил на абонемент и там ему сказали? Или откуда? И налепил-таки Тимоша на «Сосну» зеленый листочек. После чего Маше сразу захотелось уйти с глаз долой и выплакаться на воле. Такой комок в горле встал. Это ж вам не любовную записку в потном кулаке, это полотно большое, торжественное, оно работается не день, не два. Молчаливое признание - так можно расценить. Но идти отсюда никуда нельзя, пока не отгрохочет мероприятие, вся эта каша, которую она заварила.
С букетом и преподавателем пришли на выставку дети из профтехучилища. А какую речь сказала фольклорная учительница Таня, оказывается сама художница, и какая! Надо ее тоже выставить.
Пожарник Юра отвел трудную смену, «зачернив» два деревянных дома и смыв сажу. Он еще успел в типографию, откуда и вывез тираж нового журнала «Свеча». Где было много чего про гостиную: духовные практики столичного психотерапевта, возрождение храма на окраине и про девушку из церковного хора, которая выступала в гостиной, хроника выставочной работы и читательские отклики о книгах… Теперь все узнают, какие таланты открыла Машка Черепашка…И как шло их открытие поквартально…
- Юра, знакомьтесь - это тот самый Тесков, помнишь, я рассказывала?
- Теперь буду знать.
Они пожали друг другу руки.
- Нет, но ты говорил - после Нового года! - ахнула Маша, завидев пачку с журналами.
- Это вместо елки, - скупо улыбнулся в усы мужественный пожарник Юра… В настоящее время гостиная такая в городе одна и сюда едут с тремя пересадками. И не говорят ведь – в гостиную библиотеки номер такой-то. А говорят – в гостиную Черепахиной. Так что я пока привез не весь тираж, а только двадцать экземпляров, но чтобы уж праздник так праздник. Мария Панкратовна, так держать. С новой выставкой вас и с новым талантом.
В этот момент вплыла Дидона Апрельская. Она всегда появлялась ближе к фуршету, моментально становясь центром всего. Вся эта томность белых плеч, таких покатых, что с них вечно сползает бархат (и Машка узрела там тонкую пластиковую лямочку!). Медленный шаг, ресницы как опахала… Такое впечатление, что у этой женщины нет начальства, и она сама – начальство… Она пошепталась с художницей и… Улыбнулась, все в порядке. За Апрельской тянулся тяжелый плотный шлейф пряных духов, но это не мешало обозревателю Трещалову все время оказываться рядом. Пресса.
Краевед принес старинные шары. Они состояли из серебряных и золотых снежинок, соединенных кончиками игл. А самого фона у них не было – просто как металлическое кружево. Юристка – новую рукопись и персик. А кинолог Паша появился в гостиной уже к концу, когда публика шумела и общалась неформальным образом. Пошел третий час мероприятия. Маша Черепахина очумело оглядывалась на сидящую как памятник Изольду Львовну. Она не вмешивалась ни во что, но весь вид ее будто говорил: «Буйствуйте, буйствуйте, отвечать все равно когда-то придется». Витаминовна из уголка энергично делала Машке знаки, намекала на чай, показывала, будто из чашки отпивает. Но Машка сказала ей вполголоса «мяу» - и Витаминовна сразу же затихла. Это «мяу» потом стало в библиотеке самым важным сигналом опасности.
Когда кинолог Паша, в нахлобученной кое-как, слишком большой по размеру маскировочной куртке и маскировочных же штанах, прихрамывая, внес Ее, завернутую в белое, как женщину, раздалось неимоверное «ах-хх!». Запахло лесом, смолой и морозным хрустом. Его собака Чара грозно лаяла на крыльце, намекая, что она тоже помогала.
- Паша, но как? Чтобы так любить Гумилева! Или дело не в этом?
- Гумилев здесь ни при чем, - усмехался краснолицый настывший Паша, отвечая вслух на мысль Черепахиной, - и я не вор какой, чтобы людям за добро злом платить. Просто оказался в таком месте, где ее все равно спилили бы – около стройки. А стройка эта… Будущая вотчина Деда Мороза Ивановича, поняли? Я ее еще раньше видел, вот такаечка была. А нынче – невеста.
Размотал веревки. Попросил Витаминовну что-то принести, а принесла она полведерка песку…Изольда Львовна тут же догадалась, что песок взят из пожарного ящика, покачала головой, погрозила… Но молча. А человек тряхнул елку за стан немного, раз-другой повел, покачал стволом из стороны в сторону, вроде танцевать собрался с ней, хитрец. Поставил в ведерко, оглядел. Не торопясь, взял со стола графин с водой и вылил в ведерко: «Попей, милая». Это было действо, спектакль, который разыгрывали с царской особой. А может, так и надо было всегда встречать елки, которые покинули лес и приехали к людям умирать? Хотя бы в музыке и в огнях, но все-таки…
Все молча дышали, перестали балаганить. И Паша умело держал паузу. Собрал запутавшиеся в оберточной ткани еловые лапы, получился мощный еловый букет! И подал художнице:
- Это вам, барышня. Вы и без мишуры оцените.
Барышня приняла ветки, длинно вдохнула лесной аромат. Церемонно поклонилась.
А тем временем елка, распрямляясь вширь, лениво протягивала ветви, лапочки, - то одна отделялась от массы, то другая - они раскрывали объятия навстречу чужой, совершенно незнакомой среде. Она была в линеечку прямой, будто вычерчена заранее, идеально симметричная со всех сторон! Будто каким-то волшебником склеена из мельчайших одинаковых темно-изумрудных веток. И каждый верхний ярус строго меньше нижнего, и каждая отходящая ветвь постепенно и четко редела от ствола к кончикам. Линия ствола выстреливала в потолок ровненькой вершинкой для шпиля.
Эту елку не надо было ни ровнять, ни подпиливать, ни притягивать ветки к стволу. Ничего не надо поправлять! Она была вполне готова прыгнуть с корабля на бал, она как балерина из мультфильма стояла на пальчиках, едва ли не взлетая над полом гостиной. На нее смотрели, смотрели.
«Господи, как же? Оттуда все эти чудеса, почему сразу? – бриллиантово замерцали слезами тропически черные очи Машки Черепашки. – Ведь это трудно выдержать! Скажите, люди, как мне это выдержать?»
И люди-то не просто услышали мысли ее, они сразу увидели, что елка закапала, «заплакала» от тепла, и одновременно с ней заплакала чувствительная смешная Маша.
И некоторые глотали тоже комок, и, наклонивши голову седым ежиком, глотал комок и Тимоша. Ему-то уж не надо было объяснять, как они похожи - елка гостиной и маленькая хозяйка гостиной, обе добрые, отдающие, чудесные костры. Так что, наверно, шутница Дидона была не так уж неправа насчет зеленой кофты.
А потом все как захлопали! Аплодисменты шквалом обрушились, да так, что все даже оглохли. Купаясь в этих аплодисментах, как в водопаде, улыбаясь сквозь слезы, Машка подошла к елке и пожала ей лапу. Как подруге. Тимоша дал ей свой платок, короче, хорошо все это было. По-человечески. Братание такое непонятное.
Вот так и кончился тот вечер в гостиной…
Хотя нет, это кончилось не так скоро! Утренники довольно удачно прошли с детским филиалом, у них и Дед Мороз был свой, и Снегурочка из школы, и музыка своя. А когда на Рождество собрались у елки делать вечер романса, внезапно приехал на родину бард Козловский, который давным-давно поет в московском театре «Перекресток».
Гостиная была погружена во мрак, трепетали свечи, как положено, гитара плыла по кругу, Сергеев, сладко закрывая глаза, доводя до экстаза поклонниц, вспоминал слова Бродского: «Плывет в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне. Морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони. И льется мед огней вечерних, и пахнет сладкою халвою, ночной пирог несет сочельник над головою…». В это время лиричная Машка углубилась было куда-то в Пастернака, лепеча «слово предоставляется», но вдруг увидела в дверях этого своего барда в дорогом свитере.
- А! - закричала она совсем не по протоколу. – Начинается! Вернее, продолжается! Слово предоставляется… Андрюхе! Это колдовня!
Он взял за шейку возникшую рядом гитару – а ее ведь как специально накануне купили! Откуда знали? Да ей не разрешали гитару покупать уже два года как! Видно, предчувствовали, что явится сам лауреат! И спросит: «Вспоминала ли ты обо мне?
Не отталкивай и не прощай, видишь - сам на себя не похож. Прошепчи, если поздно кричать, промолчи, что меня узнаешь... «Снегири, снегири, снегири - окрыленные дети земли. На одном языке говорим - снегири, снегопады и мы»…
Можно бы сказать - совпадения, да и все. Но совпадений было слишком много. И они были самые настоящие счастливые совпадения, необъяснимые никак и ничем, просто как: «…твой Новый год по темно-синей волне средь моря городского плывет в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнется снова…».
Елки несли до самого старого Нового года... Маленькие на стол, большие на пол, голубые из питомника и даже совсем зеленые из магазина цветов, живые, но не чахлые! Искусственные, пластиковые, разные. Каждую буквально Маша встречала неутихающем воплем радости, на который сбегались все, даже абонемент и читальный зал бросали на время посетителей. Электронную елку, которая «росла» и играла музыку, привезли из компьютерной фирмы спонсоры, будущие депутаты…Панель установили в читальном, потому что гостиная и так уже была забита. «Господи, какая у меня хорошая работа, - непривычно ошеломлялась Маша Черепахина. – Пусть я мало получаю, но это же просто колдовня. Рукотворное чудо. И ауру не нужно делать, все получается само собой».
Елки поставили во всех отделах, даже в книгохранении, в подвале, отчего пенсионерка Витаминовна едва не заплакала. Но это так, от счастья.
