Тихими летними вечерами, когда алая звень заката дивно и непостижимо печалует русское село, можно видеть идущих улицей безусого юношу — тонкий, несколько застенчивый, почти мальчик — и средних лет женщину, крупную, спокойную, с мягким овалом лица.
Они идут рядышком. Иногда мальчик о чём-то спрашивает и с интересом заглядывает ей в глаза, очевидно, ожидая ответа. Она мягко улыбается и что-то основательно говорит ему.
Странно и чудно: эти двое будто бы муж и жена.
Чертозельские бабы-пенсионерки, по две, по три собирающиеся в сумерках посидеть у дворов, смотрят им вослед и с чувством неодобрения, насмешки ли говорят: «Ну, пошли мамочка с сыночком».
Женщина, Анна Трофимовна Купавина, — бывшая сельская учительница, теперь школьная уборщица.
Горе сочетает людей самым причудливым образом. Так случилось и с ними. Добрые люди заметили: с Алешей Нечаевым творилось что-то неладное.
Была осень, тёплая, погожая, самое начало бабьего лета. Уже копали на огородах картошку, и птицы собирались в далёкие, чужие края. Как обычно, за два часа до утреннего звонка Анна приходила в школу, небольшое зданьице, где училось десятка полтора детишек; неторопливо выметала из парт клочки бумажек, фантиков и прочий детский мусор; мыла полы, выплёскивала грязную воду в уборную на улице, ополаскивала руки, приглаживала волосы перед зеркалом в учительской, держа заколку в губах; потом возвращалась в класс, садилась за прежний свой стол и так сидела минуты три-четыре с выпрямленной спиной, почему-то всегда смотря на свои большие, сильные руки; затем возвращалась домой, кормила кур (иной живности, кроме ещё кошки, у неё не было) и что-нибудь делала другое. Она не ходила ни к соседям, ни к родственникам, и те не ходили к ней.
Однажды из школы после уборки подошла Анна к магазину. Продавщица задерживалась, и несколько женщин в ожидании открытия обменивались сельскими новостями. Купавина встала поодаль и нечаянно услышала:
— Ой, совсем пропадает парнишка. Наверное, и поесть-то нечего. Я вчера принесла ему молочка, а он мне: «Не надо, тётя Таня, не хочу». А сам худю-ю-ющий, как спица. И с головой как вроде того: о матери заговаривается.
— А может, она и взаправду к нему ходит?
— Да будет тебе!
— Будет не будет, а, чай, огненного змея над крышей видали. Греховодничала молодой-то с кем ни попадя…
— Ой, ну тебя к болячке! Кто по молодости не дурачится? Да и какая уж она больно греховодница? Не тешилась, а только маялась. Мне, по правде, жалко её: ни здоровья, ни мужика доброго не было. А ведь красивая была. Э-хе-хе, доля наша бабья, горемычная. А про парнишку надо медичке сказать, пусть отправит его в больницу, а то пропадёт совсем. Кому больно нужен? У кажнего своих забот полон рот.
— Тут не с медичкой, а с попом Меркуловым иль с Алёной Константиновной покалякать надо.
— Чего они тебе — врачи, что ль? — пренебрежительно возразила первая. И разговор пошёл на темы если не столь религиозные, то, во всяком случае, весьма суеверные. Часто поминали старика Меркулова, который, в сущности, никогда попом не был, но все его называли и чуть ли не считали таковым.
С тех пор как в Чертозелье сломали церковь, Меркулов с Алёной Константиновной, собрав местных певчих, вот уже более полувека отпевали упокойников и, как могли, служили Богу. У Алёны Константиновны сохранились какие-то церковные книги и что-то важное другое. Жила она в крохотной избёнке. На селе её прозвали монашкой. Давным-давно было ей пророчество. Некий старец, из святых мест проходя Чертозельем, сказал ей, принимая милостыню: «Ударит тебя Царица Небесная жезлом своим, и прильнёшь к Богу, яко дитё к сосцам матери». И год спустя умер первенец её, да и муж затем пропал, так как вскоре началась война с германцами, потом Гражданская, — сгинул, как и не было, и не познала больше ни единого мужчину, и дала обет блюсти себя как невеста Христова.
Меркулов же Михаил до самого недавнего, будучи уже глубоким стариком, всё ещё ходил-плотничал по дворам. После работы любил хорошенько, но не до пьяна, выпить и с кем-нибудь поговорить по душам. Над чудным стариком подшучивали, однако уважали. Был он высок, костист и в молодости, похоже, силён. От Первой мировой, говорят, имел он Георгиевский крест, на вторую не попал по зрению. Анне Купавиной приходился дальним родственником. Но после случившегося с ней она ни с кем не зналась.
Возвращаясь из магазина, Купавина ещё издали увидела Алёшу Нечаева. Он сидел на крылечке и, запрокинув голову на бочок, щурился на утреннее солнце, как-то особенно ласково пригревающее в этот день. Время от времени мальчик кидал крошки хлеба весёлым, бойким воробьям и гладил зевающую у ног рыженькую дворняжку. Анна перешла на Алёшину сторону и, подойдя, неожиданно для себя вдруг заговорила с ним, казалось, уже забытым, мягким учительским тоном:
— Здравствуй, Алёша. — (Он удивлённо вскинул запавшие, сухо горящие, но совсем ещё детские синие глаза). — Ведь ты, кажется, должен учиться? Почему же не в школе? По-моему, ты окончил только девять классов?
Паренёк сперва нахмурился и будто на мгновенье задумался, потом улыбнулся, и в улыбке было что-то странно весёлое, даже что-то хитренькое и вместе с тем немного судорожное.
— А мне мама не велит дальше учиться, — ответил он.
Чуть дрогнуло сердце у Анны, и посмотрела она на мальчика странным долгим взглядом, причём так долго, что парнишка даже успел отвлечься, тихонько заиграв с собачкой. Учительница села рядом (он непроизвольно подвинулся) и опять спросила:
— А почему тебе мама не велит?
— Потому что говорит, что скоро она всё равно возьмёт меня отсюда.
Анна Трофимовна помолчала и осторожно накрыла узкую мальчишескую пясть своей большой тёплой ладонью.
— А ты не боишься её, Алёша? — тихо спросила она.
Он вопросительно взглянул и качнул головой: нет.
— Алёша, — учительница мягко сжала его руку, — ведь твоя мама умерла?..
У мальчика не то чтобы вздрогнула ответно рука, но в ней как бы испуганным толчком оттокнулась кровь, и кисть мгновенно похолодела. Он тихо высвободил руку и негромко, как-то рассудительно ответил:
— Да, я знаю. Но она не умерла… совсем. Она ко мне приходит каждый день.
— Откуда, Алёша? — у Анны перехватило дух, но она собрала все всколыхнувшиеся силы души и ещё раз с придыханием повторила: — Откуда? С того света?..
— Я не знаю, — мальчик потупился, улыбка, дотоле державшаяся в уголочках его глаз и губ, жалко задрожала и потерялась.
Лиловел вдалеке сквозь дымчатость пространства осенний лес, и солнце нестерпимо резало глаза.
— Алёша, — еле сдерживая спокойствие, спросила женщина, — а как ты узнаёшь её? Это точно — она?
— Конечно, — у мальчика по бледным, впалым щекам пошёл нездоровый, пятнистый и в то же время чувственный румянец. — Только я… — он немного замешкался, похоже, в чём-то сомневаясь, — только я не всегда узнаю её в лицо.
Анна онемело смотрела на мальчика, потом встала и медленно, задумчиво пошла домой.
На следующий день, возвращаясь из школы, женщина уже с каким-то нетерпением подходила к дому Нечаевых. Но Алёши на крылечке не было, и в груди у неё шевельнулась какая-то неясная тоска. Проходя мимо, она всё оглядывалась и оглядывалась на крылечко… а дома вдруг ей захотелось плакать. Но родниковая влага глаз, давным-давно ушедшая под каменное дно души, не нашла сил вырваться наружу, и потому глаза от сухости только покраснели, и резь появилась.
Пересилив себя, она по привычке убралась в избе и вышла во двор. Здесь высокая стояла лестница — с земли до карниза. Анна взяла её на плечо и понесла в сад. С тех пор как осталась она одна, сад обросился, яблони зачахли, ягодные кусты повымерзли. Лишь одно дерево, развесистая райка, возле старенькой бани каждый год цвело буйным, но мёртвым пустоцветом. Однако этой осенью яблоня стояла усыпанной с головы до пят красными, пурпурными, золотыми и розовыми плодами и точно полыхала вся в осеннем мареве бабьего лета. Но Анна даже вчера ещё не могла радоваться этому чуду, этой неопалимой красоте, этому нерукотворному богатству природы. И только сейчас, после удушья не исторгнутых слёз, женщина вдруг вспомнила про сад и решила, что нехорошо пропадать добру.
Осторожно, чтоб не поранить ветвей, приставила она лестницу к нарядному дереву и поднялась, отчего-то замирая сердцем, до середины купа. Подвесив на крепкую ветвь эмалированное ведро, стала осторожно срывать лучшие, румяно-наливные плоды, назирком посматривая в сторону Нечаева проулка.
И ближе к полудню Анна сверху заметила Алёшу, опять сидящего на крылечке. Чуть торопясь, вернулась она в дом, насыпала полную чашу яблок и, накрыв чистым вафельным с голубизной полотенцем, почему-то волнуясь, пошла к пареньку.
— Здравствуй, — сказала она. — Я принесла тебе яблок. Любишь райские яблочки? — Анна села рядом, поставив принесённую чашу между ним и собой, несколько торжественно сняла рушник и по-женски грациозно положила себе на колени, разгладила. — Ешь, Алёша, — сказала она ласково и повелительно.
Мальчик взглянул и рассеянно улыбнулся. Потом нехотя взял одно только яблоко и стал крутить за черешок.
С болезненным теплом в груди смотрела на него Анна…
Вдруг Алёша покосился с каким-то лихорадочным восторгом в сторону улицы, мимо учительницы и, с судорожным вздохом выпрямившись, выронил яблоко.
— Мама! — вскрикнул он и сделал сейчас же шаг туда, куда был обращён его взгоряченный взор, и, обернувшись к Анне Трофимовне, смеясь от счастья, выпалил: — А вот и она, моя мама! — Он сделал ещё несколько быстрых шагов в том же направлении и — странно, дико странно! — вдруг как бы кого-то невидимого чужим глазам жарко обнял, прижался головой к груди и так стоял долгих-долгих несколько секунд; потом незримого любовно взял за руку и повёл крыльцом — Анна в ужасе посторонилась, — повёл в дом, таинственный свой дом. На ступеньках стоявшая чаша вдруг опрокинулась — мальчик ли её задел, ещё ли что, — и яблоки рассыпались чудными каплями. У Анны же обледенели корни волос на голове. Под крыльцом жалобно взвыла собака.
В середине того же дня Купавина пришла к Алёне Константиновне и с трудом пересказала увиденное. Старушка слушала, вздыхала, прикашливала, горсткой утирая рот и временами крестясь.
— Может, она и вправду приходит к нему? — закончила Анна точно теми же словами, что говорила одна из женщин у магазина, и вперила в монашенку загоревшиеся неподвластной разуму верой измученные бабьи глаза.
— Эх, кормилица, — вздохнула Алёна Константиновна, — это не она, а горе-гореванное ходит к нему. Всяк возраст благопользуется материнским попечением, а у него, сиротиночки, и нет никого, пожалеть некому. То-то и оно. А приходит к нему, милая, знать, не кто иной, как сам бес. Страшно, а отчитать придётся, не то пропадёт мальчонка.
И спустя три дня Анне Купавиной случилось быть свидетельницей сельской мистерии, как поп Меркулов с Алёной Константиновной и ещё тремя подобно ей старушонками бились за душу отрока. К тому времени старушки-разведчицы точно выяснили, что мать к Алёше приезжает на белом коне, иногда днём, иногда ночью. «Алёша, — скажет ему, — я приеду завтра во столько-то, жди меня», — и никогда не обманывает. На вопрос старушек, а что же они с мамой делают, паренёк стыдливо потуплялся и через силу признавался, что мама всегда его целует… За две недели после её похорон подросток иссох, лицо стало синевато-матовым, на щеках то вспыхивали, то вдруг мертвенно гасли пунцовые рваные пятна — это хворь души кровавыми кляксами проступала наружу.
За день до самодеятельного экзорцизма узнали, что завтра в полдень мама придёт, чтобы взять Алёшу с собой навсегда. «Куда же она тебя возьмёт?» — спрашивали его. «Домой, домой!» — отвечал он с каким-то нетерпением и радостной дрожью в голосе. «А где же её дом, сыночек?» На это мальчик лишь мучительно счастливо и беспамятно улыбался. О, что-то ужасное творилось с Алёшей Нечаевым. Вспоминали, что мать его Нюра была красавицей. Синеглазая. Но какая-то несчастная. Мужчины зарились на неё, но, добившись своего, почему-то всякий раз бросали. Алёшу она прижила с кем-то в городе и вернулась в Чертозелье больной «по-женски». Потом долго-долго угасала. А перед смертью всё печалилась о сыне: что-то будет с ним, ведь у мальчика не останется в селе ни отца, ни близких родных. И ей всё почему-то вспоминалось, как пела она однажды трехлетнему Алёше старинную грустную песню:
Мальчишечка, разбедняжечка,
Он склонил свою головушку.
Он склонил свою, ой, головушку
Да на правую да на сторонушку, —
пела, и вдруг малыш заплакал — так горько и тихо, как плачут взрослые, тая в душе что-то неуёмно тяжкое. О чём он плакал? О чём догадывался? Не о том ли, что мамы скоро у него не будет?.. Падали первые листья, и горько-горько было разлучаться на веки вечные.
После похорон кто-то из соседей предложил Алёше пожить у них, полагая, что подростку будет страшно одному, как бывает страшно многим, когда уносят покойника, и в доме не остаётся ни души. Тем более что у могилы с ним случился обморок. Он всё время до того как-то замкнуто молчал и вдруг в последний момент, когда проворный сельский плотник Зиняй, расстегнув под горлом клетчатую рубаху и привычно закусив шершавыми губами четыре синеватых, четыре новеньких гвоздя, как-то чересчур ловко вколотил их один за одним в четыре угла домовины (ах, есть, есть в русских похоронах что-то торопливое, что-то судорожное, а закапывают даже с каким-то азартом — и всё только потому, чтобы скрыть в себе бессилие жалости и заглушить поскорее застольным вином сосущую тоску… Не по бессмертию ли? не по райским ли кущам, где некогда гуляла безгрешная душа прачеловеков?), вколотил и дал команду опускать; и красный-красный гроб с чёрной волной окаёмки на белых-белых полотенцах, накреняясь то вправо, то влево, поплыл-поплыл в разорванное чрево земли; а кто-то крикнул из баб: «Иконку, иконку-то снять не забыли?! — (имелось в виду с груди покойной). — А то закопаете с иконкой-то!» — и с южного края могилы, по древнему ещё обряду, какая-то крошечная старушонка, дотоле прижимавшая к груди неспокойную, хохлатую курицу со связанными ногами, горбатенько согнулась до самой матери-сырой земли и с каким-то надрывным усилием подкинула её снизу вверх на другой край в руки такой же старушонки, но жертвенная птица, точно испугавшись развёрстого рта могилы с красным шевелящимся языком гроба, неистово всхлопнула крыльями, взвилась и вскричала что-то на своём неведомом нам языке… в этот миг закричал и Алёша — звонко, пронзительно — и упал будто замертво.
Пришёл он в себя минут через десять. Мужики уже ладили крест в ногах, и яма зарастала рыже-бурой, как распаренная говядина, глиной с прочернью влажного чернозёма. Первое, что удивило всех, Алёша, очнувшись, тихо засмеялся, словно вспомнил нечто хорошее, светлое, потом с приметным отвращением посмотрел на растущий под лопатами безобразный холм могилы и, отряхнувшись, совершенно равнодушный пошёл домой.
Ночевать у соседей он отказался. «Мне не страшно», — сказал он и чуть загадочно улыбнулся. Сине-тёмный, как спелый куст тёрна, окутывал вечер траурное Чертозелье. Неслышно подступала ночь. И никто не ведал, что творилось в том опустевшем доме.
Наутро же после похорон Анна Купавина, жившая неподалеку от Нечаевых, увидела парнишку весёлым и резво забавляющимся с рыжей собачонкой. «Дитё ещё», — только и сказала сама себе женщина, но в глубине души сказала всё же с осуждением: как-никак мать умерла, единственный на всём белом свете человек, которому он нужен был и кто бы его любил… горе великое, казалось бы, а он резвится, ровно ничего и не случилось.
Ах, у неё и самой была беда несказанная! Уж не первый, а седьмой год жила Анна запечатленная своей — своей! — неутолимой ничем тоской, загнанной глубоко-глубоко вовнутрь. О, тяжело было видеть её в тот день, безмолвную, без единой слезинки, когда хоронила она трагически погибших мужа и малолетнего сына. «Окаменела», — помнится, шептались женщины и уходили с кладбища задумчивые, жалея в душе не столько Анну, сколько самих себя, своё бабье-материнское начало, богородичную суть свою. Или не в муках рожала Мария младенца Иисуса? Нет, в благодати! Но тем и несравнимее страдания Матери — видеть распятье и смерть Сына!
С той поры и онемело сердце Анны, закупорилось горем, и жизнь, будто чужая тень, полетела мимо, мимо… Как-то враз и постарела она и надолго забылась от людей. Скоро решено было, что и учительствовать Купавина больше не может. Её перевели в школьные уборщицы и постепенно отвыкли слышать живое, тёплое женское слово. Она как бы стала молчаливой юродивой.
Спустя время, говорят, были попытки неразумных юнцов и заматерелых бобылей проникнуть в её окаменевшие сады, да неудачно, и скоро все махнули рукой, дескать, не баба уже. В последние годы она, и без того высокая, крупного сложения, сильно поправилась, раздалась в плечах и бёдрах, однако без малейшего намёка на нездоровость, что сделало её ещё старше и сумрачней. Но непривыкшему взгляду всё же не могло не показаться, что этой женщине ещё бы рожать и рожать, нянчить детей, а скоро и внуков… Но, видно, завет «плодитесь и размножайтесь» не исполним, когда иссякла сила души. А душа у Анны и вправду словно умерла.
На могилку к своим она ходила раз в год, на Троицын день. Никто и здесь не видел её слёз. Молча прибирала она холмик, красила оградку голубой и белой эмалью, ставила у подножия креста блюдечко с горсткой конфет и печений, а посреди хребта могилы стеклянную баночку с водой и сорванными за околицей ромашками; перед уходом садилась за столик и сидела совершенно так, как и в пустом классе.
И прошло семь лет. Словно долгих семь веков. Анна точно не жила: ни боль, ни радость мира как будто не касались её, всё было чуждо и не желанно. И вдруг окаменевшее сердце стронулось с места: она задумалась об Алёше Нечаевом — не о таком ли горемыке, как и сама? И что-то ещё, какая-то суеверная мечта замерцала в потёмках её души…
Было воскресенье. Около двенадцати дня юноша-мальчик, как и ожидали, вышел встречать желанную гостью. Между тем у двора уже стояло воинство Христово: старик Меркулов и ветхие старушки с иконой Богородицы и свечками в руках. Меркулов кроме того держал пучок осиновых колышек под мышкой, а за ремнём, подпоясавшим вылинявшую фуфайку, грозно поблёскивал плотницкий топор; на груди у старика был, недорогой, однако настоящий наперсный крест, похоже, память всё того же церковного разора. Он пел дребезжащим старческим баском, то заглядывая в потрёпанную божественную книжицу в истёртой газетной обложке, то закатывая под лоб за толстыми линзами глаза. Слегка покачиваясь на подсогнутых в коленях ногах, он, тем не менее, внушительно поминутно крякал и, очень высокий, всё ещё прямой в сравнении с низенькими, согбенными бабульками, как-то ободрительно зыркал на них поверх шалашиком повязанных платочков и голос повышал до грозности. Старушки-воительницы тоненько подпевали ему истаявшими от старости голосками и одобрительно поглядывали на него снизу вверх, когда он возглашал: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…»
Алёша равнодушно посмотрел на собравшихся и привычно сел на крылечко. Сейчас же у ног его появилась собачка, и мальчик стал легонько ласкать её. Иногда он нетерпеливо всматривался в уличную даль и поглядывал на наручные женские часы.
Ровно в двенадцать паренёк встрепенулся, болезненно напрягся… Собака жалобно заскулила у ног.
— Мама! Мама! — быстро поднялся он с места и кому-то махнул нетерпеливо зовущей рукой. Невыразимая радость ожила на его лице. Но было лицо почему-то некрасивым и перекошенным.
Разом прервались певчие, в испуге озираясь; а у Алёны Константиновны даже задрожали жиденькие губки, но она сурово скрепилась, нахмурилась и, уткнувшись в свою книжицу, громче прежнего принялась читать; то же сделали и другие. А старик Меркулов Михаил живо по-бойцовски подобрался и всхорохорился.
— Где она? — хоть и в полголоса, но решительно вопросил он.
— Да вон же, вон! — счастливо смеясь, указал Алёша в уличную пустоту, намереваясь бежать навстречу. Но дед сухой, как жердь, рукой преградил отроку путь.
— Стой! — вскричал сердито и, сунув сейчас же за пазуху чтиво, выхватил колышек и топор из-за пояса. Мальчик в испуге отпрянул. — Где, спрашиваю, указывай!
— Да вот… вот, — оробело стал показывать Алёша то туда, то сюда в придворовый вид.
— Тут?! Тут?! — заметался по двору Меркулов и с проворством старого плотника принялся заколачивать осинник в следы невидимого беса. — Где, сказывай живей! — кричал он, похоже, криком подбадривая себя, снова и снова оборачивался к Алёше и, ни разу не промахнувшись, вбивал обухом колышек за колышком.
А божии старушки бессчётно голосили: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!..» Алёна же Константиновна сурово, громко, прытко читала молитву от злого чарования и нечистой силы.
— Указывай, ёшь твою, указывай! — воевал старик. — Где она, лярва?! — ругался в сердцах.
— Вон на поленницу… на коне… в обход… — слабеющим, задыхающимся голоском, уже с какой-то гримасой недетского испуга выговорил мальчик и, вдруг покачнувшись, точно кто его толкнул, подкошено упал, изломанным крестом распластавшись на сухой осенней земле.
Внезапно всколыхнулась ветром ветла у колодца — и, точно сизый дым от немого выстрела, выпорхнула стайка мелких пташек и рассеялась в синем высоком небе. А поверху, высоко-высоко, полетела сизокрылая голубица.
Старушки окружили лежащего без сознания паренька, двое продолжали молиться, двое участливо наклонились над ним. Меркулов то ли в некотором смущении, то ли всё ещё в боевитом состоянии поддёрнул повыше очки, тесёмкой подвязанные за дужки, и покрутил свой крупно-ноздрястый розоватый нос. Оглядевши войско и поле боя, он, очевидно, решил, что враг позорно бежал, но победу надо закрепить, потому, сунув топор на место, принялся важно вновь за псалтырь.
Нерешительно Анна, наблюдавшая всё это, подошла к Нечаеву двору. В зените стояло полуденное солнце; царственный сентябрь — восьмое по старому стилю; на купольной сини вырисовывалось чистое, лёгкое облако.
— Что с ним? — спросила Анна про Алёшу. Ей ответили, что всё хорошо, что его надо бы в дом. Купавина легко подняла иссохшее тело на руки и осторожно понесла в избу. Алёна Константиновна с Меркуловым шли впереди, остальные сзади. Потом ещё целый час старушки окуривали дом теплом свечей и окающими голосами заветных молитв:
Богородице Дево, радуйся,
Благодатная Марие, Господь с Тобою;
благославенна Ты в женах,
и благославен плод чрева Твоего,
яко Спаса родила еси душ наших.
Когда Алёша очнулся, у него болела голова, и Анна принесла ему таблетку, напоила чаем с молоком и мёдом. Перед вечером он сказал ей, что боится один. Анна положила тёплую ладонь на бледный лобик мальчика и тихо прошептала: «Жаль ты моя, жалиночка!» Потом, раздевшись до ночной сорочки, легла с ним рядом под одно одеяло и, обняв, укутала своим большим, тёплым, сильным материнским телом. Всю ночь она испытывала какое-то мучительное томление в груди и лишь под утро, когда Алёша, изнуренный хворью, крепко-крепко спал, камень души расселся и дал живую влагу: Анна разразилась обильными, как луговая летняя роса, слезами — сладкими, материнскими, бабьими. Наверное, уже тогда она знала, — но правда ли, нет ли? — что скоро будет и женщиной этого мальчика, этого сына, этого невенчанного мужа…
Тихими летними вечерами, когда алая звень заката даёт неведомую силу любить всё живое на нашей горькой и прекрасной земле, идут вековой улицей двое странных людей — тонкий юноша и взрослая женщина; и юноша ещё не знает, что спустя столько-то лет он станет тоже взрослым и сильным мужчиной, ему нестерпимо захочется быть настоящим отцом, держать на руках светлокудрое дитя — девочку с такими же синими глазами, как и у него, и покойной его матери Нюры Нечаевой, и Алексей пойдёт за тридевять земель в тридесятое царство от доброй матушки к родимой жене, к единственной, милой, возлюбленной… И Анна Купавина отпустит его с миром и ладом, ибо Бог даровал ей несравненное, любящее сердце и уготовил место, очевидно, в раю, где, думается, нет ни горя, ни разлуки, а лишь одно блаженство, называемое любовью.
Восьмой день творения.
