Суку звали Найда. Чёрная, лохматая, себе на уме, она жила под деревянным крыльцом четырёхквартирного двухэтажного барака. Она облаивала всякого, кто подходил к её крыльцу, а если кто не понравится, могла и цапнуть. Особенно перепадало пьяным – Найда не переносила запах перегара. Больше всех доставалось худощавому и нескладному газоэлектросварщику шестого разряда из третьей квартиры Эдику – всякий раз, когда был не в духе, он норовил пнуть собаченцию. Она же кидалась на ногу, как на злейшего врага. Но как бы Найда не злилась, она ни разу не укусила Эдика по-настоящему, так только, зубами клацала да рычала остервенело.
– Сука примороженная! – ругался Эдик, нагибаясь за камнем.
Найда отходила на безопасное расстояние и провожала Эдика довольным взглядом – ещё бы! Она снова вывела его из себя!..
Не кусала Найда Эдика по нескольким причинам – он жил в этом доме, был сильнее и мог выгнать и, когда у Эдика было хорошее настроение, приносил ей куриные косточки.
Эдик же, наклоняясь за камнем, ни разу камня в Найду не кинул – что-то в ней нравилось ему. Он сам не смог бы объяснить, за что уважал эту лохматую псину. Или ненавидел…
Имя суке дала жена Эдика Валентина – не в пример ему полная женщина, бухгалтер с овощебазы. Она сидела на крыльце и лузгала семечки, когда к ней подошла чёрная лохматая собака и устало ткнулась носом в колени. Валентина вынесла псине кусок хлеба, та аккуратно взяла его из рук, отнесла чуть в сторону и с аппетитом сжевала, не выпуская, однако, женщину из виду. Хлеб закончился быстро, и собака деловито выбирала крошки из травы, когда во двор вошел Эдик. Она вмиг оказалась между ним и крыльцом. Шерсть вздыбилась, зубы, белые на чёрном, словно удлинились. Эдик остановился огорошенный.
Валентина быстро оправилась от потрясения и с чуть заметной ленцой поднялась и шагнула к собаке:
– Свои! Иди на место.
Та вернулась туда, где ела хлеб и принялась вынюхивать. Эдик с опаской прошел к крыльцу и кивнул в сторону собаки:
– Это что за чудо-юдо?
– Собака что ли? Это Найда. Пришла вот. Пусть живёт. Всё меньше шантрапы всякой околачиваться будет.
Довод: «будет меньше шантрапы» безоговорочно приняли все обитатели барака, и Найда осталась. Будку ей организовали под крыльцом, бросили туда старый половик. В миски выделили закопченную помятую кастрюльку. Кормить решили по очереди – что уж, одну собаку не прокормят, что ли?!.. Так Найда и прижилась тут.
На вопрос: «Почему именно Найда?», – Валентина пожала плечами – «А чёрт его знает? Да и какая, в принципе, разница?». Новых предложений касательно имени не поступило, и Найда осталась Найдой.
Обитатели барака быстро привыкли к новой сожительнице и легко научились понимать, когда она облаивает посторонних, когда ворчит на расшумевшихся детей, а когда строжится на своих, не в меру подгулявших, соседей.
Бездетная баба Тася из второй квартиры называла Найду доченькой. В самошитом платье из ситца, закупленного еще по молодости, баба Тася с кусочком колбаски в руках выходила на крыльцо.
– Найда, доченька! – звала она суку, и та терпеливо сносила все поглаживания, потрёпывания, сюсюканья и поцелуйчики. Потом получала свою заслуженную колбаску и отходила подальше. А баба Тася принималась распекать Эдика:
– Что же ты шумел вчера? Мы с Юрием Сергеевичем старенькие уже, нам покой нужен, тишина. А вы с Валей кричите. Это не хорошо. Мы уже спать ложимся, а наверху девочки Пашины бегают. А нам как гвозди в голову заколачивают. Сколько говорила ему, разве можно детей так распускать?.. А эта-то из первой. Ну и наглая! Ты, говорит, баб Тась, жить не мешай. Да разве ж я кому мешаю. Я же в Бога верую, в церковь хожу. Да как же я могу мешать?! Я же люблю всех. Нам ведь Господь как завещал?.. А молодежь нынче никого не уважает, включат музыку. Да и музыка ли это? Срам один. Долб, долб и больше ничего. Так что ты, Эдик, не шуми. Выпил, и спать ложись.
Эдик слушал бабу Тасю и наблюдал за Юрием Сергеевичем. Абсолютно седой, худенький, плечи зонтиком, тот ковырялся в сарайке: то полочку мастерил, то при помощи клина и молотка потихоньку колол дрова. Найда лежала неподалёку от Юрия Сергеевича. Он работал и поглядывал на собаку, она жмурилась и зевала в ответ. Со стороны казалось, что дедушка разговаривает с псиной. Только никто этого разговора ни разу не услышал. По вечерам в незанавешенное окно можно было видеть, как Юрий Сергеевич каллиграфическим почерком переписывает в общую тетрадь «Жития святых».
В первой квартире жила Люська. Разбитная сорокалетняя бабёнка. С мужем развелась и теперь кормила и бывшего мужа и любовника, молодого и непутёвого. Сын Сёма жил у Люськиной мамы в благоустроенной квартире. На поучения сердобольных соседок Люська соглашалась и сокрушённо повторяла:
– Как же я приведу ребёнка в этот срач?
Напившись, Люська объясняла Найде:
– И ты – сука, и я – сука. Последняя сука! Обе мы с тобой суки. Ты меня понимаешь…
Найда брезгливо отворачивалась. Улучив момент, отходила и принималась вылизываться. А Люська, словно на чужих ногах, шла в прокуренную комнатёнку, где за одним столом гуляли бывший муж и молодой любовник. Ни тот, ни тот не работали. Утром проснувшись, выходили на крыльцо покурить. Найда сразу же уходила в дальний угол двора.
Бабы спрашивали у Люськи, как она так может? Выгнала бы кого-нибудь одного, да и жила бы по-человечески. На что Люська отвечала:
– А кого выгонишь? Витьку? Так он беспомощный. Пропадёт совсем. Сашку? А как же я? Я же люблю его.
– А так сама пропадёшь. Двух козлов на шею посадила. А если шея не выдержит?
– Выдержит! – смеялась Люська. – Я же русская женщина! Хоть в горящую избу, хоть коня на скаку.
Люська торговала зимой мороженой рыбой, летом – квасом. Торговала хорошо, хозяева ценили её, но держали с ней ухо востро, потому как Люська никогда не упускала возможность объегорить хоть покупателя, хоть хозяина, и всегда выходила сухой из воды. Соседки-торговки удивлялись Люськиному везению, а она отвечала просто:
– У меня Саша молодой. У него аппетит хороший. Да и чем ещё его удержать, когда вокруг такая конкуренция – вон сколько молоденьких девок. А Саша красивый.
– Ты погляди, он же изменяет тебе, – говорили вокруг.
– Ну и что. Лишь бы со мной оставался, – отвечала Люська и спешила в магазин за едой и за бутылкой.
А вечером все трое – что ж мы звери что ли, сами будем есть, а Витька смотреть на нас – напивались и врубали музыку. И тогда баба Тася шла к Люське ругаться, а Найда лаяла до хрипоты.
Время от времени Павел с четвёртой квартиры разговаривал с Витькой и с Сашкой. Объяснял им, что мужчине стыдно вести такую жизнь, что Витьке нужно думать о сыне, а Сашке завести нормальную семью. И несколько дней после таких разговоров было тихо. Витька пытался устроиться на работу, а Сашка пропадал. Но Люська находила его, и всё начиналось сначала.
Павла в доме уважали. И не только из-за богатырского сложения. Он и его жена Вера были баптистами и жили по совести. Павел не пил, не ругался матом, всегда был вежливым и терпеливым. Эдик удивлялся, неужели тому не хочется выпить? На что Павел снисходительно улыбался и неизменно отвечал:
– А зачем?
– Чтоб весело было, – приводил довод Эдик.
– Мне и так весело, – еще шире улыбался Павел.
– Отдохнуть от тягот повседневности…
– Мне жизнь не в тягость, а в радость.
– Если Бог так о тебе заботится, что ж ты с четырьмя детьми ютишься в бараке в комнатёнке, – сердился Эдик.
– Бог дал детей, даст и возможность их поднять, – отвечал Павел и шёл к жене. У Павла с Верой было четыре дочки, и ждали пятого ребёнка.
Вера – маленькая, худенькая, в чём только душа держится, рядом с Павлом смотрелась совсем девочкой. Прохожие неизменно оборачивались, когда впереди дисциплинированные дети, а позади Павел с беременной Верой шли в Молитвенный дом на собрание. Газовая косынка прикрывала пышную косу, уложенную в причёску. Красивое, добротное платье, гуманитарная помощь из Германии, не сковывало движений и подчёркивало большой живот. Павел бережно поддерживал жену под локоток. Найда степенно провожала семью до трамвайной остановки, а потом бежала домой, обнюхивая по дороге все подворотни.
С детьми же у Найды были особые отношения. Она разрешала детям играть с собой. И частенько устраивала кучу-малу. Но внезапно теряла интерес к игре, и тогда ворчала и скалилась на детей. Они сразу всё понимали и оставляли её в покое. Найда доставала старый мосол и, жмурясь, скоблила зубами по голой кости.
Зубы скребли кость, а перед мысленным взором вставали картины из прошлого…
…в конце февраля ударили сильные морозы. Найда оббежала уже все мусорные баки в округе – они были пусты. Она подошла к магазину в надежде, что кто-нибудь бросит ей кусок хлеба или ещё чего, но люди с инеем на одежде и паром от дыхания спешили прочь. Собака поджимала замёрзшие лапы и продолжала заглядывать в лица прохожих. Ей нужно было чего-нибудь съесть, иначе не будет молока, и щенки останутся голодными.
Голод и тревога за щенков разрывали суку. В конце концов, она решила пойти проверить, как они там, в гнезде под картонными коробками, брошенными за хозяйственным магазином. Она уже трусила по тротуару, когда увидела, как из окна проезжающей машины что-то выбросили. Найда повернула проверить – вдруг съедобное. В следующий момент её ударило, потом подкинуло, перевернуло и отбросило в сугроб. И уже в сугробе догнали визг тормозов, вскрик какой-то тётки и матерная брань водителя «волги». Минутное замешательство прошло, и вновь машины спешили по своим делам, а прохожие по своим.
Найда попробовала подняться, но боль внутри заставила согнуться и замереть. Сука потихоньку свернулась калачиком, чтоб сохранить тепло и не замёрзнуть. Нужно было только уговорить боль утихнуть и отступить. Нужно немного отлежаться, и потом всё будет хорошо. Она сможет. Она сильная.
Когда она пришла к гнезду, щенки были мертвы.
Стоя над холодными телами сука приняла решение, что найдёт дом, в котором подобное произойти не сможет. Дом, в котором её детям было бы сытно и тепло. Дом, в котором соседи не позволят осиротевшим детям умереть от холода и голода.
И она нашла такой дом. Вот только детей у неё больше не будет.
