Покуда Элиза рубашки плела,
покуда молчала и, петли считая,
ждала, что опустится белая стая
(а может быть, даже уже не ждала),
покуда на площади вились дымы
и пламя играло, готовя спасенье
стране – от Элизы, а ей – от тюрьмы,
покуда уже собралось населенье,
покуда король изменялся в лице,
но знал, что ему государство дороже, –
я тоже молчала и верила тоже,
что кто-нибудь правду напишет в конце.
Покуда Элиза глядела на мир
с бессильною жалостью –
вовсе не с гневом – я думала:
чуда не будет под небом,
пока мы еще пребываем под ним.
Покуда толпа осаждала ОВИР
и делала справки про то-то и то-то,
я долго и нудно всё делала что-то,
не веря в другой, полусказочный мир.
Покуда толпа осаждала ОВИР,
кричала про цены, летела до Вены,
я до-о-лго жила. Я не резала вены,
не лезла в пролет междулестничных дыр.
И лишь иногда, среди белого дня
заснув (потому что устала до колик),
я слышала: видно, она алкоголик...
Иначе – как спать среди белого дня?
Еще наркоманкой считали меня –
за то, что глаза мои вечно блуждали
то в небо, то в землю, но это детали.
А, в общем, я просто рубашки плела.
Покуда Элиза рубашки плела,
покуда молчала – ни вздоха, ни крика –
раскрылась красивая детская книга,
и страшная сказка на землю пришла.
“Пока Эвелина рубашки плела,
беда в ее доме сменялась бедою...”*
И вот, наконец, я такой молодою
до гибели целой страны дожила,
Такого конца я, увы, не ждала,
но чудо уже не имеет предела:
о, дикие лебеди, в этом ли дело,
что я наконец-то рубашки сплела?
Когда Эвелина рубашки сплела,
страна, словно крылья,
сложила границы.
Над Красною площадью таяли лица
безумных... В костре остывала зола...
Элиза промолвила: “Богу хвала,
ни дыма, ни чада, ни глада, ни мора...”
А мне-то что делать?
Сгореть от позора
в стране, моим гневом спаленной дотла?
Я чуда такого, увы, не ждала.
Рубашки плести я уже не умею.
Я только немею и молвить не смею
всю правду – откуда погибель пришла,
когда Эвелина рубашки сплела...
1992
* * *
Русалочка
А. Б.
Видно, я в этой жизни чужая...
(Наплевать на затасканный слог).
Никого этим не унижая,
Говорю вам: любой одинок.
Говорю вам, не чувствуя слова,
Обрывая все в мире слова:
Ничего в этой жизни не ново.
Признаю – я была не права.
Признаю, что вы правы, поэты.
(Слишком правы, а может – правы?) –
В этой жизни все песни пропеты,
Но без нас, почему-то, увы...
Лишь в одном я от вас отличаюсь –
Вечной темой – мол, « юность прошла»,
Потому что о ней не печалюсь.
Я тогда еще хуже жила.
Всё мечтала быть вроде как люди.
Да не вышло! Кругом – ни души.
Жизни не было, нет и не будет.
Лишь стихов, сколько хочешь, пиши!
(Милый друг, только жалобы эти
Нам даны... лишь пустые стихи...
Оживешь – так увидят, заметят,
Вырвут с корнем, как рвут сорняки.)
Как морковь продирают на грядке:
Вырвут – лишняя, зря родилась.
Эх, поэты, чего ж вы так падки
На живое и прочую мразь?
На живое. На всё ножевое.
Но – живое… (какая строка!)
Я была только веткой сухою.
Никакая я вам не река.
А ребенок мой – мой ли ребенок?
Разве что-то на свете – моё?
Слишком, Господи, мостик Твой тонок,
Слишком узко пространство твоё.
Я никто. Я нечистая сила.
Неизвестно откуда пришла.
Просто я тебя слишком любила –
Потому человеком была.
И ничьих не хотела страданий.
А живое – оно на ножах.
Я устала… Довольно стараний.
Как у вас там, “земных испытаний”? –
Каждый день, каждый миг, каждый шаг…
По местам ничего не расставить.
Не устроить как в царстве земном.
Не прибавить теперь, ни убавить.
Смерти ждать? А куда ее вставить,
Коль на свете и так не живем?
Жизнь прошла. Понимаешь ли, милый?
Словно очередь в кассу, – прошла.
Слишком честно тебя я любила,
Слишком долго я жизни ждала.
Вот и всё. Понимаешь, устала.
Хоть и не было жизни – так что ж…
Все ж прошла. Стороной пробежала.
Промелькнула, с обрыва упала,
Превратилась в дурацкую ложь.
...Жизнь прошла, пронеслась, просочилась,
Словно кошка, пролезла в ночи.
Я зашла не туда, заблудилась.
Пусто, милый, – кричи ни кричи.
Ни ответа теперь, ни привета.
Солнца нет – не достанешь рукой.
Нет ни слова, ни пламя, ни света,
Воли нет – ни такой, ни сякой...
«Отпусти, я тебя умоляю...»
Оживешь без меня, оживешь...
Я никто, я лишь ветка сухая,
Я пустыня, я всё это знаю...
Пусто, милый, чего же ты ждешь?
Будешь жить – как там, лучше ли, хуже –
Нет такого понятья, прости.
Я вас спутала: Бога и мужа,
Потому я сижу теперь в луже,
Потому-то и сбилась с пути.
... Отпустите, я больше не ваша.
Я про вас не писала стихов.
Так легко – переполнена чаша
До веселия, до эпатажа,
До ушей, до костей, до краев...
1994
* * *
«Ты лжешь себе еще об участи иной...»*
Постареет поэт Бонифаций.
Шарф – по-детски, но что-то в глазах...
Он боится всех ор-
ганизаций.
У него поэтический страх.
Он стихи на помойку не носит –
сортирует, слагает в тома.
Он и денег у вас не попросит.
Голодает. Видала сама.
Он так правилен, словно учился,
как в посмертную славу войти.
Он поэт. У него получился
этот образ – «от двух до пяти»...
Он корректен во всем до предела
и не делает зря ничего.
Если б было какое-то дело
хоть кому-то до жизни его!
Но, играя упорно и долго,
он уже не изменит себе.
Мне б такое иметь чувство долга,
принцип жизни и волю к судьбе...
Но поэта никак не выходит
из меня. Не выходит! И вот
Бонифаций ко мне не заходит,
хоть со мной по соседству живет.
Не заходит ко мне Бонифаций –
видно, разные взгляды у нас.
Он любитель каких-то новаций,
я ж – скорее любитель оваций,
и притом – не потом, а сейчас.
Постареть неизвестным поэтом –
в мире нету страшнее греха.
Бонифаций не знает об этом,
а вернее – не думал пока...
Он стихи сортирует по полкам,
как Стаханов – на вахте стоит...
Он поэт. Он всё делает с толком.
У него поэтический вид.
Я ж – писать не хочу и не буду!
Для чего мне терновый венец?
Я в Сбербанке оформила ссуду,
я куплю дорогую посуду,
чтоб красиво пожить наконец!
Потому что нет сил притворяться
и терпеть нестерпимую боль...
Потому что не стоит рождаться,
чтоб потом над собой издеваться,
даже выбрав прекрасную роль...
Чтобы жить в добровольном ГУЛАГе,
в аллергенной бумажной пыли...
Для чего? Чтоб чужие деляги
там, в грядущем, – все эти бумаги
за бесценок спихнули в ЦГАЛИ?
Чтоб какое-то гнусное рыло
(аспирант института ИМЛИ)
диссертаций гору настрочило
про стихи дорогие мои?
Чтоб какая-то гнусная рожа
получила бы кучу зарплат?..
Нет уж, вряд ли…
Я всё уничтожу.
Бонифаций такого не сможет:
он уверен – стихи не горят...
1995
* * *
Я – словно те,
Пришедшие с войны
Без рук, без ног,
Без места в мирной жизни.
Когда-то долг отдавшие отчизне,
Кому теперь,
Зачем они нужны?
Их звездный час остался на войне.
Их жизнь прошла.
Их польза – миновала.
Они – стреляли.
Я – стихи писала.
Про долг поэта
Говорили мне.
Хвалили вы меня, хвалили всласть.
И я писала, словно шла под пули.
Под эти пули
ВЫ меня толкнули.
И дура я была, что поддалась.
И вот, как искалеченный герой,
А нынче просто инвалид безногий,
Сижу я на обочине дороги,
И вижу ваши ноги, ноги, ноги…
Мне оторвать их хочется порой.
2000
* * *
Д. Б., литературоведу
Чашка кофе, ломтик хлеба,
нищета со всех сторон.
Для чего ж я слышу с неба
то ли ветер, то ли звон?
Я ж совсем асоциальна –
лишь писательский билет...
Я почти нематерьяльна.
Нет меня на свете, нет.
Я и жизни-то не знаю
к тридцати восьми годам
и все время забываю,
где родился Мандельштам...
Среди суетного света
не имею я друзей
и в колонку в Литгазету
не пишу своих статей...
И не то что от гордыни,
просто лень – моя беда, –
ни в Париже, ни в Берлине
я не буду никогда...
(И не то что денег мало,
а подумаешь – на кой
ехать мне куда попало?
Пользы в этом никакой...)
Для чего ж таким убогим,
не добитым кирпичом,
с неба Бог диктует строки,
не подумав ни о чем?
Ведь никто меня не вспомнит,
не похвалит, не издаст...
Антибукера никто мне
да и букера не даст...
Пропадут мои скрижали,
бесполезные – умрут.
Лучше б это написали
те, кто правильно живут.
Кто всегда мечтал явиться,
правду людям возвестить,
из провинции столицу
кто приехал поразить...
Кто боролся, добивался,
пробивался из низов,
а не глупо улыбался,
наломав по жизни дров!
Я рифмую все глаголы,
ассонанс и диссонанс.
Я вообще ушла из школы,
не зайдя в десятый класс.
Я вообще не понимаю,
где Моне, а где Дега.
Я давно уже хромаю –
у меня болит нога.
Дуракам закон не писан.
Мне и горе – не беда.
Я хорошая актриса,
если надо иногда.
Я веду себя по-свински,
говоря без дураков,
например, что П. Басинский –
лучший критик всех веков...
А еще веду по-скотски,
заявляя много лет,
что поэт Иосиф Бродский –
внешне – Игорь Меламед.
И о том, что вся картина
подравняется потом –
и Суглобову Ирину
от Цветаевой Марины
отличат с большим трудом.
...Ветер носит в чистом поле.
Что хочу, то и мелю.
А не все ли мне равно ли? –
все равно друзей люблю!
Для чего ж таким убогим
и неправильным, как я,
с неба сбрасывают строки,
не подумав... ничего?
...Будто лето, день слепящий,
по поляне – дети вскачь...
Я ловлю с небес летящий
надувной блестящий мяч...
1998
* * *
Волк не знает, что он волк. Но он – волк.
Даже если он из рук ваших ест.
А от волка средь людей – какой толк? –
он ночами все равно смотрит в лес.
Даже если волка очень любить,
даже если пригласить и принять,
волку волчий лес вовек не забыть,
сколько б нам ему на то ни пенять.
И детеныш у него – будет волк,
и по-волчьи будет выть на луну.
Может – полуволк, но все-таки – волк,
даже если не видал ту страну,
ту страну, где волчий снег, волчий свет,
волчья ягода и волчья вода...
Даже если той страны больше нет
и не будет никогда, никогда.
Волк не хочет волком быть, но он – волк,
сколько волка ни корми и ни грей...
Разве волка обвинишь, что он – волк?...
2005
* * *
Это было в далекие годы.
Жил на свете один человек.
Он рассказывал в лекциях что-то
про запретный Серебряный век.
Был он даже доцент, не профессор,
но девицы сходили с ума!
Прибавляла к нему интереса
эмигрантская тема сама.
Ходасевич, в чердачной трущобе
свой последний увидевший час….
Романтично… трагично… еще бы!
(но пока не касается нас.)
Или Бунин с одним чемоданом,
или мало ли кто там потом…
Адамович… Георгий Иванов…
тишина под парижским мостом.
Говори же, Смирнов, говори же!
(все его называли В.П.) –
мы, конечно, умрем не в Париже,
это все не о нашей судьбе!
Нам под Ваши высокие бредни
о России трагических дней
сладко спится за партой последней –
в самом сердце державы своей.
… Мы умрем и в Париже, и в Ницце,
в Тель-Авиве, в Нью-Йорке, везде…
это прочное слово “граница” –
не прочней, чем круги на воде.
Это цепкое слово – “держава” –
разлетится салютом во прах.
Это слово летучее – “слава” –
приземлится синицей в руках.
Сладко спится под говор Смирнова,
под его вдохновенную речь!
(Но высокое русское слово
никого не сумеет сберечь.
Но высокая русская проза
и поэзии белая кость
обернутся безумною позой,
превратятся в чернильную злость…)
…Говори же, В.П., говори же,
говори нам о самом святом.
В тель-авивской коморке под крышей
я тебя через годы услышу.
И неважно, что будет потом.
* * *
Был Пушкин весельчак и легок на помине
и не держал в руках он собственной судьбы.
А Тютчев был педант, подверженный гордыне,
и он вставлял везде сравнения – “как бы”…
Не “как бы”, а “как бы”. Подобных откровений
не стерпит интернет, но это не беда.
(Кто слышит, тот поймет, – а ставить ударений
сама в своих стихах не буду никогда).
Сравнение “как бы” прошло потом сквозь годы –
его употреблял почти любой поэт.
И был у них талант, но не было свободы,
и не постиг никто немыслимый секрет.
Талант дарует черт, а Бог дарует гений –
прозрачный, как вода, бессмысленный, как смех,
не ставящий в стихах значочков ударений,
не ценящий ни слов, ни рифм и ни сравнений,
не ясный никому, но на устах у всех…
Он так и входит в мир – как человек случайный,
нечаянно не ту калитку приоткрыв.
Был на устах у всех, но оставался тайной,
и умер, и умолк (а Тютчев вечно жив)…
(Когда была бы я лите-рату-роведом,
я б написала труд про гений и талант.
И мой огромный труд, и мой научный метод
по праву б оценил какой-нибудь педант.)
Но умерли они – кто знал, что это важно
(не удержав в руках груз собственной судьбы) –
про гений, про талант, про то, что жить не страшно,
и про большую роль сравнения “как бы”…
2006
* * *
Маленькая наша синагога,
Песни ли, распевы ли молитв…
Мир давно ушел своей дорогой
И в большой разросся Тель-Авив.
Мир давно ушел своей дорогой –
Поклоняться разуму ли, злу…
Но осталась эта синагога –
И стоит тихонько на углу…
Словно и не движется тут время –
В этих странных маленьких домах.
Ходят темноликие евреи
поутру в цицитах и кипах.
Двери открывает синагога,
Словно не прошло две тыщи лет.
Здесь иного не признают Бога –
Даже если рухнет белый свет.
Где-то там Антарктика, Бермуды,
Страшных небоскребов высота…
А у нас – Искариот Иуда
До сих пор не целовал Христа.
А у нас на днях соседка сверху
Родила четвертых близнецов…
Так орут – как будто солнце меркнет…
(Да и пусть орут, в конце концов…)
..Здесь дождем умыты мостовые,
На рассвете петухи поют.
Улочки тут узкие такие,
Что и две машины не пройдут.
Мокрое белье с веревок сникло…
Заповедным кругом обведен
Милый мой район – Шхунат-а-Тиква –
Самый бедный на земле район.
Можно плюнуть – и не оглянуться,
Умотать в Канаду и Париж.
Может быть, они еще вернутся,
Может быть, ты их еще простишь? –
Маленькая наша синагога,
Крохотная, бедная на вид…
Мир давно ушел своей дорогой,
А она стоит себе, стоит…
