Долго, долго чудной человек лежал здесь
и мечтами подушке куриный взрывал мозг:
отмотать бы назад плёнку-жизнь, пока весь
не заплыл, размышляя: «Какой-никакой рост».
Поднимайся. Двойник на кровати – не твой хлам.
Возвращайся по мокрым следам не в душ – в дух.
Струи тёмной воды змеятся наверх, в кран.
Очищения нет, и выходишь опять сух.
Шаг назад. На экране в гостиной рябит снег.
От повторов запавшая кнопка Re-view.
И когда ты пытаешься сбросить ещё лет,
стены корчат гримасы и возраст с лица пьют.
…ваша первая встреча. Ты – свет. Она – свет.
Волны с берега смыты. Свидетелям нет мест.
Пусть лукавит Боб Марли: «Слёз нет, и баб нет».
Было радостно оттого, что она есть .
Дальше просто: полжизни мельчай, гадай, кем
создан мир, «Детский мир», юбка мамина, грудь, рот.
Зубы в дёсна врастают, и, становясь нем,
ты готовишься пить из околобожьих вод.
* * *
Положи её спать у ветрами простуженной Сены.
И костлявому берегу с хрустом вправляй позвонки,
уходя к кораблю. Но спокойные прежде сирены
не пускают, поют: - Забери, забери от реки,
положи её спать, там, на медленно вянущем сене,
в красоту, что истлеет, свою обнажив пустоту.
Незабудки-забудки, силки-васильки ей заменят,
забормочут тебя. Только вечером вдруг обрастут
серой шерстью кусты и по веткам как будто по венам
заструится густеющий мрак. Забери её в дом,
и вздыхая, мол, дважды не входят в господские сени,
положи её спать. Ночь распустит вискозный подол,
спеленает её, та, ослепнув, в ответ улыбнётся.
Ты лежишь за стеной. На виске седина, а внутри
високосная мысль будто лишняя заповедь бьётся:
не клади её рядом с собой. Не клади. Не клади.
Память
Воркование слышу. И слышу щенка,
Потерявшего маму. И бабушкин манник,
Слышу, в печке сопит, распуская бока.
Слышу все голоса этой тьмутаракани.
Вот он, дедушкин вальс, по-старинному прост,
На нестройной гитаре про спелые вишни.
Но гитара в чехле, тот повешен на гвоздь,
Деда умер давно. Кто играет, не вижу.
Я зайду в тёмный стиснутый улицей дом:
Здесь пустые диваны листают газеты,
Здесь графины обносят фужеры вином
И в бочонке скисает капуста от этой
Несвободы вещей, сиротливости слов.
«Разве ты нам хозяйка?» - доносятся фразы.
В этой пятой стихии родных голосов
Мы – заложники временных сдвигов по фазе.
Так и я на момент не с ума ли сошла,
Разевая все двери, даря им возможность
Долететь, и допеть, и догнать их тела,
Столь давно потерявшие собственный голос?
Ухожу без оглядки (пока по одной
Бестолковые звёзды наверх не сбегутся),
Чтоб не видеть, как дом, будто очередной
Сгнивший зуб выпадает во тьму из Иркутска.
* * *
Сладковатым запахом грибниц
тянет из таёжной глухомани.
Мох по-детски всхлипнет и отпрянет,
ягоды брусники лягут ниц.
И припомнишь:
девочки бегут,
юбки-колокольчики трезвонят,
Будто бы вот-вот тебя догонят
на родном вчерашнем берегу.
Почему-то веришь в этот звон
и в секрет под стёклышком зелёным,
в коробок с посланием влюблённым,
в то, что доплывёт…
и доплывём.
Этот берег крут, а тот покат.
Но бредёшь, прямым или окольным,
Как всегда, забывчиво искать
что-то в колокольчиковом поле.
Любовь богов
1.
Что помнит кролик под соусом бешамель?
Невнятный бормот. Разбитые губы пней.
Шагов зарубки. Над ними родную цвель
Неспешно чавкающих приболотных дней.
Что знает соус? Растерянность диких трав.
И радость друга, который попал в еду.
И то, как волю в кувшине свою собрав,
Не портить праздник, а чинно залить беду.
Тарелка-дура была бы без них пуста,
Но нежность богов так сблизила их троих,
Что кролик сегодня будет на всех устах:
Откроют железный купол – и рай притих.
И, вознесённому на десяти руках,
Ему разжуют на сто шестьдесят зубов:
Зря он так долго томился в лесных силках,
Лишь после смерти есть истинная любовь.
Природа растрогана. Быстро пустеет стол,
И боги выйдут покуролесить в сад.
Спроси их: «Вкусный ли был?» – изумятся: Кто? –
Не отводя от тебя плотоядный взгляд.
2.
Рассядутся на пеньках, чтобы помнить лес.
Заноют пальцы от множественных колец.
Бинтуешь, бинтуешь совесть, но виден срез.
Не обижайся, дерево-праотец.
Когда-то мы были вами. И Николай,
Учитель богов древесных, своё твердил:
«Теки по венам темнеющая смола,
Покуда мы ещё не совсем тверды».
Теперь мы можем вырезать кукол для
Своих детей, а для стариков – гробы.
Раскладывать по вагонам и жизнь продлять
Соснам и кедрам, если они слабы.
Ткни себя побольнее, кору сорви,
Видишь, по нашим жилам течёт закон:
Если бог отрекается от любви,
За ним назавтра тоже придёт вагон.
3.
Пусть любим как рубим. И щепки над головой.
Пусть мир усыпан обломками дураков.
Но стоит притихнуть, и он поднимает вой,
Тоскуя по необъятной любви богов.
* * *
Возлюбленные мои, странники и бродяги!
Свистит в зарукавье продернутый ветер,
сильнее семейной и висельной тяги,
Прочнее привычкой раскачанных петель –
и вы забываете дряхлый мой город,
который срастается с кладбищем серым.
они не уступят друг другу. Ведь впору
приходится смерть, стоит только примерить.
А ты… ни в космическом зове сиротском,
ни в звоне коротких клинков не услышишь,
как наше дитя золотисто смеётся.
Его просто нет. Это было бы лишним.
Любая наполненность опустошает.
По зрелости ветви качают права и
ты видишь, как дань пустоте возвращая,
поэты плоды языка обрывают.
И вот немота. Как её изживают,
уроки плетения гнёзд не осилив?
Ты делаешь выбор: «Тропа? Мостовая?»
Ждёт встречи беспамятно девушка в синем.
Чтоб вновь пережить поцелуй неуклюжий
и вспомнить о том, что меняет дорога,
что правда твоя – в лютой блоковской стуже,
что правда моя – в почерневшем пороге.
* * *
Чувствуешь, чувствуешь, ветви гудят в проводах?
Впаяны, вшиты под плотную, белую кожу:
сок ли течёт меж столбами, струится ли страх –
мы не увидим, как ток наши кроны корёжит.
Под напряженьем гирлянды взбугрённых корней.
Чей великанский дитятя их сунул в розетку?
Нам не укрыться ни садом, ни лесом – скорей
павшие листья топтать прибегай: слишком едкий
дух от фригидной горы под сопревшим и злым
городом, городом, городом, трущим природу.
Ей бы затеплить искру, понести и расхлын-
-ууууться уродцами лысыми в тёмную воду.
…выплывет корка лимона, обрубок бревна,
форзац учебника, приторный кус каравая.
Всё настоящее скроет от глаз глубина.
Там, в диком омуте, я для тебя вызреваю.
Чувствуешь, чувствуешь, веки дрожат под рукой?
Снится: моллюск мандельштамовский выбраться хочет.
- Милая, глянь на меня, нашу встречу ускорь.
Надо ли? Мы створены до знакомства, и молча
жемчуг растёт на закрытых пока языках.
Город сгорает. Мы ждём. Только странную гору
(стопы в ракушках, остатки ветвей в узелках)
Гложет тоска материнства – в рассветную пору.
* * *
А я здорова от и до:
от телефонной будки до вокзала,
от мотылька и до Мафусаила,
зевоты парков и ступеней хмурых,
икания фонарщика, который
зажёг любовь и с лестницы упал.
Зачем теперь мне этот дар?
Как звезды-беспризорницы без спичек,
дрожать? И скважиной на ключик
не попадать, и не искать отмычек,
чтоб из дому был повод для отлучек?
…фонарщик не моргая смотрит в пол.
Икотой заражается Земля:
кивают фонари, в тебя влюбившись,
трясутся экипажи и раздувшись,
икают, о приличиях забывши,
и черный автомат икает двушкой,
и наконец доходит до тебя,
что за окном, похоже, две зимы:
сибирская к немецкой входит в гости.
Икает шуба – выпадают гвозди
от смеха, что икает дом, и гроздья
сосулек бьют велосипед, и тостер-
интеллигент выплевывает хлеб.
Выпрыгивают строки из ума,
когда выходишь, осознав, как тесно
в жилищах наших и во мгле окрестной.
И сколько тянет слон, не важно, если
мы вместе ждем, икающею бездной
со всех сторон окружены.
* * *
Тонкой плёнкой извне навязнет звук.
Лучшая музыка – шорох рук,
Закрывающих дому бельма глаз.
Ставни моргнут – и забудут нас.
И живи, гражданин, стареть забудь,
Дверью отрезан от слова «путь».
Предрассудков избавлен, чужд толпе.
В восемь с визитом придет Ампер,
И нагрянет Ньютон, а с ним Дидро,
Время упрятавшие в нутро.
То нутро надёжнее, чем сундук,
Утка, яйцо и высокий дуб.
И пока, вырывая братьям шерсть,
Место на лестнице существ
Занимают снаружи и стар и млад –
Ты, обретая стеклянный взгляд,
Изо рта выпускаешь пчёл и птиц,
Шепчешь: «В безличии столько лиц».
«Тенью тень – сорок девять», - домычав,
Молча пытаешься звать врача.
И пока бьются крылья дней-стрекоз
В каменный век, что на дом нарос –
Подавляя в себе стекольный бунт,
Бывшие окна врастают в грунт.
Догниют вопросы «зачем?» да «чьи?».
Сдохнут бес повода, бес причин.
И когда тебе станет всё равно,
Вновь начинай прорубать окно.
* * *
А ночами ты по рельсам не ходи,
Если рельсы выпирают из груди.
Беспокоят рельсы тонкие в скуле,
И в боку свербят, чем далее, тем злей.
Рельсы ржавые запутались в ногах,
Не добраться к тебе, миленький, никак.
Руки-шпалы холодит сыра земля.
Ты все занят вычитаньем из нуля.
Я на пяльцы рельсы крестиком кладу:
Не являйся мне ночами на беду.
Не идет, не едет черный паровоз,
С новостями завалившись под откос.
Ни поклонов, ни сластей не шлет гонец –
Ноль на рельсе – это лучший леденец.
