За Михайловским – тетерева
по лесам токовали от страсти,
только эти леса на дрова
мужики порубили, отчасти.
Наши люди не дюже хитрят,
но зато веселятся душевней:
сдуру, пушкинский скарб, говорят,
утопили в пруду за деревней.
Но, когда на дворе торжество,
у поэта высокая проба:
дайте волю – его самого
к юбилею достанем из гроба!
Разгуляется кровь с молоком
и покатится Пушкиниана –
от Михайловского, прямиком,
через Болдино – до Магадана.
* * *
Я вовсе не пророк
и даже не философ –
на лаврах почивал,
на нарах ночевал –
по смутным временам
доносов и допросов
в сообществе своих
сограждан кочевал.
Я часть моей страны –
загульной и былинной –
и часть ее любви,
не знающей границ.
Наверное, умру –
и в Книге Голубиной
добавится одна
из множества страниц.
* * *
От немыслимого чуда,
коему названья нет,
и до той поры, покуда
существует белый свет,
может статься, недалече.
Но от века - там и тут -
по этапу русской речи
нас конвойные ведут.
Оттого, что уязвимы
наши души во плоти,
все пути исповедимы,
кроме крестного пути.
Поминай меня, Иуда,
от угара этих лет
и до той поры, покуда
существует белый свет.
* * *
Памяти Бориса Поплавского
Самой себе наперерез,
по Млечному пути,
лети, душа, домой с небес,
долой с небес, лети.
Как птица об одном крыле,
как ангел с бодуна –
душа, летящая к Земле,
без оптики видна.
Располагайся, а потом
увидишь, каково
пропащему вернуться в дом
и не узнать его.
* * *
Живу по щучьему веленью,
немного задом наперед;
планида, по определенью,
сама себя не разберет.
Не заморачиваюсь, ибо
не уповаю на судьбу.
- Скажи, мистическая рыба,
когда я вылечу в трубу?
Но щука трудится по найму,
на откровенья не вольна –
дипломатическую тайну
обязана хранить она.
* * *
Конечно, в мире суматошном,
где торжествует естество,
душа болит о непреложном
недолговечнее всего.
И во всеобщей круговерти,
перемогая виражи,
на рубеже любви и смерти
мы опускаемся до лжи.
Нас упрекают, распекают,
но - по дороге на Парнас -
какие женщины ласкают
и успокаивают нас!
Они о вечности хлопочут,
не понимая одного –
душа бессмертия не хочет –
она стесняется его.
* * *
Век у литератора короткий;
не гони, любимая, волну –
у меня архангелы за водкой
бегают, как только намекну.
По мою ли душу прилетали
или завернули не туда –
это все, любимая, детали,
по большому счету, ерунда.
Век у литератора короткий,
мы не исключение с тобой -
и летят архангелы за водкой,
о любви трубя наперебой.
* * *
Как выпью,
так тянет поплакать в жилетку
(оно и понятно, дружище, старею),
послушать Дассена,
потискать нимфетку,
ведя разговоры за жизнь – лотерею.
Не то, чтобы я предавался печали,
тем более, сидя за рюмкой «Висанта»,
но слово, которое было вначале,
мочалю по мере земного таланта.
Душа западает на буки и веди,
уже не взыскуя ни ада, ни рая,
танцуя, как эта приблудная леди,
по линии жизни, у самого края.
Вольно обижаться на Господа Бога,
когда, покидая мои эмпиреи,
она с нетерпением ждет эпилога
на круге беспроигрышной лотереи.
* * *
…проснешься еще до рассвета
и сразу начнешь рифмовать –
вакантное место поэта
с утра не должно пустовать.
Накатишь, положим, чекушку
(а – по настроению – две),
лежишь на диване, как Пушкин,
и всякое чмо в голове.
Поэт – окаянного рода
создание, и потому
его понимает природа
и время послушно ему.
А если его окаянство
уходит на гамбургский счет,
тогда исчезает пространство
и время по венам течет.
* * *
Поэта время не догонит,
его удел определен:
года к суровой прозе клонят,
а я – как юноша влюблен.
Она живет за виадуком -
среди помоек и рессор
с одним посредственным худруком,
который пьет, как режиссер.
Мы с нею видимся нечасто,
она застенчива, хотя
доступна, как зубная паста,
и непрактична, как дитя.
Я жду условленного стука
и - что печали и года!..
А что касается худрука,
то – выпиваем иногда.
* * *
Куда мне до нее? – она была в Париже… В.В.
Она уходила,
она покидала его.
Июльская ночь становилась чернее и глуше.
Еще оседала земля на могиле того,
кто мог обессмертить ее непутевую душу.
Она уходила.
Немилостью божьей – вдова.
Охрипшие тучи по рельсам пространства скользили.
и думалось ей, что Россия постольку жива,
поскольку душа устремляется к небу России.
Она уходила.
Она возвращалась в Париж.
А следом за ней – лабиринтом ночных перегонов –
летела душа, опустившись до уровня крыш,
до верхнего уровня международных вагонов.
* * *
В угаре любви,
в апогее застолий,
на позднем параде
остывших планет
я вдруг понимаю,
что Божьею волей
от жизни уйду,
а от вечности – нет.
Случается то,
что не может случиться
на этой планете
и, как не крути,
живая душа
безотчетно стучится
в Господние двери
на Млечном пути.
