… а время плакало, и влагу пил песок
обычных дней, похожих друг на друга.
Летала кисть – мазок, ещё мазок…
Холст отвечал пружиняще, упруго,
Чуть смазывая тёмные года
Ворсинками шершавого пространства,
И карих глаз блестящая слюда
Лубочно попрощалась с ренессансом.
Вписав отважно кривизну земли
В наросты покосившихся избушек,
Чей скучный быт заборы берегли
Угрозами заточенных макушек,
Кисть белое вдохнула в божий храм
И алое – в кирпичный дом управы.
Палитрой местечковых серых драм
Окрасила и облака, и травы,
Обрывки туч лизнула вдалеке,
Подхваченная ветром захолустья
В небритость превратилась на щеке
Взлетевшего с любимой выше грусти.
Туда, где солнца свет – со всех сторон
И где черта осeдлости пропала…
В зелёной блузе, в кофте цвета волн –
Парят влюблённо на холсте Шагала.
Картиной, песней, яркой вспышкой строк
Талант прорвётся сквозь забор испуга.
… а время плакало, и влагу пил песок.
– Мы улетим – мы долетим, подруга.
«Вальс» Шопена
Белые клавиши… Чёрные клавиши…
Кончики пальцев летают – не ставишь их,
В быстром кружении пчёл, собирающих вальс
С тонких дощечек, цветов неприветливых,
Что пожелтели на белом заветренно
И поистёрлись на чёрном от маршей и сальс.
Бледной спины оголение камерно –
Великоватое платьице мамино,
В танце неспешно плывут рукава-облака.
Ты – целый мир... Звёзды, бусинки жемчуга,
Шею опутали. В жизни застенчива,
Только с Шопеном на «ты» говоришь сквозь века.
Вальс… В канделябрах – знамение-зарево,
Воск на паркете, объятья – всё заново:
Слёзы востoрга, в окошке – ухмылка Луны.
Вместе в Варшаву немыслимо канули,
Где Фредерик в моё сердце, как в рану, влил
Терпкий бальзам, исцеляющий чувство вины.
Вот же, пся крев, ловелас приубоженный...
К чёрту рояль! Пчёл холодное крошево
Стисну в руках, поцелуями скомкаю рот.
Чёрные, белые, глупые клавиши
Страстью горят, после – угли пожарища,
Снежные хлопья летающих в сумерках нот…
Послеколыбельная по Экзюпери
За окошком волки воют, на экране бьётся Троя,
Счастье жмурится в коротеньких штанишках.
Подрастают баoбабы планетарного масштаба
И грустят в горшках о старых, добрых книжках.
Чайник кратером вулкана, медным эхом Пакистана
Улюлюкнул: «Приступаю к изверженью».
И, едва проснувшись, Роза шевельнулась безголосо
Грациозной, с четырьмя шипами тенью
Ночь, с горчинкой шоколадку, поделю и брошу в кадку:
– Не скучай, на старом кресле-самолёте
Я сломаюсь над пустыней, память ядом в жилах стынет,
Хохоча, на небе звёзды хороводят.
Счастье взрослого – ребёнок, счастье детское – спросонок
Выпив ласки, задавать всерьёз вопросы:
Про планеты и барашка, про любовь и барабашку,
Почему не заплетает мама косы...
Поперхнувшись белым светом, кашлял мир, ветра октетом
Дружно выли, вторя тявканью лисицы.
Троя стала пепелищем, по руинам волки рыщут,
И глаза их, луны, смотрят мёртвым в лица.
Мирное время
В избе тепло. Привычно пахнет бражкой,
И остро – свежеструганной сосной.
Сынок родился, говорят, в рубашке
У Марьюшки под самый выходной.
Когда дома к земле давила стужа,
И к тёплой печке жались баюны,
Раздался крик, стряхнув лепнину кружев
Со стёкол в отражённый свет луны.
Как бисером расшитая дорожка –
Небесный самотканый рушничок,
Чтоб по нему прошли босые ножки,
Не обморозясь, в облачный чертог.
«Родимчик», – рот прошамкал повитухи:
«В рай полетела детская душа».
При тусклой лампе свёкор шил подпруги,
Дырявя кожу остриём ножа.
Не чахнуть внуку в царской каталажке
Не гнить в окопах Первой мировой…
У Марьюшки родился сын в рубашке
И умер в ночь под самый выходной.
Где от полозьев чёрные полоски
Морщинами легли на ровный снег,
Метель морозно-ветряной двухвосткой
С плеча хлестала уходящий век.
Чужие мысли (по Г.Г. Маркесу)
На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – пламя древомыслей потомка неизвестных мне людей, чьи обезьяны – злобные, как гризли, гоняют попугаев прочь с ветвей, клекочащих о птичьей глупой жизни, коверкая испанские слова акцентом старожилов-гуахиро. Вновь сыграна звенящая глава… Из броненосца сделанная лира молчит – колышет кроны ветерок… «Ищи Макондо…» – шёпот между строк, дыхание тропического зверя: «Бери копье, мачете, Cтолп Империй, – иди, ты многорук и многоног, cто лет рубить дорогу к океану, теряя годы в чащах цвета лжи, чтоб в дуло посмотреть, как игуана, бесстрастно – без надежды и души».
На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – жгут чужие мысли, сажает лес писатель Габриэль, сплетаются побеги еле вызрев, пускают корни яростно и зло – до боли мозговой, до глаукомы… A кажется, что бабочки крыло касается сознанья невесомо.