Данный текст был создан для конкурса литературных ремейков. Поскольку на
тот момент у меня уже имелся автобиографический рассказ о
психиатрической больнице, я решил в виде эксперимента написать
повесть-ремейк "Палаты номер 6" А.П.Чехова. Девяносто процентов
описанных событий действительно происходили со мной или были мне
рассказаны другими людьми.
Таким образом, это произведение - попытка "впихнуть" собственные
воспоминания в заимствованную у А.П.Чехова сюжетную канву.
Посмотрим же, что получилось.
1.
В нескольких десятках километров к югу от Москвы, возле реки Лопасни, находиться город Чехов. Писатель Чехов был человеком, отдавшим этому городу своё имя. Написав «Чайку», «Три сестры», «Палату №6» и еще много замечательных произведений, после смерти Чехов превратился в четырнадцать квадратных километров земли, населенных семьюдесятью тремя тысячами пятьсот восьмьюдесятью человеками, которые производят вентиляторы, пластиковые крышки для бутылок, шоколад и многие другие полезные вещи. Чехов-писатель действительно жил неподалеку, поэтому то, что город, бывший ранее Лопасней, теперь стал называться его именем, вполне закономерно.
Совсем недалеко от Чехова-города расположена областная психиатрическая больница, место, где лечат душевные недуги жители ближних и дальних окрестностей. Это больница уже существовала в те времена, когда Чехов-писатель написал свою повесть «Палата №6», хотя вряд ли он описывал именно это заведение. Зато уже в наши дни здесь произошла история, очень сильно напоминающая придуманную писателем-городом. Собственно, автором этой новой истории отчасти тоже был Чехов, но уже не писатель, а город, ведь большинство её героев либо жили в Чехове, либо были из него родом. Мне оставалось только записать все события, произошедшие с порожденными Чеховым-городом людьми. Свидетелем некоторых из этих событий был лично я, когда сам попал в эту психиатрическую больницу (такое иногда случается), что-то рассказали мне другие очевидцы, с которыми я также познакомился в больнице. Что-то, конечно же, пришлось додумать самому, но это касается только весьма незначительных деталей.
* * *
Причина моего попадания в дурдом была банальна – я косил от армии. С участковым психиатром я договорился о заочном диагнозе, но военком настоял на обследовании, и в результате мне пришлось провести несколько незабываемых недель в 29-ом закрытом мужском отделении областной психиатрической больницы. Санитары изъяли у меня верхнюю одежду, документы и заставили вытащить серьгу из уха. Пока я переодевался, некоторые местные обитатели стали со мной знакомиться. Самым смелым оказался мужичок, визуально представлявший собой что-то среднее между Лёней Голубковым и Адольфом Гитлером.
-Привет.
-…
-Давай знакомится, меня Гена зовут.
-Андрей.
-Подлечиться?
-Некоторым образом.
-Я вот тоже периодически сюда ложусь. Как холодно становится – я сюда. Но скоро выхожу – весна.
-…
-Тебе надо постричься.
-Зачем? Я ненадолго.
-Я сам стригу.
-…
-Тебе надо модельную стрижку, как у Мумий Тролля.
После этого меня отвели в палату, где уже другой местный житель продолжил консультации.
-Призывник?
-Да.
-Тот мужик, который с тобой разговаривал…
-Гена?
-Да.
-Чего?
-Ты с ним осторожней, он – пидорас.
* * *
В коллектив я влился быстро. Из четырех палат отделения две занимали вполне вменяемые люди: косившие от армии призывники, косившие от армии уже призванные солдаты, косившие от тюрьмы, разнообразные алкоголики и наркоманы. В других палатах обитали собственно «психи», которых, однако, назвать так можно было с большой натяжкой. У большинства из них диагнозы являлись закономерными последствиями особо серьезных алкогольных или наркотических психозов. Был еще один немолодой контуженый танкист (служил в Чехословакии, в Западной группе войск), один деревенский поджигатель, некоторое количество бомжей, использовавших больницу в качестве бесплатного жилья (к ним относился и уже знакомый бомж-гей Гена). Единственным классическим «психом» был только мрачный парень по прозвищу Зуб, во всяком случае, про марсиан в больнице со мной разговаривал только он.
-Тут у нас еще один был, в туалете говно свое ел, - сказала мне, почему-то оправдываясь, медсестра. Видимо, копрофагия, по её мнению была одним из самых серьезных психических заболеваний.
Знакомство с контингентом продолжилось уже в курилке.
-А ты из Москвы?
-Нет, Лыткарино, полчаса от Москвы.
-А в Москве был?
-Да.
-Я в Москве тоже был, один раз.
-И чего ты там делал?
-Мы в магазины ездили. Я же прапорщиком служил. Потом заболел.
В это время внимание моего собеседника привлек использованный чайный пакетик, который я собирался выкинуть в урну.
-Погоди, не выкидывай.
-А чего?
-Дай.
-Зачем?
-Все равно, дай.
Прапорщик-самозванец взял у меня пакетик и проглотил его целиком. После этого случая я стал отдавать ему все использованные чайные пакетики, за что он был мне крайне признателен.
* * *
Меня поселили в палату №1 – первую палату от выхода, в которой были собраны относительно адекватные психи. Соседом по койке оказался мой тезка – контуженный в Афганистане десантник Андрей, попавший в дурдом с тривиальной белой горячкой. По другую сторону располагался деревенский наркоман Вадим, которого в палате все звали просто Наркоманом. Позже выяснилось, что этот поклонник творчества группы «Сектор Газа» и мотоциклов находится в больнице не для лечения от наркомании, а просто скрывается от тюремного срока, который светил ему за какую-то темную историю с ножом для разделки мяса (Вадим работал мясником). Кроме них в палате проживали еще двое тихих полуалкашей-плубомжей пенсионного возраста, и трое солдат, которые, однако, выписались на следующий день после моего вселения.
Еще в палате находился достаточно колоритный персонаж по прозвищу Ухан. На самом деле Ухана звали Юра Уханов, это был слегка слабоумный парень лет двадцати. Уши у него действительно были немного оттопырены, поэтому иногда его звали даже не Ухан, а Ухо. Мать родила его, когда ей самой было не то шестнадцать, не то семнадцать лет, потом быстро заболела и умерла, в результате Ухан остался с бабушкой, жившей в деревне. В холодное время года бабушка сдавала его в дурдом, чтобы избавиться от лишнего рта и подлечить. Летом она забирала его домой, где он активно использовался на сельских работах. Надо сказать, что способность Ухана добросовестно и много трудиться использовало и руководство больницы: он часто привлекался к уборке территории. Медсестры безбоязненно выпускали его на улицу, все знали, что Ухан не убежит.
Раз в месяц к Ухану приезжала бабушка, привозила жареную курочку и пару пачек «Примы». Курочку он съедал прямо в комнате для свиданий, а сигареты у него обычно сразу реквизировали более ушлые психи, как только он появлялся в курилке. Ухана врачи специально поселили в нашей палате, таким образом он был под некоторой нашей защитой от психов-аборигенов из других палат. За это он убирал палату и за себя, и за нас. Ухан не чифирил, не ел нифеля, зато с удовольствием жевал апельсиновые корки и другие объедки, которыми брезговали другие жители нашей палаты.
Еще к нам в палату иногда заходил молодой псих в коричневой больничной пижаме и вкрадчиво обращался к десантнику-Андрею.
-Дядя Саш, сигареточку дай, покурить со сна.
-Я не Саша.
-Покурить со сна, дядя Саш.
Вначале я думал, что он только Андрея называл «дядей Сашею», но потом он стал и ко мне, и к Наркоману обращаться с разными скромными просьбами и вопросами.
-Дядя Саш, обход был уже?
-А дядя Саша где?
По просьбе медсестры «дядя Саша-1», то есть Андрей, хранил у себя передаваемые этому парню сигареты, и выдавал ему их по одной по его просьбе. В противном случае псих лишился бы всей пачки при первом же появлении в курилке. Звали психа Алексей, он находился в больнице уже три года, причем попал он туда прямо из армии. До армии он жил где-то в Архангельской области, в деревне, где у него не то совсем не было родственников, не то родственникам не было до него дела. Служил он в Подмосковье, а в дурку попал не по собственному желанию, как большинство других солдат, а в результате удара по голове табуреткой в дружеской потасовке. Удар привел к тому, что Алексей остался в больнице навсегда, а всех дружественно настроенных к нему людей стал называть «дядя Саша». Несколько раз в год к нему приезжали не то родственники, не то просто знакомые из деревни, передавали сигареты и еду, но забирать домой наотрез отказывались.
* * *
Кормили в дурдоме вполне сносно. Приехавшие из армии солдаты утверждали, что в больнице кормят гораздо лучше, чем в армии, в то время как некоторые привередливые городские жители, собравшиеся подлечиться, больничной едой брезговали и ели только передачи родственников. Меня в принципе все устраивало, так к еде я всегда был не требователен.
На завтрак обычно давали кашу, манную или пшенную, реже геркулесовую. В дополнение к каше – хлеб с маслом, реже с колбасой или сыром. Колбасу давали раз в пять, шесть дней, это считалось чем-то вроде праздника. Обед состоял из первого и второго, причем на первое в половине случаев был гороховый суп. Гороху в нем, правда, было не много, а мясо попадалось только в виде «мясных ниток» - волокон. На второе было жидкое картофельное пюре или перловая каша, реже – макароны, к гарниру добавлялась жареная мойва или кусок селедки. Мясо вообще присутствовало только в виде упомянутых реже «мясных ниток». На ужин давали такие же блюда, как и на второе в обед, между обедом и ужином еще помещался полдник. На полдник давали чай, недорогое печенье или сушки, четвертушку яблока, иногда апельсина. Иногда в дополнение к обеду полагалась четвертушка вареной свеклы для улучшения пищеварения. Хлеб был белый и черный, в буханках, такой же, как в армии. Больным, страдающим изжогой, давали только белый. Посуда был алюминиевая, миски и кружки, разумеется, никаких вилок или ножей, только ложки.
Естественно, в дурдоме в большом количестве употребляли чифирь. Его заваривали следующим образом: нагревали кипятильником воду в пластмассовом ведерке из-под майонеза, высыпали в кипящую воду пачку чаю, затем давали настояться минут 10-15. После этого чифирь один или два раза «поднимали», еще раз нагревая почти до кипения, давая после каждого раза чаинкам заново осесть на дно. У нас в палате чифирили все, кроме Ухана. Достаточно быстро к этому занятию пристрастился и я. Проблем с заваркой у нас не было, поэтому употребление бодрящего напитка происходило раз 8-10 в день, в результате чего все население нашей палаты, включая меня, страдало повышенным артериальным давлением, бессонницей и хроническим запором.
Некоторым больным врачи запрещали употребление чифиря. Большинство из них после многих лет, проведенных в больнице, уже не могли избавиться от этой привычки, и в качестве альтернативы употребляли «нифеля» - использованную заварку. К таковым относился и мой знакомый лжепрапорщик, глотавший целиком чайные пакетики.
2
В больнице развлечений было немного, поэтому от скуки я стал изучать обитателей этого странного заведения, тем более что интересных людей здесь было немало. Например, во второй палате дурдома жил бывший уборщик Миша, весьма любопытный субъект. Ему было около тридцати лет, в больнице он находился уже два года, однако вся его жизнь была так или иначе связана с психиатрией.
Иногда он был довольно разговорчив, поэтому историю его жизни я узнал от него же. «В детстве, - рассказывал Миша, - я любил залезать на деревья, и иногда падал». Травмы головы, полученные в детстве, оказали основополагающее влияние на всю последующую жизнь Михаила. В школе он был крайне застенчивым и молчаливым ребенком, при этом ему крайне сложно давались науки. Но главным фактором, все же, была его гипертрофированная застенчивость. «Я вот сам не знаю почему, - говорил нам Миша, - но уже вас стесняться начинаю». Это странное чувство не просто мешало ему при каких-либо социальных действиях, оно преследовало Мишу даже тогда, когда он был совсем один, будоража его изнутри и не давая спокойно жить.
Лет в четырнадцать одноклассники угостили Михаила пивом. Эффект был потрясающий – застенчивость куда-то делась, и в Мише возникли необычайные моральные силы – он стал ощущать, что способен сделать что угодно. В первый раз это закончилось банальным хождением по бордюру крыши девятиэтажного дома, однако потом он стал влипать в разного рода мелкие неприятности. Причем после алкогольной эйфории застенчивость возвращалась с еще большей силой, а много выпить Миша не мог в силу особенности своего странного организма. Эта особенность, возможно, уберегла его от раннего алкоголизма, однако выработалась другая зависимость – потребность периодически совершать разного рода «смелые» поступки.
Неизвестно чем бы все это закончилось, однако мать Миши работала уборщицей, и ни где-нибудь, а в одной из психиатрических больниц Москвы. Она не обращала внимания на мишины проблемы до тех пор, пока он в первый раз не попал в милицию – он зачем-то хотел забраться на фонарный столб. Мишина мама обратилась к своему руководству, они помогли, и Мишу посадили в дурдом, пока для обследования. Порядки в том заведении не шли ни в какое сравнение с царившими в нашей больнице, стоит хотя бы сказать о том, что больных там иногда даже лечили. Врач, обследовавший Мишу, пришел к выводу, что тот хоть и склонен к странным поступкам, но особой опасности для общества не представляет, так как в силу природной доброты не способен причинить вреда живому существу, разве что себе. В тоже время врач рекомендовал на всякий случай держать его под присмотром, и предложил устроить его на работу уборщиком в туже больницу. Миша стал жить в дурдоме вместе с не очень серьезными больными, при этом он имел право беспрепятственно передвигаться по территории и даже выходить с разрешения начальства за её пределы. Ему даже стали платить зарплату, проблемы с алкоголем тоже были решены – врач прописал сильный транквилизатор, эффект от которого был не менее впечатлителяющ. Миша переставал стесняться, ощущал необычайный прилив внутренних сил, однако совершать необдуманные поступки он больше не мог, так как во-первых, из-за сильного седативного эффекта таблеток он почти сразу засыпал, и, во-вторых, лекарства ему выдавали только в больнице, после чего какое-то время не выпускали на улицу. Теперь Миша, которому к тому времени уже почти исполнилось двадцать лет, днем, жутко стесняясь всего вокруг, убирал территорию больницы, а вечером пил колеса и на какое-то время переставал стесняться.
Однако эта идиллия продолжалась не долго. Мать Миши ушла на пенсию (он был поздним ребенком), и через некоторое время новый заведующий отделением решил выписать странного уборщика. Колес его лишили, однако он продолжал работать и снова стал пить. Пил он «Балтику №9» - распространенный в конце 90-х аналог ерша. На работе он не злоупотреблял, а пил в одиночку дома, его по-прежнему тянуло на подвиги, однако пока он ограничивался поджиганием почтовых ящиков и хождением по крышам.
Наступила осень 1999 года. В Москве произошли теракты – взорвали несколько жилых домов. Миша внимательно следил за всеми событиями, больше всего он почему-то любил смотреть НТВ. Там много говорили о бдительности, о том, что в подвалах домов террористы могут оставить взрывчатку, и о том, что о всяких подозрительных предметах надо сообщать в милицию. Миша в то время устроился на полставки дворником в районе, где жил. Он имел ключи от всех подвалов и чердаков. На этой работе он стал немного злоупотреблять. Здесь это не возбранялось, тем более, что вел себя Михаил спокойно и идеально справлялся со своими профессиональными обязанностями.
В определенный момент Миша отчетливо понял, что хочет найти взрывчатку. Он стал с удвоенным рвением обыскивать вверенные ему подвалы и чердаки, однако найти ничего не получалось. В его алкоголизированном сознании смешались сверхбдительность, страх перед террористами и стремление к телевизионной славе (Миша очень хотел попасть на НТВ). В конце концов, ничего не найдя, он просто набрал 02 и сообщил о заложенной в его доме бомбе. Приехавших милиционеров встретил полупьяный дворник, который полчаса водил их по всем закоулкам подвала. В этот момент Миша уже не понимал что делать, тем более что он и сам уже стал верить в присутствии бомбы. В конце концов, его увезли в отделение, в статусе не то телефонного хулигана, не то подозреваемого в связях с террористами. Однако при расследовании обнаружилось, что Миша состоит на учете у психиатра, что и спасло его от тюрьмы. На полгода несостоявшаяся телезвезда попала в закрытое отделение на спецлечение.
Начало нового века Миша встретил в больничной палате с забитой фанерой окнами. После психушки его уже не брали на работу, несколько лет он ничего не дела, потом мама, используя старые связи, пристроила его в нашу больницу. В Москве все места были заняты, в области с этим было проще. Маму в основном смущала не столько его склонность к антисоциальному поведению (после интенсивной терапии Миша вел себя смирно), сколько тяжелая материальная ситуация. Здесь же, в больнице, он был одет, обут, накормлен, и под присмотром. Иногда Миша выпрашивал у санитаров какие-нибудь колеса, запивал их чифирем, и снова, как раньше, на какое-то время переставал стесняться.
3
При описании жителей 29-ого отделения было бы крайне несправедливо обойти стороной меня, ведь я более чем на две недели стал таким же полноправным постояльцем психушки, как и все остальные. Тем более, в том, что к двадцати двум годам извилистая дорога жизни привела меня в дурдом, не было ни чего странного. До этого я учился в двух институтах, но ни одного не закончил, пытался работать и косить от армии. В конце концов, я устроился внештатным корреспондентом в городскую газету, писал обзоры киноновинок и отчеты с местных рок-концертов. Денег платили мало, зато я стал ощущать себя богемой. Общался я в основном с бывшими наркоманами и начинающими музыкантами. Почти никто из нас нигде не работал, мы шлялись по знакомым в поисках выпивки и вели высокоинтеллектуальные беседы.
Однако мое беззаботное полубогемное существование не могло долго продолжаться, в определенный момент проблема закоса от армии встала особенно остро. В армию идти я не хотел ни при каких обстоятельствах. Можно было дважды получить отсрочку по учебе, но этот лимит я в тот момент уже исчерпал. Как на зло, несмотря на несколько лет алкоголизации и прочих излишеств, я не заработал себе никакой стоящей болезни, достаточной для отсрочки по здоровью. Мною заинтересовался только психиатр. Причиной его интереса стали шрамы на руке от свежесведенной татуировки. Татуировка мне не нравилась, и вместо того, чтобы сходить в соответствующий салон, на который у меня к тому же не было денег, я разогрел столовый нож над газом и свел нежелательный рисунок самостоятельно. И психиатр, и военком, справедливо предположили, что такое варварство может вызвать вопросы у врачей вышестоящей призывной комиссии, и они отправили меня к участковому психиатру. После этого я уже сообразил, что к чему, и договорился с участковым за некую мзду об определенном диагнозе, дающем право на отсрочку. Однако военкому не понравился такой поворот событий, и он отправил меня на обследование в больницу. Так я оказался в дурдоме, причем, как считали многие мои знакомые, случилось это несколько поздновато.
Надо признаться, неадекватные люди окружали меня в большом количестве и до попадания в психушку. Причем многие из них гораздо больше походили на психов, чем мои больничные соседи. Например, у меня было двое приятелей, два Стаса. Один Стас был высокий и толстый, другой – низкий и худой. Они создали свою группу и играли блэк-метал, но это было потом, а познакомились они при следующих обстоятельствах. Большой Стас тогда ходил в тренажерный зал и качал мускулы, а маленький Стас увлекался сатанизмом. Однажды большой Стас пришел к маленькому Стасу и сказал:
-Слушай, Стас. Давай дружить. Научи меня сатанизму. Я знаю, где у нас в городе живет бабка, у неё есть коза. Мы украдем у неё эту козу и принесем в жертву. За это сатана даст нам силу.
Козу они так и не убили, но группу создали. Вообще, в то время подавляющее большинство моих друзей и знакомых играли в рок-группах. В том числе у меня были друзья-металлисты, у них была группа, играли они что-то похожее на творчество коллектива «Ария». Потом они решили соорудить что-то более коммерческое, пригласили одну девушку на вокал и сменили название на «День святого Валентина». У меня был еще один друг, звали его почему-то Грязь, мы с ним слушали The Exploited и Sex Pistols и считали тех чуваков попсой. Однажды он мне сказал: «Слышал, как они назвались - «День святого Валентина». Попса, назвались бы хотя бы «14Ф»…» А через некоторое время на радио стали крутить группу, которая называлась «7Б» – таким кодом у психиатров обозначалась не то шизофрения, не то что-то вроде этого. Стоит заметить, что к тому времени, как я оказался в дурдоме, эти коды уже не использовались.
А после того, как я уже выписался из больницы, я познакомился с девушкой, которая жила в желтом доме. Её звали Анжела, она слушала «Соник Юз» и «Нирвану», у неё были волосы красного цвета и четырнадцать железок в ухе, включая звездочку от офицерского погона, и она действительно жила в пятиэтажном блочном доме, выкрашенном в желтый цвет. Кроме этого, в момент сильного эмоционального напряжения она начинала повторять различные фразы по нескольку раз. Познакомил нас один общий друг, Леха, который упорно продолжал верить в рок-н-ролл, пил портвейн и иногда писал готические стихи. В тот день я и Анжела с Лехой оказались на какой-то общей пьянке, Леха рассказал о том, что Анжела вроде как и я – журналист. Означало это то, что незадолго до этого она опубликовала статью про панк-рок в молодежном приложении городской газеты. Мы разговорились, она рассказала, что статью не напечатали полностью, что в неё не вошли именно те куски, которые её нравились больше остальных. Еще сказала, что там опубликовали фотографию барабанщика «Пургена», и еще что-то, и все это ей почему-то не нравилось. Потом мы поговорили про «Соник Юз», я спросил её, знает ли она группу «Хаскер Дью», она ответила, что не знает. Постепенно мы стали совсем пьяны и Анжела начала в своеобразной манере рассказывать о своей тяжелой жизни.
-Вот чё я столько лет со стаканом?
-…
-Чё я столько лет со стаканом?
-…
-Чё я столько лет со стаканом?
-…
-Чё я столько лет со стаканом?
-…
-Чё я столько лет со стаканом?
Анжеле было девятнадцать лет, но выглядела она на все шестнадцать. Из разговора постепенно выяснилось, что её жизненный путь был очень похож на мой, с поправкой на четырехлетнее отставание. Она также пыталась учиться, бросала, злоупотребляла различными веществами, однако, в отличие от меня она гораздо мрачнее смотрела на вещи.
-Андрей, я же тебя совсем не знаю.
-…
-Ну я же тебя совсем не знаю, Андрей.
-…
-Ну я же тебя совсем не знаю, Андрей.
-…
-Я же тебя совсем не знаю, Андрей.
Из-за обоюдного опьянения наш разговор постепенно сошел на нет, однако видимо мы произвели в тот день впечатление друг на друга, потому что через некоторое время я взял у Лехи её телефон и позвонил. Анжела удивилась, потом обрадовалась. Она рассказала про то, что собирается ехать на спектакль Юрия Грымова «Нирвана», где Курта Кобейна должен играть Найк Борзов. Еще между делом она рассказала о том, как в детстве пыталась повесить картину на стену и смогла сама вбить гвоздь. Потом она про это рассказала своему дедушке, а он ответил, что это от того, что в их доме стены из картона. После этого мы стали часто звонить друг другу и гулять по ночному городу. В то время я уже предчувствовал, что этот невменяемый полуроман скоро завершиться, или по крайне мере прервется на большой промежуток времени, слишком сумасшедшими и инопланетными были чувства моей сомнамбулической подруги. Так и случилось: однажды я позвонил Анжеле, и она сказала: «Андрей, мне надо с тобой поговорить». Потом она начала говорить, что хотела бы, чтобы мы были друзьями, и это не из-за меня, а из-за того, что ей вообще никто не нужен. Неизвестно, получала ли она перед этим какие-то указания из космоса, или сама все так решила, но после этого она перестала отвечать на мои звонки и вообще стала избегать всякого общения. Длительное время мы не общались, потом стали изредка встречаться в общих компаниях, иногда она вдруг опять начинала что-то проявлять, но, видимо испугавшись, пряталась и уходила в себя. Одни мой знакомый, которого звали, как и застенчивого дворника из второй палаты Михаилом, называл это «душевными сомнениями».
Вот такие люди окружали меня до и после посещения психушки, потому и в ней я чувствовал себе вполне нормально.
4
Провел я в дурдоме всего пару недель, однако успел достаточно хорошо изучить местные порядки, а так же всех обитателей. Основные события, описанные в этой повести произошли уже после моей выписки, и от них я узнал от других больных, с которыми продолжил общаться после (к ним в первую очередь относился наркоман Вадим). Однако и во время моего пребывания в больнице случилось немало интересного.
На четвертый день пребывания в дурдоме я узнал, что здесь можно не только чифирить и злоупотреблять аменазином и галоперидолом, но и пить водку. Соседи по палате посвятили меня в тайну существования дырки в окне. Некоторым больным было разрешено выходить на улицу и даже ходить в магазин, однако на входе их обыскивали. Наличие дырки позволяло передавать спиртное прямо с улицы. Наиболее адекватным человеком в больнице был мой сосед-десантник Андрей. С ним мы стали тайно злоупотреблять. Во время одного возлияния Андрей рассказал подробности своего попадания в дурдом.
-Вначале все было нормально, но потом во время запоев я стал разговаривать со старыми друзьями. Мама очень этому удивилась, тем более что в доме в тот момент никого не было. А когда я пьяный полез новую крышу ремонтировать, мама испугалась и сдала меня сюда.
-Полегчало?
-Ага, скоро выхожу. А еще мы один раз на день десантника в 5 утра забрались в танк на главной площади города, и развернули пушка на горсовет. У нас в городе на площади танк стоит, монумент. Мы забрались утром и развернули пушку на горсовет. После этого башню у танка приварили.
Речь в рассказе Андрея, естественно, шла о главной площади города Чехова.
* * *
Несколько часов спустя, уже ночью, мы (я, Андрей и Наркоман) сидели в палате и играли в карты. Спать не хотелось. Ушан лежал на кровати, укрывшись с головой одеялом, и иногда издавал тихо-квакающие звуки. К нам в палату зашел бомж-гей Гена, в очередной раз исполняющий обязанности дежурного. Он присел на одну из свободных кроватей, и стал молча наблюдать за игрой.
-Что, Ген, смотришь?
-Не знаю. Породниться хочу с вами.
-С кем?
-С вами (он указал на Андрея). Или с вами (он посмотрел на меня).
-Это ты, Гена, брось... Вон, с Ушаном породнись.
-Ушан беспонтовый, с ним уже породнились.
Мы вяло посмеялись над сомнительным предложением Гены и продолжили играть. Туманные гомосексуальные ухаживания Гены не имели ни чего общего с бытовавшими в больнице полутюремными традициями. Гена был гомосексуалистом не в силу однополости больничного коллектива, а по состоянию души, а даже с некоторым налетом романтики. Поговаривали, что он имел противоестественные отношения с эпилептиком Колей из второй палаты, в тоже время это не мешало Гене постоянно пребывать в творческом поиске. Постричься, однако, он мне больше не предлагал.
* * *
Раз в неделю персонал больницы устраивал принудительную стрижку ногтей для психов из «надзорки». «Надзоркой» называлась четвертая палата, в ней размещались наиболее «продвинутые» психи, им не разрешалось покидать палату без разрешения медсестры или дежурного. В курилку, которая располагалась прямо перед выходом из четвертой палаты, приходила медсестра со стеклянной банкой фурацилина, в которой лежали ножницы. Конечно же, не маникюрные, а самые обычные, большие ножницы. Более или менее разумным психам разрешалось самостоятельно взять ножницы и обстричь ногти, совсем невменяемым постояльцам ногти стригла медсестра.
-Сегодня в «надзорке» опять лампочка перегорела.
-Да она не перегорела, они с ней что-то делают.
-Кто?
-Больные.
-Зачем?
-Хрен знает, зачем они это делают. Чтоб никто не видел, как они по ночам лезвия глотают.
Разговор происходил в курилке во время стрижки ногтей между двумя алкоголиками из второй палаты. Речь шла о лампочке в «надзорке», по правилам больницы эта лампочка должна была гореть всю ночь. Алкоголики отказались от предложенных сестрой ножниц, никто не настаивал, гигиена временных жильцов была целиком на их совести. Насильно постричь, побрить или помыть могли только тех, кто находился в больнице больше двух недель. Зато одного из алкоголиков привлекла баночка с фурацилином.
Сестра скептически посмотрела на мужика, и молча передала баночку. Он сделал несколько глотков, на секунду о чем-то задумался, и вернул жидкость.
* * *
В понедельник второй недели моего проживания в психушке в столовой все обсуждали предстоящую установку в отделении телевизора. Кто-то распустил слух, что одну из медсестер уже отправили за его покупкой.
-Его еще в прошлом году обещали поставить.
-Поставят в кабинете, и будут раз в неделю выносить и включать на полчаса.
-Его в столовой поставят, только в ящике, и будут ящик на ключ запирать.
-Меня врач просил для него ящик сделать, - вмещался десантник-Андрей. – Так что, пока я ящик не сделаю, никакого телевизора вам не будет.
-Его и так не будет. Борис Николаевич его у себя в кабинете поставит.
-Я в четырнадцатом когда лежал, там был телевизор в ящике. А в интернате не было телевизора, и весь день заставляли огород копать.
-Борис Николаевич себе заберет.
-В ящике поставят.
-Борис у себя в кабинете поставит.
Тем временем в курилке обсуждали недавнее увольнение одной из медсестер.
-Короче эту медсестру уволили из-за солдат. Точнее из-за одного солдата. Точнее солдат было двое, но было у неё что-то с одним.
-Да ни чего там не было, - вступил в разговор Наркоман. – Руку он её на коленку положил, а Борис их застукал.
Наркоман говорил не о завотделением Борисе Николаевиче, а о его тезке, медбрате Борисе, который дежурил в ту ночь. В нашем отделении, как в любой закрытой психиатрической больнице, были запрещены какие-либо личные отношения между больными и персоналом.
-Было - не было, - продолжил первый собеседник, - а медсестру уволили. А солдат к себе домой уехал, в Тюменскую область. А медсестра потом продала здесь квартиру и уехала к нему...
-Нужна она ему там, как же.
-...приехала она к нему, а он ей говорит: «Зачем приехала?». И сейчас она там, без квартиры, без солдата...
5
Утро среды моей второй недели в дурдоме ознаменовалось тем, что один мужик из соседней палаты, похожий на сильно опустившегося двойника прибалтийского актера Арниса Лицитиса, заболел запором. То есть запор у него продолжался уже три дня, а утром в среду он понял, что «заболел». В результате при каждом посещении туалета теперь можно было его увидеть и даже пообщаться. В связи с этим в его проблемы оказалось посвящено все население больницы, включая идиотов и прикованных к кровати инвалидов.
-Иди, спроси у врача слабительное, - посоветовал ему Андрей-десантник.
-Спрашивал уже.
-И чего?
-Она сказала: «Иди, у больных поспрашивай, может, у кого-нибудь свекла есть». Нет у них слабительного.
-Пища здесь без масла почти, понятно.
После обеда медсестра по поручения врача отправилась в аптеку, единственную в поселке. Она принесла «Лицитису» какие-то таблетки. Таблетки не помогли, не в среду, ни на следующий день. С лекарствами в больнице вообще были проблемы, причем не только в нашем отделении. К вечеру четверга через дежурного были переданы еще какие-то таблетки, в результате утром в пятницу «Лицитис» почувствовал, что скоро его мучениям наступит конец. Однако дело осложнялось тем, что именно в пятницу ему предстояло выписываться. Мужик лежал в больнице с последствиями алкогольного психоза, за две недели его привели в чувства, и держать больше не намеревались, тем более что за ним должен был приехать сын, без сопровождения больных не отпускали. И ехать им предстояло достаточно далеко: не то в Троицк, не то в Подольск.
* * *
После отъезда «Лицитиса» жизнь в больнице стала совсем скучной. Психи кочевали из палаты в палату, кучковались и вяло общались. В последние дни к нам в палату стал часто заходить лысый парень Леха из соседней палаты. Видимо у себя в палате он друзей себе не нашел, и ему было скучно. Он стал приносить Андрею заварку и предлагать почифирить. Леха жил в соседнем поселке, в дурдом попал из-за симуляции суицида с целью уклонения не то от армии, не то от тюрьмы. Однако ему не то не удалось договориться с врачом из-за собственной глупости, не то у него действительно не было денег, в результате чего он находился в больнице уже седьмой месяц.
-С чем лежишь? – спросил его Андрей.
-Суицид.
-Косишь, гад.
-Да так.
За исключением крайней степени тугомыслия, Леха был абсолютно нормальным человеком. Общаться с ним иногда даже было интересно. Изредка он проявлял какую-то странную любознательность.
-А зачем деревья сажают возле палаты? – обратился он один раз к Андрею.
-Это же легкие планеты, лапоть.
Ближе к вечеру стал активен вышеупомянутый чехословацкий танкист. Он курсировал между своей койкой и курилкой и без перерыва говорил.
-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-А чего – нормальный парень.
-Я в чехословацком танке.
-А чего – нормальный парень.
Койка танкиста находилась не в палате, а в коридоре. В коридоре обычно селили больных, страдающих энурезом, что бы в случае чего было проще убирать. Танкист спал совсем не далеко от курилки, и иногда мог вести разговоры прямо с кровати. И в этот раз, успокоившись, он вернулся на свое место, и стал приставать к другим больным.
-Эй ты, солдат.
-Чего?
-Ты не солдат.
-...
-Нет, ты не солдат.
-...
-А чего – нормальный парень.
-...
-Я в чехословацком танке.
После этого танкист повернулся к своему соседу – «марсианину» Зубу, и попытался уличить его в самозванстве и проживании под чужой фамилией.
-Ты Зуб?
-...
-Ты не Зуб.
-...
-Нет, ты не Зуб.
Зуб уныло не реагировал, а танкист продолжал гнуть свою линию. Повторять одни и те же фразы он мог несколько часов без перерыва. Мною в этот день овладела какая-то странная метафизическая тоска, и я бесцельно бродил по больнице. Некоторое время я молча наблюдал за разговором танкиста и Зуба, потом решил присоединиться.
-Чего молчишь, Зуб, ответь ему что-нибудь.
-Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни.
-Короче, два варианта. Либо ты малоизвестный мелкий индийский бог, которого в наказание за что-то сослали родиться среди людей, либо ты, наоборот, обитал в прошлой жизни в мире голодных духов, и за хорошее поведение получил повышение в виде человеческого облика.
- Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Семеновна? Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Семеновна? Краков?
-Типичный голодный дух.
6
Был в больнице еще один персонаж, конечно, не такой колоритный, как Зуб, но тоже весьма интересный. Сергей Григорьев являлся, пожалуй, наиболее интеллигентным жителем 29-ого закрытого мужского отделения. Вместе с ним в больнице находился его брат Иван, который попал сюда пару лет назад, однако с психиатрией он был знаком с детства, учился в специализированной школе, нигде не работал, лечился. Сергей же был совсем другое дело, но обо всем по порядку.
Отец братьев, Александр Иванович Григорьев, работал директором школы в том самом городе, название которому дал классик русской литературы, и откуда были родом многие жители нашего отделения. Школа, которой руководил Александр Иванович, была самой обычной чеховской школой. Дела при нем шли не плохо и не хорошо, все было обычно. Григорьев даже не воровал сантехнику, как это делали, по слухам, некоторые его коллеги. Правда, иногда он брал небольшие взятки с родителей из других районов города, которые, по только им понятным причинам, хотели, чтобы их дети учились именно в этой школе. Но все же чаще Александр Иванович предлагал таким родителям сделать ремонт в классе или купить какой-нибудь шкаф и подарить его школе.
Жена Александра Ивановича работала в каком-то оборонном институте в Москве, из-за какой-то засекреченной вредности она рано вышла на пенсию. Оба сына, Иван и Сергей Григорьевы, жили вместе с родителями, потом младший Сергей поступил в институт и уехал в Москву. У старшего Ивана с детства обнаружились некоторые психические отклонения, врачи объясняли это возникшими в результате тяжелых родов нарушениями в черепной коробке. Выражались эти отклонения в легкой форме аутизма и стойкой неспособности к восприятию каких-либо знаний. Иван учился в специализированной школе для детей с отклонениями в развитии, и особо ни кому не доставлял неудобств. Врачи сразу сказали родителям, что на особый прогресс рассчитывать не стоит, поэтому лечили Ивана преимущественно на дому, тем более что в больнице, где его обследовали, ему явно не понравилось. Дома Иван вел полуовощную жизнь, единственной его страстью было прослушивание на проигрывателе старых граммпластинок. Начал он с детских сказок, потом перешел на советскую эстраду и прослушал почти все имеющиеся дома пластинки. В 90-е годы винил уже почти не выпускали, все перешли на кассеты и компакт-диски, однако Ивана это не смущало, тем более, что он особо не обращал внимания на названия исполнителей и саму музыку, его привлекал непосредственно процесс вращения черного диска на вертушке.
Зимой 2003 года в школе Григорьева-старшего случилось крайне неприятное событие. Странная родительница, пытавшаяся пристроить своего ребенка в школу за скромные три тысячи рублей, оказалась подсадным агентом следственных органов. Причем, если бы Александр Иванович попался бы на настоящей, не срежессированной взятке, он мог бы без труда откупиться, а здесь все закончилось тюремным сроком.
Тюрьма, где отбывал срок новоиспеченный взяточник, как и полагается, находилась в глухой сибирской провинции. Жена Александра Ивановича стала ездить к нему, а потом и вовсе решила снять комнату в поселке недалеко от места заключения мужа. Оставшись в одиночестве, и так не очень вменяемый Иван стал чудить, болезнь явно прогрессировала. Ни чего особо страшного он не делал, однако чрезмерно впечатлительные соседи почему-то испугались, что он сожжет квартиру или что-то вроде этого, и сообщили в милицию. На милицейской машине уже совсем невменяемого Ивана отвезли в соседнюю с городом больницу, так он попал в наше отделение. Здесь он быстро освоился, даже завел знакомства с похожими на него тихими психами. Он исправно мыл полы, не буянил, и был у руководства отделения на хорошем счету. Оказалось, что уже известный мне наркоман Вадим знал братьев еще до дурдома, он даже взял Иван под своего рода опеку. Собственно, почти всю эту историю рассказал мне именно Вадим.
После этих событий Сергей был вынужден бросить учебу и вернуться в Чехов. Он стал сразу искать работу, т.к. от былого материального благополучия семьи не осталась и следа, и пенсии жены Александра Ивановича явно не хватало. До этого почти никогда не испытывавший никаких проблем, Сергей сразу оказался в непривычной для себя ситуации. Он неплохо учился в школе, потом более или менее учился в институте, денег, которых выделял на его содержание отец, вполне хватало на жизнь. Теперь же ему предстояло содержать и себя, и родственников. Он был шокирован случившимся с Александром Ивановичем, однако не сколько из-за самого факта попадания близкого человека в тюрьму (надо признаться, отца он любил не сильно), сколько из-за свалившихся на него в результате этого проблем. Все эти события очень сильно изменили Сергея, он стал нелюдим и подозрителен.
После нескольких неудачных попыток, Сергей устроился на работу в кредитный отдел в торговом центре. Он сидел за компьютером и оформлял потребительские кредиты людям, которые по каким-то причинам хотели за бытовую технику или ноутбук заплатить в полтора или два раза больше только для того, чтобы не платить сразу всю сумму. Григорьева сразу удивило поведение этих людей, он тщетно пытался понять мотивы их самозакабаления. Сам он до этого в кредит ничего не покупал, и возможно, если бы он не оказался бы сразу по ту сторону стойки кредитного отдела, Сергей и сам бы мог попасться на удочку коварных процентщиков. «Но все же непонятно, - думал Григорьев. - Сейчас мне нужны деньги, и я бы мог согласиться взять кредит в надежде, что скоро мои дела поправятся. Но эти люди не производят впечатление нуждающихся, тем более они не берут деньги, а покупают второй телевизор или микроволновую печь, то есть, вещи, без которых в принципе можно обойтись. Вместо того, чтобы скопить денег, они оформляют кредит и выплачивают за тот же срок, за который могли накопить, сумму в полтора раза больше, только для того, чтобы второй телевизор появился в их квартире на полгода раньше».
Сергей еще не успел как следует удивиться всему этому, как столкнулся с еще более странными явлениями. Начальство проинструктировало его относительно разного рода мошенников, обитающих в сфере выдачи кредитов. Некоторые из них предлагали свои услуги особо нуждающимся в деньгах людям, предлагая им оформить потребительский кредит и продать купленную вещь за полцены. То есть оказавшийся в тяжелом положение человек покупал, скажем, ноутбук за тридцать тысяч, оформлял кредит на общую сумму почти в сорок тысяч, и продавал «мошеннику» за пятнадцать тысяч. И должен был за эти пятнадцать тысяч заплатить сорок в течение полугода. Сергей много думал, но не мог найти какого-либо разумного объяснения существования такого большого количества людей, готовых добровольно себе закабалить из-за призрачной надежды «уладить дела в ближайшее время».
Также ему рассказали о мошенниках, оформляющих кредиты по чужим паспортным данным, украденным или обманом выведанным. Ему объяснили, что такие мошенники обычно действуют в сговоре с такими же, как Сергей, работниками кредитных отделов, и рассказали о соответствующей уголовной ответственности. Скорее всего, именно эта информация переполнила и так уже под завязку заполненный мозг Григорьева-младшего, и послужила отправной точкой его странной паранойи. Конечно, опытному человеку происходящие с Сергеем метаморфозы показались бы странными, однако не следует забывать, что находившийся до этого под полным родительским покровительством вполне преуспевающий студент почти не сталкивался с жизненными реалиями, тем более с их наиболее негативными проявлениями. Многим наш герой может показаться уж чересчур простодушным и даже глупым, однако это в беллетристической литературе авторы должны стремиться к правдоподобности образов, а в жизни бывает по-разному.
Сергей Григорьев стал бояться, что мошенники каким-то образом задействуют его в своих махинациях, а он ничего не будет знать. Каким образом это произойдет, он пока не понимал, но его проницательный ум стал сам подсказывать развитие будущих печальных событий. Перед его глазами был яркий пример - история с его отцом, и Сергей понимал, что попасться на чем-нибудь может даже невиновный. «Если мошенники, оформляющие кредит по чужим паспортным данным, - думал Григорьев, - действуют в сговоре с работниками кредитного отдела, то в случае, если обман вскроется, в тюрьму попадет этот самый работник. Не могут же они об этом не знать. То есть, они в этой афере рискуют больше всех, и должны это понимать. А значит, они попытаются себя как-то от этого оградить. Как? А если они попытаться обставить все так, как будто это я оформлял кредит по ворованным паспортным данным?» Сергей не сильно себе представлял, как такое возможно, и возможно ли вообще, однако, он справедливо предполагал, что мошенники должны лучше его разбираться в этих вопросах. «Они наверняка знают, как это сделать, если занимаются такими делами, » - думал Сергей.
Теперь он был уже практически уверен, что так и произойдет. Склоность к паранойе, или по крайне мере, к некоторой сверхбдительности, у Сергей была с детства. Еще учась в школе, он боялся забыть закрыть за собой дверь, когда уходил из пустой квартиры, потом стал еще бояться оставить включенный газ на плите или открытой воду. Но теперь паранойя приобрела совершенно громадные размеры. В один день Сергей просто понял, что злоумышленники уже все оформили, и ему только остается пассивно ждать, когда афера вскроется, и его арестуют. Он попытался зайти в базу данных оформленных его напарником кредитов, это у него естественно не получилось, и от этого паранойя только усилилась. «Они точно знают, как туда заходить. А теперь еще может вскрыться, что я пытался зайти в базу данных напарника, спрашивается, зачем? Подумают, что я хотел от его имени оформить кредит на чужие паспортные данные». Эта мысль окончательно сломила Сергея.
Он взял две недели за свой счет, закрылся у себя в квартире и перестал отвечать на звонки. Он не брился, не мылся, почти ничего не ел и не включал в квартире свет, рассчитывая скрыть свое присутствие. «Хотя, как бы я не пытался спрятаться, - думал Сергей, - они знают, где я, и обязательно придут. Им и невиновного посадить ничего не стоит, тем более, если от моего имени что-то оформили. И этим людям нет до меня никакого дела, они просто выполняют свою работу».
Как мы знаем, соседи семьи Григорьевых были очень подозрительные и привередливые люди, тем более после истории с Иваном они уже поставили крест на всей семье, и ждали, когда Сергей тоже слетит с катушек. Обнаружив, что Григорьев-младший сидит дома и не включает свет, соседи решили, что пора действовать и позвонили в милицию. Милиционеры выехали, предположив, что с Сергеем что-то случилось, но, обнаружив его, хоть и обросшего и немытого, но живого, успокоились и уехали. Однако Григорьеву этого было достаточно. Он решил, что за ним уже следят, и не арестовали его только потому, что предполагают через него выйти на сообщников.
Он кое-как пересидел в темной кухне ночь, а на утро понял, что надо бежать. На улице было еще довольно холодно (стоял апрель), несмотря на это Григорьев вышел из квартиры в трусах и футболке и побежал по городу. Куда бежать и зачем, он не знал. Вид бегущего по городским улицам безумного человека в трусах, никак не походившего на спортсмена, привлек внимание людей, и возле центральной площади его остановили милиционеры. В отделении Сергей отказался с кем-либо разговаривать, и это определило его судьбу. Выяснив, что его брат находиться в психиатрической больнице, участковый решил отправить его туда же, по крайне мере на обследование. Бегающий по городу полуголый человек, тем более отказывающийся разговаривать, полностью нормальным, по мнению милиционера, быть не мог. Так чрезмерная впечатлительность в сочетании с жизненными невзгодами привели здорового, в общем-то, Григорьева в дурдом, где он и познакомился с заведующим отделением Борисом Николаевичем Сергеевым.
7
Заведующим 29-ого закрытого мужского отделения был Борис Николаевич Сергеев. Это был полный высокий мужчина лет пятидесяти, выглядящий старше своих лет, но не в силу болезненности, а скорее наоборот, излишней упитанности. Внешне он был похож на популярного в 19-ом веке автора романсов Апухтина, если конечно кто-то еще помнит кто это, и тем более, как он выглядел. На работу он приходил обычно одетый в дорогой, но сильно поношенный и давно не чищеный костюм. Медицинский халат он одевал только когда появлялся в больничных палатах, а делал он это очень редко. Как и его литературный предшественник, доктор Рагин, Борис Николаевич имел весьма интеллигентные манеры при довольно неотесанной внешности. Хотя при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что это даже не интеллигентность, а скорее природная застенчивость, а грозная внешность – всего лишь результат плохого обмена веществ и неправильного питания.
Биография его была весьма примечательна, и вместе с тем вполне традиционна для такого рода людей. Отец Бориса Николаевича был доцентом в медицинском институте в Москве, мать работала там же на небольшой административной должности. По тем временам это была вполне зажиточная семья со связями, машиной, дачей и ежегодными поездками на курорт. Будущий завотделением был обычным ребенком, правда, надежды своих родителей он оправдал не в полной мере, ибо был глуп, малоинициативен и неважно учился. Если бы Борис Николаевич был более усерден в науках, он бы, наверное, мог выбрать для себя карьеру по интересам, а так ему пришлось послушно следовать по предложенному и подготовленному отцом пути – поступить благодаря протекции в мединститут и стать психиатром. Стоит отметить, однако, что особых интересов у Сергеева по большому счету никогда и не было, разве что в раннем детстве он мечтал стать космонавтом, после же он вообще особо ни чем не увлекался, кроме выпивки и спортлото.
В институте Сергеев учился также плохо, как и в школе, к психиатрии особого интереса не испытывал. Однако благодаря отцовским связям он благополучно получил диплом и получил распределение в подмосковную больницу. Это было неплохим вариантом в его положении – хоть и не Москва, но все же неподалеку. По началу Борис Николаевич даже боялся, что работа в настоящей психиатрической больнице окажется для него сложной, однако страхи его были напрасны. Его назначили на административную должность в центральном корпусе, для этой работы его знаний и способностей, а точнее их отсутствия, вполне хватало. Вряд ли стоит повторять, что в большинстве отделений больницы ни кого не лечили: кто-то здесь просто «жил», другие «косили», третьи пытались оформить инвалидность. Врачам в большей степени приходилось решать административные и юридические вопросы, чем собственно медицинские. И с этими обязанностями Борис Николаевич, равно как и похожие во многом на него коллеги, справлялись вполне сносно.
Нельзя сказать, что Борис Николаевич совсем не обратил внимание на имевшие в больнице место разнообразные нарушения – воровство медикаментов, больничной одежды и продуктов, взяточничество, антисанитарию и даже кое-где распространенные неуставные отношения между больными. Все-таки он вырос во вполне благополучной семье, и до этого особо не сталкивался с так называемой «правдой жизни», однако все это не сколько ужаснуло молодого врача, сколько удивило. Причем удивлялся он не долго. Он быстро решил для себя, почти как его литературное альтер-эго Рагин, что для большинства больных та жизнь, которая для них возможна в больнице – безусловное благо, в противном случае они бы давно уже умерли от голода или социальной неустроенности. И как-то совершенно спокойно и незаметно для себя Сергеев начал тоже воровать и брать взятки. Единственное, что первое время немного беспокоило его, так это возможная судебная ответственность, но Борис Николаевич был скромен и осторожен, к тому же он быстро понял, что если при таких масштабах коррупции еще почти ни кого в больнице не посадили, то вероятность того, что это случиться именно с ним, крайне мала.
Медленно, но верно, Сергеев продвигался по карьерной лестнице. На каждой его следующей должности обязанностей становилось все меньше, а возможностей получать нетрудовые доходы все больше. Несколько поздно, в тридцать лет, Борис Николаевич женился. Жена его была из Чехова, где он незадолго до этого получил квартиру, и работала, как в то время говорили, в «системе торговли». Именно тогда и так склонный к полноте Борис Николаевич стал стремительно жиреть благодаря приносимым женой дефицитным продуктам. Тогда же он стал больше пить, хоть склонность к этой привычке у него была давно. Уже в студенческие годы Сергеев выпивал регулярно, сейчас же он стал это делать почти каждый день. Здоровье у него было великолепное, выпить он мог много, и особо ни что его не ограничивало. В рабочие дни Борис Николаевич обыкновенно выпивал по вечерам, в выходные же мог позволить себе пьянствовать прямо с утра. Жену его это поначалу беспокоило, но потом она пришла к выводу, что при его стрессах на работе ему просто необходима алкогольная разрядка. Хотя, как мы все знаем, никаких стрессов на работе у Сергеева не было. Просто жена изначально рассматривала Бориса Николаевича как весьма перспективный источник повышения благосостояния, и не более того, а для источника повышения благосостояния не важно, пьет он или нет. А как известно, алкоголь не привносит какие-либо качества в человеческую натуру, а только обостряет их или притупляет, вот и Сергеев, благодаря систематическому пьянству, научился думать исключительно только о «нужных вещах», и не обращать внимания на всё остальное. К «нужным вещам» относились в первую очередь способы увеличения собственных доходов благодаря нахождению на той или иной должности, а о таких пустяках, как положение дел в больнице или опасность судебного преследования, Борис Николаевич больше не беспокоился.
В 90-ые годы в неуклонном, но достаточно медленном карьерном движении Сергеева случился качественный скачок. Его назначили завотделением, причем произошло это весьма интересным образом. Конечно, на тот момент Борис Николаевич уже был на хорошем счету, и должность была вполне по нему, однако причина, заставившая главврача выбрать именно его из нескольких кандидатов, была довольно необычна. Стоит отметить, что главврач был человек малопримечательный, во многом, кстати, похожий но Сергеева, однако он имел одну особенность – был крайне мнителен. В результате он часто колебался при принятии каких-либо решений, даже когда ответственность была не велика, и обычно делал выбор, руководствуясь не объективными доводами, а ему только известными приметами. В случае с Борисом Николаевичем такой приметой были как раз его имя и отчество, которые, как все уже заметили, совпадали с именем и отчеством тогдашнего президента. Это очень понравилось главврачу, он уже не колебался, так Сергеев стал заведующим 29-ого закрытого мужского отделения, где мы с ним и познакомились.
8
Особенности работы завотделением, а вместе с тем и его распорядок дня, я достаточно хорошо изучил уже в первую неделю пребывания в больнице. Зарешеченные окна нашей палаты выходили на небольшой дворик, образованный собственно зданием больницы и небольшим флигелем, в котором находился кабинет Бориса Николаевича и другие административные помещения. Обычно заведующий приезжал на работу часов в двенадцать, как следует выспавшись и даже немного перемучавшись похмельем. Он выходил из своей достаточно дорогой машины иностранного производства, и минут десять стоял возле неё и пил газировку из пластиковой бутылки. Этот ритуал повторялся каждый день, кроме выходных. После этого Борис Николаевич шел в свой кабинет, где исполнял свои необременительные обязанности. Персонально он работал преимущественно с солдатами либо призывниками типа меня, а также с разного рода уголовными элементами, косившими в больнице от тюрьмы. Настоящих психов и временно проживающих алкоголиков Сергеев целиком перепоручил своим помощникам.
В начале второй недели моего пребывания в дурдоме к нам в палату подселили солдата. Его звали Коля, он успел отслужить в Таманской дивизии под Москвой три месяца, потом симулировал суицид (вскрыл вены) и попал к нам. Первым делом Коля стал отъедаться – по его словам в дурке кормили гораздо сытнее, чем в армии. Первую неделю он просил у поварихи добавки хлеба, потом более или менее успокоился. После похода Коли к завотделением, сосед Андрей поинтересовался его делами.
-Был у Бориса Николаевича?
-Был.
-Чего спрашивал?
-Спрашивал, кем родители работают.
-И все?
-Все.
-Это нормально.
Борис Николаевич действительно не тревожил пациентов лишними расспросами, тем более на тему психиатрии. Знать профессию родителей солдата ему естественно было необходимо для того, чтобы точнее определить стоимость своих услуг в постановке нужного диагноза. Этим вопросом он обычно ограничивался и в разговоре с другими солдатами. Солдаты, попавшие в больницу из армии, обычно проводили в ней три-четыре месяца. В это время их активно использовали на разного рода общественно-полезных работах: уборка территории, ремонт и прочее. Иногда они работали на огородах, принадлежащих врачам и другому персоналу больницы. Те солдаты, родители которых были побогаче, уезжали раньше других.
Вслед за Колей в отделение приехали еще двое солдат. Как и Коля, они успели отслужить три месяца, т.е. являлись так называемыми «духами». Они много рассказывали о плохих условиях содержания в армии, о дедовщине и прочих армейских приколах. В нашей палате все койки уже были заняты, поэтому их заселили к соседям. А еще через пару дней в больнице оказалось еще двое солдат, на этот раз это были уже «слоны», а не «духи», они успели отслужить по десять месяцев. В нашей палате койки к тому времени уже освободились, выписался уголовник и странный пенсионер с газетой, «слонов» поселили к нам. Андрей заинтересовался причиной их попадания в наше заведение.
-За что вы сюда?
-Я лейтенанту нагрубил.
-За это теперь в дурдом сажают?
-Так получилось.
Андрей понимал, что солдат, по всей видимости, пытавшийся закосить от возможных репрессий со стороны лейтенанта, стесняется рассказывать все подробности своей истории. Причем слово «стесняется» было здесь наиболее уместным, солдат просто пока еще не понимал, куда он попал, и насколько безразличны обитатели этого места к его прегрешениям на свободе. Второй солдат уклонился от рассказа о причинах попадания в психушку. «Скорее всего, ударил кого-нибудь табуреткой по голове, теперь косит, чтобы не попасть в дисбат», - подумал я, вспомнив об Алексее и «дядях Сашах». Через некоторое время выяснилось, что фамилия этого солдата – Давыденко, причем он почему-то настаивал, что это очень редкая фамилия, и он ни разу не встречал однофамильцев, кроме родственников. Известный ныне теннисист был в то время еще не так популярен, как сейчас, однако я про него знал, но расстраивать солдата с уникальной фамилией не стал.
А еще через неделю к нам в палату поселился дембель. Звали дембеля Саша, он со всеми быстро познакомился, и стал выспрашивать о здешних порядках. Мы с Андреем как-то сразу и независимо друг от друга пришли к выводу, что этот солдат точно кого-нибудь убил. Сам он на эту тему не распространялся, сообщил только, что в армии ему светило пятнадцать лет, а это уже даже на дисбат, а зона (в дисбат можно было попасть не более чем на четыре года, за более серьезные правонарушения отправляли в тюрьму).
* * *
Обычно все дела с солдатами и другими больными занимали у Бориса Николаевича не более двух часов в день, после этого он с чувством выполненного долга ехал домой. Иногда он опохмелялся прямо на работе, но чаще все-таки у него получалось дотерпеть до конца так называемого рабочего дня. Пил Сергеев преимущественно в одиночку, хотя у него еще был один, если можно так выразиться, друг. Звали друга Михаил Сергеевич, бывают и такие совпадения. Тезка первого президента СССР был отставным офицером, с Борисом Николаевичем они познакомились в больнице. У Михаила Сергеевича тогда случилась самая настоящая белая горячка, а приходил он в себя после неё именно в отделении Сергеева.
Собственно вся их дружба строилась на весьма простом принципе: Михаил Сергеевич жил один, жена его бросила, а Борису Николаевичу иногда становилось скучно пить у себя в квартире, под присмотром постоянно шпионящей жены. Тогда Сергеев заходил в гости к своему «другу», который был всегда рад его видеть.
9
Через две недели моего пребывания в дурдоме состоялась комиссия, признавшая меня негодным к военной службе. Причем Бориса Николаевича вполне устроила сумма, которая была в несколько раз меньше запрашиваемой врачами из терапевтического отделения больницы в моем городе. В последнюю ночь перед выпиской мне приснился сон. В нём сосед-десантник Андрей рассказывал про секретный концерт Sex Pistols в Улан-Баторе.
-Все знают легенду о секретном концерте Beatles в Москве. Но никто не знает о секретном концерте Sex Pistols в Улан-Баторе. Причем это не легенда, а чистая правда. Основатели панк-рока действительно сыграли концерт в столице Монголии. (В моем сне Андрей говорил четким поставленным голосом, как диктор телевидения). Они тайно приехали в эту страну в октябре 1984 года и дали секретный концерт.
-Они же вроде распались в 1979, или в 1980.
-Это правда. Для концерта в Монголии они собрались заново, Сида Вишеза заменил Глен Мэтлок. (Наяву я и не знал, что сосед про всё это в курсе). Он играл в группе до Сида Вишезе…
-Я знаю.
-…поэтому можно даже сказать, что в Улан-Баторе выступал золотой состав группы. Есть правда другая версия этой легенды, по которой ни каких участников Sex Pistols в Монголии не было, а был Малькольм Макларен, который собрал фантомный состав из неизвестных музыкантов. Они и сыграли секретный концерт.
-А зачем он это делал?
-История об этом умалчивает. Тем более что существует еще третья версия легенды, согласно которой это был не Макларен, а некий неизвестный монгол, который все и организовал. А согласно четвертой версии легенды никакого концерта не было…
* * *
После моей выписки наркоман Вадим добился от меня обещания периодически навещать его. Несколько раз я действительно заехал в родное отделение, и именно от Вадима узнал продолжения истории, героями который были мои старые знакомые. Все самое интересное началось после того, как заместителем к Борису Николаевичу назначили нового врача. Причем это было отнюдь не расширение штата, а даже наоборот, сокращение – двоих помощников Сергеева, к которым он привык, перевели на другие должности, а заменить их должен был новый квалифицированный специалист. И специалист это был даже совсем не самый обычный, а именно, это была женщина. Её звали Виктория Степановна, ей было уже за сорок, до этого она работала в психиатрическом интернате и была гораздо квалифицированнее Сергеева. К завотделением новая врачиха испытывала чувство презрения, смешанное с завистью. В психиатрическом интернате, где она работала, ей приходилось иметь дело только с уже окончательно потерянными для общества людьми, никаких солдат или призывников там не было, а значит, не с какого было брать взятки. Свое новое назначение Виктория Степановна восприняла как последний шанс, она твердо решила теперь взять от судьбы то, что недополучила раньше. И с первого же дня она поставила себе цель занять место Бориса Николаевича.
Сергеев же наоборот, только первое время переживал из-за смены заместителей, потом привык, и решил, что видимо так и должно быть. Тем более что в это время в его жизни появились проблемы поважнее. А именно, ему пришлось бросить пить. Началось все с того, что однажды на даче у него заболело сердце, после чего в больнице (не в психиатрической, а нормальной) врач настоятельно посоветовал Сергееву завязать со спиртным. После этого случая жена Бориса Николаевича употребила все свои способности, для того, чтобы убедить его закодироваться. Закодыка Михаил Сергеевич был в это время в отъезде, он гостил у своего сына, ушлого малого, в своё время сделавшего бизнес на торговле украденным папой армейским обмундированием. Он бы уж точно отговорил Бориса Николаевича от этой постыдной и ненужной процедуры (сам Михаил Сергеевич кодировался уже раз пять), но Сергеев, несмотря на то, что работал в психиатрии, не имел никакого представления о лечении алкоголизма, и, подавшись уговорам и угрозам жены, согласился.
Алкоголизм Бориса Николаевича был для него настолько укоренившийся привычкой, что резкое прекращение возлияний оказало на него серьезное воздействие. Пить ему, как не странно не хотелось, зато освобожденный мозг стал требовать постоянного притока какой-либо информации. У Бориса Николаевича появилась странная и неведомая ему доселе потребность постоянно о чем-нибудь думать, и еще ему захотелось читать. У самого Сергеева книг, кроме медицинской литературы, не было, и он позаимствовал их у своей жены. Он стал читать какой-то женский детектив, автора Бориса Николаевич не запомнил, это была женщина с фамилией какого-то партийного деятеля времен его молодости, не то Андропова, не то Суслова, не то еще как-то.
Сложно сказать, понравилась Борису Николаевичу книга или нет, ему просто надо было чем-то заполнить сознание, и дать мозгу хоть какую-нибудь работу. Он прочитал еще несколько книг, найденных у жены, во время чтения он обычно усиленно размышлял о героях книги, что-то анализировал, потом сразу забывал. Окружающие его вещи Борис Николаевич пока еще не начал анализировать, иначе бы он заметил, что Виктория Степановна начала потихоньку тянуть одеяло на себя. Она взяла под контроль истории болезней некоторых солдат, и вскоре они уже копали огород у неё на даче. Затем Виктория Степановна, используя свои связи, обеспечила размещение в больнице еще нескольких солдат. Сергеев обычно никак не форсировал приток больных, он предпочитал работать с готовым материалом.
На действия нового заместителя Борис Николаевич не особо обратил внимания, а что касается появления новых солдат, то он даже счел это благом. Однако нельзя сказать, что дела в больнице не стали его интересовать больше. Одним чтением, «заполнить вакуум», как говорил герой одного советского фильма, было сложно. Борис Николаевич стал больше интересоваться больными, и прежде всего почему-то теми, кто жил тут постоянно, и раньше не представлял для него никакого интереса. Он несколько раз посещал палаты, спрашивал у медбратьев фамилии больных, их состояние, задавал некоторые вопросы самим психам.
Однажды он посетил психа Зубова, или просто Зуба. Бориса Николаевича привлекло странное несоответствие – такого больного он не помнил, хотя, несмотря на то, что он мало занимался делами, фамилии постоянно живущих в отделении он знал. Объяснение этому было очень простое – у Зуба фамилия была не Зубов, и об этом ему даже намекал уже известный нам чехословацкий танкист. Медбратья рассказали Борису Николаевичу, что фамилия у больного другая, а Зубовым его почему-то прозвали другие психи, тем более что самому Зубу было глубоко наплевать на то, как его зовут. Во время этого разговора сам Зуб стоял у зарешеченного окна в курилке и задумчиво смотрел в пустоту. Борис Николаевич попытался с ним поговорить, хотя было это не просто – Зуб крайне редко был способен на содержательный диалог. И в этот раз он завел старую пластинку.
-Здравствуйте, как вы себя чувствуете?
-Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни.
-Очень интересно.
-Фиолетовые огни. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Фиолетовые огни. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни.
-Жалоб от него никаких не поступало? – Борис Николаевич обратился к медбрату, но ответил ему Зуб.
-Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Фиолетовые огни. Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна? Семеновна? Фиолетовые огни. Дверь налево. Пятый вагон. Арбуз или дыня? Семеновна?
В это время в курилке появился какой-то полупсих из второй палаты, ему видимо было наплевать на присутствие завотделением, он закурил и даже принял участие в разговоре.
-Зуб, будешь курить?
-Из ничего.
Полупсих прикурил «Приму» и дал её Зубу. Зуб в две затяжки уничтожил сигарету, выдыхая дым через ноздри, выкинул окурок, грозно посмотрел на всех собравшихся и ушел.
Как мне рассказывали другие обитатели больницы, Зуб жил здесь с момента перевода из детского психиатрического интерната. Иногда к нему приезжала мать, которая, по слухам, жила в монастыре. Подробности его появления на свет мне до конца не были известны, но рассказывали, что там было что-то мрачное и мистическое. Зуб в большей степени подвергался издевательствам и сексуальным домогательствам со стороны других психов, это притом, что он был не так уж беззащитен. Один-два раза в месяц Зуб начинал драться. Доставалось при этом не его обидчикам, а людям нейтральным – медсестрам и случайным психам. В такие моменты Зуб, руководствуясь неким внутренним голосом, вытягивал голову на тонкой шее, выгибал грудь вперед, и сильно бил соперника головой.
Всего этого Борис Николаевич, естественно не узнал, раньше ему дело не было до Зуба, а медбратья рассказать постеснялись. Однако встреча с Зубом еще больше смутила доктора. Он и так стал подозревать, что что-то вокруг не так, что призрачный порядок, который он установил, как ему казалось, в отделении, может куда-то непонятным образом исчезнуть. Более того, у него появились какие-то невнятные сомнения и насчет незыблемости всего мира вообще.
10
Борис Николаевич все больше думал, и на все более разнообразные темы, и тут судьба, может быть, впервые в его жизни, преподнесла ему неприятный сюрприз. Нужно признаться, что к тому моменту Сергеев совсем перестал бояться попасться на взятке, скорее всего, он просто забыл, что такое возможно. А дела в больнице вместе с тем шли уже не так хорошо. Стали происходить странные вещи – некоторых врачей стали ловить на взятках. И случалось это не оттого, что кто-то решил навести порядок, а оттого, что выросли аппетиты некоторых предприимчивых работников правоохранительных органов. Кто-то там догадался, что и здесь можно поживиться, и вот уже не первый доктор вынужден был продать машину или еще что-нибудь, чтобы откупиться от кровожадных сотрудников следственных органов.
Из-за всех случившихся за последнее время с Сергеевым событий, самого важного он как раз не заметил, а именно, пропустил все связанные с взятками новые события. И так получилось, что его даже особо никто и не смог предупредить из коллег, поэтому он не смог принять необходимые меры предосторожности. В результате, с ним случилось тоже, что и с директором школы Григорьевым – он попался на взятке. Правда, в отличие от случая с Александром Ивановичем, взятка была не подставная, а вполне настоящая, и итог у этой истории был другой – Борис Николаевич привлек все свои связи, обналичил значительную часть своих сбережений, и откупился.
Кому-то, возможно, пришло в голову, что Бориса Николаевича поймали по наводке Виктории Степановны, но это было не так. Она, конечно же, в мыслях желала такого развития событий, однако к произошедшему с Сергеевым никакого отношения не имела. В тоже время, когда Виктория Степановна узнала о случившемся, она была очень рада. Несмотря на то, что тюрьма Борису Николаевичу уже не грозила, рассчитывать на то, что он долго продержится на своей должности, не приходилось, и Виктория Степановна это понимала.
Между тем, душевное состояние Бориса Николаевича все более ухудшалось. Он продолжал общаться с больными, причем теперь ему даже казалось, что он ищет в этом общении ответы на какие-то свои вопросы. И, как это ни странно, отчасти он эти ответы нашел. Произошло это, когда он обнаружил в отделении Сергея Григорьева. Бориса Николаевичу вначале просто показалась странной внешность этого больного – он подумал, что этот человек совсем не похож на других постояльцев больницы, а ведь он как-то тоже попал сюда. В больнице Григорьева побрили и постригли, при этом он провел здесь не очень много времени, его лицо еще сохранило румянец, абсолютно несвойственный постоянно проживающим в помещении психам. Возможно именно это, а может, что-либо другое, привлекло Сергеева, но так или иначе бывший работник кредитного отдела его очень заинтересовал. Интерес его первое время не имел какого-либо практического смысла, но во время общения с Григорьевым ситуация изменилась. Вначале Сергей был крайне необщителен и отвечал на вопросы доктора односложно, но когда Борис Николаевич пригласил его в свой кабинет, разговорился. Григорьев кратко рассказал свою историю, а также историю своего отца, и все это очень сильно заинтересовало доктора.
-…если мошенники оформляют кредиты на украденные паспортные данные, они должны действовать в сговоре с работниками отдела. Но если все выяснится, отвечать будет именно этот работник. Поэтому мошенники постараются сделать все так, как будто бы кредит оформлял другой сотрудник, который об этом ничего не знает. Это же понятно! Вскрыть базу данных – это раз плюнуть, есть же специалисты, которые умеют подбирать пароли…
-Значит, вы думаете, что кто-то вас использовал в своих махинациях?
-Да.
-Но если вы не виноваты, чего вам бояться? В милиции во всем разберутся, вас сюда привезли из-за того, что вы бегали голый по городу, а не из-за каких-то махинаций.
-Зачем милиции разбираться? Они поймали, и рады. А может, тоже хотят заработать. Сейчас ведь как бывает – заведут дело, попросят взятку, человек откупится, и будет думать, что все улажено. А дело не закроют и его посадят…
-Но на вас то никакого дела не завели?
Григорьев пожалел, что разоткровенничался с врачом, замолчал и попросился в палату. А Борис Николаевич, оставшись один, задумался. Как мы знаем, мозг Бориса Николаевича в период абстиненции постоянно требовал нагружать его работой. Только теперь Сергеев думал о вполне конкретных вещах – ему не давали покоя слова Григорьева о незакрытых делах. «А если и мое дело не закрыли, - подумал доктор, - следователь сказал, что все улажено, но ведь он мог и соврать. Действительно, заведут дело, обдерут до нитки, да еще и посадят. Это молодой человек наверняка знает, о чем говорит, потому и бегал голый по городу, забегаешь тут». Почему-то Григорьев превратился для Бориса Николаевича в почти непререкаемый авторитет, объяснить это можно было только странными процессами в мозгу непьющего врача.
После разговора с Сергеем доктор постоянно думал исключительно только о незакрытом деле. А вскоре Виктория Степановна посоветовала Сергееву взять отпуск за свой счет, пока все уляжется. Она намекнула Борису Николаевичу, что дело действительно могли не закрыть, и некоторым её знакомым такие случаи были известны. На самом деле Виктория Степановна просто подслушала разговор доктора и Григорьева, и теперь точно знала, на что давить. Борис Николаевич же не предполагал в словах своего зама никого злого умысла, и, немного подумав, решил последовать её совету. Он написал заявление, объяснил все, как мог, главврачу, передал дела Виктории Степановне, и покинул родное отделение, но, как оказалось, ненадолго.
Сразу после этого от Бориса Николаевича ушла жена. Она и раньше предполагала такое развитие событий, и хорошо подготовила свое отступление: за один день из квартиры была вывезена почти вся мебель, также жена забрала оформленную на себя машину Бориса Николаевича. Большая часть сбережений Сергеева была истрачена на взятку следственным органом, и он оказался в весьма затруднительном положении, однако все это не сильно шокировало бывшего доктора, так как мысли его по-прежнему были заняты незакрытым делом. В такой ситуации на помощь, казалось бы, должен был придти закодыка Михаил Сергеевич, но он, ко всему прочему, был трус и параноик, и Борису Николаевичу даже не позвонил. Единственным человеком, который иногда посещал Сергеева в его вынужденном заточении, как это ни странно, оказалась Виктория Степановна. Она рассчитывала, что сломленный жизненными неурядицами Борис Николаевич решит уволиться из больницы насовсем, и боялась пропустить это момент, так как рассчитывала уже официально занять его место. К тому моменту Сергеев уже окончательно потерял волю и способность здраво мыслить. Хотя последнего он, по сути, никогда и не умел. Как казалось Виктории Степановне, ей уже удалось подчинить волю формально еще возглавлявшего отделение Бориса Николаевича, однако он все никак не хотел писать заявление об уходе, постоянно находя какие-либо абсурдные отговорки. Конечно, она могла бы еще подождать, и рано или поздно он бы принял нужное решение, но ждать она не умела. И тогда Виктории Степановне в голову пришло простое и очень логичное решение этой проблемы.
Виктория Степановна уговорила доктора лечь в больницу, убедив его, что это уж точно убережет его от судебного преследования. Эта идея ему очень понравилась, ведь он отлично знал, что множество людей в бытность его завотделением использовали эту лазейку, чтобы избежать тюрьмы. Как долго он будет находиться в психушке, и что вообще будет потом – все это они с Викторией Степановной не обсуждали, да доктор об этом и не задумывался. Его беспокоило исключительно только незакрытое дело. Морозным январским днем Борис Николаевич сам пришел в отделение, Виктория Степановна завела на него историю болезни, он прошел в палату, где его тезка, медбрат Борис, выдал ему пижаму и указал койку, и после этого Сергеев навсегда перестал думать о незакрытом деле.
* * *
В отличие от свого литературного двойника Рагина, Борис Николаевич не умер. И никто в больнице его не бил. Наоборот, все, и больные, и персонал, относились к нему с уважением, все понимали, что любой может оказаться в ситуации, когда только психиатрия придет на помощь. Собственно, все они знали об этом и раньше, и только Борис Николаевич понял это сейчас. Через некоторое время Виктория Степановна сообщила Сергееву, что его бывшая жена, используя связи и подкуп, оформила квартиру доктора на себя. Однако это не очень взволновало Бориса Николаевича: во-первых, он теперь не думал о не закрытом деле, а во-вторых, давали о себе знать транквилизаторы, которые прописала ему Виктория Степановна. В глубине души он понимал, что не думать о незакрытом деле он сможет только в больнице, и поэтому квартира ему теперь не очень нужна. Тем более что и в больнице можно неплохо жить.
Сергеев и сейчас в психушке. Наркоман Вадим показал мне Бориса Николаевича в чуть приоткрытую дверь во время моего последнего визита в больницу. Он выглядел слегка похудевшим и усталым, но вполне довольным жизнью человеком.
От редакции.
Случайно на сайте Ходорковский ру я прочла следующий комментарий:
27 октября 2010 15:01 | mvd-thehov | ответить ...Три года назад Чеховские милиционеры требовали незаконные денежные поборы. Тех, кто им отказывался платить, они жестоко избивали и грабили. Дошло до того, что они ворвались в жилище беременной девушки и устроили там устрашающие вооружённые “ментовские” маски-шоу девяностых. Девушка потом лежала в больнице. За три года прошедшие с тех пор она написала уже более трёхсот писем Медведеву Д.А. и Путину В.В. и выложила даже открытое письмо Президенту в интернете здесь:
http://www.MVD-THEHOV.NM.RU.
Все письма Президент России Дмитрий Анатольевич Медведев спускает ниже в Ген.Прокуратуру РФ. Те в свою очередь ещё ниже в Прокуратуру Московской области, та ещё ниже в Чеховскую милицию. И получается так, что тот самый Чеховский участковый Обидин В.И., который и организовывал бандитизм и незаконные денежные поборы, присылает беременной девушке отписки на заявления пострадавшей от него же самого. То есть явно прослеживается коррупционная цепочка, о которой девушка неоднократно писала Президенту России Д.А. Медведеву. Но Д.А. Медведев не отвечает ей, а снова спускает письмо на уровень ниже в Ген.Прокуратуру РФ, та опять ниже и всё повторяется по такому же кругу уже три года. Вопрос, это так Президент России Дмитрий Анатольевич Медведев борется с коррупцией в России? ... Поясните, пожалуйста. Спасибо.
