Мед осени пугливый яд
Отпив, отчизна умирает
С собою тихо забирает
Детишек, девушек, солдат.
Тоща, бесцветна и бедна
Среди пастушек Фрагонара,
Изгибами мостов и арок
В чужого мужа влюблена.
Глядит в предсмертные очки,
На ящички, на сундучки,
На малость пуговицы медной.
Свистят в петличках сквознячки.
Гремят стальные башмачки,
Набат и песенки победны.
2.
Выпытывая красоту,
Ведь расставанье предстояло,
Впадая в звуконемоту,
Мы прятались под одеялом.
Мы видели ее одну
В смертельной разноцветной вате.
Мы видели ее одну,
Захлебываясь на кровати.
Ты представлял ее вдовой,
От сладкой тяжести робея.
Но тот – пока еще живой
В змеиных пальцах брадобрея.
Но тот – пока еще судьба
На смеси воздуха и вздора,
Осиновая голытьба,
Белорубашечная свора,
Мотается, стучит в стекло
Кровавое мурло холопа.
Заманчивое ремесло –
Размазать ржавчину и копоть,
Напить, наесть, разбить, раздать.
Опустошенье и рутина
Любить раба. А господина –
Немыслимая благодать.
Песня сломаной ветки
В сказках самых заманчивых
или в самых зловещих –
и потому заманчивых втрое,
Тропы есть. Ими дети идут навстречу деревьям.
Ласковый рот, поцелуй меня, сохрани для меня поцелуй.
Если это судьба, назови меня сломанной веткой.
Я лежу на тропе.
Солнце тронет коросты стволов,
Солнце тронет коросты сердец.
Сохрани поцелуй для меня.
Я никто, я обломок крушения, но
Все звенит и растет
И среди сообразного шума
Не помеха рождению ветка, которая
дерева своего даже не знает.
Даже не знает породы своей,
Засыхает, и стонет, ссыхаясь.
Дети ко мне приходите гостить Корни лелеять и кроны растить. Черные корни лелеять
Детской ногою будет ее позвоночник надломлен.
Нежной ступнею, символом тяжкого материнства:
Ножкой младенца будет раздавлено сердце.
Пятна сердец материнских, пятна от вишен
На полотенцах и на крыльце,
Это в саду зреет варенье.
Помнищь ли сад? Вечно выстужен, вечно сырой,
Вечно тесен. Но
если ты – за меня,
Отнеси меня к черному лесу,
Где кровит костяника,
Капканом раскрыт бурелом,
Где вороньи зрачки притаились на длинных стеблях
И следят: пузырится листва,
алхимической пеной,
заполняет оврагов котлы,
к ноябрю обнажает костлявые руки.
Если это не смерть, я успею тебя повидать.
Хоть один поцелуй сохрани.
Дети ко мне приходите гостить Корни лелеять и кроны растить. Черные корни лелеять
Дети гуськом следуют в чащу. Им средь стволов
Чудятся смех и огни.
Движутся смех и огни, это тени волшебного леса,
Это – Никто и Ничто, это Нигде, Никогда
Так никогда не придешь, так не дотронешься,
Так не согнешь, так о тебе не узнаю.
Лес темнотой расползается вглубь и наверх,
Вглубь сундука, чердака. Точка, нигде,
Бедный заморыш, ублюдок воды и луча –
Мир обозначился в слове и вырос.
Слово замкни поцелуем.
Совы захнычут, стекло позовет:
Где вы, прекрасные дети?
Где вы, надежда любви?
Больше – нигде, никогда.
Черные стены нас разделяют,
Черные нас поглотили середины.
Мы – ненасытность корней и обманчивость кроны.
Больше нас не зовите.
Дети ко мне приходите гостить Корни лелеять и кроны растить. Черные корни лелеять
Забор
Обметан птицами и кашей снеговой,
насельник местности качает головой,
раскис медузою от долгих непогод,
он шатко движется, бредет, бредет, бредет.
Обнесены забором золотым,
мое отечество, лишь мы с тобой не спим.
От грязных сквериков нам на сердце бело,
гуди-поскрипывай, сосновое крыло.
А если кто-нибудь в истории чужой,
гудит по комнатам, качается баржой,
неясной тенью переходит от стола
туда, где маленькая родина была,
туда где родинка в ложбинке ключевой
кивает спичечной опасной головой, –
срываясь рыбкою с фонарного крючка
плывет к окраине трамвайная тоска,
мигает лампочка: скорей, скорей, скорей!
В нас въелась накрепко тревога пустырей.
Спешат по улицам: не Людочка – Люси,
харбинский батюшка, парижское такси.
Не сна – бессонницы пугают голоса,
дымы отечества горьки как самосад.
Тихонько слышится, хоть я молчать велю:
о, память горькая, как я тебя люблю!
На кладбище
В краю гробов и кипарисов,
В некрологическом саду
Я бледной шишечкой повисну
И в глубь земную не уйду.
И ты, жилец чугунной вазы,
Завидуй, притаясь на дне,
Что в мире статуй одноглазых
Не позабудут обо мне,
Что и ребенок, и собака,
Забредшие под сень куста
Заудивляются: однако!
Смотри, какая красота.
Легкий, гибкий кто-то шуршит вокруг,
Не открывается, и не берет из рук.
На чердаке, похоже с позавчера
Трутся в засаде бледные мусора.
Призраки машут им крыльями, пыль круша –
Чья-то живет и двигается душа,
На чердаках, где, древен и голубин,
Мир достигает верхних своих глубин.
Ликом не ясен, кто-то плаках, седох.
Кто-то легок, легче чем птичий вдох .
Не поцелуй, чешуйка вдавленная в смолу,
Робкий мальчик, уснувший в своем углу,
Мог бы вдруг поддаться, открыться весь,
Обрести очертания или вес:
Верх покинет, телом дрожит во рву,
Где садовник лелеет свою траву.
И трава почувствует, горяча,
Мягкость ладони и твердость его плеча.
Съеденное сердце
Прольется ночь в недомоганье дня
И раскроит фонарными зрачками
Того, кого любила до меня.
Неведомое подойдет к постели,
Вздохнет – оно раскинется как лес
В горячих влажных впадинах на теле.
Скажи, откуда знаю я тебя?
День оспиной на золотом предплечье
Сосновой корабельной тишины
Дремал. Он был как глупый светлый шар,
В нем было пусто, он звучал то ветром,
То стрёкотом, а то сухим щелчком –
Так закрывают окна от жары
На узкую горячую щеколду.
Скажи, откуда помню я тебя?
Мы родом из каких-то древних дней?
Мы голос, разделившийся на два
Неполных и стремящихся к слиянью?
Лохматый плотный лес темнел, твердел,
Он воспалился весь, набух, отек.
И растворили окна. Духота
Расслаивалась, память очищалась:
Прими воспоминание свое.
Прими, природа, память обо мне,
Не кости, и не волосы, а память
В библиотечной мертвой тишине.
Кто сдвинет книгу – тот почти уж я.
О, корешки, как замковые двери,
О, полки, неизвестные края.
Впусти меня, читающий, скорей.
Я расскажу тебе
балладу прошлых дней,
Как трубадура в возрасте Христа
Сгубила неземная красота.
Как ласковое сердце тяжелело,
На голубой тарелочке алело.
Горели травы – мята, розмарин,
тимьян, иссоп. А как отмыть потом
От едкой крови камень? Поварам,
Привычным к делу, становилось тошно.
И август по-разбойничьи свистал.
Цветы дрожали. Всюду ломкий свет
Разбрасывал намокшую солому,
Туман висел заразной простыней.
Будыльями торчали злые тени
Предметов и обыденных вещей.
Другой смотрел. Я не скажу о нем
Ни слова, ни полслова. Пусть забудут
Как следует. Пусть намертво забудут.
Любимый, говори со мной водой,
Создавшей человеческое горло –
Убитый, умирающий, седой.
Любимый, красной почвой говори,
Создавшей человеческое сердце,
И сквозь меня на смерть свою смотри.
Смотри, как ночь расставила силки,
Улавливать застенчивых влюбленных,
На звездные слепые огоньки.
Скрипящие дуплистые дубы,
И папоротник, так же ива, и
Шальные одичалые кусты
Из-за стены, где розою когда-то
Стелились и ползли, еще трава –
Свидетели готовы рассказать.
Доверимся. И выслушаем всех.
Начни, стена. Вы, розы, продолжайте…
Двери и деревья
Верь мне, небо, смеющееся во тьме:
Тихо, робко движется мир к зиме,
Звяк звучит посуда в моем дому,
Я не хозяйка голосу своему.
Я не хозяйка голоду моему.
Лестниц топот, шепот, сестру, куму,
Родственника, что незнамо пришел и сел –
чья-то гибель, а чей-то смешной сосед –
Жду. Ну, сосед, проходи. Чаю? или вино?
Ты приходи ко мне, но не приходи за мной.
Двери смотрят и ждут, скрипом пугают сны.
Дерево ветер поет. Мама печет блины.
Был у меня один незнакомый отец –
Где-то один живет в истинной темноте.
Был у меня один мимо ушедший друг –
Нынче между камней мечет метель икру.
Двери во мне живут, всяк о себе скрипит:
Что-то баском храпит, что-то дитём сопит.
Вязнет во скрипах сих золото, тень травы,
Голос пустой, душа лопнувшей тетивы.
Голод корней и глад,
съевший дотла листву.
Дерево вверх живет,
Так же и я живу.
На палубе
На палубе томление и скука
И гибели грядущей простота
Скругляет море синие уста
Задумчивые впадины аукать.
Поспело небо-розовый налив
Еще не смерклось, а уже светает.
Незрячий глаз задумчиво катает
Луна-Гомер, считая корабли.
Как мы с тобой, нерадостный улов,
Рыбачка пьет, тихонько подвывая:
О, дивных стран разруха снеговая,
Бесчисленных березовых углов!
Они прекрасны, ибо – далеки.
Она – темна, покачивает грудью.
И на нее, разборчивые судьи,
Мерцают влажным глазом рыбаки.
Рыбачка говорит: еще налей!
И мы плывем под небом силикатным,
Где звездочки приделаны на клей.
Я отдаю пустоты пиджака
под бдительное око демиурга.
В карманчике – обмылок языка,
Им говорило горло Петербурга:
«Нам смерти нет, пугающий двойник.
Она пришла и выросла из книг,
Ее позвали – и она явилась.
И, кажется, когда она пришла,
неслышным шагом, вдруг, из-за угла
Сама любовь для нас остановилась.
И любящий взошел – и был таков
Испариной багровых тупиков.
Вспотевшие от ужаса подвалы
Прислушивались к треску каблуков.
Луна считала нас по головам
И не могла дойти до середины –
Зерно клевали черные машины,
Была в цвету летейская трава.
Но смерти нет. Доверься и молчи.
Хвалите радость, бедные скитальцы,
Предчувствуя, как скоро палачи
Доманикюрят ласковые пальцы..»
Озябшие фонарики звенят,
Нас впереди не ждет Константинополь.
Кораблик наш для моря маловат.
Сойдем на самовольное житье
Скучает дом, скрипит дремучий тополь.
А смерти нет, я выдумал ее.
* * *
Смерть была со мной одна
Сладким яблоком кормила
И давала имена.
И смеялась невпопад
Как хотела называла
В мире плакал листопад.
Сквозь чумазое окно
Не тебя видать, Наташа,
Это слабая и наша
Смерть окуклилась давно.
