Родившись в конце 50-х, я запомнил в оттепельных хрущевских 60-х годах, настоящих, тех еще, боевых ветеранов-фронтовиков. Обглоданных и опаленных пронесшейся Войной. И минуло-то после нее, суровой и беспощадной, всего лишь два десятка лет, и стала кровопролитная отходить в Историю, но в мою детскую память о фронтовиках навсегда врезался - Михаил Трофимович Сергеев.
«Раненный в боях, истинный защитник Родины» - называли они себя, глядя прямо тебе в глаза, а за глаза их прозвали – самоварами. В Ростове-на-Дону, в военном госпитале в предместье Неждановка было таких «самоваров» – море неразливаное. Называли их так потому, что в теплую погоду их, безруких-безногих, вывешивали перед госпиталем прямо на больничных простынях к специальным растяжкам. Внизу простыни делали прорезь – нужду, чтобы без помощи нянечек справлять. Называлось это «открыть крантик». Вот и прозвал народ их «самоварам».
Моя бабушка в середине 60-х годов, как обязательно сегодня добавляют журналисты «прошлого века», работала на железной дороге. Служила она фельдшером в травмпункте при станции города Шахты, и часто брала меня на свои суточные дежурства. Железная дорога – механизм стратегический важный, сложный, травмоопасный, и что ни дежурство, то обязательно какое-нибудь мелкое ЧП местного значения. В основном, травмы бытового и производственного характера. Движение здесь, на станции города Шахты, в пригородной зоне крупного южного промышленного города Ростова - дело нешуточное. И плотность населения в те годы, в этих местах, была довольно высока. Здесь, на подъезде к Ростову - много разъездных путей, разгрузочных тупиков, ж\д мастерских. Маневровые локомотивы беспрерывно сигналят, свистят набирающими мощность дизелями, выпускают вверх столбы сожженной солярки. По бабушкиному высказыванию - «снуют туда-сюда и носятся взад-вперед, как угорелые».
Опять же, местное население, своих, железнодорожников, да и пассажиров, снятых по здоровью с поездов, надо было по медицинской части обслуживать. Послевоенный люд, хлебнув лиха, был крут норовом и скор на действия. Долго не раскачивались, привыкли фронтовой и оккупационной жизни. Великая Отечественная пронеслась по этим краям смертельным ураганом, оставив после себя братские могилы и мемориальные комплексы. У населения в этих краях, в те годы, было много и наградного и трофейного оружия, а на расправу «наш брат, казак, ух как всегда был лих на дух».
В конце августа 1966 года, в одноэтажный деревянный пристанционный барак травмпункта постучал мужчина. Он был в военном кителе и передвигался на деревянной коляске с подшипниками. Его форменные полевые галифе снизу были собраны в рулон и аккуратно подшиты выше колен. Он тяжело перекинул свое туловище через высокий порог и тяжело заскрипел подшипниками у стола дежурного врача.
Я знал этого человека: вчера рано утром, в бабушкин выходной день, мы ездили в Ростов, на рынок. Был конец августа. Щедрая природа южного Придонья обильно усыпала своими дарами прилавки Ростового послевоенного, впервые по настоящему сытного, рынка. Нива уже щедро одарила этот год хлебом. Вдоволь было ягод и грибов. Овощ - на любой вкус! Все-таки, субтропики, знаменитая рыба Дона, рядные мясные развалы.
В этот год, здесь, на Юге России, был необычайный урожай грецких орехов. Старшие говорили: «На крови солдатской уродили». Рынок в то время был так же еще и вещевой.
Если с продуктами в Донских степях всегда был относительный достаток, то с предметами бытового обихода - вещами - большая проблема. Тогда, в середине 60-х, в быту был очень распространен керогаз, а вот запасную иглу к нему купить – проблема. Промышленность пока не могла обеспечить население необходимыми товарами народного потребления. Но «военка» быстро переходила на рельсы конверсии, и к концу 60-х годов в широком быту появился даже телевизор - черно-белый.
Мы жили в пригороде Ростова, в предместье, и на рынок поехали дизель-поездом. Электрички только входили в обиход. Нам надо было купить мне одежонку к школе. В то время школьная форма была из синего сукна в палец толщиной. Короткая куртка и штаны, как у моряков, без ширинки, без «прорехи», но с клапаном по бокам на двух пуговицах. Девчонки носили такую же куртку и юбку, ниже колен, с тремя продольными складками по бокам и с каждой стороны тоже застегивающуюся на две металлические пуговицы. В теплое время, мы подвижные школяры, буквально, парились в тяжелой суконной школьной форме, но сносу ей было не занимать.
Бабушка моя по портной части была большая мастерица. Она решила купить мне форму на вырост и подшить немного брюки. К тому же, ей надо было наточить свои большие портные трофейные ножницы Zollinger, над которыми она особо всегда дрожала: не дай Бог мне в руки попадут!
Там я и увидел этого человека. Сидя на своей коляске, он точил нож. Рядом – небольшая очередь. Мастер - хороший: к другим народу стояло намного меньше. Дородные казацкие тетки в очереди скорлупой в сторону поплевывают, разговаривают о жизни. Кумуются, одаривая родню и детей монетками, мелкими подарками, сладостями. Дядьки папиросками дымят или цигарки из кисетов вертят, сигарет тогда практически не было. Стоят, обсуждают последние бытовые новости и политические события.
Мальчонка я был любопытный и сразу заметил на кителе фронтовика две медали «За боевые заслуги» и «За взятие Кенигсберга». Остальные награды были только на его орденских планках. Среди них я успел разглядеть медаль «За отвагу».
- За форсирование Днепра, - заметив мой любопытный взгляд, ткнул большим пальцем себя в грудь точильщик, и брезгливо, двумя пальцами, принял бабушкины трофейные германские «Золлингеры». Зло сплюнул в сторону:
- Сталь фашистская! Хороша, сволочуга! Бриткая, век - не сточить!
И быстро стал их править, изредка опуская в воду. Правой рукой он размеренно крутил ручку точила, а левой неспешным, точным движением водил раскрытыми ножницами по наждачному кругу. Затем переходил на более мелкий, шлифовал на войлочном и полировал на кожаном.
Через пять минут щелкнул ими по тонкому шелковому банту, подвешенному между станиной, проверил свою работу. Небольшой отрезок ярко красного банта, легким пером медленно опустился на землю. Еще раз чертыхнулся и протянул руку за платой, громко, во всеуслышание, заявив:
– Так! За фашистский струмент, все знают, двойную таксу беру я. Десять копеек!
Монета эта была маленькой по размеру, но считалась «серебряной», и это была его плата за заточку трофейных колюще-режущих предметов. За наши, советские ножницы, он брал пять копеек: самые большие по диаметру, но медные, меньшего достоинства, монеты. А за трофейные, из принципа – серебряные десять!
Он точил серпы и косы, кинжалы и сабли, топоры и лопаты, но всегда за изделия отечественного производства - брал ровно пять копеек. На картонке, прикрепленной к его точилу на двух кусочках шпагата, в верхней части красными чернилами был любовно изображен Серп и Молот. Напротив стояло: «Цена 5 коп. за всё». Ниже, черной тушью была намалевана свастика, и значилось: «Ahtunge! - 10 (десять) копеек!». От дождей тушь поплыла четырьмя грязными разводами, и для меня такая свастика – стала символом Победы. Победы нашего народа в Великой Отечественной войне!
Мое поколение даже через двадцать лет еще долго находило в Славянских и Велико-Анадольских лесах разминированные, без взрывателей минометные мины, танковые и пушечные снаряды, гранаты и, ежесекундно рискуя жизнью, плавило из них тринитротолуол. Эти болотистые места саперные батальоны прочесали, как могли, но ребенок всегда доберется туда, куда взрослому не попасть. По кочкам мы ватагой прокладывали путь к очередному крошечному островку суши и осторожно рыли землю. Больше всего было солдатских стальных касок. Наших и немецких. Каски – не оружие саперы их не собирали. Обычно, входное пулевое отверстие на каске маленькое, на выходе не хватает куска с детскую ладошку. Расширяющиеся книзу фашистские мы не брали, они казались нам смешными, а наши чистили керосином, заклеивали альбомной бумагой пулевые отверстия и красили в темно-зеленый, полевой летний цвет. Зимой пионерлагерей не было.
Добыв взрывчатку, мы выстругивали перочинным ножом доску в виде судна и привязывали к ней сверху тол. Делали взрыватель, изготовив его из толстой фольги от шоколадки и серы. Три спичечных коробка хватало. На берегу, поджигали фитиль, отталкивали деревяшку и моментально падали - глушили рыбу в ставках. С рыбой всплывали раки, лягушки, ужи и даже соседские утки с гусями.
Южнорусские леса эти богаты водоемами искусственного происхождения. Как и сам Велико-Анадольский лес. Был такой русский ученый-лесовод В.Е Графф, который высадил за сто лет до Второй Мировой войны на Юге Российской Империи, в Донецкой области возле станции Волноваха, более 100 тысяч саженцев. Большинство из них – фруктовые, без чего Донецкие степи нельзя себе и представить. Что такое абрикосовая или шелковичная посадка, грушевая или ореховая роща, жителю иных широт России трудно себе представить.
И вообще, в России есть два города Ростова и два – Донецка. Один в Украине и России, второй в России, в Ростовской области и - Украине. И однажды я, перепутав в Ростове-на-Дону, автобус, уехал не в «областной», как моя бабушка-фронтовичка, воевавшая шофером, на фронтах Второй Мировой, называла наш украинский шахтерский город Донецк, а в другой, в маленький районный. Меня потеряли, но я целых три дня отдал Донецку Ростовской области, небольшому и тоже шахтерскому городку. Здесь тоже были кровопролитные бои.
На рынке мы с бабушкой протолкались, чуть ли ни до самого закрытия, как раз на последний пригородный дизель еле и успели поспеть. Вбегая в закрывающиеся двери первого вагона, мы услышали сип набирающего обороты двигателя, послышался свисток машиниста, запахло выхлопом солярки. Красно-белая, ребристая машина застучала на стыках и понеслась по рельсам.
На рынке я до отвала наелся ягод белой шелковицы, и початком кукурузы с кочергу, загрыз крупного донского рыбца горячего копчения. На обратном пути меня укачало. Я уснул прямо в вагоне, и когда меня разбудила бабушка, я с трудом понимал, где и нахожусь. Еле переставляя ноги, мы доковыляли до бабушкиной работы. Смена начиналась в восемь вечера.
В травмпункте Михаил Трофимович, так звали фронтовика, разъезжая перед столом дежурного врача что-то горячо, но тихо говорил, доказывал своё, о чем-то просил. О чем именно шла речь, я слышать не мог: детей на дежурства брать с собой не разрешалось. Я сидел за стеклянными дверями, в приемном покое, возле стола, который был покрыт белоснежной льняной простыней. Жесткий казенный высоченный стул, был оббит черной скрипучей, но теплой кожей.
Он осторожно снял фуражку и бережно опустил ее на ладонь левой руки, по уставу – кокардой вперед – к доктору. Его красивые казацкие густые черные волосы были обильно пересыпаны сединой и острижены по фронтовой привычке: «чубчик из-под пилотки». Глаза светлые, как будто застланные пеленой той страшной войны. Какого именно, цвета не видать. Мне показались светлого. Широкое, как будто из гранита рубленое лицо его было почти черным. У него были до синевы выбриты подбородок и усы. И только небольшие полубаки, по моде шестидесятых, выдавали послевоенное время. Он, несомненно, был красив лицом и молод.
Все страшно боялись проверки Главного врача. На этот случай меня заставили назубок выучить такое вранье. Мол-де, я только что плохо себя почувствовал и упал те-нате, видишь ли, в обморок. Прямо на станции. Живу здесь, рядом, во втором бараке через железную дорогу. Сижу вот, дали нашатыря понюхать, я и прихожу, мол, в себя.
Со своего места я из чисто мальчишьего любопытства следил за Михаилом Трофимовичем. Вот он протянул руку и взял у дежурного врача со стола что-то маленькое, мгновенно блеснувшее полированной сталью в его могучей ладони, быстро сомкнувшейся и скользнувшей в карман кителя. Он неспешно поправил фуражку на голове и покатился к порогу; весело подмигнул мне в приемной.
У выхода фронтовик снова тяжело и грузно с «ухом», перевалился за порог. По деревянным полам травмпункта подшипники его коляски катились тяжко, но, вырвавшись на простор твердой асфальтированной пешеходной дорожки, ведущей к железнодорожным путям, зазвенели.
Был теплый августовский вечер. Ни дуновения, все замерло, только тишина звенела. Стих даже умиротворяющий перезвон цикад. Издали отдавало смолкающими руладами засыпающего рабочего города.
Я вышел на крыльцо. На шахтных копрах вдали зажглись огни. Через пару метров Михаил Трофимович оглянулся, быстро разогнался и затянул «Катюшу». Подшипники его инвалидной коляски заискрили в темноте асфальта, особо ярко вспыхивая, когда он перебирался через стальные рельсы.
На крыльцо вышли дежурный врач и фельдшер, моя бабушка Анна Ивановна:
- Иди на кушетку. Иди спать, внучок, - сказала она, - сегодня Главного точно уже не будет.
У меня и так уже слипались глаза от дневной усталости, сытости, впечатлений и я понуро поплелся в темный закуток изолятора, услышав напоследок бабушкины слова, обращенные к врачу – Валентине Андреевне:
- Да, Андреевна, по Трофимычу, хоть барометр смеряй. Скоро ливень сыпанет! Посему так быть!
Уже засыпая, сквозь тонкую деревянную перегородку я услышал шепот дежурного врача и бабушки:
- На погоду, ноги ему сильно крутит. Морфин дала, прописан как ему. Не спился бы от жизни такой. Руки золотые и зарабатывает, сама знаешь, за одно воскресенье на базаре - по тридцать рублей за раз! Да фронтовых шестьдесят! Живет на третьем участке, в зеленом бараке у сельпо, да дома все лудит-паяет по соседям – всё копейка, какая! С фронта без ног вернулся, а жена с дочерью в оккупацию, сами они из Воронежа, сгинули. Так и живет бобылем с тех пор…
Стук первых тяжелых дождевых капель в окно и первый удар грома, окончательно сомкнули моё уставшее детское естество, и я крепко уснул. Дождь, а в этих краях его иногда называют, обложным, лил, не переставая трое суток.
В остальное свободное от бабушкиной работы время я бегал на ближайший ставок – пруд. Каскады рукотворных водоемов в этих благословенных водных краях рассеяны часто. Купался вместе с местной ребятней до посинения, загорали, как негры. От нечего делать ловили раков руками или мелкую сорную рыбешку рубашкой, застегнутой на все пуговицы, с завязанным проволокой воротником и рукавами. Копались в земле, находили патроны, делали взрывпакеты, бомбочки, самопалы, петарды. Детство послевоенное в тех местах было у нас сильно уж пиротехническое. У старших братьев, не секрет, у некоторых, были трофейные Вальтеры, Парабеллумы, ТэТэшки, привезенные с фронта воевавшей родней.
Через год я снова приехал к бабушке на каникулы. Жил я в Иркутске и каждый раз разительный контраст Восточной Сибири и Придонья поражал меня до самой глубины души. Здесь не знали кедрового ореха, голубики и черемши. Это меня убивало.
Через каждые три дня на четвертые меня снова было не с кем оставить, и бабушка по-прежнему брала меня на свои дежурства. Все так же, до чертиков, боялись Главного, меняя мою легенду до бесконечности. Я и сам начал путаться в навязываемой и бесконечно меняющейся легенде.
И однажды Главный появился. С ним было еще двое мужчин. Под белым халатом одного из них виднелась военная форма и погоны капитана. Все были в белых халатах и с черными кожаными папками в руках.
Главврач на вид был очень добродушным человеком. Небольшого роста, круглоголовый, в очках, светловолосый с большой лысиной. Глаза серые, спокойные. Он носил небольшие пшеничные усы.
Главный проверил журнал приема, осмотрел приемную и кабинет дежурного врача, зашел в фельдшерскую. Увидев меня, спросил спокойным, уверенным, приятным голосом:
- Ну-с, молодой человек, зачем пожаловали?
- Мамка палец порезала, мне бы зеленки немного, сказать просила, отправила вот, - не запнувшись, соврал я и, зажав пузырек с отлитой бабушкиными руками остатками зеленки, выскочил и травмпункта.
На этот случай у нас строго было оговорено, чтобы я погулял где-то часик, только сразу не возвращался. Часик на Юге - дело весьма условное. Ноги сами принесли меня к сельпо. Михаил Трофимович сидел возле своего барака. Рядом стояла работающая паяльная лампа. В его руках была большая эмалированная кастрюля зеленого цвета.
- А подойди ко мне, малец, поближе, не бойся! - обратился он ко мне.
Его лицо было перепачкано сажей, глаза блестели, он был навеселе. Он по-прежнему был в форме, но сверху нам был еще и короткий черный с большими кожаными карманами рабочий фартук.
- Это твоя бабка в трампунте работает, да? Ты фронтовиков уважаешь? Знаешь, что мы кровь за вас проливали?
Я ответил утвердительно на все вопросы.
- На те три рубля, дуй в сельпо и возьми мне штоф за два семьдесят два, на сдачу леденцов себе купи. Скажи - я послал! И мигом мне шоб!
Я послушно протянул руку. Фронтовиков-инвалидов я уважал, да и было это в то время, когда почти в каждой третьей семье они еще были живы. Он сыпанул мне из кармана, не глядя, горсть монет:
- Отсчитай три рубля, арифметику уже проходите? Вот и применяй на практике! Вот эта медаль, знаешь за шо? За форсирование Днепра! Как переправились, по нам фашист, с MG-сорок второго, как лупанет! Это пулемет такой тяжелый армейский, станковый. Да, окопался там фашист крепко тогда. Много наших полегло…
Через десять минут я протянул ему бутылку и двадцать восемь копеек сдачи. Он взял монетки, открыл бутылку, выпил на моих глазах полстакана и достал из кармана монету в пятьдесят копеек:
- На, не кобенься, медальку себе купишь…
В те годы кондитерская промышленность выпускала 25-граммовые штампованные шоколадки круглой формы в толстой фольге из двух половинок. Цена – полтинник. Тематика штампов была военно-патриотическая, потому народ и называл их «медальками». От такого лакомства я отказаться не смог, да и предлагал мне деньги Михаил Трофимович ненавязчиво, от чистой души. В это лето я еще не раз бегал ему за водкой.
Он рассказывал, как его ранило под Кенигсбергом:
- Пехота я – царица полей! На высотку в атаку штурмом идем, орем: «За Родину!», «За Сталина!», а низом рядом со мной пехотная мина сработала под Санькой из Твери. Его-то сразу, а мне ноги перешибло. В госпитале уже без сознания, хирурги мне их оттяпали…
На следующее лето я к бабушке не поехал, на всё лето меня отправили в пионерлагерь на Азовском море. Зато на Новый год она сама приехала к нам, и я спросил ее о Михаиле Трофимовиче.
- Повезло твоему Михал Трофимычу. Жена с дочкой нашлись. Сейчас не пьет. Ни-ни. На дому не робит боле, только по воскресеньям на базаре всё сидит. И лучше мастера-заточника до сих пор во всем Ростове не сыскать.
Еще через год я снова приехал к бабушке. Я уже окончил четвертый класс, и в школе по собственной воле усиленно изучал историю ВОВ, одолжив учебник истории у соседа-восьмиклассника Гены Дидыка. Он эту книгу даже не открывал. В свои 14 лет он работал на шахте, кормил мамку, брата и двух сестер-близняшек.
Трофимыч сидел в окне своего барака. Я поздоровался по имени-отчеству:
- А фельдшерский пострел поспел! Ну, рассказывай как учеба, много двоек за год нахватал?
В глубине квартиры раздался детский плач. К окну подошла молодая девушка:
- Па, внука подержите, я ему манку сготовлю.
- А мои-то, слухай, в Омске в эвакуации были! Нашлись вот! Вишь, каким внуком, дочь меня об этом годе одарила! Отдельну квантиру к Новому году обещали! Эх, заживем, школяр! По истории, про штурм Кенигсберга, проходили уже?
Я честно сознался, что по истории мы только еще средние века изучаем и феодальный строй, но я читал про это героическое сражение.
- Ничего живы будем – не помрем! – заверил меня фронтовик, - ты, главное, про этот бой потом, еще когда-нибудь прочти. Обязательно прочитай!
Вернувшись с каникул, дома, в двухтомной Советской Энциклопедии я сразу же и прочитал:
«Город Кенигсберг, расположенный в Восточной Пруссии, был превращен немцами в мощный узел обороны. Гарнизон Кенигсберга включал в себя 5 дивизий и отдельные крепостные части. Операция по ликвидации кенигсбергской группировки войск противника и штурм самого города происходили с 23 января по 10 апреля 1945 г. В боевых действиях со стороны Советской Армии участвовало свыше 137 тысяч человек, около 5000 орудий и минометов, более 500 танков и самоходно-артиллерийских установок и около 2500 самолетов. Бои непосредственно за город длились с 6 по 9 апреля 1945 г. Во время героического штурма и взятия Кенигсберга советские войска уничтожили 42 тысячи солдат и офицеров противника и 92 тысячи взяли в плен».
О наших потерях в ней не было сказано ни слова. О раненных тоже…
На следующее лето я узнал, что Михаил Трофимович умер от ран в начале апреля 1970 года
- Ему годков-то и было, всего как 45. Мальчишкой совсем на фронт зимой сорок третьего ушел…
