№7/2, 2011 - Проза

Оганес Мартиросян
Ночь на правах земли

1.

Юность поет псалмы. Мой друг – рыжий. Его звать Чубайс, меня Черномырдин. Нам по двенадцать лет. Катя наклоняется ко мне:
- Оганес, это правда, твои родители разводятся?
Она отходит, возвращая мир. Я ничего не знаю, мне шесть лет. Солнце светит всем. Я армянин. В глазах "общественности" – то Мкртчян, то Погосян, наиболее популярные тогда. Матренкин таранит мой велосипед:
- Ну че, Погосян, попал ты?
- Мама, - я бегу за мамой, - а что такое арбуз?
- Чидем, - отвечает мама, идя впереди, - азиз джан.

91-й год, или освобождение крестьян. 91-й год. Дети, наевшись досыта, отвалились от матери. Что меня заставляет верить, что я еще проживу? Строка, начатая, но не дописанная мной. Год девяносто второй, холод. "Универсам", прочее.


2.

Сырость, октябрь. Мы идем по рельсам, я в семнадцать лет и Серега-макаронщик, в очках. Сутки мы отработали на мельнице. Утро, туман. Он вспоминает детство. Не простое, детдомовское.
- Мне вот без разницы какой нации человек, лишь бы хорошим был, - говорит всеми измученную фразу.
- Тут ничего нельзя сказать. Вот принцесса Монако сбежала с простым, с нашим. Кому что. Еще ничего не известно. –
Мне семнадцать лет. Он меня спрашивает, буду ли пиво, разбивает деньги, половину "пятихатки" отдает мне.
- Правильные вопросы задаешь, ты найдешь себя в жизни. Ну давай, - проникает в толпу, уходит. Около пожарки выбегают щенки, бегут вслед за мной, начинается мелкий снег, мои ботинки, еще пять минут назад без следов, начинают скользить, моя кепка седеет. Я прохожу по дороге, где меня впервые избили. Двое, после нового года. То ли я их толкнул, то ли они меня… Главное – устоял, все удары вынес лицом. Я сажусь в трамвай, еду одну остановку, выхожу. Две 18-этажки, школа.


3.

Памук бродит по городу. Восемнадцать лет. Он не хочет учиться. Не хочет быть архитектором. Он бродит по ночному Стамбулу, заходит в бар и выпивает пиво. Курит – одну за другой – сигареты. Памук: город воспоминаний. В Турции, младшей сестре России. Турция времен Памука, Россия из его же времени... Сходство этих двух стран я заметил на чемпионате мира по футболу или на чемпионате Европы.
Апрельское воскресенье. Лужи, оставшиеся от снега. Парни, девушки, пьяные. Я прощаюсь с ребятами, сажусь в «Одиннадцатый» автобус. Встаю у средней площадки.
- Ара! - кричит Цветков. Я машу рукой, удаляясь. Цветков исчезает с ребятами. Пританцовывая, исчезает.
- Что мы мешаем? Задняя дверь была закрыта...
- Надо будет найти лоха, кинуть на деньги. Надо размяться, ногами помахать...
- Девушка, вы садитесь?
- Глянь, какая девчонка, какая девчонка прошла.
Автобус сворачивает, оставляя позади пятерых-шестерых парней бьющих ногами и битами две фигуры, дико орущие и лежащие на асфальте. Еще один поворот, протягивая восемь рублей, выхожу. Голова перестала болеть. Атмосфера ночного города будоражит, бодрит организм. Выпившая молодежь. Костер, вокруг которого пляшут тени сгущающихся людей. За чертой молодости людей.


4.

Дым от сигарет. Мы сидим у костра. Бутылка вина гуляет по кругу. Искры взлетают, становясь звездами. Небо медленно тлеет, старое облинялое одеяло. Голая доска, светит утро. Утро, часть которого я. Та часть, что приближена к краю. К краткосрочному воспаленному краю. Да я и не жив. Разве я жив. Почему я не жив. Часть не бывает живой. Часть тела умирает наедине с собой.
- Вот и наша жизнь застывает: она так похожа на мед. Золотой, переливающийся на солнце, он густеет, твердеет. Частицы его застывают, не смешиваются друг с другом (верх – это верх, низ – это низ), можно выковыривать по кусочку – сверху и до самого дна, так, постепенно, растапливая каждую отдельную часть.
Все могилы открыты. Крышки от них украли. Сдали в металлоприем. Люди, в темноте или пьяные, зазевавшись и просто, падают, исчезают в них. Я в аду, полном, безоговорочном. Глаза сами собой закрываются. Не хотят глядеть в мир. Потому что он врывается в их распахнутые ворота, словно орда монголо-татар, уничтожая, вырезая все встреченное на пути. По крайней мере, должны быть решетки. Тело, свернутое на кровати, клубок времени. Заматываемый все туже и туже.
- Айи эстех! - кричал мне вдогонку. С бутылкой водки, служивший когда-то в Армении. Одинокий в чуждом пространстве, как и сама Армения. Каждый человек – Армения. Или должен стать ею.


5.

- Почему вы не устраиваетесь на работу?
Что изменится, жизнь впадет в русло, из которого пыталась, пытается выбраться, в русло, по которому вовсю текут уже новые волны… Попытался проехать в объезд, видя перед собой пробку. Не смог, а теперь назад, вклиниваясь с боковой, то есть пытаясь вернуться... Вечер, дороги освободились и машины несутся, свободные от того, что упущено.
- Отвечая на ваш вопрос, люди... Люди – самые продажные люди на земле. Самые продажные девки.
- Почему он так безумен, почему он так сильно косит...
Мимо, мимо и мимо людей. Как легко все-таки быть, не быть – вот поистине мука.

Обращенные к целому, а одним словом – религия. Иисус Христос, или арка.


6.

Люди изнашиваются, машины, дома. Хедаят выбрасывается из квартиры. Но его не становится мало. ...И я плыву, омываемый с каждой стороны людьми. Да ничего не произошло, только мир, познакомившись поближе с тобой, перейдя на ты, потерял к тебе интерес. Может, временно, а может, и навсегда. Кто его знает, не заинтересовал или, наоборот, проверяет на чувства. Та девушка, что сразу дает телефон, чаще всего потом не берет его. Люди бьют, убивают друг друга. Почему бы и нет. Это выглядит натуральней крыс, сидящих за компом, читающих лекции, работающих на заводе, проверяющих документы.
- Здравствуйте, ваши документики.
Сытое животное редко кого убивает. Преступления – это грыжа, которая вылезает под тяжестью государства. Человек убивает ближнего своего только потому, что в его руках – кулаки и ножи. Из пистолета в самолет не стреляют.
- И что тебе предстоит? Выше головы прыгнуть.
- Но ведь я, я...
- Только для того и создан, чтобы выше головы прыгать. Порог тебе ни за что не переступить.
- Знаю, знаю, но все-таки смотри, не нравится мне эта делюга, ох, как не нравится.
- Слышь, слышь че, ты че?
- А, ты че-то сказал?
- Сигаретки не будет, братишка?
Девушка с хорошими бедрами. Парень в пальто, рядом с ней. Мыльные пузыри, вылетевшие из сознания.



7.

Шум за окном. Машины и крики, сцепляющиеся, катающиеся, образуя невидимое и третье. В крайней степени смешно жить. Или, вернее: смешно жить в крайней степени. Я встал, посмотрел на свой портрет в зеркале, брезгливо усмехнулся, отошел. Не очень хороший портрет. Соблазнить девушку... Нет, уже не смогу. Ни сил, ни внешности на то нет. А денег – так их тем более. Сколько же тебе лет? Сколько в тебе, изначально нерусском. Нерусском независимо от страны. Нерусский – это такая нация. Родина ее – Россия. Она чужеземец и в ней, на своей родине. Погрешность счета населения Китая составляет примерно численность населения России. Вот такая погрешность. Надо сделать так, чтобы ее не было. Чтобы в будущем не было этих погрешностей. Чтобы статистика стала точной. Такие существенные ошибки. Так же нельзя, нельзя нам с ними. Зачем нужен порнофильм. Он же убийство. Эротика, это драка. Хотя драка бывает страшнее убийства. Или может закончиться им. Еще один автомобиль. Если вести подсчет, третий. Дверь на балкон открыта. Оделся и сел за стол. Самое лучшее время на земле – четыре-пять утра, летом. Людей еще нет, полусумрак, красная полоса неба, птица одиноко поет, одинокий пешеход и машина... Мир в ожидании.

Теперь душа спала. А была эрегирована на вечность. Свернулась, лежит. Кончив в вечность.


8.

Встретился с А-ым. Получил альманах, молчу. Торговля не идет. Разорилась торговля. Он – с похорон художницы. Не могла ничего еще делать. Только рисовать. Умерла в декабре. Только сейчас обнаружили. Не есть ли, думал я, наша литература тело повешенной, умершее, но не захороненное. Настолько одинокое, что не заметили до сих пор…
- Выпили за помин души.
На дворе апрель.
- Она и раньше пыталась. Вот, первый номер раскрашивала.
Переминаясь с ноги на ногу, изредка поглядывая на заходящих во двор девчонок. Они сворачивали с проспекта, заходили во двор – покурить. Комкаю себя, просто жуть. Выкидываю себя за угол, теряюсь. В памяти всплыла женщина, утопившаяся на пасху. Она плыла по реке, крича:
- Христос воскрес! Матушка-волга... Христос воскресе!..
Спасатели успели к ней – уже мертвой. Или кончать собой или уходить в бизнес. Ни на то, ни на другое сил нет. И то и другое слабость. Я сплюнул, замолчал. Говорили о чем-то еще, то замолкая, то воскресая снова. О лит. делах и о чем-то еще, маловажном или значительном. Потом – попрощались, ушли.

Трагедия: когда то, чего не должно быть, есть.



9.

Женщина надела пальто, забрала дочь. Курит у больницы, стоит. Лет тридцати пяти, не более. Ей предстоит переход, темный, страшный, ночной. Женщине нужен мужчина, который бы ее перевел в следующий возраст, после чего ушел, потому что мужчина уходит. А так – она может не перейти, остаться здесь, на другой стороне, не попасть домой или попасть под машину.
- Ночью привезли мужика. Он хрипел. Всю ночь прохрипел. Утром его увезли...
- Куда, в морг?
- Понятное дело, в морг.
Внучка заныла: домой. Бабушка запрощалась с дедом, взяла внучку за руку.
- Поцелуй деда.
Девочка ушла, уводя бабушку. Я остался сидеть, зажимая в руках бахилы. Через пару секунд дед, поднявшись, ушел в глубину больницы. Я представил себя на месте мужика, хрипящего прошлой ночью. Смерти бояться – бога не чтить. Страх нужен до определенного возраста, как палочка – саженцам пока они не окрепли, как мама – ребенку и т.д.

Мне кажется, что я давно умер. Нет, не кажется – я в этом глубоко уверен. Но если так, кто тогда говорит, кто иногда – дышит?


10.

- Подойди ко мне, ты черножопый?
- Да, аствац, я этот самый.
- Ты не брил свою задницу?
- Да, аствац, я не брил свою задницу.
- Ты не любишь меня, сотворившего этот мир, или мир, который я сотворил? - Я люблю Руки вверх, себя лет в шестнадцать и мир, только сейчас распустившийся... Отвратительный мир с лицами, полными своего отсутствия. Равными твоему отсутствию, аствац. Убери эти лица, разбитые фонари. Девяностых годов улицы, их фонари…
- Да берите их все, - отвечает в меня продавщица. Я смотрю порножурналы.
Продавщиц около пяти. Молодые, развратные. Я – около семи лет назад. Они разворачивают журналы с совокупляющимися женщинами и мужчинами. На витринах – фаллоимитаторы, гели, резинки, мази. Девушки с распушенными дырками, из которых вытекает семя. Черная прямолинейная ночь. Обрывки людей, разговоров на улицах. Чувства, припрятанные про запас,- да, все равно испортятся. Можно потратить сейчас. Или употреблять испорченными. Как бы не отравиться.


11.

Телки у ларька, пьющие пиво. Отходящие за него отлить. Одна в штанах, а другая в юбке. Матерящиеся, ведь им плохо. Они стареют, и, судя по всему, их только трахают, забывая при этом любить. Гнусные рожи, которые, проходя, хочется пнуть, как пустую бутылку от пива, чтобы она, взлетев, разбилася об асфальт. Их хочется бить, потому что если есть боль, надо, чтобы ее было больше. Нужно доводить до конца. Только боль успокоит боль. Боль можно скрыть в другой боли – как в матрешке. Радость – она вывеска, на лицах, государствах и зданиях. Она может провисеть сколько угодно времени. А за ней может быть все, что угодно. Слово такое есть, слово. Самое нехорошее слово. Его нельзя произносить. Человек слова. Головная боль. Мы идем по улицам, в людях. Моя деталь износилась. Такую деталь не найти. Таких больше нет. Надо долго искать. Потому меня чинит. Господь меня чинит. Когда ломаюсь, что-то там делает, паяет, скрепляет чем-то. Мы идем до газели.
- Ну все, давай, - пожимает мне руку. Пьяная газель, выходные.
- Давай, - жму в ответ: - Россия для русских! - уже под конец, когда дверь закрылась... Одобрительные выкрики, в темноте же не видно... Хотя я зарос: ночь наползает на лицо, снизу. В ад бы отправить этих баранов. Надо так и писать: ад, конечная цель маршрута.
Душа моя, изнасилованная собой, как можно жить с этим. Одновременность всех чувств. Залп, один за другим. Как я однообразен, конечно. В плане – печали, злости, тоски. Я – наша сама действительность, только раскрученная до предела. Написанное – сжечь, ненаписанное – увековечить. Писательство от бессилия. Мирового бессилия. Когда хочется творить, но куда еще, сколько можно... Голова догорает. Пепел опадает на землю.


12.

Клиника "Парамонова". Голову отвернули, как лампочку. Оставить свой след, то есть скелет... Умереть по привычке. Серая бумага мозгов. Жирные кляксы от чернил. На ней одни кляксы. Хлеб, разрубленный топором. Земля вылизана миллионы и более раз. Языками, по кругу. Вкуса уже не осталось. Только сырость чужой слюны. Голодной, капающей с языка. Вкус земли, а не жизни. Труп, ничего нет. Вариант один – умереть. Как же он многогранен. Я не вижу себя: ни в прошлом, ни в настоящем, ни в прошлом. Ненависть, бешенство, заставляющее сжимать зубы, удерживать себя, когда кто-нибудь с аппетитом ест или идет в туалет. Тело хочется утопить в сортире, забивать его туда ногами, прыгать на нем, независимо от того, кто это: мать или посторонний человек. Горло, тому, кто ест, перерезать. Постоянное сдерживание себя, своей ненависти, переходящей в дикую жалость. В гадкую слезную жалость. Человек, сказавший "я очень проголодался", заслуживает пули.

Тело перестало говорить. Нитка, опавшая без иголки.


13.

На рынке, в Солнечном, выходя, встретил создание, которое привлекло меня. Девушка, молодая, но с гигантской жопой. Столько времени не знакомился. Последовал за ней, но не приближаясь. Она пошла в продуктовый отдел. "Ну, здесь надолго", замечая, как она долго стоит у прилавков. Просто подходить не хотел. Быстро заскользил по рядам, нашел зеркальце складное в виде сердечка, поспешил назад. Но той девушки нигде не было. "Как можно так быстро уйти, ты же просто не в состоянии", кружил по рядам, но ее не было. Злой, сел в автобус, загремел в город. "Такая жопа пропала. Обычно мы пропадаем в ней".
- Да, как же мы постарели, - говорит Алексей. Мы встретились на Второй, зашли сперва в офис – устраиваться на работу, а потом сели на лавочку: - Я когда выходил из трамвая, мельком взглянул на тебя. Человек, которому за тридцать, может быть, далеко...
Он закуривает. Дымит. Доски, на которых мы сидим, прогибаются. Школьники подтаскивают листву, разный мусор. Невдалеке от нас огромный контейнер. Он уже полон до краев. На работу опять не устроились. Магазин Спутник. Что-то опять не так, живущее шарахается от нас.
- Может, ты хочешь пива?
- А ты?
- Ты ведь знаешь, у меня болит голова.
- Тогда я тоже не буду. Его усталая фигура исчезает в трамвае ("Чпокни кого-нибудь". - "Обязательно"), моя – идет на автобус.

Вода вытекает. Остается осадок.

14.

Теплота материнского чрева, из которого, клубясь, выползают змеи. Женщина, умирает, а змеи ползут. Клубясь, молодежь зажигает. Ребята в отрыве.
- Мальчики, отдохнуть не хотите?
Сутера в темных машинах. Машины в темном переулке. Переулки в темной ночи. Диск луны, отколотый с краю. Желтый, будто его обоссали. Отливаем на деревья.
- Не плачь, Баб Леня!..
Из-за угла возникшая девушка хихикает.
- Вот видишь, оценили твое творчество.
- А я не думал, что слышно, как я пою.
Застегиваем ширинки, уходим. Деревья, благоухая, стоят. Милицейский бобик, девушки, парни.
- Ну че, Оле звонил.
- Да, звонил.
- Ну как, скоро даст?
- Она сказала перезвонить, она сейчас за рулем...
- Че говоришь, перезвонить, рот сейчас занят?
- Сигаретки не будет? А можно две? Благодарю.
- Ну че, еще брать будем?
- Можно. Что у нас там с деньгами?
- У меня есть еще полтинник.
- У меня тоже немного есть.
- Вы оставайтесь, мы за пивом сходим.
От двух теней отделяются тени и уходят.


15.

Вот и Цой. По концертам в Алма-Ате и Донецке видно, что ему не в кайф. В Олимпийском он жжет, но это конец. Лебединая песнь. А так бросить письмо, бросить искусство и пойти зарабатывать деньги. Цой погиб потому, что даже он был не нужен. Тальков, Башлачев, Науменко, Дягилева. Пришло другое искусство. Искусство зарабатывать деньги. Скажем, я – это то, что выжило (и из ума в том числе), уцелело. Типа: как можно быть сейчас. Обращаться ни к кому. Тот, кто говорит много, не говоря ничего. Эсгебичи. Вильям Блейк мертв. Он мертвец, но он путешествует. Убивая и собирая пули... Ты мертв, но ты должен быть. Ты просто обязан быть. Быть как ни в чем ни бывало, будто ничего не случилось. Хотя времена изменились. И теперь не Цой погиб, а толпа. А Цой делает свое дело, но только при пустых стадионах. И поэтому – "Цой жив" – это правда.

Так странно проходят часы. И так странно не хочется спать. И так странно, когда за окном проезжает машина. Удивительные строки. Насколько верно отражают состояние. Состояние человека, выброшенного в жизнь... Еще год или два назад, купив за сороковку диск, самый обычный диск – их тысячи на Сенном – диск с Виктором Цоем, я плакал, то есть слезы текли сами, плакать и радоваться я не умею, насколько он близок, он здесь и бесконечно далек, несмотря на свое совершенство, крайне, кричаще об этом дик, не нужен, нелеп. Бабы с авоськами, мажоры и мужики на тачках, парни, магазины, ларьки, куры, шаурма, проститутки. Он и сам понимал это, и я, вытаращенный в ночь, слетевший. Ночью, когда все спят, живущий. Худшее из того, что могло быть, случилось: он ушел, а его песни остались. Мать умерла, а ребенок, которого она родила и из-за которого она умерла, остался.


16.

Ходить неестественно, сидеть тоже изрядно глупо. Сев на сиденье, я почти засмеялся. Усмехнулся. Что за дела. По телефонам трендящие люди. Делящиеся голосами с людьми. Откуда такая щедрость. Коммуникации делают точечным мир. Не слепые бомбардировки как раньше. Можешь зайти в сеть и точечно произвести выстрел. Толпа остается нетронутой. Мне вся эта естественная нужда и потребности противны до глубины души. В мире можно и нужно умирать, но не жить. Ради дырок, жратвы или денег. Вы бесплатно работаете? Нет, так почему я должен. Эти люди изначально грубы, а тебе надо постоянно напрягаться, ты должен постоянно брать эту планку, напрягать все силы, чтобы удержаться в городе, не провалиться вниз.
Город порождает стресс, возвращает, он сам порожден им. Люди не любят друг друга, но живут вместе. Города – острова, на которых живут люди, потерпевшие кораблекрушение. Ничем иным не объяснить эту жизнь.

Мысль самостоятельна, она машина, проходящая через темные тоннели и освещая их. Машина самостоятельна относительно, в ней должен быть человек. Человек среди машин, он нелеп. Влиться в общество, стать его частью – значит, купить машину. Купить и гонять на ней.


17.

Опять о неестественности нашего телосложения... Для меня, по крайней мере. Как же нелепо, я отношусь к человеку, как если бы средневековый человек к современной технике, окажись он здесь. Животное определенней, понятней немного, но только в сравнении, оно более очерчено, замкнуто. В замкнутом пространстве мир понятней и проще. Я бы сказал, земная планета что-то вроде кукушонка в солнечной системе. Что-то отличное по природе. Хотя остальные, может, не вылупились. Я не знаю, видно будет. Подождем, ладно. Нужно работать, нужно искать работу, нужно искать девочек, чтобы двигаться в них, создавать движения, платить за хату, гонять на машине.
«Короче, первого мая я вас жду всех на даче. Будем пить водку». Звезды выключаются днем. Чтобы не ослеплять людей, чтобы люди могли работать, чтобы не сводить их с ума, не сводить судорогой их мозг, чтобы люди могли зарабатывать деньги, сидеть за компом, ходить в туалет, курить в вестибюле, говорить о погоде, говорить, знакомиться с девушками, знакомиться с женщинами.



18.

Да, что за беда, ему плохо, скольким людям гораздо хуже. Но то ведь физические муки. Как измерить душевные. И почему телесные считаются страшнее душевных. Почему они выше. Футболисты получают громадные деньги. Тело выше душе. И его страдания выше. С этого надо и начинать. Линия здесь одна. Культ физических мук и футбола – дети из одной матери. Но не все так просто. Футбол в спорте – эстрада в искусстве. Его и свои не любят. Нужно закрыть окно. Звуки машин и прохожих. Оделся, вышел ларек. Купил себе чипсов. Когда совсем уже дно, они помогают. Понятия не имею, как. Отдал тридцать рублей, зашелестел упаковкой. Несколько посторонних, рубероид, скинутый с крыши, чешется нос, пара собак. Время, в котором никого уже нет. От моего огня выпаривается лишнее и живое. Кипячу до тех пор, пока не исчезает вода. До сих пор помню, как Катька села ко мне на колено. Села она не одна, была еще Олька. Но так – села она одна. Время – четвертый курс. Четвертый курс или пятый. Скорее всего пятый, на пятом она была тяжелее. Я сидел у стены, на корточках, ожидая пары. Они подбежали, спросили, можно ли сесть – и вспорхнули, каждая на колено. Катя села так, что коленная чашечка ушла ей в промежность. Не совсем, конечно, но я ощутил ее половой орган. Через некоторое время она вскочила и ушла. Когда встала Оля – до или после нее – я не помню. Наверное, до, хотя не исключено, что и после. Любое положение, какое бы ни занимал человек, любое состояние, в котором он бы ни находился, есть только стартовая площадка.


19.

Читая других, параллельных мне, живых, я все время выискиваю плохое. Потому что хорошее произведение – покушение, вызов. Я знаю, что большинство пишущих такие же. Писатели – это крысы, их нельзя оставлять вместе, они сожрут друг друга. Останется лишь одна, убийца… И даже тех поэтов, живых, что я ценю, я ни во что не ставлю. Когда я успокаиваюсь, я читаю стихи или прозу, они мне могут нравиться, но в любом случае – я их ненавижу. Нравится – значит, противник ближе. Я один должен быть на горе, один должен быть на Олимпе. Я запрещаю себе любить, запрещаю себе ценить. Есть только я – во всех отношениях. Поэты и прозаики должны быть, хорошие и талантливые, и даже почти гениальные, иначе не будет последних ступеней, по которым я заберусь наверх. Иначе я сорвусь вниз, дойдя почти до вершины. Вершины, которой нет. Олимп повержен. У него срублена голова. Он лежит, и верх не отличен от низа. Точнее, низ даже выше верха. Его основание шире. Да, так теперь лучше. Семена и арбузные корки.



20.

О, литературный мир. Мышиная возня, а не мир. Поделите его на две части. Будут: Оганес Мартиросян – с одной стороны, и куча тряпья с другой, все эти поэты, прозаики и т. д. Будь проклята литература из интернета, в нем самом, с ее сайтами, авторами и редакторами. Премиями, прочим мусором. Когда я сел за компьютер, я разослал свои тексты всем, по правилам SOS. "Всем, всем, всем", в поисках, кто окажется ближе. Печататься – или нигде, или везде, где примут рукописи, на все махнув. Писатель должен быть обращен или ко всему миру, или ни к кому. Он должен перекричать мир. Найти ту точку опоры, благодаря которой он сдвинет мир, заставит оборотиться к себе словно к зеркалу... Да, гений – это просвет в воронке, вокруг которого крутится, все быстрей и стремительней. Через него врывается свет и сопровождение света, кружась с возрастающей скоростью. Все то, что облепляет свет, врывается следом, временами закрывая свет, создавая усиление мрака. Переждав, свет берет свое, но

погасив свечи, Бродский лег спать. Он до сих пор не проснулся. Бродский лег спать и потому не проснулся.


21.

- Что ты в такой грусти, - смотрит отец. Я отдаю продукты, принесенные на четвертый этаж, в больницу. Что мне ему ответить. Почему я стал обречен.
Сесть на больничную койку и рассказать историю, в которой он не поймет ни слова. Мое бледное осунувшееся лицо. Папа целует в щеку. Я спускаюсь по лестнице. Отец смотрит в тревоге вниз. На мою – протертый носок на пятке – голову. На мою состарившуюся голову. Вот оно мое лето, мое первое за столько веков лето. Лето бесконечно прошло. Маленькие червоточины, звезды. ...И все будут думать, что я книга, слабо мерцающая на полках. Маленькая, ну никак не солнце. Девушек больше нет. Они вымерли. Только одна женщина, с сыном. Стоя на кассе, в Магните. Лет тридцати пяти, белая, с хвостиком, стройная. Она расплачивается и уходит. Я жду своей очереди. Женщина расплачивается и уходит. Армянин стоит, ждет своей очереди. Белая женщина хороша, у нее нежный голос, она скоро состарится. Может быть хорошо, что армянин ее больше не увидит. Он увидит вульгарную девку в сетчатых колготках, стоящую у входа и предлагающую товар. "Возьмите меня", товар. Комната, с тишиной и спокойствием. Полная тепла и немого воздуха. Нужно распускать частицы. Тело, неподвижное, в воздухе. Сказать, что собрание кончилось. Собрались, пошумели вместе. Хватит, собрание кончилось. Пора расходиться. Правильно, сколько можно. Дайте людям уснуть. Люди хотят сна. Посттрудового отдыха. Лежать, расслабляя сердце, с которого безволие волнами поплывет по всему телу. Распускать частицы, оттаскивать друг от друга. Не умирать, а растворяться в вечернем воздухе. Каждой клетке даря покой. …Организмы состарились, выветрились из дела.



22.

Даже Чикотило сейчас кажется положительным. Его не интересовали деньги. Он делал то, что сделали с его матерью: только он шел до конца. Среди его жертв три армянки. Если судить по фамилиям.

Но перед фильмом зазвонил телефон:
- Просто хотела услышать голос...
Единственное, что от меня осталось. В прежнем виде.

Тяжесть от этого фильма, социальная, бытовая. Датировка к провинциальному быту: вот что в душе обыкновенного человека. Семья, работа, пиво, газета... Два человека, всегда, и один из них жертва. Никого больше нет, двое. Вот только так человек может стать центром. До этого он никто. Образец, к которому надо стремиться – в разных формах и проявлениях.


23.

Саратовские проститутки: трудное детство, стареющие родители и ребенок. Проститутка открыта, она распахнута людям. Черный канализационный люк, душа женщины. Люк с украденной крышкой. Там, где закрытые, я прохожу спокойно. Еще спокойнее там, где нет люков. Люки возле домов, в городах, где есть люди. Вдали от города, то есть самого себя. То есть без неба: тоже, оказывается, можно жить. Плита опускается, люди нагибаются, ниже и ниже. Это и есть старость, не человеческая, вселенская. Женщина с хорошими бедрами, но стареет. Женщина чуть тронутая тленом. Только такие мне нравятся. Аккуратно, тронутая за руку, чтобы помочь спуститься. Ступенька у транспорта высока. Проснуться в один день, четко осознав, что это вот старое и взрыхленное тело – это и есть ты. Расчесать остатки волос, сесть завтракать как ни в чем не бывало, писать... Это ли не героизм. Ради этого стоит жить.

Вода издает звук. В ушных раковинах грохот разбитой посуды. Грязная посуда сваливается в раковины. Пустая или с недоеденными остатками. Вода бьет по ушам.


24.

Двадцать четвертое апреля, девяносто пять лет со дня геноцида. Тысячи армян, взявшись за руки, идут к Титернакоберту. Сам я родом тоже из Турции. Дед мой по отцу оттуда. Бежал, когда ему было двадцать три или двадцать четыре года. Сначала в Гюмри, а потом в Грузию. В Ахалцихе он и лежит, в поросшей травой могиле, рядом с женой и сыном.

Родом из Турции. Так можно обо мне и писать.


25.

- Все так же, как всегда. Мы набиваемся в четверг в одном пабе, можешь подтянуться туда.
- Кто – мы? Дело осложняется тем, что я пока в Камышине, у родителей, пробуду тут до конца месяца. Мне тут так не очень весело. Приезжай ко мне в гости, я тебе Камышин покажу, я на полном серьезе. Так кто в паб идет-то?
- Коля, Лазария, Друг человечества…
- Слушай, а давай я приеду к вам, а оттуда поедем ко мне, побудешь здесь со мной пару дней – ты работаешь?
- А если я вдруг не смогу, ты приедешь навестить меня?
- Приезжай хоть завтра, я тебе Камышин покажу. У тебя вообще желание есть?
- Желание чего?
- Проведать меня, погулять, ну и вообще… )
- Перед этими всеми желаниями должно стоять одно главное: желание жить.
- Я сейчас в церковь иду, как думаешь, для чего? Да для того, чтобы графа не пустовала. Давай до вечера.
- Надо мной бога нет, наклоняться не буду: подбирать не люблю.
- А я без этого не могу представить жизни, ибо без духа жизнь постыла. Ты чем занимаешься днями и вечерами? Ты работаешь? Я пока нет, но начну, в Саратове.

Все радости проникают в человека незаконно, через окно или черный ход, только одиночество открывает дверь своим ключом.

26.

Писать, потому что нельзя жить. Писать. А пишу я так. Месяц-другой – прозу, месяц-другой – стихи. Пока пишу прозу, набираются строчки. Что-то копится. Хотя говорить проза язык не всегда поворачивается. Но бывает иногда одновременно. И всегда кажется – все, вот сейчас можно будет "отдохнуть". Но нет – огоньки. Огоньки, без которых меня нет и не будет. Кто там кричит, что за звуки. На улице – шесть утра. Добавишь одну букву – и будет утрат. Девки поют. Не понять – что. Может, они и сами не понимают. Я вытащил себя из ножен. Наполовину, полуобнажен. Как угроза. Я – косичка, жизни и смерти, две змеи переплелись, не разъять. Вытащить себя за косичку. Не время выносит, а тебе нужно выносить время, падая обессиленным на берег, глядя, на останки тех, кого вынесло время. Не стройные ряды в супермаркете, а грязный базар, прямо на земле. «Безусловно, что жизнь есть верхушка айсберга». Гаражи стоят мокрыми, и шелестят деревья. Нога чешется. Относящаяся ко мне, как Кавказ к России. Не только она одна – если брать шире. Не надо было мешать, вино с пивом. Если ты на земле – ты в провинции, – то не надо мешать. Ради бога. Живи на земле, дыши ею. Она легче воздуха.


27.

В России, в Перми, догорает клуб. Представляю, сгорает клуб:
- Приколи, было так классно, так весело, в общем, зажигали всю ночь, там было такое файр шоу, весело, в общем, классно, потом ди джей крикнул "господа, мы горим", блин, Ленка, жаль тебя не было, там такое пламя было, нам чуть крышу не снесло, отрывались по полной, приколи, сразу не поняли, ржем, а сверху уже летят искры, мы перепутали выход, слушай, слушай дальше, ломанулись в туалет, человек сорок, жара, давка, ты не представляешь, я упала в обморок, очнулась на улице, говорят, меня Димка вынес, как-то спаслись, я вся обгорела, прикинь, уродина теперь страшная, ногу, говорят, отрежут... Ладно, ко мне мама пришла, давай, потом созвонимся, я тебе все подробнее расскажу. Ладно, давай, пока.

Позвонила сестра, сказала, чтобы я вышел к подъезду. Подошла она, принесла семечки. С ней – две подруги.
- Вот, с тебя двадцать шесть рублей. Мне тоже оставишь. Там внутри есть конфетка, ты ее не трогай. Я сейчас к Лене пойду, скоро приду.

28.

Что хочет рыба, засушенная, она у меня в руках. Коршун уносит зайчонка, это зло, если верить Розанову. Но вырос бы заяц и умер от старости. От немощи или своих болезней. Или мы не умираем, или можно все. Говорят же в народе, срок. Такой был у рыбы срок (отрывая голову). И свинья приобретает значение, если она зарезана. Гибелью своей возвышается. Вызывает жалость хотя бы. А без этого она омерзительна. То есть мясо... Все равно что-то здесь не так... Что-то глубоко не так. Можно ли быть водителем, совершившим наезд, и тем человеком – одновременно. Есть и чувствовать боль того мяса: боль, которой нет, потому что она передалась тебе. Был бы я сейчас признан, я б не писал – так не писал. Значит, так нужно. Но как я не хочу этого нужно, как я его ненавижу. Трезвость, ясность в голове – и мир как в тумане. И наоборот. А одновременно – нельзя. Прозрачность должна натыкаться на что-то, чтобы видеть саму себя. Без остановки нельзя понять что мы едем. Нужно писать загадочно, ясно и ярко одновременно.

Организм молча перемещается в комнате. Он не знает, что ему делать. Всадника нет, его сбили: из-за угла, в упор.

29.

Творчество – редактирование. Отдельных мест.

Если брать природу как текст, то человек в ней, безусловно, оксиморон.

Демократия означает смерть. Аристократия не учитывает миллионов безграмотных, миллионов крестьян, скребущихся в двери.

Смерть приближается на такой скорости, что нужно резкое движение, чтобы увильнуть. А пока – мчимся навстречу друг другу (Шварценеггер и грузин, "Красная жара"). Кто не выдержит, кто свернет.

Человечество сподобилось парализованному Рамону. Море внутри. Интернет, это протез. Интернет – это внутренний мир прикованного к земле человечества. Его надежда, ужас, отчаяние. Кто-то хочет помочь ему умереть, кто-то препятствует этому.

Враги Маяковского и Высоцкого, не признавая их при жизни, после их смерти сделали все, чтобы ситуация не изменилась. Для иллюстрации: ребенку не давали любимую игрушку, а потом, когда он вырос, накупили ему гору этих игрушек. "Ну ты же просил! Лучше поздно, чем никогда".

Ночь, я спал, и потому ехал на машине. В ней прятались следы преступления. Убийства или чего-то еще. Внезапно машина остановилась. Я вышел и пошел пешком. Наверное, подробностей я не помню. Извилистая дорога, зловещие деревья, дома и я – в точности из Ван Гога. Шла картина Ван Гога. Я был в ней, снятой, может быть, Куросавой.


3:0 в мою пользу, читала стихи поэтесса. З:3 – возраст Христа – равный счет. Одинокие глаза матерей. Власть развратила народ, сделала его на себя похожим. Если народ не любит власть, то в основном из зависти. Молодость, быть молодым... Не надо принимать необдуманные решения. О которых придется жалеть. Жизнь нам дана в аренду, поэтому надо помнить, что чем сильней мы испортим вверенное имущество, тем нам больше придется платить. Надо быть чутким и осторожным. Не нужно лишних движений. Расплата будет – сейчас или позже. Решать каждому, можно ведь и совсем не платить. Взять и сбежать, понимая, что все уничтожил и ничего не спасти. Вступить в конфликт с властью. Мы судим по теням о том мире, говорил Платон. Надо уважать древних греков. Достал из штанов член, сжал в ладони. Вверх-вниз, брезгливо усмехнулся и убрал руку. Член, поколебавшись немного, упал вниз. Боксер, пропустивший хороший удар или просто пьяница... Стена, потолок, пол. Или святая троица. Четыре стены, четыре. С одной стеной потолок рухнет.


З1.

Жить надо так, будто тебя нет – нет, и не будет. Только ты чего-то достиг, материя вокруг тебя упорядочилась, но сам ты уже не тот. За счет себя упорядочил. Техника съест человека, выплюнет косточки. Техника – тиран, самодержец, с каждым годом укрепляющий все более свою власть. Она быстрей, точней и надежней. Тиран – он один. Человек – это толпа льстецов и придворных. Породив тирана, он вынужден пресмыкаться перед ним, чтобы сохранить себе жизнь. Человек пресмыкающийся. Человек – это сердце в организме техники. У него нет права отдыха. Он должен работать всегда, обеспечивая жизнедеятельность организма, всех его органов. Он сердце, но никак не мозг. Обратите внимание, что пишет сейчас человек, которому глубоко плевать на написанное, который хотел и возможно хочет еще совершенно другого. К примеру, женщину с широкими бедрами, увиденную им сегодня, когда он мыл машину, а она выходила из дома. Медленно, будто бы понимая всю важность своих бедер, с двумя девочками, скорее всего ее детьми. Присутствие их не остановило бы меня, если бы появилась возможность овладеть ею. Желание в моем случае есть иголка: колет глубоко, пронзительно, но уходит почти не оставляя следов, так же стремительно, как и пришло.


32.

Текст написанный и еще не. Чувствуете красоту второго. Как он прекрасен, как девственница, что еще не отдалась. Словно Христос до распятия. На пути на Голгофу, с крестом. Жесткая сухая спина. Нет ни грамма жира. Загорелая, только один прыщ, выдавлен, смазан спиртом. Процедуры гниения. Мозг – скальпель: я оперирую им тех людей, которых режу в свободное от работы время. А потом их привозят ко мне. Капитализм и коммунизм суть не только исторические формации, но и психологические деления, людские типы. Капиталистичный и коммунистичный человек. Индивидуализм, присущий в целом мужчине, стадность, захваченная женщиной, - в том числе половые типы. Женщина должна быть глупой. Женщина, пытающаяся поумнеть, выглядит глупо. Женщина в любом случае глупа. Когда у ее подруги появился парень, она с ожиданием смотрела на меня. Это подкосило любовь, сделало похожей на Пизанскую башню. Газета Карьера. Сиамская кошечка ищет кота для романтических встреч на своей территории. Фильм Альфреда Хичкока. Птицы, кажется так. Ноги на диване – там, где и остальное тело. Сигарета сближает. Две женщины курят в кадре. Даже я чувствую силу. Круглые удивляющиеся глаза машин. Глаза детей, уставленных в мир. Не суженные глаза дельцов. Хитрые, азиатские. Птицы, Альфред Хичкок, птицы.

33.

У женщины начались месячные, внезапно, она ничего не ожидала, прямо на улице, когда она садилась в трамвай, месячные. Я понял по ее глазам, половинка нерожденной жизни, я не приложил к ней свою, чтобы проверить, подойдет или нет. Первые два прыща, половое созревание, на носу. Человеческая половая зрелость. Прыщ с легкостью выдавлен. Один, а второй остался. До чего нравится боль. Смочил царапину спиртом, выдернул из ноздрей волоски. Вот такую боль я люблю. Солнце, кошачьи лапы. Люди говорят солнышко. Они видят подушки, чувствуют их, не понимая, что когти – это и есть главное.

34.

- Есть вариант "курнуть".
Он звонит брату. Брат с женой дома. Бутылка водки, сало, огурцы. Мы пили весь день – пиво, а теперь водка. Ребенок спит, жена курит. Потом еще водка, пиво. Дым через полторашку. Втягиваю, сижу. Молча, в основном – молчу. Отлив, выхожу в коридор, вырубаюсь. Первая мысль – что конец, что все. Что это – в последний раз, если останусь жить – то все, завязываю с этим, совсем. Меня поливают водой, я бормочу, надо скорую... Кое-как встаю, меня выводят на улицу. Холодный воздух бодрит. Я прихожу в себя. Мы петляем по городу. Я и тот, кто со мной. Он постоянно падает. Падает и молчит.

"Мертвец", "Отчуждение", фильмы, атмосфера которых не отпускает – ни до, ни после просмотра. Ноги, вытянутые к углу. Голова, предназначенная центру.

35.

Опадают людьми небеса. Мне кажется, листья, летящие осенью, маленькие двойники, маленькие зеркала. Люди тоже опали, на землю. Их жизнь – опадение. С одного (или более) дерева. Солнечное затмение, или зима падает в нас. Проваливается в сугробы. Привстал, сделал глоток воды. Лег обратно на место. В фильме Калина Красная Егор пишет письма. Из тюрьмы. Я тоже писал письма, живя в одном городе, учась на одном курсе с той, кому писал письма, Егор встретился, а я со своей – нет. Хорошее дело любовь – умереть предстоит каждому. Каждый не относит себя к каждым. Я включил сканер, пошел отсчет папок, так бы и меня сканировать, мой мозг, мою душу и все, все мое прошлое. Найти тот закравшийся вирус. Удалить его. Он разъел всю мою память, уничтожил все прошлое. Не ты ли это, бог, не ты ли проник в меня, словно вирус. «Тебе нужно настоящее мясо. Моя шатающаяся походка ни к чему. Что толку от меня самого. Ветер – мой бог. Якорь – мой дьявол...»


36.

Но образ человека – образ человека в жизни – лучше всего такой: он, человек, в трясине. Посмотрите на молодость. Она еще неглубоко в ней. Прыгает, что-то тревожно чувствуя. А потом – все глубже и глубже. Там уже не до прыжков. Их просто нет, они невозможны. В трясине нельзя рыпаться – сразу глубже уйдешь. Только под самый конец будет прощальный всплеск – сил и эмоций. Или и их не будет.

37.

Жить – абсолютно или – абсолютно не быть. Такое тяжелое, гибнущее, безумное существо всегда должно быть одним. Оно отпугивает мирных животных. Но привлекает хищников – тех, что сильнее. Почему мне женщин не хочется. Вообще ничего не хочется. Иногда – семечек, чипсов. И разве этого мало. Это все равно роскошь. Достал с полки книгу. Виктор Цой. Звезда по имени Солнце. "Безнадежно больному "слишком человеческим", несносному упрямцу-однокурснику. Книга о нелепом романтике, очередном бессильном герое. Что-то неуловимо похожее прочла когда-то в тебе". Лара, год ноль второй. Пишущая когда-то рука, так странно, не хочется мыслей, не хочется ни строки.

Кладбища те же дома. Квартиры, улицы. Только жизнь там прячется. Замирает при виде хищника. Слишком беззащитна там жизнь, чтобы давать о себе знать.

38.

Когда-то я был человеком. А точнее – и человеком. Пытался усидеть на двух стульях. Один стул я уступил. У меня его выбили или я сам отдал, в общем, не помню. Не хочу помнить. О чем помнить, и так ничего нет. Я был таким же, почти, но мог смотреть по телевизору концерт, выпускной бал, год девяносто девятый-двухтысячный, не спать всю ночь, засыпать с рассветом.
То есть мне это было интересно. Если бы только телевизор... Речь не о нем, о картинке. Картинки для меня умерли. Глаза не участвуют в творчестве, они не участвуют в жизни. Я не перестал смотреть телевизор, я перестал смотреть жизнь. Я перестал ее видеть. Перестал держаться на поверхности. А тогда я еще переключался.

39.

После работы, в душе. Устал, но при том возбуждение. То, которое с женщиной не излить. Нет, излить можно, но дело того не стоит, знакомиться, куда-то водить, уламывать... Или снять проститутку. Нужны усилия, деньги. Да и не столь приятна женщина. В одежде, подтянутая, возбуждает, обнажившись – не очень. Несколько движений рукой. Струи воды. И среди них – несколько сгустков, подобных моей мысли, тяжко рухнувших вниз. Теперь только спать... Забываться, скорей... Зачем я пишу. Как человек, рожденный в провинции, стремится уехать, так как жизнь в периферии не подходит ему, не дает раскрыться... Вот так и образы, мысли, вот так же они... Безалкогольные мысли. Сотни лет назад, когда меня еще не было... Меня уже не было, но было уже что-то такое, что предполагало меня, витало невидимым обещанием... Если человек не устал, то что же. Мир не узнал его. Мир не узнал его. Глаза сами собой закрываются. Не принимают мир.
- Ну еще ложечку...
Нет, не идет. Если идет – обратно.

40.

Любая сила, идущая не от государства, выглядит смешно. Если в ней что-то хорошее. Последняя книга, которую я купил, книга Георгия Иванова. Стихотворенья. Просто так зашел в магазин, только оттого, что давно не был. Книги не по карману, дорого. Да и не нужны, не читаю. Классика или говно. Выбор, в общем-то, прост. Дешевле ста рублей ничего нет. А так – триста-четыреста. Серия Библиотека поэта. Сто пятьдесят-двести. Купленная мной книга – шестьдесят семь. Странно. Перед тем я говорил о поэте, мне хвалили его. Значит, надо было купить. После – иду по дороге. Бюст Осипова, стелла Расковой. Я, постаревший, не свой. До себя. Девушки, единственная связь меня с толпой, умерли для меня, как и я для них. Сожженные посты между нами. Зато кораблям проще плыть. Трамвай почти пуст. Отдав семь рублей, комкаю билет и сую в карман. Стоя у окна, изучаю рекламу, не смотрю из окна. В голове судорожно прокручивается: "Я поскользнулся, Лапша". Я помню сильнее всего то, за что стыдно. Смелым быть проще в моем случае. Забываешь и дальше... живешь. Следующая жизнь. Одинок, как человек, человек вообще.

41.

Царапины на руках. Работа на даче. Пятьсот рублей в день, у бывшего одноклассника. Копать, убирать траву, жечь деревья. Срубленные, небольшие. Их много, они за углом дома. Я подтаскиваю их и кидаю в костер. Костер пожирает их, вечно голоден, аппетит у него только во время еды приходит, не бывает иначе, он никогда не бывает сыт. Куртка, джинсы, футболка – все пропахло костром. Я ложусь на кресло на улице. Раскладное и длинное. Смотрю в небо, над которым солнце. Ниже – Волга, с островом, полным дач. Нет, я бы не хотел иметь дачу. Закреплять себя в жизни – на ее определенном отрезке. Нет, это грешно. Нужно растворяться, словно облако надо мной, тающее под взглядом солнца. Невозможно так больше жить. Может, поэтому только я и жив. Облака проходят под солнцем. Парад, отдавая честь. Костер гаснет, пока я лежу. Он устал подражать солнцу. Он не может сам по себе. Может, в солнце горят наши души. Они устремляются к нему, мотыльки. Но так я не думаю. Версия мне чужда, но я допускаю ее. Все может быть.

42.

Я закрыл глаза, не пытаясь уснуть... Сердце гремело, останавливалось. Я делал все усилия, чтобы проснуться. Получалось только «полупроснуться». Потом я снова проваливался назад. Что-то чудовищное происходило с сердцем. Будто в бочке гремели камни. Подлетали, бились о стены. Я пытался проснуться во сне. Сон во сне, так бывало у Лермонтова. Встал с головной болью. Вышел на кухню, выпил стакан воды. Вспомнил Высоцкого. Присел за кухонный стол. Руки подложил под голову. Что теперь делать. Что мне теперь делать. Лето пройдет, ничего не останется. Лето две тысячи десять. Первое лето, за которое хочется плакать. Его еще не было, а оно кончается. Не было, а кончается.

43.

Небо, придвинутое к постели больного: выбирай, что хочу. Боги, звезда, бессмертие. Земной мир отдален, в нем господь бог бессилен. То, что превыше неба, место, где он не бог.
Человек двусторонний, выпуклый, выпученный в мир, он не так плосок, каким делает его каток телевидения. Человек не вина бога, не прямая его вина. Он спрятался в миллионах зеркал, миллионах пустышек: зеркала, которые отражают, но за ними ничего нет. Вы разбиваете зеркало, понимая, что не совершили преступление, а всего лишь разбили зеркало.
Человек – последняя фаза полосы взлетной жизни, ее взлет и падение. Перед тем как скормить, хлеб крошат на ладонях. Он достается многим, если не сказать – всем.
Человечество, цепь под давлением, которая рано или поздно разрывается. Я та часть звена, от которого прошлое и будущее отлетели на безумной скорости. Отлетели, стали невидимы, а значит, и не были.
Жизнь невзаимна. Что же, взаимность скучна, однообразна, постыла. Это когда и ты, и тебя любят. Вы стоите друг к другу лицом, топчитесь на месте, не замечая мир. Любая невзаимность разворачивает, отталкивает, тащит, сталкивает, порождая третье. В основе зарождения человека стоит нелюбовь.

44.

Я ненавижу Саратов, но я в нем. Я должен выжать все из этой помойной ямы. Я должен разнести этот город, чтобы его осколки разлетелись по всей России и по всему миру. Куски людей, камня и грязи. Чтобы здесь жить, нужно сделать только одну вещь. Подойти к рельсам и положить на них голову. И после того, как проедет трамвай, встать и нормально жить. Быть человеком, соответствуя времени и своему городу. Почему мы вот так живем, почему мы так странно живы. Кафельные глаза. Города второгодней жизни. Без пяти минут жизни. Водитель троллейбуса у дороги. Сердце остановилось в пути. Троллейбус стоит, ожидая нового сердца. Старое сердце лежит возле. Оно умерло. Утром оно разговаривало, дышало и ело, вероятно, глядя из окна, думая о предстоящем вечером отдыхе, дома, в кругу семьи. Но отдых наступил раньше.

Заброшенная площадка, посадки или пустырь. Машина в полусумраке. В ней один человек. Смерть – за рулем. Это – со стороны. Внутри – двое. Все как всегда: жизнь отсасывает у смерти. За пятихатку, не более.

45.

Довольно банальные сравнения... Переплавлять в сердце свою жизнь. Бросать в нее сырые необработанные куски, наслаждаться их болью, превращать в единую кипящую массу – массу всей моей жизни, разливаемую по формам. Застывающую в них, дробясь. Чтобы потом составить единое и неделимое целое.
Пока я пишу, я на коне, остановка письма равносильна падению. Умереть предстоит каждому, как и родиться. Не законы правописания – законы извержения применимы ко мне. По их законам я дышу, пишу эти строки. Что происходит со мной, я извиваюсь червяком на крючке. Крючок прошел сквозь меня. Только по поплавку бумаги вы о чем-то догадаетесь, когда он, дрогнув, пойдет вниз. Тогда господь дернет удочку, и тогда вы увидите, что за рыбу он на меня поймал.

46.

Но какое упоение в отчаянии. Захлебываться дерьмом и восторгом. Господи, выпрашивать посекундно жизнь, это ли не унижение. Родиться, а значит унизиться, быть прилюдно униженным. Выстегнутым за милую душу, за милую свою душу. Чтобы быть вправе сказать: выстегнута душа. Зачем человек опускается на колени пред вырытой для него могилой, если знает, что его сейчас расстреляют. Пусть умрет стоя. Зачем человек живет, зная, что он умрет. Пусть покончит собой в тот момент, когда узнает об этом. Человек пуст по направлению к счастью.

47.

Между мной и богом никого нет; те, кто попытаются вклиниться, - тех расплющит. Мой член отвис, мои яйца вытекли. Ну и кто меня высморкал. Писать или жить дальше. Хорошее время: жить. Никогда не забуду этого времени. Жизнь нельзя себе не представить. Не представить себя нельзя. С трудом проходит в сознание, что чеченцы – это и мой народ. Что за них отвечаем и мы. В автобусе, когда тебя окликает чеченец, армянин, грузин. В пьяном, полном мной и людьми, автобусе. В нем даже нерусских мало. Впрочем, рядом азиатка говорит с парнем, просит добра: бриллиантов, денег. Потом она исчезает. Он – сидит у окна. Никого не осталось. Бар "Зажигалка". Азеры у входа, азеры внутри.
- Я захожу, с меня пятихатку требуют. Ладно, проехали. С чего ты взял, что они азеры? Здесь все одинаковые, в Саратове все черные и все звери. Жизнь проверяет искусство на прочность. Берет на понты.
- И что, Оганес?
Кто-то, скуля, убегает. Кто-то вступает в схватку – в неравную схватку. И чаще всего погибает, приняв смертельную дозу жизни.

Государство, народ: Израиль и Палестина в России.

48.

Губернатор Саратовской области Павел Ипатов вручил ордена и медали. Губернатор Саратовской области, человек из кожи и мяса, костей, что он от меня хочет, что он обо мне думает. Может, думает, дать ли мне своих костей. Или кожи, а после мяса. Как дрожащая в конуре собака – так я хочу мяса. Теплого кровеносного мяса. Хлеб и мясо. Жевать хлеб и вареное мясо. Делать во рту котлету. Вот и смерть выхватывает из толпы, как мент. Только смерть очень честный мент. Образцовый мент. Преступления, трещины, из которых пробивается новая жизнь. Человек и снежный ком скатываются одинаково. Они обрастают новым и новым грузом, становятся тяжелее и быстрее. Я жив или умер, я не могу понять разницы. Мне кажется, мое тело было всегда. Души сменяли его, как проститутку клиенты. Мне нельзя ждать вдохновения, мне не до вдохновения вообще. Я должен выжимать вдохновение, выжигать из своего сердца. Коров надо забивать самым жестоким образом. Только не жалость, надо дрессировать в себе жестокость, нужно идти вперед, чтобы не было параллелей. Быть самой быстрой стрелой.

Нужно бить так, чтобы боль чувствовалась до удара.


49.

- Нет, нет, сука, - бьюсь головой о стену, сильно хлопаю дверью. Мое мясо не может сдаваться. Это конец, конец, настолько всеобъемлющий, что в нем найдется место и радости, и счастью, и новой жизни. Я презираю текст как таковой, я презираю его значение. Но это моя работа, ненавидимая – без денег – работа, при которой надо искать другую работу. Всю жизнь – другую работу. Чтобы подавиться ею, чтобы накрыть себя ею. «Кем ты был», - спросит господь. Чтобы я мог ответить: «Я был работой, господи, я был работой, пропусти меня в ад, пропусти меня в рай, я был работой. Всю жизнь я сосал твой шершавый, а теперь я хочу отдохнуть. Я хочу сдохнуть в твоем раю и разлагаться всю свою вечность. Пропусти, пропусти меня в клуб, что, рожей не вышел? Что, одежда не та? Ничего, я застегну свою задницу. Членом – как бегунком – я застегну ее. Ничего он не вылетел, это так, это так только кажется…» У меня кипят внутренности. Огонь сердца – и впрямь огонь. Никакая не аллегория. Я бросаю прогибом – себя через самого себя. Сердце рано или поздно взорвется – и это будет самый ужасный взрыв. Бля буду, обещаю. Я ничего не хочу – ни пить, ни есть, ни даже срать. Надо, но не хочу. Эти процессы не для меня, душа не лежит к ним. Телку хочется, да, но на расстоянии, не проваливаясь в нее, не протыкая ее. Какая гадость из нее течет, как долго воняет потом. «Насади, насади ее...» Я сжимаю мускулы, когда пишу, они сами сжимаются, я пишу всем организмом, каждой клеткой, в которую я посажен. Моя задача – вырваться. Разбить свою голову об стол, об телевизор, об будущее. Почему бы и нет, почему не разбить. Посмотреть, кто кого, может, и выдержит. Может, моя башка переживет всех троих, почему бы и нет. Голова, вот мое оружие, она ядро, несущееся в стан врага, сея ужас и смерть...

- Парень, очнись, на дворе другие времена, твоя голова – ядро, сосланное в музей. Ты смешон, крайне смешон...

50.

Где же та мысль, террорист-смертник, что подорвет мой мозг, разнесет его на куски, размажет по стенам. Красавчик, сделает мой мозг. Священник, что отпустит все мои грехи на свободу. На тройке, запряженной самыми отборными лошадьми, я понесусь вперед. До самых дверей ада домчусь с ветерком. Буду хлестать обезумевших. Сука, загоню насмерть, но успею, успею на день открытых дверей. Выстегну, выстегну лошадей. Верну злость сторицей. Только вперед, только не останавливаться, вперед... "Срет, срет, падла! Сидит и ебошит, я ему говорю...". Уничтожьте, уничтожьте этот текст, меня самого, изнасилуйте, завалите, пинайте. Черную кусающуюся собаку. Пристрелите безумных псов, весь наш советский народ требует: расстреляйте поганых псов. Враг народа, себя самого, бога и дьявола. Дайте мне самого крупного вола – и я его выебу. Клянусь, я его выебу. Слово твари земной, черножопого. Я выебу каждого, мой армянский хуй побывает во рту у каждого перед тем, как я сдохну. Нет, это не жизнь, это не смерть, это нечто совсем с другой стороны. Я включаю-выключаю Христа. Пока не замкнет, Христа. Человеком надо не быть. Ответь, ответь, ответь. Ради безумия, ради мира, сотканного из меня. Я хватаю заржавленные плоскогубцы, начинаю изо всей возможной скорости сжимать и разжимать их: вот так я пишу, вот так я живу, вот так я умру изо всех сил.

Мне никто, ничего не нужно. Только мир. Мир как целка. Чтобы я мог порвать его.

P. S.
Мир черен, как мой зад в глазах русского.

2010



>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"