С такой силой ад обрушивается с небес. Нужно всегда ожидать худшего, чтобы остановить хоть одну возможность порадоваться. Все те наброски и предположения днем проявляются с беспощадной силой. Мысли приходят в голову, словно в публичный дом.
Сегодня я нашел рифмы, которых до сих пор не было. Самые удачные рифмы. Жизнь и смерть, ни за что не разъять.
Ясность неба, ясность солнца, дня. Ночь, гибель трудового дня. Ночь, черновик дня. Сахара, юность моя. Гибель всегда. Вечер кляня. Плащаница. В Аткарске. Хирнс и Хаглер огня. В первом полусреднем огня. Я дам только направление. В последнем раунде как в первом. Вечер памяти моей. Через звезды – к терниям. Сквозь темную комнату – бегом. Ночью – бегом. О, я ведь живу с ужасным акцентом. Через тернии – к терниям. Через боль, через бога – к терниям.
Почему я так пишу. Пожар, землетрясение. Теперь некогда искать документы, одежду. Тупо спастись. Выбегаю в чем мать родила. Меня нужно забыть. Тогда не умру.
Ночью без дня. Огонь без огня. Солнце слепя. Стресс, стресс. Юность богов, полночь, ни дня. Ночью, ни дня. Вечер, весна. Солнце, ни дня. Ночью, в меня. Боже, ни дня. Ветер, в меня. Боже, огня. Как все начиналось. После небес. Выстрелы здесь. Ночью, не здесь. Ночью, с небес. Лодки, глаза. Топит глаза. Льет, ни окна. Мочка, слеза. Юность Петра. Смерть без меня. Слов колея. Жизнь, или пауза. К солнцу, с плеча. Чуткость, сестра. Роскошью дна. Ночью, из сна. Гибель письма.
Небо урчит. Радость бескрыла. Где мой синий плед? Он лежал на кровати. Мне было четырнадцать лет. Я любил Вику.
Сто лун и ни одного солнца. Ночью включите свет. Выпишите мне свет. Ночью впустите свет. Сквозь небеса на свет. Ночь. Поднимите свет. В небе больших побед. Питер убитых лет. Белою ночью бред. Голые плечи, свет. Воздух ночной, чермет.
«Топ» по земле в валенках ночи. Ночью в земле, в тапочках, ночью. Жизнь – наизусть. Вспоминать нечего. Работали, старились, жили. Вернись, ты же знаешь, вернись. Всюду: вернись. Я жду. Выпустив бумеранг, жду, когда же вернусь к себе, родному, навзрыд любимому. Короче. Я сблизился. Мы сблизились с врагом. Удары короче. В ближнем бою. В голубой скорлупе небес. Похороны. Санька. Простите меня, меня... Ночью, ни дня. Ни сна и строчки.
Боже, весна. Мысли, с ноги. Глобус с ума. Ночью весна. Солнце, без сна. В дежурный автобус, в меня. Так много – в меня. Парней, девчонок от набережной. Парней и девчонок от набережной. Ночью, от набережной. Ветер, листва. Ночью весна. В тамбуре сигареты. Судорожно в себя. Макароны, в себя. Вместо дыма – весна. Юность, ни дня. Ночью, ни сна.
Дальше от Рыжего – ближе. Вечные травы. Колышется память. Воздуху, воздуху! Дышу судорожными рывками. Ночь на правах земли. Август, ноябрь, февраль, май. Убивают как минимум. Умер, умер! Вечером выдвинут. Слова должны обтягивать жопу смыслу. Смысл должен быть молодым, упругим.
Секунда, час. Юность, старость. Летом, в садах. Арки казнят. Ночью в горах. Ночью, на днях. Вечный, как прах. Реки на днях. Потоки впотьмах. Кофе, монах. Тело в лучах. Череп в руках. Слово звучат. Люди молчат. Небо как блат. Руки слепят.
- Ты не изменилась. У меня год за два, день за три, час за ночь.
Ночь. Ни дня. День за два. Солнце сна. Отдых сна. Ночью дня. Чем-то я. Четки я. После я. В общем я. Хлебу я. Черный я. Полуя. Прочь в меня. Из окна. Про и за. По гроба. Блеск. Вода. На плотах. В господах. Солнце впотьмах.
На кладбищах Петербурга
Он подошел ко мне и сплюнул. Она посмотрела ему задумчиво вслед. Медленно, потягиваясь и кроясь, машина тронулась, лакая шершавыми языками воду в блюдцах больших дорог. Тени дорогих всему сердцу людей гостят по ночам подолгу. Словно бродяги скользят они в дом, открытый, заброшенный. Вспыхивает огонь, звучат речи. Двери скрипят и стонут. Они не в силах остановить тех, кто в нем. С приходом утра они исчезают. Я выглядываю из балкона, как спичечная головка из коробка. (Обугленные спички стариков). Чиркаш ночи, скажете вы.
Кидать на могилу землю. Заправлять свежевырытую постель. Хоронить заживо. Юность, огромное поле под кладбище, раскинулась беспредельно. Я гуляю по кладбищу. Ко мне протянуты руки. Все зовут к себе, тыча в лицо визитки. Я с трудом проталкиваюсь сквозь них. Дальше – дети. Кладбища те же дома. Квартиры, улицы. Только жизнь там прячется. Замирает при виде хищника. Слишком беззащитна там жизнь, чтобы давать о себе знать. Хорошо заниматься сексом на кладбище. Видный символизм.
Ночь, выйдя из берегов, затопила мой дом. Мы смотрим на небо, в небе которого прошелестели мы. Жить, только наотмашь, изо всех сил. Слабый удар не дойдет до цели. Любая звезда уклонится.
Подошел поезд. Я поехал.
В тамбуре, у окна.
- Николаевск. Большой город. Наверно, на миллион, – Б-в отошел. Окно опустело.
- Наконец-то сынок нашел свое место. На могиле отца. - Виталий напился. Ресторан плывет. Ресторан, вагон. Ресторан напился. Бутерброды с водкой. Земля горит. Обжигаясь, дальше.
Петербург застал. Утром, слезами. Дети бежали и плакали. Я целовал их всех. В шею преимущественно, в носы. Пятнадцать тысяч квартира, пятнадцать риэлтеру, три рубля "регистрация". Без нее нет работы. Бюст Петра, встречающий приезжающих, сурово укрощающий человеческую стихию, чей взор следует за тобой по вокзалу: как два копыта, прибивая к земле.
Афганцы на рынке. Афганцы в метро. До часу – в метро. Желание славы, желание секса. Средства, ставшие целью. "Нога" Тягунова, обелиск шизофрении. Любую жизнь, попавшую в сети, паук убивает. Он постоянно спешит. Я чувствую, чувствую, как он, перебирая лапками, спешит к жертве. Коконы высушенных трупов висят в голове. Я питаюсь ими. Закутавшись в себя. Солнце стало страшно смотреть. Как открытую рану. Как и лицо, нужно прятать.
- Поэзию убили, не убейте футбол. - Имя: Денисов Михаил Иванович. Возраст: 57 лет. Социальный статус: продавец уличного журнала "Путь домой". Знак Зодиака: Водолей. Место работы: поезда петербургского метрополитена. В мире, хрустящем скулой да валютой...
Петербург кишит памятниками. Чувства от посещения кладбища и Петербурга одинаковы. Там, где есть памятник, есть и кладбище. Петербург –величественное кладбище. Мысли в ночном переулке, грабители.
Я говорил, жизнь такова, что-то должно измениться. Стать таким, каким никогда не было. Мое письмо – бумеранг: оно посылается из будущего, возвращаясь назад. Мир как история немира. Блок и Бутусов. Остров креста.
В чем же трагедия. То, что мы видим, именуя смертью, обязательно. Если ты присел за стол чуть пораньше обеда, страшного нет. Почему же мы плачем? Почему жизнь принимаем, а смерть нет. Мы берем подделки, отвергая золото. Смерть не трагична. Трагична жизнь. Поэтому она все воспринимает в своем свете.
Весна прислонилась к дереву. Пот течет градом. Памятник Петру. Конный. Змей поддерживает. Впервые. Снова подул ветер. Пошел дождь. Стихия мстит, понял Пушкин. Памятники двинут на юг. Уже не один оживет, а все. Как хорошо вовсе не жить. Но, судя по всему, я жил. Когда ж меня не было. Что и говорить о Вселенной, в соседней улице ты - чужой. В соседнем времени ты - чужой. Есть еще два символа. Исакий и весь увитый горем Казанский собор. Остальные потише. Разве что "собственный садик" в Гатчине с именами домашних животных.
- Вы находитесь здесь, - место казни декабристов, огороженное решеткой.
Гомосексуалист, Достоевский. Ленинград в животе Петербурга. Бриллиант в кольце Петербурга. Кладбище, памятник архитектуры, достраиваемый всеми. Памятник жизни. Памятник из жизни. Я вижу пирамиду из сцепленных костей. Толпа, мертвая или живая, враждебна жизни, одной жизни. На кладбище та же толпа, оттого и трудно. Все на одного. Снова. Ты должен стать своим, чтобы выжить. Блок, усталой походкой. "Медный всадник", "Возмездие". Образцы введения. Проза.
Кухарка не читает Блока. "Мне трудно дышать. Сердце заняло полгруди". Сколько раз я чувствовал на себе лицо Блока, возвращаясь вечером, в трамвае. В саду петроградского дома. Сидя у окна, в развороте. Ни сны, ни явь. Гений. Блок приближается с невероятной силой. Фотография, снятая семнадцатого июня... Вечно зовущий, Александр Блок. День возникает, словно короткое замыкание. Блок проходит по улицам. Бородатый крепкий мужик. - Эх, не знаете вы, не знаете...
- Вот поезд задребезжал, скрипнул и медленно тронулся. Я пошла рядом. Внезапно Блок, склонившись из окна вагона, твердо проговорил: "Прощайте, да, теперь уже прощайте..."
Письмо как попытка бога. Главное, я не могу остановиться. Организм сам разбегается. Ну, а в Питере, где на каждом углу обрушивается на голову история... Как можно жить, бля... хватаюсь за голову. Меня мутит от моей манеры. Я не хочу своего письма. Все кости перебиты. Избитые арматурой тела инородцев. Ночью, в переулках. Я пишу скелеты. В редком случае – поэзия Рюйша. От Лермонтова ступень. С большим трудом я понимаю себя. Ну как себя – все, что от себя осталось. Цели моего визита.
Сквозные улицы с запахами убийств. Нева, как огромный кит, скалит зубы, выпуская фонтаны. Остановившись возле фонарей, я резко представил, как висят не обычные плафоны, а вылитые в виде голов с лампочками в глазницах. Галерея славы видных писателей, общественных деятелей. Галерея "Казнь" в Летнем саду.
Ноготь зари. Женской зари. Но я спокоен. Небо такое. Чуть розоватое. Небольшое облачко плывет к горизонту. Там, на Финском, встают заусенцы облаков. Там, на Финском ногтей. С какой радостью я выдерну их, окрашивая в розовое. Огнем и мечом я проложил дорогу к себе. Себя нужно брать как Карфаген. И вот, приближаясь к кипящим губам заката, я сливаюсь с ними, поглощая в поцелуе, исчезая в ночи.
Комаров
Осень вернулась в наши края. Принесла деньги, заработанные на чужбине. Приехала ночью, внезапно. Не отдохнув с дороги, сразу же отправилась в тяжелый затяжной загул. Пьяная, пошла по дворам, стуча во все окна.
С каких-то пор мне стало трудно говорить. Расстояние между словами сократилось, как между машинами. Слова, городские машины, прижались друг к другу. Какова сила трения. От этих искр вспыхивают новые костры. День зажигает ночь, чтобы осмотреться и идти дальше. Жизнь уходит у меня из-под ног.
Двадцать шестого мы выехали. День стоял прозрачный, сплошной. Дача находилась в Шолово. Несколько человек незнакомых мне и Комаров. Судьба этого человека стала во мне трагичной.
- Здравствуй, Оганес, - говорит Комаров, устремляясь ко мне. Подошла О-ва. Мы поехали.
Год назад он стоял с О-ой, у моста, пьяный. Был разговор. Поднимаясь, он упал, разбив бровь, отрубившись совсем. Жил с громадной женой и ребенком. Теперь он шел впереди, оборачивая назад свои африканские губы.
Из бывшего круга приехали только я и О-ва.
Переоделись на втором этаже. Фаллическое древо, Волга, Николай Аскольдович – все на своих местах. Пили пиво, заедая салатом. Слева горел костер, остывала Волга. Пришли Толян, Вовочка, с девушкой и разбитой мордой. Проводив новых гостей, Комаров стремительно пьянел. Сидя со мной и откинувшись, он держался за меня, смыкая руки на груди. Перебирая волосы на груди, прижимаясь щекой, выбритой наглухо.
…Около года назад, пока ребенок спал, а жена с соседкой ушли на улицу, он полез со мной в душ. - Джаггернаут, - пеной для бритья накрывал лобок, массируя пенис. Сколько раз я замечал, что при высшем возбуждении пенис не встает. Взглянув вниз, я увидел принюхивающийся ко мне орган, чужой орган...
Комаров вырубился прямо в коридоре. Надев сланцы, я спустился вниз.
- А где Юля? - спросил у Лены, чей супруг упал наверху. Рядом стояла машина.
- Пойдем пива попьем, на заднем сиденье. Парень предлагает...
Я покачал головой. Машина уехала, увозя на сиденьях соседку.
Поднявшись наверх, Лена забрала мужа, постелив мне в зале…
На даче все напились. Я, не стесняясь замечаний, отрыгивал на округу.
- Достал уже. Налейте водки. И побольше, - говорила девчонка, пришедшая с Вовочкой. Как всегда, напившись, Вовочка, пристал ко мне, могу ли я еще ходить на руках. Комаров уже спал в доме. Небольшого роста, он отрубался быстро, чтобы назавтра быть первым. Поев недожаренные окорочка, все разбрелись. Вовчик ушел, унося подругу. Или наоборот, она увела его. Остался Толя, доедать на столе, говорить телефону.
Постелив на кухне, на самой крыше, я и О-ва легли. Дул небольшой ветер, летели комары, надвигались деревья. Не спеша, а затем все быстрей побежал дождь. Пришлось спуститься вниз, лечь под навесом. Усиливаясь, дождь заливал нам постель. Так мы лежали с час, думая, что надо убраться, пока над головой не зазвучал голос. Ни одна дверь не скрипнула, ни один шаг не раздался, тем не менее, стоял Комаров, глядя на нас, вниз:
- Ну вы что, идем в дом.
Уложив нас наверху, где яблоку негде было упасть, он полез за водкой. Надев пальто с серебристым мехом, снятым со снегурочки, он вернулся наверх. Примостился рядом. Обессиленные, мы дремали с О-вой. Он пил, ожидая большего. Вскоре О-ва предложила ему уйти:
- Мы хотим спать.
Он ушел.
…«Место, по которому ударили, - говорил ей, занимаясь любовью, - и оно болит. Мир, по которому ударили; то место, по которому нанесли удар, чувство, - я». После – спали, приходил Комаров, исчезал снова; просыпались мы, засыпали опять. «Хочется прижать тебя к себе, укрыть от всех-всех бед». Сквозь дрему мне мерещилось будущее или что-то похожее на него… «Давай больше не будем так», - в слепом гараже, после перого раза. И я был верен себе. Я больше не делал так. В гараже было душно, темно. Мы выбрались на свободу. Тогда. Там, у посадок, лежал труп. Труп небольшого животного с содранной кожей. Красное мускулистое тело на дороге. …Прежняя жизнь отходила, оставляя от женщин только визуальное возбуждение.
Проснувшись, я лежал разбитым, ощущая, что все ласки женщин не стоят одного визита к проктологу. Я вспоминал, как когда-то, давно, Мальцев перед уходом в армию собирал нас в лесу. Два килограмма свинины, салат из огурцов. Водка, вино: львовская, крымское. Пришел Комаров. "Улетев" раньше всех, он, привычное дело, как всегда отрубился. Все еще пили, когда он, свернувшись, спал на земле. Потом шли по лесу, теряя друг друга, находя. Комарова тащил Морозов. На каждом шагу тот спотыкался, куда-то летел. - Я угощаю, - очнулся возле "Пятерочки". Вино, пиво, шампанское. И повел нас к себе. Поссорившись с женой, он жил тогда у родителей. С трудом протиснувшись в узенькую квартиру, доставшуюся ему, судя по всему, от Плюшкина, мы начали пить и курить с большим остервенением. …- Отвернись, - Леха целовал Морозова. Я обнимал Комарова, О-ова вставала на кровать, чтобы быть выше этого. - Я цвету, - повторял Комаров, пока я гладил его сосок, обросший тремя волосками. - Женщина восхитительна на расстоянии, мужчина – вблизи.
- Так ты спросил, почему, кроме вас, из "старых" никто не пришел... Потому что вы меня любите, – произнес Комаров под утро. В том же костюме снегурочки, он сидел на полу, запивая спирт водкой. Я с трудом разлепил глаза. - Там внизу есть огромный торт... Вы не представляете, как я устал от Лены за все шесть лет. - Небольшого роста, сатир, он спустился вниз, принес торт, тарелки, стаканчики. Мы ели торт, запивая компотом, наблюдая над головой хлам. "...Если у коня не растут рога (гомерический хохот)", - читаю я стенографический отчет заседания партии. На полу полно книг советского времени. До этой встречи мы не общались с ним год. Весной он пил у О-вой дома. Утром курил, расспрашивая ее, почему не общаюсь с ним. Пьяный, позвонил сам, набился на днюху, потом пригласил к себе. «Август мы можем провести вместе, писать диссертацию… Я не понимаю, чего ты с ней возишься, - говорил он, - помнишь Машу. Старше на десять, зато с хорошей попой, - я ее использовал по полной и бросил».
- Возьми с собой яблоки, - говорит Комарову мать. Спустившись вниз, мы собираемся уходить с дачи.
- Не буду я брать этот старый, грязный и непривлекательный, как ты, пакет.
- Вот, вы посмотрите на него.
Со своей дачи пришел Толя, и, вчетвером, мы поехали. Комаров покупал пиво, нам и себе, угощал шаурмой. А потом молчал, засыпая в автобусе. Росший в нищете, избиваемый в школе, он ненавидел с первого курса тех, у кого была мебель, компьютер. Теперь ненавидел нищих, напоминавших ему о прошлом. Ненавидел Попову, напоминавшую ему мать. Она отвечала тем же, обозвав как-то Смердяковым при людях. Но сейчас это в прошлом. Комаров – менеджер, Юлия – литератор, в Москве. В общем, как и сестра Комарова. Сестра Комарова – проститутка в Москве, а он здесь, извивающийся и злой.
Запах марихуаны
Кто бы ты ни был, ты должен жить. Всё против тебя – должен жить. Не отворачивайся от боли, языка, искушения. Весь вечер ты провалял дурака, а ночью уснул, как младенец. - Умер, умер! - сегодня без человека.
Сладковатый дымок. Перхоть в горле. Счастья хотелось так: мчался вперед, пропустил все остановки. Час пик миновал. Люди отхлынули. Пара никому не нужных людей. У них и денег-то нет. Едут по проездным. Чувства отхлынули. Катаюсь пустым, пустым. Но вечером, вечером будет мой час. Вечером, я клянусь. Пусть потом – ночь и дикие оголтелые толпы скалятся за спиной. Пусть потом ночь. Ведь жизнь твоя – премия, "за вклад в развитие смерти". Ты должен жить, но ты ничего не сделал для смерти. Ты хочешь забрать продукты, не заплатив за них деньги. Но это воровство. Ты попытался так сделать. Тебя поймали, и вот ты сидишь. Об гараж трутся деревья. Стесняются постучать, просят войти. Передо мной две бутылки – выпитого вина. ...Жарили мясо: покупали курицу, чипсы, вино. Жарили на костре, пили. Подальше от города, где бьют, ссут и бухают. В голове тяжело. Мысли – на дне, перекатываются пустыми бутылками. Только я хочу заговорить – звон разбитого стекла заглушает голос. Я иду, как последний автобус от набережной. Ночь. Другого такого не будет. Почти что раздетые, без денег, чувства набиваются в меня. Эти чувства не передать. Самые пьяные – едут со мной до конца. Их нипочем не выгонишь. Мне кажется, что ночь вовсе не ночь, а пепел от сгорающего напрочь солнца. Утром солнце рождается, оно красное, будто родившийся вновь ребенок. Наука не дала правильного взгляда на мир, а умертвила другие.
…Мы пьем у гаража. Голова наполняется хмелем. В ней яснеет. Расходятся тучи. Открывается глубь, и сияют звезды. Постепенно сливаясь в одну, обжигающую, звезду. Мы лежим, вырубившись, освещаемые изнутри, укрываемые ночью. Утро ставит все на места. Темнота врывается в людей, вытесняя солнце. Но пока – открывая бутылки, мы пьем. Выпуская джиннов, одного за другим – в головы. Они исполняют одно желание за другим. Желания, если оставить их вместе, уничтожают друг друга. Но ты полон, пока желание не исполнено, оно в тебе. Потом ты опустошен, ты – после секса... (как ты говорил Наде, что снимаешь дом. "Денег нет, чтобы купить", - на ее вопрос). - Где твои семь рублей на дорогу? - Боль – она солнце. Солнце приближается к зениту. Живое прячется в тени. Что за безумец шагает с непокрытой головой? Волосы его выпали, он шагает в поле, рисовать подсолнухи. Солнце в зените, Винсент, будет больно. Слетались вороны, ты рисовал, рисовал. А они все слетались – к тебе. Ты рисовал их, размазывая на фокусе пепел, пепел своего солнца. Винсент, будет больно. Утром болит голова, она ужасно расширилась от вчерашних гостей; она гудит, и в ней пусто... Не находишь, - думаю, стоя в подъезде, - годы растут, словно дома в Солнечном. В детстве построили две высотки – строили десять лет, заселили быстро. А сейчас куча домов возносится ежегодно. И стоят, пустые, годами. И пишешь ты так же. Будто кто-то гонится. Пространства сжимаются. Прежние произведения – прежний город. Ты творишь современный город. В нем все несется или стоит, люди в машинах, в домах, не знают друг друга, живут рядом, но не перекинутся и двумя словами, они грубы, нежны - разные; у каждого свой бог, свой l-pod, своя музыка. Твоя проза – кусок общества, перенесенного в текст... «Ну, как она, рассказывай», - сосед вызвал лифт, зажимая кнопку. «Так, ничего дядь Петь...» - «Работаешь?» - «Ну, типа, аспирант». - «Молодец, что сказать. Плохо, что грамотный, а практики нет, руками что сделать...» Какой, к черту, аспирант. Все лишь отмазка. Нет меня, нет. Ни аспирант, ни кто другой я. Каждый год я думаю свалить отсюда, а все еще здесь. Со мной разговаривают: я здесь. Здесь я могу писать – здесь больно. Боль здесь пустила корни. Вечером открываю дверь. Помывшись, включаю телевизор. Разрываю упаковку семечек, переключаю на «Спорт». Зенит принимает Реал. На четвертой минуте Губочан срезает мяч в собственные ворота. Зенит проигрывает. Кожура легким снежком оседает на пол. Девяносто минут матча. Девяносто минут отбоя. «Мальчик мой, ты устал», - наклоняется мама. «Это мои земли, мои», - вскакиваю я. «Их не отнять у меня, у меня». - «Ты не можешь стать для них всем. Ты слишком мал, их забирает мир, по ту сторону от тебя, необъятный, большой. Он обещает им независимость, они устали от близости с тобой, от твоей знойной близости». - «Это мой мир, мой. Я не могу отдать последнее, не могу. Все отвернулись от меня. Я слишком много чувствовал, да, я простак, этот мир, хитрый посредник, подсунул мне раскрашенную развалюху любви, дураков нет – я попался, я купил втридорога этот хлам. Но теперь я не попадусь, я не повторю ошибки, ни за что. Я сам наебу кого хочешь. Любить – это когда над тобой все смеются. "Уважаю, чувак" – а сами ни в какую. Два-три месяца? - Тридцать-пятнадцать косарей срубить можно. Можно жить». После "абрикосовой", вдыхая грудью "траву", часто молчу. Выпускаю дымок. «Солнечный» висит. Нет, я не родился, не вклинился с "боковой", дождавшись зазора или сигнала машины: я не родился – я врезался.
К смерти
Суженные до иголки глаза. Суженные ненавистью, впрыснувшие яд, не оставив следа. Настоящее, то, что не становится. Любой теракт – эхо. Нужно пересмотреть организм. Мир, одна из масок войны. Война с самим собой, господом и историей. Невозможно даже просто жить, а тут – сложности. Мир перестал быть, планеты не стало. В произошедшей трагедии мы усматриваем грузинский след, преступники будут жестоко наказаны, семьям погибших выплатят... Никого не стало. Но черных все равно надо выгнать. Черных не должно быть. Есть черный – есть преступление. Я, дежурная часть нашей литературы. Телки, весна, телки. Снег тает, течет. Течет между ног у них. Под снегом трава, сухая и серая. Нет меня, нет. Просто не существует. Голос, обнаженный, с которого спадает тело, резко бросается в воду; плывет, удаляясь от берега. Только голова, исчезающая вдали. Голос. Удаляясь от берега. Скомканная вода – вода, за которой будущее. Я вынырнул, позвонил знакомой, сходил в поликлинику, что-то еще. Вспомнил, что я живой. Живой, отвлеченный от времени. Яма. Я возвращаюсь в себя, словно в яму. Проваливаюсь в себя. Отвесные сплошь края. Женщины и тела. Независимы друг от друга. Женщины выпархивают из тел, оставляют свои жилища. Угрюмые беззастенчивые жилища. Назло всем. Как я скомкан и выброшен. Не так ли я появился. Появился, упал с горы. Не так ли я появился. Это ли жизнь травы. Сон перешел в реальность. По ее законам прожить. Пешеход на проезжей части. Карманы, набитые сволочью. Миллионеры они. Слова, восковые рубли. Посмотри, это правда прохожих. Идущих со дна земли. Ветер шелестит сережками. Сережек – две или три. Нужно перекрыть кран, вода накапливается, она течет на пол, люди – один, два, три, капля за каплей, не более. Взять на язычок, попробовать. Но – не жить, больше никогда не жить, больше никогда не пробовать. Не приближаться на расстояние смерти. Движение, из края в конец, выстраданные небеса. Прыщ, который не выдавить, который назрел, но не выдавить. Эта чертова наша нежизнь. Водка, ледяная, замерзшая; консервы, килька и сайра; хлеб, ржаной и нарезанный. В свинарнике, нежилом, нетопленном. «Надо ехать в Париж, здесь тебе делать нечего. Объяснить, кто ты такой». Водка, танцы и ветер. Просто – ветер, гуляющий по пустому полю, просто – мысли – ни о чем, воздушные, просто женщины – без грудей и задниц. Ничего, облачное грядущее. Быть облаком, просто грести по небу, плавными, ласкающими волну движениями. Ни о чем не жалеть, ни к чему не стремиться. Никого ни о чем не просить. Словарь запрещенных слов. Словарь экстремистских слов. Просить, надеяться, жить... Чтобы видеть людей, общаться, жить с ними, надо уметь жить под водой, нужно уметь видеть под ней, нужно уметь дышать в ней. Нужно привыкнуть к искаженной действительности. Которая недействительна вовсе. Которой много, которая дешевле, потому что пиратская. Что и замечательно, в общем. Пираты захватили действительность. Государство Сомали как действительность. «Ты еще такой молоденький. Нужно избегать стрессов. Сколько тебе, двадцать три?» - «Двадцать шесть». Нужно избегать действительность. Ты еще такой молоденький. Сколько тебе, двадцать три? Двадцать шесть. Фруктов побольше, овощей. «А свеклу надо есть?» - «Ты ведь еще такой молоденький». Все, что причиняет удобство, жестко. Асфальт, машины, дома. С такой легкостью они причиняют боль. Любящий жесток. Любящий как всегда жесток. Сердце гремит, как трамвай. Дребезжит, дрожат стекла. Стекла вылетают наружу. Врывается ветер. Ледяной мартовский ветер. Он шныряет повсюду. Пассажиры жмутся, запахивают пальто. Но остановка не скоро. Всем не сойти сразу, каждый на своей сойдет. Повезет тем, кто сойдет раньше. Тем, кто не до конца. Тот, кто не жив, не жил. Толпа движется, словно айсберг, мертвые – под водой. Волна схлынула, оставив кучу бутылок и разного мусора. Ты их – полноправный хозяин на мокрой от мочи и дождя земле. Твое будущее из пепла, его кружит ветер, швыряя тебе в лицо, усыпая голову. Ты и сам целиком из пепла, тоньше и тоньше, отлетающего от тебя. Только сердцевина пока что тлеет. Судьба человеческая бескрайна. Пуста и бескрайна, негде, негде ему отдохнуть. Сюжет, я тоже мечтал о сюжете. Но мое письмо – зеркало моей жизни. Разбитое зеркало: не отражаюсь весь я. Я, ищущий и теряющий. Из раны, открытой, пылающей, капля за каплей сочусь в мир. Плод с погибшего дерева. Нет дерева, но откуда берутся плоды.
«Уже переобулся?» - кивнул на машину, уехал. Губку макаю в ведро. «Постой, я...» - «Ну, я поехал». На него смотрит лицо кавказского вида. Борода, усы, брови. Чудовище, сукин сын. Я выжимаю губку. Вода мутными потоками убегает. На черный и мокрый снег. Судорожные ладони. Губка летит в ведро. Глаза, косящие, черные. Безумие, воронка, тоннель. Вихрь шарообразной вселенной. Мое небо молчит. Чем-то подавилось, наверно. Я вытаскиваю безумие. Зажимаю в кулак. Швыряю в лицо проходящей девушке. Испуганно лая, она встает на четвереньки и куда-то бежит. У меня намок свитер. Рукава окунались в воду. В черную, как они, воду. В черную, как глаза, воду. В черную, словно время, воду. Я окунаюсь в него и выскакиваю. Крепкая рука выжимает меня, мутная вода бежит струйками... Квартплата, как же я забыл про нее. Нужно искать работу. Нужно нетленно жить. Жить, слово застревающее в горле, слово, заставляющее кашлять. Кашлять, а не плакать от бессильной злобы, когда бате разбивают машину, пытаются вытащить, «выходи, нерусский, щас мы тебя побьем», просто, ведь ты нерусский. Рваная куртка, нет, мне ее не жаль. Листья, деревья, ночь. Листья, обращенные к небу. Листья, а после ночь. Учишься или работаешь. Два вида жизни, два вида вселенной. Тишина за воротами солнца. Выложены небрежно – люди. Шатаются, если на них надавить. Сначала вылетает один, а за ним и другие. Много, много врагов. Очередь, а не одиночный выстрел. Страшные теплые люди. С теплыми бедрами женщины. Отрубленные выше голов люди. Потрескавшиеся сердца. Потрескивающие от мороза. Сердце, красное от пощечин. Голова то налево, то вправо. Экранизировать время. Чисто городское время. Взять само по себе. «Здравствуй, парнишка, не куришь?» - «Подтаскивайте ко мне Морозова! Подтаскивайте его ко мне!» - Постель смята, я с нее только встал. Ноги, руки, без дела. Как же мы уходили. Желтый осенний пляж. Летом осенний пляж. Листок с длинным стебельком, стринги. Листы летят на песок. Фиговые листы. Сзади и спереди лист. За ним червоточина. «Мать, покажи ей член». Голова перевесит туловище. Головы разгрузите вагон. Устал, разгружал вагон. Сядь, отдохни. Спой мне о чем-то песню. Песню не о себе. Одноэтажная жизнь. Женщина с тяжелыми бедрами. В автобус села, со мной. Села со мной, поехала. Год или два назад. Вышла, ушла навек. Вот она, здесь, но ничего не поделать. Бедра, их центр теперь навсегда ушли. Тебе не вонзиться, не пролиться в них. Сука, тупая, круглая. Уставшая от всего, ждущая. «Мы уже едем в Горький». Лапоть и Мороз – в Горький, ну а я здесь, для меня и Саратов – Горький. Новый год прошел. У подъездов возникают елки. Стоят возле мусорок. Маленькие образцы вечности, больше они не нужны. Дни пошли своим чередом, вечность потеряла значение. Встали, произнесли тост, выпили, а потом обмякли на своих местах. Будто член, что недавно кончил. Холод, но придет весна, и мороз уйдет внутрь. На улицах потеплеет, ну а сердце замерзнет. Жизнь и смерть – как две пули: ранящая и добивающая.
Теленок испуганно забегал. Попятился, прижался к своим. …И голова, только что смотревшая в мир, повиснув на коже, покатилась вниз.
