Подожди... Невыплаканы глаза.
Не сидишь, от горестей онемев.
Друг сердечный - узел не завязал,
не ушёл, покинув во мгле, во тьме.
Слышишь? Отражение узнаёшь -
но, поверь, не так будет всё потом.
Это он сейчас по милу хорош,
боль не запеклась белым завитком.
Тишина не душит, тоска не ест -
ни постылых уз, ни сожжённых кож.
Голубком, счастливейшей из невест -
кажешься, смеёшься, зовёшь, поёшь.
Бог куриный вынырнул и теперь
прячется, продумывает отход:
знает, что не выдержать, не стерпеть,
знает что удачи не принесёт.
Кажется, что смотришь издалека:
преданность скотов, кружево оков...
Пятнами горящая на щеках
молодость, тебе ли до пустяков?
* * *
Как положено в фильмах приличных - зарево за спиной,
грохот выстрелов, запах пороха, сток бутафорской крови.
Плохо спится героям, укрывшимся за крепостной стеной:
борьба и смерть отступили, грозят спасённым покой и здоровье.
Площадка для агонирующих, алтарь ритуальных жертв -
всё это осталось обрывками отвратительных воспоминаний.
Один герой с бледным лицом чуть дышит - ни жив, не мертв.
Другой герой рассматривает простреленное знамя.
Мимо шагают подушечки для орденов и смешных значков.
Болельщики от искусственности подстёгивают парады.
Бледнолицый поглядывает, а смуглый лежит ничком:
тому, кто со знаменем шёл, ничего да конца его дней не надо.
Здравствуй, загробная жизнь, второе дыхание, райский сад!
Не нужно листовок - и так влекут к себе черноокие девы.
Бледный решил вернуться. - Эй, куда ты? Постой, камрад... -
крикнул ему оставшийся было и побежал следом.
* * *
На перегибе карты старой
край безутешный и далёкий -
плетёт свои метёлки Мара,
летают парами сороки.
Для сокрушённого потерей -
приют, отрада, утешенье,
где проигравший все сраженья
стенает от любви ушедшей.
Дождь то припустит, то стихает,
то всхлипывает, то неслышен -
и проливаются стихами
прозрачными страданья пришлых.
Там, на земле глухой, бессильной,
чудовищ полчища оставив,
томишься вечно, словно ссыльный -
измучен, изведён, изранен.
Не прекращаешь ты молитвы,
любовь ушедшую зовёшь.
Глаза твои полуприкрыты
и бесконечно льётся дождь.
* * *
любимые некогда вещи напрасные дни
проходят не с тем кто по-прежнему дорог морок
за далью туманной ханжеским кружевом шторок
стремящихся к бесконечности сплетен родни
железо не стынет в воде не тонет в крови
любимые некогда губы лишь только уснёшь
тревожат всю ночь разговор договор продолжая
безмолвие отчужденье легчайшей из нош
ложатся на плечи упрёки насмешки не жалят
дрожат под подушкой свадебными коржами
любимое некогда имя забыто оно
непроизносимо невидимо невыносимо
завязанное запястье рассечено
а прочее неделимо скажи спасибо
вот доля твоя прими если можешь ибо
* * *
Похоже, найден беглец.
Условны границы, размыты нормы.
Замечена, наконец,
в пустыне абстракций чёткая форма.
Туман молочный исчез -
зацепил бортом его остромордый
железный тяжеловес,
курсирующий по фьордам.
Рецепты безжизненны, но
кулинарные книги всегда изящны -
лишены известных длиннот,
бюджетны, заполнены настоящим.
Что безвольному разрешено -
безумный мятежник того не обрящет.
И, словно на темное дно,
свободы сложены в долгий ящик.
Закончилось время рифм,
в трубочку свёрнуты лишние карты.
По схеме выстроен миф -
сюда идут последние такты.
Расчерчивая пролив
тысячу раз туда и обратно,
излишне был терпелив -
тонуть всегда казалось занадто.
Куда ныне мне плыть,
если огонь уже не пылает?
Что - миловать ли, казнить?
Глыба движется и сминает.
Волнам грози не грози -
им всё равно, где запятая.
Глупа Геро вблизи -
расстояния украшают.
