№11/1, 2010 - Проза Анатолий Ярмалюк Куколка застрелилась Ее звали Папуша, что в переводе с цыганского означает Куколка. Мы никогда не были с нею знакомы. Да вы рассудите сами, – каким образом мы могли познакомиться? Как пишут в умных книжках – мы с нею происходили из различных социальных слоев. Великая бездна разделяла нас, и никто еще не придумал, как можно перебросить мосток через ту бездну… Я был – пожилой милицейский сыщик, которому через полгода выходить на пенсию, она – цыганочка двадцати лет от роду. Ну и что у нас могло быть общего в жизни? Можно сказать, что ничего… Нет, логично рассуждая, наши житейские дороги все-таки могли пару-тройку раз пересечься. Цыгане, как известно, народ закону не покорный. Может статься, по этой-то причине мы с той цыганочкой и виделись, и даже о чем-нибудь разговаривали. Но разве это можно считать знакомством? Знакомство – это когда глаза в глаза и душа соприкасается с душою… Познакомились же мы с нею после ее смерти. Именно так – после ее смерти. Оказывается, можно познакомиться с человеком и тогда, когда его уже – нет. Никогда в своей жизни я не задумывался над таким парадоксом, и вот ближе к старости – пришлось. Это очень горький и печальный парадокс… Но я не об этом. Я, если хотите знать, совсем не склонен вдаваться во всякую философию. Я – сыщик, милицейский сухарь. Таков мой характер и таково мое мировоззрение. Мое дело – раскрывать преступления и изобличать преступников. И всяческая философия моему делу только во вред. Так я считаю. И все же, все же… Эта незнакомая мне цыганская девочка и ее смерть царапнули по моей душе так, что я и не знаю, чем излечить ту царапину, да и стоит ли ее лечить вообще. А уж душа моего помощника сержантика Ивана – так и вовсе, я полагаю, оказалась по такому случаю исцарапана вдрызг и растерзана в мелкие клочья. Потому что мой помощник – человек молодой, впечатлительный и сострадательный. Может, в своей юности я и сам был таким, не помню. Да и не о том речь… Итак, познакомились мы с цыганочкой Папушей после ее смерти. Вот с чего все это началось. В тот день в городе происходил какой-то праздник, а я сам был дежурным сыщиком. Дежурить, когда праздник, – дело хлопотное и утомительное. Только к четырем часам ночи отсверкали в городе фейерверки и отгремела музыка, и я решил пойти в свой кабинетик и прикорнуть на диванчике до рассвета. Я пришел, лег и сразу же заснул. Разбудил меня телефонный звонок. - Да, - с неудовольствием сказал я в трубку. - Это милиция? – очень тревожным и вроде как бы старческим голосом спросила трубка. - Она самая, - угрюмо зевнул я. – Что вам надо? - У нас тут – происшествие! – сообщила трубка. – Может быть – даже убийство! Так что вы приезжайте… - А если точнее? – спросил я и сел на диване. - А если точнее, то она тут лежит! – прежним тревожным голосом поведала трубка. – И, главное дело, не шевелится!.. Уж я ее и окликал, и фонариком на нее светил со всех сторон, – а она все лежит и не шевелится!.. - Она – это кто? - А – в юбке! Из чего следует, что, должно быть, женского полу. Или, может, девка… Главное – лежит и не шевелится… - Так, может, пьяная? – предположил я. – Все-таки – в городе был праздник… - Может, и пьяная, - с сомнением отозвалась трубка. – А, может, и не пьяная… - Да вы сами-то – кто? – спросил я у трубки. - А – сторож я, - сказала трубка. – На заводишке, что на улице Дальней… ежели вы знаете. Да… Там, значит, имеется недостроенный заводишко, ну и я при нем – сторож. Сторожу… И вот, значит, обхожу я объект, и вижу… Уж я ее и окликал, и фонариком в нее светил – все без толку! А вот трогать ее мне боязно, потому как, – а вдруг все-таки душегубство? Места-то здесь – глухие и неспокойные… Потому-то я и не трогал… - И не трогайте, - сказал я. – И сами никуда не девайтесь. Мы скоро будем. *** Улица Дальняя находилась на самой отдаленной городской окраине. И тот заводишко я также знал. Он строился столько, сколько я себя помнил. Несколько раз его разрушали до основания, затем – начинал строить вновь… Мутное это было место, – мой телефонный собеседник был прав. Помню: пару раз там уже находили мертвые тела, и все это были покойники с криминальным подтекстом… Мне выделили машину с шофером и помощника – незнакомого мне молодого заспанного сержантика. Поехали. В мире был сентябрь и рассвет. Рассвет был по-осеннему туманным, из-за тумана почти ничего не было видно. Лишь изредка то вдоль дороги, то отчего-то едва ли не поперек нашего пути из тумана возникали никак между собой не связанные фрагменты окружающего мира: часть дерева, кусок стены, какие-то смутные огни… Все это появлялось и затем опять пряталось в туман. - Как в книжке, - отозвался сзади меня мой помощник-сержантик. – Книжку я недавно читал… про другую планету. На той планете всегда был туман. Всегда – сплошной туман… И оттого людям там жилось плохо. Оказывается, невозможно жить хорошо, когда вокруг – сплошной туман, и никакого просвета… - Как тебя зовут? – оглянулся я на своего помощника. - Иваном, - ответил он. - Давно в милиции? – спросил я. - Уже почти год, - сказал он. - Любишь читать книжки? – спросил я. - Люблю, - сказал он, помолчал и спросил: - Там, куда мы едем, что же – и вправду убийство? - Что, боишься покойников? – усмехнулся я. - Бояться надо живых, а не мертвых, - рассудительно сказал сержатник Иван. – Просто – это неправильно, когда убивают. Так не должно быть… Говорят, она – женщина?.. - Говорят, - сказал я. – Но, может быть, она просто пьяная. Праздник ведь был… - Хорошо бы, если пьяная, - вздохнул сзади меня мой сержантик. Приехали. В мире уже наполовину рассвело, но туман никуда не делся. Тяжелой серой пеленой он висел в окрестном мире, и мешал видеть, слышать, разговаривать и даже думать. «Как на другой планете…» – невольно подумал я, вспомнив разговор с Иваном. - Погуди, - велел я шоферу. – А то ляд его знает, где тот сторож… Шофер погудел, и скоро из тумана возник сторож – малорослый, в брезентовом плаще дедок. - Сторож? – уточнил я у дедка. - Да, - торопливо ответил дедок, - в сторожах мы тут… а вы, значит, будете милиция? - Милиция, - ответил за меня Иван. – И где же она есть… эта ваша… ну, которая?.. - А – на прежнем месте, - сообщил дедок. – Как лежала, так и лежит… да! И – не шевелится… А руками-то я ничего и не трогал… как вы и велели! - Веди, - велел я сторожу. И дедок нас повел – Ивана и меня. Шли мы по каким-то закоулкам, натыкались на всякие каменья и проваливались в невидимые из-за тумана колдобины. Не знаю, отчего, но туман начинал вгонять меня в озлобленное состояние. Мне просто-таки хотелось взять и раздвинуть эту дымную пелену руками. И, главное, неведомо было, из-за чего вдруг одолела меня такая смута: так-то я человек уравновешенный. И вот – на тебе. Предчувствие, что ли? Может, и предчувствие. Я был старым сыщиком, и я хорошо знал, что означает в моем деле предчувствие. О, иногда оно означало очень много, почти – все! Бывали у меня случаи, когда я выезжал только на одном предчувствии, то есть не было у меня ни фактов, ни свидетелей, ни всяких прочих доказательств, а имелось одно только предчувствие, и такой-то неверный таинственный конь меня и вывозил из передряг… Бывало, чего только в моей жизни не бывало!.. Так вот – о предчувствии. Покамест я шествовал вослед за дедком-сторожем, спотыкался о всякие каменья и проваливался в ямины, предчувствие тяжко ворочалось в моей душе, и я почти уже знал, что неведомая мне женщина, к которой я пробираюсь сквозь туман, никакая не пьяная, что там – дело намного безысходнее и страшнее… Оттого-то, наверное, я и злобствовал на туман. Я всегда на что-нибудь злобствую, когда в моей душе ворочается предчувствие. - Вот… мы пришли, - испуганно поведал нам дедок. – Там она и лежит… просто-таки в четырех отсюда шагах… в тумане. - Понятно, - сказал я. – Ты, дед, оставайся на месте и ожидай. А ты, Ваня, ступай-ка за мной. Мы с Иваном и вправду наткнулись на нее, сделав только четыре шага в тумане. Мы остановились. Она лежала на груде битого кирпича, подвернув под себя ногу и вытянув над головой руку. Живые люди так не лежат. И пьяные тоже так не лежат… - Ага… - сказал я и опустился на колени, потому что так мне было удобнее осматривать место происшествия. И мой помощник Иван, глядя на меня, также опустился на колени. Будто бы мы вдвоем собирались молиться перед этой неведомой нам мертвой женщиной. Она была молода. У нее были длинные черные волосы, на ней была надета белая блузка, широкая и длинная – черная с красными цветами – юбка, и на шее угадывались бусы, цвет которых невозможно было разглядеть из-за тумана. - Вроде как цыганочка… - растерянно произнес мой помощник Иван. - Да, - согласился я. – Похоже… - Но как же… - еще растеряннее выговорил сержантик Ваня. – Почему? Как же оно так получилось?.. – Он помолчал, и вдруг начал говорить совсем не по-милицейскому: - Слышишь, девонька? Ты встань!.. Ты встань, шевельни рукой, открой глаза, засмейся… зачем же ты так-то?.. Зачем же ты здесь… кому это надо?.. Ведь это же – неправильно… ты встань, улыбнись, и мы улыбнемся тебе в ответ, а потом ты нам станцуешь, потому что ты – цыганочка, и, значит, умеешь танцевать… - Мой помощник опять умолк, а затем повернул свое облепленное туманом лицо ко мне и сказал: - Послушайте… а ведь она – не встанет… она никогда уже не встанет, и не улыбнется, и не станцует… Но как же так… почему же?.. Ну что мне было делать с таким помощником, который в своей душе не был милиционером ни на грамм? Он и вел себя совсем не по-милицейски, и рассуждал не как милиционер, и книжки читал не милицейские, а все про какие-то туманные планеты, где из-за тумана тамошним людям жилось очень безрадостно... Вот же наградила меня мимолетная судьба помощником! И вместе с тем – мне мой помощник был симпатичен, а отчего – толком и не понять. Может быть, он мне нравился именно из-за того, что он не был еще никаким милиционером, не успел им стать, и это было хорошо, что не был и не успел, и не превратился в такого же бестрепетного сухаря, как я сам. Мне вдруг почудилось, что мой Ванька – это я сам, только помолодевший на добрые тридцать лет, что мы с Ванькой – это начало и окончание одного и того же человека, меня самого. Вот только я уже и не припомню, плакал ли я над своим первым покойником, как это сейчас делает он сам, мой помощник Ванька. Может, и плакал. Ведь плачет же сейчас Иван, а мы с ним – начало и окончание одного и того же человека… - Ладно… - сказал я. – Ты, Ваня, вот чего… Ты давай-ка займись осмотром места, а я – осмотрю покойницу. - Ага! – сказал мой помощник, и уполз на коленях в туман. Ну а как же еще было осматривать место происшествия при таком-то тумане? Иначе – никак. - А ты, дед, ступай сюда, - сказал я в туман, и когда мой дедок возник из тумана, я сказал ему: - Мертвая она, вот что… А по какой причине – пока не знаю. Так что присутствуй рядом со мной: будешь понятым. - Вот оно как… - горестно отозвался дедок-сторож. – А я-то думаю – отчего это она все лежит и не шевелится? Уж я ее и окликал по-всякому, и фонариком светил. А трогать я ее не трогал, потому как – боязно, да и вдруг – убийство… - Ты, дед, пока умолкни, - сказал я и склонился над мертвой цыганочкой. Она была молода, – скажу об этом еще раз. От силы ей было лет девятнадцать или двадцать. И еще она была красива. У нее были черные кудрявые волосы, достигавшие ей почти до пояса, тонкий стан, пухлые губы и удивительных очертаний грудь под белой блузкой. Ни ножа, ни какого-то иного смертоубийственного орудия из ее тела не торчало, и крови вокруг я также не увидел. Кто его ведает, – может, кровь и была, но ее слизал туман. Туман очень хорошо уничтожает кровь, это я знал. Не найдя ничего вокруг тела, я дотронулся до самого тела. Оказалось, что тело толком еще и не окоченело, из чего следовал вывод, что юная цыганочка умерла совсем недавно – четыре, а, может, пять часов назад. Это, конечно, было важным, но важнее сейчас было другое – из-за чего она умерла. И очень скоро я отыскал причину ее смерти. Я осторожно раздвинул кудри мертвой цыганочки и увидел на ее правом виске запекшийся кругляшок крови. Кругляшок был совсем маленьким, но я был старым сыщиком, и за всю свою жизнь я таких кругляшков навидался немало. Этот кругляшок был следом от пули, вот что это было. Юную цыганочку кто-то застрелил из пистолета в висок. Или, может, она сама себя застрелила… - Вот так, - взглянул я на дедка-сторожа. – Убили деваху. Из пистолета в висок… - Ой-е… - горестно выразился дедок, да и ничего больше не сказал. - Иван, - сказал я в туман. – Ты как там? Чего-нибудь нашел? - Да чего тут найдешь, - отозвался из тумана Иван. – Одни битые кирпичи да грязь… - Ну, ползи сюда. Мой помощник тотчас же выполз на четвереньках из тумана и встал перед цыганочкой на колени. - Какая красивая, - тихо сказал он. – Будто спит… Вы уже знаете, из-за чего она… ну, это… - Да, - ответил я, - знаю. Ее застрелили из пистолета. Или – она застрелилась сама. В висок… - А-а… - горестно сказал мой сержантик. – А-а-а… - Ладно, - сказал я. – Иди-ка ты, Ваня, и вызови по рации следователя и эксперта… ну, ты и сам знаешь, кого надо вызывать. Скажи, что убийство, а то они там три часа будут собираться. Ступай, Ваня, ступай. И – ожидай их у машины, а затем веди сюда. А с тобой, дед, я желаю побеседовать. Я желаю задать тебе много всяких вопросов… *** Этот непрошибаемый туман выводил меня из себя. Из-за него мне не хотелось ни шевелиться, ни разговаривать, а хотелось только сесть на битый кирпич, закрыть глаза и ждать, когда туман рассеется и покажется небо и солнце. Интересно, из-за чего меня одолело такое несвойственное мне желание? Должно быть, из-за недосыпу. В самом деле – сколько я проспал за истекшие сутки? Часа полтора, не больше. А я – человек немолодой, мне через полгода – на пенсию, мне полагается по ночам спать… - И когда же, дед, ты ее обнаружил? – спросил я у дедка-сторожа. - А – сразу же перед тем, как позвонить вам, - ответил дедок. – Вот как только обнаружил, так и позвонил. А потом, ожидаючи вас, подошел к ней еще раз, окликнул и посветил фонариком… - Угу… А теперь, дед, сознавайся: ты, я мыслю, всю ночь проспал сладким сном. А? - И – ни капельки! – замахал дедов в тумане руками. – Ни синь-порох, ни Боже мой! Глаз не сомкнул! Караулил территорию путем регулярного ее обхода, как оно и полагается! - А тогда ты должен был слышать всяческие звуки. Ну, там крики, выстрелы… - А – чего не слышал, того уж точно не слышал! То есть всю ночь напролет была полная тишина. - Как же так – полная тишина, когда рядом с тобою застрелили человека? Или, может, он застрелился сам, что без разницы. Стреляются-то – громко. А ты говоришь – полная тишина. Должно быть, ты, дедушка, врешь. Должно быть, ты все же спал. - Так ведь мил ты человек! – всплеснул руками дедок. – Да ведь территория у меня – что государство Лихтенштейн! И, скажем, ежели я на противоположной территории, то здесь хоть из пушек пали, а все едино ничего не услышишь! А ты говоришь – спал… - Ну, допустим, - въедливо сказал я. – Тогда, дедуля, ответь мне на такой вопрос. Отчего это покойницу застрелили именно здесь, на охраняемом тобой объекте? Ну, или она сама себя застрелила, – но, опять же, отчего именно тут? Откуда покойница здесь возникла – посреди ночи? А? Вот что ты мне объясни, дедуля. - А – может, ее сюда уже привезли того… уже мертвой? – выдвинул встречную версию дедуля. – Привезли – и выбросили… А чего ж? Места тут – отдаленные и глухие, все едино, что свалка. Ну и того… Ты, мил человече, рассуди сам. Да ежели бы ей, покойнице, вздумалось стрелять в саму себя, то для чего же тогда ей было переться в такие-то дали? Да еще – посреди ночи. В саму себя можно стрельнуть где угодно… Да и кроме того: ведь вы же, то есть милиция, уже находили раньше здесь всяких упокойников! Не то троих, не то аж четверых… Ведь ежели ты милиция, то обязан помнить такие страсти! - Знаешь, дедуля, кто ты есть таков? – спросил я, когда дедок-сторож умолк. – Ты – мудрый человек, вот кто ты такой! А теперь – умолкни и ожидай, потому что я стану думать. И я стал думать. Да, размышлял я, действительно – никто не станет переться посреди ночи к черту на рога, чтобы именно там застрелиться. Дедуля прав – в самого себя можно стрельнуть где угодно. Что обычно в жизни и происходит – уж мне-то такое дело ведомо. Значит, остается три версии. Версия первая – цыганочку застрелили, а тело спрятали от греха подальше. Заброшенный заводик на окраине – место для такого паскудства вполне подходящее. Версия вторая – цыганочку привезли сюда живую, и застрелили уже здесь. И версия третья – цыганочка все-таки застрелилась сама, но от мертвого тела кто-то по какой-то причине пожелал избавиться. С двумя первыми версиями все было ясно, в них таилось полноценное преступление. Да и третья версия также требовала к себе внимания. Редко кто стреляет в себя в двадцатилетнем возрасте. И – какой прок выбрасывать на свалку тело самоубийцы, тем более, если это – цыганское тело? Я знал: цыгане к своим покойникам всегда относятся трепетно, они их хоронят со всякими скорбными почестями и долго плачут над могилой… Послышались голоса в тумане. Прибыла следственная бригада. Вослед за голосами скоро из тумана возникли и сами люди. Это была все знакомая публика: следовательница прокуратуры, стервозная дама Тамара Павловна, милейший судмедэксперт Николаич и эксперт-криминалист Петруха. Ну и, конечно, с ними был мой помощник Ванька. - Что? – не разжимая губ (такое у нее было обыкновение), сходу спросила следовательница. - Туман, - сказал я. – Сплошь туман – как на далекой планете… Я терпеть не мог эту Тамару Павловну. Ее никто не мог терпеть – ни свои, ни чужие. Бывают такие люди, которых никто не может терпеть. Потому-то я и не стал отвечать на ее дурацкий вопрос. Тамара Павловна зыркнула на меня и брезгливо склонилась над телом. - Вроде как цыганка, - сказала она, и ее лицо стало еще брезгливее. - Мертвый человек, - отозвался из тумана мой помощник Иван. - Место происшествия осмотрели? – уже предельно скосоротившись, спросила следовательша в туман. - Да, - ответил я. - И что? - Ничего, кроме тумана, - ответил я. - Личность убитой установили? - Нет. - Почему? - Мы у нее спрашивали, но она молчит… - Кто молчит? – взглянула на меня следовательница. - Убитая, - пояснил я. – Молчит и не называет своего имени. Такая досада… - Свидетели? – просто-таки уничтожила меня взглядом следовательница. - Вот, - указал я на дедка-сторожа. - Причина смерти? - Глянь сюда, Николаич, - преднамеренно не ответил я следовательнице. – Вот сюда, на правый висок… - Пуля, - помолчав, сказал Николаич. – Пистолетная пуля… - Да, - сказал я. - Должно быть, самоубийство, - сказал Николаич. - Или – выстрелили в упор, - сказал я. - Маловероятно, - не согласился Николаич. – Для чего стрелять в упор, когда проще убить издалека? Тебе ли не знать… - Знаю, - сказал я. - Ну и вот, - подытожил Николаич. – Самоубийство. Впрочем, все окончательно скажет экспертиза. Но это так, формальность… - Самоубийство? – вклинилась в наш с Николаичем разговор следовательша. – Сами тут не могли разобраться! Стоило ли меня беспокоить из-за какой-то самоубийцы-цыганки? - Из-за мертвого человека, - опять прозвучал Ванькин голос из тумана. - В общем, так! – дернулась на голос Тамара Павловна. – Здесь мне делать нечего! К завтрашнему утру – все бумаги ко мне на стол! Протокол осмотра, объяснения от свидетелей, заключение экспертизы – все! Там и поглядим… Какая-то цыганка… хм! И следовательница отступила в туман. Эксперт Петруха вспыхнул пару раз фотоаппаратом. И – все, дело было закончено, можно было отправляться восвояси. Мертвая девочка-цыганка с подвернутой под себя ногой и запрокинутой рукой по-прежнему лежала на куче битого кирпича, больше никому она не была интересна. Возле нее оставался мой помощник, сержантик Иван. Он должен был дождаться санитаров, помочь им погрузить цыганочку в карету и сопроводить ее куда следует. - А дельце-то – с нехорошим запахом, - сказал мне Николаич. – Смутное, говорю, дельце. Чего она здесь делала, покойница, как сюда угодила?.. - О том же самом думаю и я сам, - сказал я. – Уже целый час. - Ты и будешь расследовать? – спросил Николаич. - Наверное… - Тогда – звякни мне поутру. Насчет экспертизы. Может, чем и помогу. - Звякну… Обратно мы ехали втроем – я, Николаич и Петруха: следовательница Тамара Петровна укатила еще раньше. В мире по-прежнему властвовал туман, и по-прежнему этот факт держал меня в состоянии глухого неудовольствия. Мне хотелось остановить машину, выйти и разодрать тусклую туманную пелену руками. И увидеть, как сквозь прореху проникают солнечные лучи… *** Я вернулся в отдел, кратко доложился начальству и взглянул на часы. Было уже позднее утро, из чего следовало, что мое дежурство закончилось, и можно идти домой. Домой я шел пешком. Вопреки здравой логике, наступивший день не рассеял проклятый туман, а, сдавалось, лишь его усугубил. Я просто-таки продирался сквозь липкую пелену… Дома никого не оказалось. Жена с утра отправилась на службу, а более никого и быть не должно. Мои двое детей давно уже выросли и зажили самостоятельной жизнью. Я был старым человеком… Я прилег на диван и задремал. И – мне приснился сон. Обычно сны мне снятся редко, и еще реже я их запоминаю. А тут – нате вам. Ни с того ни с сего мне приснилась цыганочка. Та самая, убитая. Но в моем сне она была живая. Она стояла на освещенном солнцем пригорке, и смотрела на меня. Она ничего мне не говорила, а только стояла, смотрела – и все. Вокруг был сплошной туман, и только пригорок искрился от солнечного света. На цыганочке была белая блузка и цыганская юбка с розами. Она была красивая, эта цыганочка, – такая красивая, что от ее красоты я и пробудился. Я, значит, пробудился, встал и подошел к окну. Туман за окном был уже не такой угнетающе-беспросветный, в нем образовались проталины, и сквозь эти проталины пытались пробиться солнечные лучи. Я стал наблюдать за сражением солнца и тумана, это сражение отчего-то меня увлекло. Я наблюдал и думал. Я думал о том, что я буду делать завтра. Завтра я буду расследовать, из-за чего все-таки погибла цыганочка. У меня было предчувствие, что именно мне и поручат расследование. Скажут: коль уж ты начал, то тебе и заканчивать. А потом добавят: в этом расследовании и делов-то – на ломаную копейку. Подумаешь – цыганка-самоубийца! Вот тебе заключение о том экспертизы, вот тебе три дня на установление ее личности, чтобы все было по закону, – и в архив! Только и заботы… Конечно, продолжал я размышлять далее, с гибелью этой цыганочки далеко не все ясно. Те мои три версии, которые я надумал утром у мертвого цыганского тела, кое-чего все же стоят, – но и что с того? Кто мне позволит возиться с моими версиями? Кто, исходя из этих моих версий, захочет заводить уголовное дело? Уж не следовательница ли Тамара Павловна? Охо-хо… Так что сдам я через три положенных дня дело в архив, да и все тут. И еще одной не разъясненной человеческой трагедией станет больше. Убил себя человек – ну и убил. Как говорится, это – его личное дело. Его – да, может, еще Господа. Вот пускай Он, Господь, если пожелает, и расследует эту трагедию. Может статься, это – основное Его занятие применительно к тем, которых Он сам же и назвал людьми. А коль назвал, то пускай и разбирается. А я – всего лишь милицейский сыщик. Мало ли их было на моем милицейском веку, таких вот трагедий? Для чего мне их помнить? Да всех-то и не упомнишь… …- Ну и как прошло твое дежурство? – спросила вечером у меня жена. - Дежурство как дежурство, - сказал я. – Как и все прочие… И тут я поймал себя на мысли, что мне хочется рассказать жене о цыганочке-самоубийце. Странное, непонятное для меня самого желание! Оказывается, я все время помнил об этой мертвой девочке! Мне казалось, что я за день о ней и позабыл, но – я не позабыл! Воспоминание о ней тлело где-то внутри меня, и когда жена спросила меня о дежурстве, это воспоминание вдруг вспыхнуло во мне, как беззвучный огненный всполох. - Цыганочку утром нашли, - сказал я. – На заброшенном заводе… Мертвую… Совсем еще молодая – лет, наверно, двадцати… - Убитую? – спросила жена. - Не знаю… Похоже, она себя сама… - В двадцать лет сами себя просто так не убивают. - Знаю… - Ты и будешь расследовать? - Да уж – расследовать… Кто мне позволит расследовать? Списывай, скажут, в архив, коль – самоубийца. И все тут… - И ты, конечно же, безропотно спишешь, - усмехнулась жена. Я ничего не сказал и посмотрел на жену. В ее словах почудилось мне затаенное поощрение, что ли… или, может, та самая поддержка, которую как раз и обязаны оказывать друг дружке близкие люди. И вот, показалось мне, моя жена оказала мне такую поддержку. Не сдавайся, дескать, не будь тварью нерассуждающей, таких-то и без тебя хватает на этой безрадостной туманной земле. Трепыхайся до конца, и выясни, отчего все-таки погибла цыганочка, потому что мало кто умирает по своей воле, когда ему – только двадцать лет. Тем самым ты, конечно, цыганочку не воскресишь, но ведь ты-то сам покамест еще жив, и у тебя есть душа и совесть. Есть – и душа, и совесть, иначе ты не стал бы день напролет думать о какой-то там убившей саму себя цыганской девчонке, а вечером – рассказывать о ней мне, своей жене. Ну и береги свою душу, и слушай свою совесть. Другой-то души и другой совести у тебя нет, и не будет, потому что не полагается человеку иметь две души и две совести. Такие, стало быть, безмолвные слова сказала мне моя жена. И я ей был за то благодарен. Я подошел к жене и молча погладил ее по руке. - Ну вот, - сказала жена. – А говорят, что ты – сухарь и черствый человек. Много они о тебе знают… *** Утром следующего дня я пошел на службу. Тумана сегодня не было. Наоборот, все вокруг было чистым, прозрачным и звонким. Даже падающие листья срывались с ветвей, летели и опускались на землю с тихим чудным звоном. У входа в отдел наблюдалось цыганское столпотворение. Кажется, столько цыган одновременно я не видел еще никогда. Они стояли и тихо между собой переговаривались. У меня тут же возникло предчувствие, что все они собрались здесь из-за вчерашней мертвой цыганочки, и все они ожидают меня. Так и оказалось. Едва только они меня увидели, как тут же засуетились и загалдели, и скоро из их толпы вышел один цыган. Я его знал, и, соответственно, он меня знал также. Он был цыганским вожаком. Все его называли Бородой. - Здорово, - сказал мне Борода. - Будь здоров и ты, - сказал я. - Мы слышали, что ты вчера нашел мертвую цыганочку… - сказал Борода. - Да, - кивнул я, ничуть не удивляясь такой цыганской осведомленности. А чему тут было удивляться? Городок наш – маленький, а в маленьком городке слухи распространяются быстро. - Четыре дня тому пропала одна из наших, - сказал Борода. – Вот… И мы опасаемся, что это она и есть… - Что значит – пропала? – спросил я. - То и значит, - тоскливо сказал Борода. – Была – и пропала. И нигде ее нет… - Как она выглядела? – спросил я. - Молодая, красивая, кудрявая, - сказал Борода. – Была одета в белую блузку и черную, с красными розами юбку. Вот… - Пойдем со мной, - после молчания сказал я Бороде. – А другие пускай подождут… Я повел Бороду в свой кабинет, и сразу же позвонил эксперту Петрухе. - Петруха, - сказал я. – У тебя уже готовы фотографии той цыганочки? - Которую нашли вчера на старом заводе? – уточнил Петруха. - Да, - сказал я. – Если готовы, то принеси. - Сей момент, - отозвался Петруха. Вначале фотографии посмотрел я сам. Юная девочка в белой блузке и черной, с красными розами юбке лежала на куче битого кирпича с запрокинутой рукой и подвернутой ногой. Кругом был туман, и только сама девочка была видна отчетливо: эксперт Петруха свое дело знал. - Посмотри, - сказал я Бороде. Борода посмотрел, и у него дрогнули губы. - Это она, - сказал он. – Папуша… - Кто? – переспросил я. - Папуша, - повторил Борода. – По-русски – Куколка. Так ее звали… Кто же ее? И – за что?.. - Не знаю, - сказал я, и стал звонить судмедэксперту Николаичу. – Николаич. Я – насчет цыганочки. Той самой, вчерашней… - Самоубийство, - сказал Николаич. – Из пистолета марки ТТ. О чем свидетельствует пуля и всякие косвенные признаки. - Не потеряй пулю, - сказал я. – Может, пригодится… - Обижаешь, - сказал Николаич и повесил трубку. - Самоубийство, - сказал я Бороде. – Она убила сама себя. Так говорит экспертиза. Борода долго молчал, а затем сказал: - Я не верю. Какое самоубийство? Зачем? Из чего – самоубийство? - Из пистолета марки ТТ, - сказал я. - Этого не может быть, - горько возразил Борода. – Откуда у нее пистолет? Для чего ей пистолет? Зачем ей было убивать себя? Ей было всего двадцать лет. Я не верю вашей экспертизе… - Борода опять замолчал, а затем сказал: - Она была очень веселой и доброй девочкой. Она любила гулять в одиночестве. То бывало уйдет куда-нибудь за город, а то просто – бродит по улицам или сидит на берегу реки и смотрит в воду. По воскресеньям она ходила в церковь… Врет ваша экспертиза. Зачем ей было убивать себя? - Я не знаю, - сказал я. – Ты говоришь, что она любила гулять в одиночестве? - Да, - кивнул Борода. – Четыре дня тому она также ушла гулять, и больше уже не вернулась… - Иди и скажи своим, - сказал я. – И – ступайте. А завтра можете ее забрать… Борода помедлил и молча вышел. Окно моего кабинета выходило как раз на площадь, где толпились цыгане. Я подошел к окну и стал смотреть. Слышать я ничего не мог, я лишь смотрел. Борода подошел к своим и что-то им коротко сказал. Какое-то время я ожидал, что после слов Бороды среди цыган начнется смятение и гвалт. Но ничего такого не случилось. Когда Борода произнес страшные слова, люди на площади только колыхнулись и пригнулись – будто бы они были не люди, а черные прибрежные кусты, и по ним вдруг пробежал злой осенний ветер. А затем цыгане группками и в одиночку стали расходиться. Я стоял у окна и смотрел им вслед до тех пор, пока никого, кроме Бороды, на площади не осталось. Для чего я смотрел, как они расходятся? Я не знаю… Я вышел на крыльцо и подозвал Бороду. - Борода, - сказал я ему. – Я буду расследовать это дело. И – я обязательно найду виновных. А там – будет видно… Борода посмотрел на меня, затем сказал несколько слов по-цыгански, махнул рукой и тоже пошел вслед за своими. А я отправился к своему начальнику. - О! – сказал начальник, когда увидел меня. – Тебя-то я и хотел видеть! Это что там за цыганский хоровод? - Цыганочку вчера нашли, - сказал я. – Мертвую. Вот они и пришли… - Знаю, - сказал начальник. – Самоубийство. - Сомневаюсь, - покачал я головой. - Но ведь есть заключение экспертизы, - сказал начальник. - Есть и статья – доведение до самоубийства, - возразил я. – Тем более – там мельтешит пистолет. Что за пистолет? Чей пистолет? - Мало ли у цыган пистолетов, - хмыкнул начальник. – Тебе ли не знать. - Надо произвести расследование, - сказал я. – Как полагается. С возбуждением уголовного дела. - Ух, какой прыткий! – ощерился начальник. – Дело ему подавай! Мало мне нераскрытых дел, так еще одно! Тебе что же, больше нечем заняться? Сказано – самоубийство, значит – самоубийство! А коль ты не согласен – ступай к этой… к следовательнице Тамаре Павловне. Уж она-то – заведет дело! Не сомневайся! Гы-гы-гы… Не понимаю, чего ты суетишься? Из-за какой-то цыганки… Я ничего не сказал начальнику, вышел из начальничьего кабинета и отыскал сержанта Ивана. - Ванька, - сказал я ему. – Я насчет вчерашней цыганочки. Начальник не хочет, чтобы я расследовал это дело. Нечего, говорит, тут расследовать. Все, говорит, ясно. Самоубийство… А я все равно хочу расследовать. Мне нужен помощник. - Я готов, - сказал Ванька. – Можете на меня рассчитывать. Хорошая, должно быть, она была, эта цыганочка… - Ее звали Папуша, - сказал я. - Как? - Куколка по-нашему. - Красивое имя… - Она была веселой и доброй. Любила гулять в одиночестве. Бродила по улицам, сидела на берегу реки и смотрела в воду… По воскресеньям ходила в церковь… Четыре дня назад она ушла гулять, и больше не вернулась… Это все, что я покамест знаю. Приходи ко мне после работы. Потолкуем. - Приду, - сказал Ванька. – Мы их обязательно найдем, этих гадов! Ведь правда же – мы их найдем? - Найдем, - сказал я. *** Вечером после работы Иван зашел ко мне в кабинет, и мы стали думать. Ни я, ни он не знали, с чего нам начать. У нас не было ни единой зацепки, ни единой ниточки… Только того у нас и было, что мертвая цыганская девочка с пулей в голове. Стоп! С пулей! С пулей… - Можно начать с пули, - сказал я Ивану. – Попросим Николаича, пускай он пороется в своих архивах. В принципе, по пуле можно отыскать и пистолет… - А по пистолету – и его хозяина! – радостно закончил Иван, и тут же погрустнел. – Хорошая все же была она девочка, и имя у нее было дивное – Куколка. Жалко, что я не знал ее раньше. Я бы обязательно спас ее от смерти! А, может, я бы на ней и женился… Николаича мы отыскали только на следующий день. - Левая это пуля, - сказал Николаич. – Незнаком, короче говоря, нам тот пистолет, из которого она была выпущена. Вот так. Что ж… Было бы слишком просто, если бы мы с Иваном сразу же напали на след. Такое в работе сыщика бывает очень редко, в одном, может быть, случае из ста. А то и реже. Надо было думать, где нам искать эти проклятые ниточки и зацепки. А еще – завтра должны были хоронить цыганку Куколку. - А давай-ка мы с тобой сходим на ее похороны, - сказал я Ивану. – Приглядимся, прислушаемся… Может, что и услышим. Бывает, что убийцы приходят на похороны тех, кого они убили. Такая, понимаешь ли, у них психология. - Да я и сам хотел вам предложить то же самое, - сознался мой Ванька. На следующий день мы с Иваном, одевшись в гражданские костюмы, пошли на похороны Куколки. На похоронах было много цыган, да и не только цыган. Многие плакали. Мой Ванька вначале крепился, а затем заплакал вместе со всеми. Я же озирался по сторонам и слушал. Во мне присутствовала настороженность, и еще – с самого нынешнего утра во мне поселилось предчувствие. Предчувствие – великое дело для сыщика, выше, кажется, я уже об этом упоминал. Так вот: я чувствовал, что именно здесь, на похоронах, я и нападу на след того, кто сунул пистолет в руку несчастной цыганской девочке… Кладбище, на котором должны были похоронить цыганочку Папушу, располагалось неподалеку. Надо было только миновать два проулка, выйти на дорогу и подняться в гору. И вот когда похоронная процессия миновала проулки и ступила на дорогу, во мне как будто бы зазвенела невидимая струна. Я осмотрелся, и увидел автомобиль. Это был мрачный, черного цвета автомобиль с затемненными стеклами. Все прочие автомобили проезжали мимо процессии, а этот отъехал на обочину, притормозил, и какие-то сидящие в нем неведомые личности прильнули к стеклам. Я знал, чей это автомобиль. Это был очень нехороший автомобиль. В нем всегда разъезжала охрана одного смутного заведения, которое называлось «Модельное агентство «Веселая Жаннет»». Моя милицейская судьба уже сводила меня с этим заведением. Я знал, что это – никакое не модельное агентство, а – бордель. А, верней сказать, это было заведение с двойным дном. То есть – там что-то кроили и шили, но все в городе знали, что там же можно заказать и девочку. У «Веселой Жаннет» были высокие покровители, и потому-то мы, милиционеры, не могли ничего поделать: ни закрыть заведение, ни даже наложить на него штраф. Все наши усилия неизменно разбивались вдребезги, как, скажем, разбивается морская волна о кручу. Так вот: с какой, спрашивается, стати, машина из этого гнусного заведения приперлась на похороны какой-то несчастной цыганочки? Что этим тварям было здесь надобно? Может, они из сострадания или, допустим, любопытства? Ехали мимо, а тут тебе – цыганские похороны. Как же – из любопытства. Знал я их повадки: из любопытства они и пальцем бы не пошевелили. А уж что касаемо сострадания, то эти твари даже и не ведали, что в человеческих душах может присутствовать такое чувство. Значит, на похороны несчастной цыганочки их привела какая-то иная потребность. Какая – понять было нетрудно. Скорее всего, они и их гнусная контора каким-то образом были причастны к гибели цыганки Папуши. Вот и приехали на ее похороны, чтобы посмотреть, понюхать и убедиться, что ничего им не угрожает. Одним словом – психология. Ее законам подвластны все двуногие, в том числе и твари из борделя «Веселая Жаннет». Черная тревожная машина постояла, затем глухо взревела, и уехала. Твари убедились, что им нечего опасаться, а более им здесь делать было нечего. Я отыскал в толпе Бороду и подошел к нему. - Борода, - сказал я. – Нам надо поговорить… - Что – именно здесь и сейчас? – тоскливо взглянул на меня Борода. - Именно здесь и сейчас, - сказал я. - Говори, - сказал Борода. - Скажи мне вот что, Борода. Знаешь ли ты, что такое «Веселая Жаннет»? Имел ли ты с этой конторой какие-то дела? Имели ли с нею дела другие цыгане? Борода опять посмотрел на меня тоскливыми глазами, и ничего мне не сказал. Я и не требовал от него ответа. Иногда молчание бывает убедительнее всяких слов. - Наркотики? – спросил я у Бороды. - Зачем тебе? – отозвался, наконец, Борода. - Надо, - ответил я. – Затем и спрашиваю. - Это страшные люди, - сказал Борода. – Они могут и убить… - Могут, - сказал я, и отошел от Бороды. Я подозвал к себе моего помощника Ивана. - Ванька, - сказал я ему. – Хватит тебе рыдать. Ее похоронят и без нас. Пойдем отсюда. - Пойдем – куда? – непонимающе посмотрел на меня Ванька. - Мне кажется, я знаю, из-за чего она застрелилась, - сказал я. *** В борделе «Веселая Жаннет» у меня имелся свой агент. Он числился там дворником и вообще исполнял всякую грязную работу. Его псевдоним был Алибаба. Вечером того же дня, когда похоронили Куколку, я назначил Алибабе тайную встречу. Я и Ванька встретились с Алибабой на конспиративной квартире. Для начала я выставил перед Алибабой бутылку водки с закуской, потому что без водки Алибаба был человеком малообщительным. А в присутствии водки на Алибабу находило вдохновение и красноречие. А когда на него находило вдохновение и красноречие, он, случалось, выдавал мне сведения неоценимой важности, да еще и со всеми подробностями, комментариями и нюансами. Опять же – психология. - Ну, - сказал я моему агенту. – Рассказывай, что там нового – в вашем поганом заведении? - В общем – ничего, - пожал плечами Алибаба, смакуя водку. Он никогда не пил водку залпом, он ее смаковал, будто он был не тайным осведомителем, а, допустим, дегустатором. Несмотря на опасный и мрачный образ своей жизни, мой агент Алибаба был натурой отчасти аристократической и утонченной. - Так-таки и ничего? – поощрил я агента. – И это при твоей-то наблюдательности и при твоем-то бесстрашии… - Были, конечно, всякие мелочи-мелочишки, - лениво произнес Алибаба. - Ну и что же это за мелочишки? – напористо спросил я. – Ты же знаешь, Алибаба, что зачастую мелочишки в нашем деле – это и есть самое главное… Тебе ли объяснять? - Знаем мы такое дело, - ухмыльнулся Алибаба, налил водки в стакан и поднес этот стакан к своим глазам. – А все-таки – не нравится мне современная водка, и все тут! Она во мне вызывает душевное сомнение и отрицательно действует на мое мировоззрение… Вот в мои былые времена – уж была водка, так водка! Нектар, а не водка. Амброзия! Напиток богов! Да… Что же касаемо мелочишек… Ну вот, скажем, два дня тому, ночью, я помогал охранникам борделя в одном довольно-таки гнусном дельце… - И что же это за дельце? – нарочито небрежным тоном спросил я. – Что, охранники застрелили кошку, и велели тебе ее похоронить? - Кошку! – фыркнул Алибаба. – Обижаешь ты меня, начальник, такими своими предположениями! Не кошку, а человека! Женщину! Юную девицу, можно так сказать! - Ага! – сказал я с таким напором, что мой Ванька даже подпрыгнул на стуле. – А вот теперь, друг Алибаба, рассказывай со всеми подробностями и нюансами! Со всеми, понимаешь ли, мелочами и крохами! Потому как – это как раз и есть то самое, что мы от тебя желаем услышать!.. …Со всеми мелочами, нюансами и крохами дело обстояло так. Две ночи тому, когда Алибаба отбывал ночное дежурство, к нему пришли три типа: Боксер, Малой и Фуцан. Они, эти трое, служили при борделе «Веселая Жаннет» заплечных дел мастерами. Во всяком на свете борделе полагается быть таким мастерам, ну, значит, были они и тут. - Подымайся, - велели Алибабе охранники. – Поможешь нам в одном дельце… - А что, ваше дельце не может подождать до утра? – зевнул Алибаба. - А, может, ты хочешь в лоб? – вместо ответа спросил у Алибабы Боксер. - Нет, - сказал Алибаба, - не хочу. - Тогда – прихвати с собой лопату, да и поехали… Алибабу вместе с лопатой запихнули в черную, с затемненными стеклами машину. В машине находились все те же – Боксер, Малой и Фуцан. Ехали долго, почти полчаса. Остановились. - Выходи вместе лопатой, - было велено Алибабе. Алибаба вышел и осмотрелся. Было темно, рядом маячили какие-то развалины. - Копай! – велели Алибабе. - Чего копать? – не понял Алибаба. - Ямку, - объяснили ему. – Типа могилы. - Какой могилы? – продолжал не понимать Алибаба. - В которой я тебя и похороню, если ты задашь еще хоть один вопрос! – зашипел не Боксер, не то Малой, не то Фуцан. - А каковы параметры? – спросил Алибаба. – Ну, то есть длина, ширина и глубина? - Чем глубже, тем лучше! – опять зашипели все трое. - Так ведь – долгое же дело! – сказал Алибаба. – В темноте, да еще неизвестно, какая тут земля. А, может, – сплошные каменья? Эдак я и до рассвета не управлюсь. - Мать-перемать! – заскребли Боксер, Малой и Фуцан в своих затылках. – А ведь и правда! Эдак мы и до рассвета не управимся! А оно нам надо? Вот послушай-ка, братва, как нам следует управиться с этим дельцем! А давайте-ка мы ее оставим здесь, в этих самых развалинах! Зашвырнем куда подальше, да и все тут… Ну – кто ее станет тут искать? А и найдут – не беда. Подумаешь, какая-то цыганка… Ну ты, малохольный! – велено было Алибабе. – Давай-ка – подсоби! Вчетвером они выволокли из багажника завернутое в белую тряпку человеческое тело и потащили его в сторону развалин. По дороге белая тряпка распахнулась, и Алибаба, напрягая зрение, увидел, что несут они мертвую женщину. Алибабе показалось, что это была очень молодая женщина. Они занесли ее подальше в развалины, швырнули наземь, вернулись к машине, сели и поехали. - А если ты, падло, раскроешь свой рот, - было сказано по пути Алибабе, - то ляжешь рядом с ней на равных правах и основаниях!.. - Понятное дело, - согласился Алибаба, да на том их диалог и закончился. - А это… ну, это… и что же это были за развалины? – сильно волнуясь, спросил Иван, после того, как Алибаба умолк. - Да пес их разберет – в темноте-то, - пожал плечами Алибаба. – Развалины – и все тут. Вроде какой-то недостроенный заводик на окраине… - А это… - продолжал волноваться мой Ванька, - ты того… ты ее не запомнил… ту, которая была мертвая… ну, там ее лицо, волосы, одежда?.. - В такую-то темень? – саркастически покривился агент. – Нет, не разглядел… Легкая она была в смысле веса – это да. И – на ощупь молодая. А более – ничего… - И что же ты до сих пор молчал? – упрекнул я Алибабу. – Почему не разыскал меня и не сообщил? - А откуда мне было знать, что сей факт тебе интересен? – сказал Алибаба. – Что ж ты меня не сориентировал? Надо было меня сориентировать и заострить… - Ладно, - сказал я. – А они, эти трое, ничего тебе не говорили о причине ее смерти? - Мне – ничего, - сказал Алибаба. – Ты, начальник, подумай сам: кто же станет вести такие опасные разговоры с дворником? А между собой они, пока ехали, кое о чем перетолковали… - Ну-ну!.. – поощрил я Алибабу к дальнейшим воспоминаниям. …- А красивая она была девка! – сказал Малой. - И – дура! – сказал Фуцан. – Могла бы жить. Подумаешь, всего-то делов! Будто бы она первая или последняя… - А если ты, Фуцан, продолжишь оставлять без присмотра свои пистолеты, то обижайся сам на себя! Посмертной обидой! – встрял в разговор Боксер. – Убью и при этом не задумаюсь! - Так ведь откуда я мог знать, что она – застрелится? – возмущенно произнес Фуцан. – Я-то думал – потрепыхается, да и успокоится! Много их было таких, которые поначалу трепыхались, а итог-то – всегда один! Я думал, что и она… А она – видишь ты… Гордая… Цыганка… - А если бы она выстрелила в тебя? – рявкнул Боксер. – Или, допустим, в меня? - Вряд ли, - не согласился Фуцан. – Не похоже было на то. - И все равно, - назидательно изъяснился Боксер. – Если ты, паскуда, еще раз забудешь свой пистолет, то заранее можешь считать себя веселым покойником!.. На том разговор и закончился, потому что приехали. А если бы не приехали, то, может, разговор и продолжился бы… - Ну и что же мы имеем в итоге? – после всеобщего молчания сказал я. – В итоге мы имеем вот что. Жила на свете красивая и веселая цыганочка двадцати лет от роду. Звали ее Куколка. Она очень любила гулять в одиночестве: такой, наверно, был у нее характер. Однажды она ушла гулять, и больше не вернулась. Неведомо какими путями она оказалась в борделе под названием «Веселая Жаннет». Там от нее требовали что-то такое, на что она никак не могла согласиться. Что могли требовать от девчонки в борделе – понятно. Итак, она не соглашалась, и ее хотели взять измором. Или – силой. Одним словом – сломать. Она держалась два дня, а затем, воспользовавшись случаем, застрелилась. Ночью ее погрузили на машину, отвезли подальше от борделя, и выбросили. Утром ее, мертвую, обнаружил сторож, и позвонил нам. Вот такую картину мы имеем в итоге. - Я их убью! – воскликнул мой помощник Иван. – Убью – и все тут!.. - Интересно – кого именно? – спокойно сказал я. А мой агент Алибаба и вовсе ничего не сказал, а только вздохнул и взглянул на Ивана с горькой иронией. - Алибаба, - сказал я. – Кто из них, из этих троих, податливее всего? - Фуцан, - поморщился Алибаба. – Слякоть… - С кем он водит дружбу? – спросил я. - Так, со всякими… - хмыкнул мой агент. – Вроде себя самого. Да еще – с девками… - Пьет? – спросил я. - А то как же, - сказал Алибаба. - Где, по-твоему, его можно прихватить? – спросил я. - Место его жительства мне неведомо, - сказал Алибаба. – А обретается он большей частью или в «Веселой Жаннет», или в одной забегаловке. «Кейптаун», сдается, ее название. Знаешь такую? - Знаю, - сказал я. – Как он выглядит, этот Фуцан? - Соответственно своему предназначению в мире, - сказал Алибаба. – Мелкий, кривоногий, с писклявым голосом и лошадиными зубами… - Понятно, - сказал я, и посмотрел на Ивана. – Вот что, Ванька… Завтра мы с тобой отправимся в забегаловку «Кейптаун». Там мы постараемся прихватить Фуцана, отвезем его куда подальше, и – для начала – ты его будешь долго бить. Руками и ногами. Без сострадания. Сумеешь? - Я его убью! – повторил свою угрозу Ванька. – За Куколку! Такую девку угробили, паскуды! Красивую… Сказано – убью! Отвезу на тот самый завод – и того!.. - На тот самый завод? – взглянул я на Ваньку. – Это ты хорошо придумал… *** У меня была машина. На следующий день, ближе к вечеру, мы с Иваном поехали в забегаловку «Кейптаун». Внутрь забегаловки ни я, ни Иван заходить не стали. Меня там могли знать в лицо, а Ванька сгоряча мог натворить всяких ненужных дел. Мы остались в машине, и стали ждать, когда появится Фуцан. Машин у забегаловки толпилось порядочно, и на нас никто не обращал внимания. Ждали мы долго, до самой темноты. Я молчал, и Ванька молчал также. Не знаю, отчего безмолвствовал Ванька, а вот я – размышлял. Я думал о том, как бы нам половчее провернуть все это дело, то есть – выяснить, кто же все-таки и за что именно отправил на тот свет цыганочку Куколку. Уголовного дела мне заводить не разрешили, стало быть – мы с Иваном действовали сейчас частным образом, то есть – незаконно. Это было и хорошо, и плохо. Хорошего, впрочем, мне виделось больше. Закон – он все-таки ограничивает и связывает. А если ты пребываешь вне закона, то – что тебя может ограничивать и связывать? Пожалуй, только твоя собственная совесть, да еще – крепость твоих кулаков. А плохо здесь было то, что и наши противники также не были ничем ограничены и связаны. Ну, ладно. Все-таки преимущество было на нашей стороне, а не на стороне наших врагов. Все-таки это мы были стороной нападающей, а они, соответственно, обороняющейся. Нападать всегда легче, чем обороняться. Ничего… Мучила ли меня совесть? Можно сказать, что нет. Моя совесть безмолвствовала. Я был милицейский сухарь. Мне надо было установить истину. И, в конце концов, я не собирался убивать своих противников. Не боялся я также и того, что вся та сволочь, с которой мы с Иваном будем иметь дело, побежит на нас жаловаться. Не побегут. Они были виновны, и они знали, что виновны. А виновные – не жалуются. Они – прячутся. В забегаловку заходили и выходили из нее всякие, но никто из них не был похож на Фуцана. Мой Ванька уже стал впадать в отчаяние, когда, наконец, появился Фуцан. Причем – он выходил из «Кейптауна», из чего следовало, что он просидел в забегаловке целый день. Фуцан, похоже, был изрядно пьян. На нем повисли две девахи. Вместе с девахами пьяный и веселый Фуцан пошел вдоль по улице. Мы с Иваном тронулись на машине следом. Тьма густела, и на улице зажглись фонари. И это было хорошо, иначе мы бы запросто могли потерять Фуцана из виду. Когда пьяный и веселый Фуцан вместе с девахами свернул в проулок, я нажал на педаль, и скоро наша машина поравнялась с Фуцаном. Проулок был что надо, почти без фонарей и безлюдный. Мы с Иваном вышли из машины, и подошли к Фуцану и его подругам. - Ты – Фуцан? – спросил Ванька. - Ну, - пьяно сказал Фуцан. – А ты-то – кто? В чем дело, я не понимаю?.. Ни слова больше не говоря, мой помощник Иван двинул Фуцана по челюсти, а я тем временем взял за плечи обеих девок и зашвырнул их во тьму. - Что за… - удивленно произнес Фуцан, а девки завизжали во тьме. - Цыц! – рявкнул я Фуцану и девкам одновременно, а мой Ванька еще раз съездил Фуцана по челюсти. От второго Ванькина удара Фуцан впал в прострацию. Мы подхватили его под руки, затолкнули в машину, в машине Иван надел на Фуцана наручники, и мы поехали. - Э… - попытался обрести дар речи Фуцан. - Будешь подавать голос – убьем! – объяснил я Фуцану. - Да-да, - подтвердил Иван. – Убьем… Я вез Фуцана на тот самый заводик, куда он вместе с другими бандитами, Боксером и Малым, а также моим агентом Алибабой отвезли тело несчастной цыганочки Папуши. Вчера эту идею ненароком подсказал мне Ванька, и идея мне понравилась. Оказавшись на заводике, да еще темным вечером, да еще в присутствии двух незнакомых ему свирепых людей, которые будут его бить, эта мразь Фуцан ответит на любые наши вопросы. Одним словом – все та же психология. А дальше мы поглядим… - Приехали, - сказал я и остановил машину. – Пойдем… Ванька выволок Фуцана из машины и потащил его к заводским развалинам. Здесь, ни слова не говоря, мы с Иваном принялись бить Фуцана по всем частям его бандитского организма. - Да вы знаете, кто я такой? – попытался было удариться в амбицию Фуцан. – Да вы знаете, что с вами будет? Да я… Да вы… Да за что вы меня метелите? Кто вы вообще такие?.. - Фуцан, - сказал я. – Ты узнаешь эти развалины? - Э… - сказал Фуцан, озираясь во тьме. – Не узнаю… - Ну, тогда мы тебя будем метелить, пока ты их не узнаешь, - сказал я. – Или – пока ты тут не сдохнешь. Ну так – ты узнаешь эти развалины? - Узнаю, - нехотя прошепелявил Фуцан. – Это – заброшенный завод… - Правильно, - сказал я. – Ну а – для чего мы тебя сюда привезли? - Хрен вас знает, - сказал Фуцан. И – тотчас же он получил удар по челюсти от Ивана. А я тем временем вытащил пистолет и приставил его ко лбу Фуцана. - Послушай меня, - сказал я Фуцану. – Сейчас – поздний вечер. И – темно. И – вокруг нет ни единой души. Ты понимаешь, на что я тебе намекаю? - Понимаю, - угрюмо отозвался бандит. – Что вам надо? - Ты помнишь ту цыганочку? – спросил у него Иван. – Которую вы три ночи тому, мертвую, отвезли в эти развалины и выбросили? Только не говори, что ты ее не помнишь. А то ведь убьем. - Помню… - сказал Фуцан. - Тогда – рассказывай, - велел Ванька. - Что именно? – спросил Фуцан. - Все – от начала и до конца. Со всеми подробностями и именами. - Вы что же, цыгане? – опасливо поинтересовался Фуцан. - Цыгане, - сказал я. - И кто же вам обо мне рассказал? – еще раз поинтересовался Фуцан, и – тотчас же получил от меня сокрушительный удар пистолетом в лоб. - Так будет за всякий твой ненужный вопрос, - пояснил я. – Значит, мы – цыгане. Мы – цыганская мафия. Слышал о такой? За своих мы мстим жестоко и беспощадно. Убиваем… Так что – мы тебя слушаем… - Так ведь все равно убьете, - тоскливо сказал бандит. - Если расскажешь всю правду, – не убьем, - сказал я. – Отпустим. - Так я вам, цыганам, и поверил… - Можешь не верить. Нам все равно. - Спрашивайте… …Истинных хозяев борделя «Веселая Жаннет» Фуцан не знал, потому что это были люди серьезные и важные, и жили они не в нашем городке, а преимущественно во всяких столицах. А управляющей борделем была некая Алевтина Васильевна. А сам Фуцан совместно с другими бандитами – Боксером и Малым – числился в борделе службой безопасности. Я знал эту Алевтину Васильевну. Ее в городе знали все. Это была очень важная дама. Когда-то она работала помощницей городского прокурора. Затем – ушла из прокуратуры, и скоро разбогатела. Разумеется, неправедно, – ибо невозможно на этом свете разбогатеть скоро и праведно. Разбогатев, она обзавелась покровителями и организовала в городе «Веселую Жаннет». Заведение с двойным дном. Сверху – ателье, а внутри – бордель. Ну и вот. Однажды Алевтина Васильевна вызвала к себе Боксера, Малого и Фуцана и поставила перед ними задачу. - Значит так, уроды, - сказала она им. – Скоро к нам прибывает на отдых одно очень важное лицо. Сам хозяин! – И Алевтина Васильевна ткнула пальцем в потолок. – И он желает развлечься. Отдохнуть от трудов праведных, так сказать. И вот, значит, какова ваша задача. Вам нужно раздобыть девочку… - Ну так, - заулыбались Боксер, Малой и Фуцан, - делов-то… В нашем заведении такого добра – на любой выбор! - Заткнитесь, уроды, потому что я не все еще сказала! – рыкнула Алевтина Васильевна. – Ему нужна не просто девочка. Ему нужна – цыганочка! Всякие, говорит, у меня были, а вот цыганочки – еще не было. Желаю, говорит, цыганочку. Чистую и нетронутую. И чтобы она при этом пела, плясала, и все такое. Говорит – ничего не пожалею и озолочу. Ну так – понятна вам задача или она вам, уродам, не понятна? - Теоретически – понятна, - отозвались Боксер, Малой и Фуцан. – А вот где нам раздобыть цыганочку в практическом смысле – это вопрос. - Где хотите, там и добывайте, - отрезала Алевтина Васильевна. – И без цыганочки не показывайтесь мне на глаза. А то всех уволю. Все, пошли вон! Перво-наперво Боксер, Малой и Фуцан съездили на городской базар. Они рассчитывали, что найдут там цыганок, которые торгуют всяким немудрящим барахлом, вступят с ними в переговоры, и запросто обо всем договорятся. Цыгане – ведь это же сплошная голытьба, и поэтому всякая из них с радостью согласится подзаработать тысячонку-другую легким трудом… Имеются на этом свете многие вещи, явления и понятия, через которые цыган переступит безо всякого душевного содрогания. Но – имеются и такие понятия, что цыган скорее умрет, чем согласится через них переступить. Поэтому вышеупомянутые переговоры на рынке продолжались недолго. Скоро цыганки подняли возмущенный гвалт, на этот гвалт прибежали другие цыганки, а за ними – и цыгане. До этого момента Боксер, Малой и Фуцан даже не представляли, что на свете может быть так много цыган. Пришлось Боксеру, Малому и Фуцану давать деру. Вдогонку им полетели каменья, базарные скамейки и цыганские выражения… Опомнившись и отдышавшись, Боксер, Малой и Фуцан отыскали самого главного городского цыгана Бороду и предложили ему сделку. Так, мол, и так, сказали Боксер, Малой и Фуцан Бороде. Мы, значит, даем тебе сумму, а ты нам взамен – какую-нибудь из цыганочек, которая покрасивше и попроворнее. И чтобы она при всем при том пела и танцевала. Сделка выгодная, не прогадаешь. Борода помолчал, затем – ушел, и скоро вернулся в сопровождении десятка других цыган. В руках у цыган были колья, ножи, топоры и ружья. Боксер, Малой и Фуцан все поняли правильно и ударились в бега. Вдогонку им прозвучало несколько выстрелов… И тогда Боксер, Малой и Фуцан решили цыганочку украсть. В теоретическом смысле идея была подходящей. Дело оставалось за практикой. Тут-то и крылась закавыка. Ни на базаре, ни в цыганском жилище украсть цыганочку было невозможно, потому что во всех местах цыгане пребывают не в одиночестве, а гурьбою: эдак и на цыганский нож нарвешься или цыганскую пулю схлопочешь… Боксер, Малой и Фуцан думали почти до самого вечера, ничего путного не надумали, и от того впали в отчаяние и даже вспотели. Дабы охладиться, они завернули на берег реки, и вот тут-то их поджидал сюрприз. Тут-то они увидели самую настоящую цыганочку! Цыганочка сидела на камушке и задумчиво смотрела на воду. Притом она была хороша: юна, стройна, кудрява… Что стоило трем здоровенным мужчинам справиться с двадцатилетней девочкой? Цыганочку мигом скрутили, заткнули ей рот, швырнули в машину и поехали докладывать Алевтине Васильевне о выполненном задании. …- А вот что было дальше, я не знаю, - прервал свой рассказ Фуцан. – Потому что дальше с этой цыганочкой разбиралась сама Алевтина Васильевна. Вот… - Но ведь застрелилась она из твоего пистолета! – вызверился Иван, и двинул Фуцана кулаком по затылку. – Так что ты нам не ври! А то убьем! - Ну да, ну да… - захныкал Фуцан. – Застрелилась она из моего пистолета. Тут дело было так… …Судя по всему, цыганочка Папуша не соглашалась ни на какие уговоры Алевтины Васильевны. Уж Алевтина Васильевна и сладким ручьем журчала, и кричала, и топала ногами, и чего только ни делала. К утру Алевтина Васильевна утомилась и собралась идти домой. - А вы, уроды, ее сторожите! – велела она Боксеру, Малому и Фуцану. – Чтобы она не убежала… Ничего! Покочевряжится – и поумнеет! Не таких ломали! Еще и спасибо скажет!.. И Алевтина Васильевна ушла, а Боксер, Малой и Фуцан остались. Сторожить втроем двадцатилетнюю девчонку было ниже их бандитского достоинства. Решили сторожить по очереди. Ближе к ночи Алевтина Васильевна вновь возникла в заведении, и вновь приступила к бедной Куколке со своими грязными уговорами. И вновь, сдается, ничего у нее не получилось. После полуночи она вывалилась из комнатки, где держали взаперти Куколку, злая и потная, никому ничего не сказала, хлопнула изо всех сил дверью, и удалилась. Так продолжалось четыре ночи кряду. За это время Фуцан дважды видел пленницу, – когда приносил в ее комнату еду. Куколка сидела в углу взъерошенная и несчастная, к еде она, кажется, ни разу и не притронулась. Один раз Фуцану даже стало пленницу жаль, даже захотелось сказать ей какое-нибудь доброе слово… Ну, а затем... Случилось это ночью, как раз, когда дежурил Фуцан. В помещении была тишина, и во всем городе также была тишина. И из-за всего этого Фуцану неодолимо хотелось спать. Вначале он как мог, сопротивлялся сну, но затем все-таки решил вздремнуть. Ну, а что тут такого? В помещении – никого нет, комната с пленницей – заперта… Фуцан прилег на диван, но ему мешал пистолет. Фуцан вытащил оружие из-за пояса, швырнул его на соседний табурет и блаженно заснул. Проснулся он от шума. Рядом стояла пленница-цыганочка. Она держала в руках пистолет, и целилась в Фуцана. Фуцану до сих пор непонятно, как цыганочка могла выбраться из запертой комнаты. Может, комната и вовсе была не запертой, может, ее забыли запереть… - Э… - сказал Фуцан. – Ты это чего?.. Ну-ка – отдай игрушку!.. Сказано тебе – отдай!.. - Отопри! – указала цыганочка на входные двери. – И – выпусти меня отсюда! - Ха! – иронично сказал Фуцан. Отчего-то он был уверен, что цыганочка не выстрелит в него. Не посмеет. Не решится. Стрелять в человека – дано не всякому. Даже сам Фуцан опасается стрелять в человека. А тут – какая-то девчонка. - Выпусти меня! – повторила цыганочка. - А ты в меня стрельни! – насмешливо произнес Фуцан. – И – выйдешь сама… - Не подходи ко мне! – сказала цыганочка. - А то – что? – с издевкой сказал Фуцан, и протянул руку, чтобы отобрать у цыганочки пистолет, а ее саму обратно запереть в комнате. И тут – случилось то, что случилось. Цыганочка Куколка и вправду не решилась выстрелить в Фуцана. Она – выстрелила в себя. Прямо себе в висок. Все произошло настолько стремительно и неожиданно, что Фуцан вначале даже ничего и не понял. - Э… - растерянно произнес Фуцан, когда понял. Он пребывал в кратковременном ступоре. Впервые на его глазах человек выстрелил сам в себя – пускай даже этот человек и был цыганкой. Впрочем, скоро Фуцан вышел из ступора, и стал звонить Боксеру и Малому. Прибывшие на место Боксер и Малой первым делом обвинили Фуцана в утере бандитской бдительности и набили ему морду, а затем стали думать, как быть дальше. Решили, не мешкая, отвезти цыганочку куда-нибудь подальше и там закопать. Или – просто выбросить. …- Вот ведь какие паскуды, - горестно сказал Ванька, когда Фуцан умолк. – Вы – паскуды, понятно вам? - Вы обещали меня не убивать, - сказал Фуцан заискивающе. – Я вам все рассказал… Вы же обещали – что не будете меня убивать… - Так, - после молчания сказал я. – Так… А эта… Алевтина Васильевна… что она сказала, когда обо всем узнала? - Ругалась, - неохотно сказал Фуцан. – Обзывала нас уродами. Кричала, что мы пустили ее по миру. Обещала вычесть из нашей зарплаты… - Так… - еще раз сказал я. – А что ты можешь нам сказать об Алевтине? Ну, допустим, чего она боится больше всего на свете? - Да откуда же мне знать? – стал припоминать Фуцан. – Прямо и не знаю я… А, вот! Утонуть она боится! Она так и говорила – боюсь утонуть. Потому и на морские курорты она не ездит, а ездит на те, где нет моря. Еще – боится своего главного… хозяина. А больше я и не знаю… - А что ты знаешь о главном? – спросил я. - О хозяине, что ли? – уточнил Фуцан. - О нем. - Ничего я о нем не знаю… В Москве он сидит вроде бы… Вроде бы – какой-то депутат… - Депутат, - повторил я. – Депутат… - Ага, - испуганно подтвердил Фуцан. – Вы обещали меня отпустить… - Ну что, Ваня, - спросил я, - отпустим эту мразь? Или – зароем его в развалинах? - Зароем, - ответил Ванька. – Одной мразью на свете будет меньше – и то хорошо. - Аы-ы-ы, - завыл Фуцан. – Аы-ы-ы… - Значит, так, - сказал я Фуцану. – Считаю ровно до пятидесяти. И если после этого… - Понял, - торопливо перебил меня Фуцан, - я все понял! - Раз! – сказал я. - А это… наручники! – еще раз перебил Фуцан. – Снять бы надо… - Обойдешься, - сказал Иван. – Так и беги. И радуйся… - Два! – сказал я. - Аы-ы-ы! – взвыл Фуцан, и сиганул во тьму. – Аы-ы-ы… - Три! – сказал я ему вдогонку. – Четыре! Пять!.. *** - Поехали, - сказал я Ивану. - Куда? - Там увидишь… Тронулись. За стеклом бежали дальние огни и мельтешили смутные тени. Ванька сидел со мной рядом и всматривался в эти тени. - Как жестоко, - сказал он. - Что именно? – спросил я. - Все жестоко. И они жестокие, и мы – тоже… Как мы его били, этого Фуцана!.. - Иначе он ничего бы нам не сказал. - Знаю… - Ну и вот, - сказал я, и опять невольно подумал, что, наверное, мой Ванька и я – это один и тот же человек, и только время разделяет нас. Бездна времени, пропасть времени. И через эту бездну никому из нас не перебраться – ни мне к нему, ни ему ко мне. И это хорошо, это – правильно. Он, Ванька, еще успеет стать таким, как я. Он перестанет размышлять о том, что мир – жесток. Он перестанет плакать над каждым мертвым телом. Он уже на пути к этому. А я – уже был таким, как он сейчас. Все закономерно и правильно. Все идет своим чередом. И не надо никому пытаться прыгать через бездну. Все случится само собой. Это и называется – жизнь. Мы с Ванькой ехали к цыганам. Я хотел им сказать, что теперь мы знаем, из-за чего и как именно погибла цыганочка Куколка, и наше с Иваном расследование завершено. Приехали. В цыганском доме горели огни. Это было понятно: сегодня цыгане похоронили свое дитя, и поэтому они не будут спать до утра. Никто не спит в первую ночь после похорон своего дитяти. Дверь в цыганский дом оказалась незапертой. Мы с Иваном вошли. В доме было много людей. Они молча посмотрели на меня и Ивана. - Мы знаем, кто убил вашу Куколку, - сказал я. - Мы тоже знаем, - отозвался за всех Борода. – Сегодня они у нас были. Пугали. Сказали, что подожгут. Еще сказали, что не будут иметь с нами никаких дел, и мы умрем с голоду. Так что если тебе, начальник, нужны свидетели, то здесь – их нет… - Не нужны мне свидетели, - сказал я. – Следствие закончено. Я повернулся и пошел к выходу. Иван пошел за мной. У двери, неожиданно для самого себя, я остановился. - Хорошим она была человеком, ваша Куколка, - сказал я. – Чистым. У нее был выбор – стать шлюхой, или застрелиться. Она застрелилась… А другие – не стреляются, а становятся шлюхами… - Цыгане – многогрешный народ, - сказал Борода. – Но – у нас никогда не было шлюх. Мы грешные, но внутри – мы чистые… - Пошли, - сказал мне Ванька. – Пошли отсюда поскорей… … - Расследование закончено, - сказал я Ивану, когда мы с ним прощались. – Все. Больше мы ничего предпринимать не будем. - Но почему же? – с отчаяньем спросил мой Ванька. Я ничего не сказал. Иногда молчание бывает красноречивее всяких слов. - Но ведь они похитили человека! – упорствовал Иван. – И – у них есть пистолеты! Как-никак – незаконное хранение оружия… - А ты пойди поищи эти пистолеты, - усмехнулся я. – И – никто никого не похищал, потому что нет тому свидетелей. Сказано же тебе было – среди цыган свидетелей не ищи. И мадам Алевтина Васильевна – не свидетель. И Боксер, Малой и Фуцан также не свидетели. Если их не бить, то никто ничего не скажет. А со всеми разом мы не справимся… И вообще – без уголовного дела не бывает свидетелей. А уголовного дела мне не разрешают заводить. Говорят: подумаешь, какая-то цыганка. И – не дойдет дело до суда, даже если его и завести. Депутат поспособствует… - Какой депутат? – не понял Иван. - Тот, о котором нам намекал Фуцан. Покровитель Алевтины Васильевны и любитель молодых цыганочек. - А вы знаете этого депутата? – спросил Иван. - Да, - сказал я. – Знаю. Я и вправду его знал. Да и что тут было знать? В нашем городке было всего три, не считая местных, депутата. Две женщины и один мужчина. Женщины обретались в области, а мужчина – добрался аж до самых верхов. Звали его Никитой Львовичем. Он-то и был покровителем Алевтины Васильевны и утонченным любителем молодых цыганочек. Я это знал почти наверняка. Что тут было знать? Я много чего о нем ведал, о депутате Никите Львовиче… - Кто он? – спросил у меня Иван. - Для чего тебе? - Просто так… - Выброси все из головы, пока она у тебя на плечах, – сказал я. – Мы и так нарушили все мыслимые и немыслимые законы. Следствие закончено… - Вы не правы, - после молчания сказал мне Иван. - И в чем же именно? – спросил я. - Куколка застрелилась, - горько сказал Ваня. – А они – живут и радуются… - Это кто же? - Они… Боксер и Малой. Фуцан. Алевтина. Депутат… - И что же ты предлагаешь? - Я – ничего. Я не знаю, что предложить. Я думал, что вы знаете… - И я – не знаю также, - отрезал я. – И – не хочу знать. Спокойной ночи. - Спокойной ночи, - убитым голосом сказал мой Ванька, развернулся, и пошел прочь. Я смотрел ему вслед. Я ничего при этом не думал, а просто – смотрел вслед уходящему Ваньке. И на какое-то мгновение мне вдруг почудилось, что это не Ванька уходит от меня, а – я сам ухожу от себя. Ухожу – и больше уже никогда к себе не вернусь. Вот уже мой поникший силуэт едва виден во тьме, вот уже он совсем неразличим, вот уже затих и звук моих шагов… «Вернись!» – хотелось мне крикнуть самому себе. Но я так и не крикнул… *** - Я знаю, из-за чего погибла цыганочка, - сказал я жене. Мы сидели с ней на кухне, пили запоздалый чай и смотрели в ночное окно. – Они ее похитили, и хотели, чтобы она стала шлюхой. А она не хотела быть шлюхой. Они, цыгане, внутри чистые. Среди них не бывает шлюх. И эта цыганочка тоже была внутри чистая. И поэтому она застрелилась. У нее не было другого выхода. А превратить ее в шлюху хотел один гад. Один депутат… - Вот как, - сказала жена. - Да, - сказал я. - И что же дальше? – спросила жена. - Ничего, - сказал я. – Следствие закончено. Завтра я сдам дело в архив. - А те, кто ее похитил, будут жить и радоваться? – спросила жена. - Мне уже задавали сегодня такой вопрос, - сказал я. – Мой помощник, сержантик. Его зовут Иваном. Он мягкий и добрый человек. Он пока – совсем не милиционер. - И что же ты ему ответил? – спросила жена. - Следствие закончено, - сказал я. - А он? – спросила жена. - А он – не сказал мне ничего. Он просто повернулся и молча ушел. Я смотрел ему вслед, и мне казалось, что это я сам ухожу от себя. Сам, – но намного моложе. Ухожу – и больше уже никогда к себе не вернусь. Ты помнишь, каким я был в молодости? - Помню, - сказала жена. – Ты и сейчас такой же… - Неправда, - сказал я. – Сейчас я – совсем другой. Хуже. Сухарь. А раньше я был таким, как Ванька… Жена подошла ко мне, обняла меня, взъерошила мне волосы. Я взял жену за руку. Мы долго молчали и смотрели в ночное окно. - Он может натворить всяких глупостей, - сказала жена. – Этот твой помощник… - Да, - согласился я. – Может… - И погубит себя… - Да… - Удержи его от этих глупостей. Помоги ему… - Чем и как? - Я не знаю… - вздохнула жена. *** Утром следующего дня я пошел к цыганам. Я хотел уговорить их, чтобы они выступили свидетелями. Конечно, размышлял я, они станут отказываться, – как и накануне. Потому что – они боятся быть свидетелями. Им невыгодно быть свидетелями. Я это понимал. Но – я надеялся их убедить. А если не убедить, то – напугать. У меня было чем напугать как самого Бороду, так и всю цыганскую компанию. Они поставляли в бордель «Веселая Жаннет» наркотики. И о других цыганских грехах я знал также. А потому – еще не ведомо, кого им, цыганам, следует больше бояться: меня или Боксера, Малого и Фуцана, которые приезжали к ним накануне. Если Борода и вся его компания больше испугаются меня, нежели бандитов, то тогда-то они и станут свидетелями. А еще один свидетель – Фуцан: никуда он не денется – после беседы в развалинах. Там, в развалинах, мы с Иваном его сломали. А со сломанным человеком можно делать все, что угодно. Сломанного человека можно записать в какие угодно свидетели. Итак, цыгане и Фуцан. А дальше – мы поглядим… Цыганская усадьба встретила меня беззвучием. Не лаял за оградой пес, и в доме не было слышно ничьих голосов. По всему двору валялись обрывки бумаги, скомканные тряпки и мятая утварь. Это была красноречивая и предельно понятная картина. Ночью цыгане снялись с места и ушли. Они снялись второпях, в смятении, как испуганная стая птиц. Снялись и улетели. И теперь – поди поищи, в какую сторону они улетели. Да и какой прок искать… Я на них не сердился. Я их понимал. Им было страшно. Им хотелось жить. Живой обязан думать о живом, а не о мертвом. Их Куколка была мертва, а они – живы. Борода был умным человеком. Вероятно, он понимал, что я так просто от него и его народа не отстану, и, таким образом, поставлю их между двух огней: с одной стороны – я сам, с другой стороны – бандиты Боксер, Малой и Фуцан. Куда ни кинь, а – все едино скверно. Потому-то цыгане ночью и улетели, будто вспугнутые птицы. Они по-своему поступили мудро. Вот так. Надо было бы мне их уход предусмотреть. Это было не так и сложно, это – вполне угадывалось. Но – я почти до самого утра не знал, что пойду к цыганам. Только под утро у меня возникло такое желание. В общем – улетели мои свидетели… Размышляя, я шел по утренней улице. Утро выдалось чудесное, чистое и звонкое. Тронутые ночным морозцем, на землю падали желтые и красные листья. Листьев на земле было много, местами они мягким разноцветным слоем укрывали всю землю. И я неожиданно для себя подумал, что, наверно, цыганочка Куколка любила такое утро, и осеннюю пору, и желтые и красные листья под ногами… Наверно, она ждала осеннего листопада, потому что она была необыкновенной девочкой, любила бродить в одиночестве по улицам и окрестностям. Тот, кто любит бывать в одиночестве, всегда ожидает короткой и дивной поры листопада, для таких листопад – как музыка, а звонкий осенний воздух – как вино… Наверно, и мой сержантик Ванька любит листопад. Может быть, и я сам любил когда-то листопад, да вот только это было так давно, что я уже и позабыл… Из задумчивости меня вывели какие-то звуки. Мне почудилось, что кто-то сметает метлой в кучи палую листву. Я поднял голову. По правую руку от меня была выкрашенная в зеленый цвет металлическая ограда. За оградой высилась небольших размеров церковка с золотым куполом наверху. Бородатый человек в длинном одеянии размеренно водил метлой и сгребал в кучу осенние листья. Я остановился и стал наблюдать за этим человеком. Сначала бородатый человек с метлой меня не замечал, потом взглянул в мою сторону, потом взглянул еще раз – уже вопросительно. - Вам что-то надо? – спросил у меня бородатый человек. - Нет, - сказал я, - ничего… А вы – поп? - Да, - ответил бородатый человек. – Я – батюшка. Я – настоятель этого храма. - То есть – вы тут самый главный? – спросил я. - Вроде того, - ответил человек с бородой. - А что же вы тогда с метлой? – усмехнулся я. - Нравится, - коротко ответил он. - Понимаю, - после молчания сказал я. – Мне тоже когда-то нравилось… - А сейчас? – спросил человек с бородой. - Не знаю, - сказал я. - Ну-ну, - сказал человек с бородой, и снова принялся сгребать палую листву. Я совсем уже собрался идти дальше, но неожиданная мысль вдруг выстрелила в моей голове. Никогда ранее такие мысли не возникали во мне. - Я хочу спросить… - сказал я человеку с бородой. – Вы могли бы помолиться за одного человека? - Да, - сказал он. – Разумеется. Наверно, вы имеете в виду себя? - Нет, - сказал я. – Не себя… - Тогда – назовите имя того человека. А также, если возможно, его грех. - Ее звали Папуша, - сказал я. – Это – по-цыгански. А по-нашему – Куколка. - Вот как, - сказал священник. - Да, - сказал я. – Она – умерла. Вчера ее похоронили. - Какова же причина ее смерти? – спросил священник. - Она застрелилась. - Тогда – я не стану за нее молиться, - помолчав, сказал священник. - Почему? – спросил я. - Всякий грех простится человеку, кроме греха самоубийства, - пояснил священник. – Потому и не стану. Бессмысленно молиться за тот грех, которому нет прощения. - А если у нее не было другого выхода? - Неправда. У нее был другой выход. - Откуда вы знаете? - Знаю не я. Знает – Бог. - Вот как… И что же это за выход? - Терпение. - Как вы сказали? - Я сказал – терпение. Претерпевший до конца спасется. Так сказал Господь. - Терпение, - сказал я. – Терпение… А если оно закончилось, а жизнь – продолжается? Тогда – как? - Попроси у Бога, и Он даст еще терпения, - сказал священник. – И терпи дальше. Она, эта ваша Куколка, просила у Бога терпения? - Я не знаю… - А я – знаю. Не просила. Иначе – не застрелилась бы. - Вы просто не знаете, как было дело. Ее похитили и отвезли в бордель. Там от нее требовали… ну, вы догадываетесь, что могут требовать в борделе. Но она – не соглашалась. Она хотела остаться чистой. Она – боролась… Но – они бы ее все равно заставили. Или – взяли бы силой. Я их знаю… У нее не было выхода. Но – она хотела остаться чистой. И она застрелилась. И осталась чистой… Или вы считаете, что ей лучше было бы стать шлюхой? - Может быть, и лучше, - сказал священник. – Может быть… Я долго молчал. Утро становилось все звонче и прекраснее – будто бы мир был вымыт чьей-то заботливой рукой. По-прежнему падали листья. Те места, которые священник успел подмести, опять устилала листва. Бессмысленно – мести землю во время листопада. Разве только – для душевной радости. - Почему? – спросил, наконец, я у священника. - Потому что, - ответил он, - тогда она имела бы возможность попросить у Бога прощения. И – спастись. А у мертвых – нет такой возможности. И – нет им спасения… - Прямой вы человек, - сказал я. – И, наверно, жизнь вам также кажется прямой. А она – не прямая. Она состоит из острых углов и зигзагов. И невозможно прожить и не ободраться об эти углы и зигзаги. - Так и не пытайся их миновать, - сказал священник. – И дери себе бока, и терпи. Вытерпишь – тем и спасешься. Все иное – грех и малодушие. Малодушные Богу не нужны… Я вижу, что вы со мной не согласны. Что ж… Тогда – молитесь сами за свою цыганочку, коль считаете себя правым. Может быть, именно вас, а не меня, и услышит Бог. Откуда мне знать? - Я не умею молиться, - сказал я. - Молитесь, как получится. Дело не в умении. Дело в ином. В чистоте нашего сердца. В вашей искренности. В чем-то еще… Молитесь. Если тем не спасете вашу цыганочку, то, может, хоть себя… - Хорошая она была, эта цыганочка, - для чего-то сказал я попу. – В церковь ходила по воскресеньям. Может быть, даже и в вашу… Священник ничего мне не ответил. Я отошел от ограды на десять шагов и обернулся. Священник подметал палую листву. Ему пришлось начинать сначала, потому что пока мы беседовали, листья все падали и падали. *** Я пришел на свое рабочее место и разыскал сержанта Ивана. - Ванька, - сказал я ему. – Ты еще не передумал доводить дело по цыганочке до логического конца? - Я – не передумал, - непримиримо отозвался Ванька. - Тогда возьми меня в напарники, - сказал я. Ванька ничего не ответил, и посмотрел на меня. Смотрел он долго, а затем сказал: - А вчера вы думали по-другому. И меня вы заставляли думать по-другому. - То – вчера, - сказал я. – А сегодня – новый день. - И что же изменилось? – спросил Иван. - Я изменился, - сказал я. - Так не бывает, чтобы измениться за одну ночь, - не согласился Ванька. - Бывает, - сказал я. – Можно измениться даже за одну минуту. - И все равно я не понимаю, - сказал Иван. - Это потому, что ты – молодой, - сказал я, помолчал и добавил: - Цыгане уехали. Снялись ночью – и улетели… Все как один. А я надеялся, что они все-таки захотят быть свидетелями. Я надеялся их заставить… Нет теперь у нас свидетелей. И дело нам заводить не позволят. И молиться за цыганочку Куколку никто не станет, потому что она – самоубийца, а за самоубийц – не молятся. Так мне сегодня сказал один человек. Он – хороший человек, потому что любит подметать палую листву. И все равно – он не захотел молиться. Ну так – возьмешь меня в напарники? - Возьму, - сказал Ванька. – Командуйте… …Хозяйка подпольного борделя Алевтина Васильевна не боялась в городе никого: ну, а кого ей было бояться при таком-то покровителе, как депутат Никита Львович? Поэтому Алевтина Васильевна передвигалась по городу в одиночестве, безо всякой охраны. В одиночестве – это было хорошо. Справиться с одиноким человеком, тем более, если это – женщина, дело несложное. Мы с Иваном подкараулили Алевтину Васильевну на полпути между борделем «Веселая Жаннет» и ее, Алевтины Васильевной, жилищем. Было темно, накрапывал дождь. Мы накинулись на Алевтину Васильевну, заклеили ей рот, затолкнули в машину и поехали. Вначале наша пленница мычала и трепыхалась, но Ванька ей сказал: «Если не успокоишься – то убьем!» – и пленница умолкла. Мы везли Алевтину Васильевну за город, к пустынному и заросшему осокой пруду. Почему к пруду? Потому, что Алевтина Васильевна боялась воды. Об этом нам поведал Фуцан. Я не зря спросил у него, чего боится в жизни Алевтина Васильевна. Так вот, она боялась воды. Она опасалась утонуть. Поэтому мы и везли ее к пруду. Если общаешься с человеком у той стихии, которую он боится пуще всего, то этот человек становится словоохотливым. Страх развязывает язык всякому. Одним словом, психология. Приехали. Был поздний вечер, шел дождь, нигде не виднелось ни огонька, и не слышалось ни единого постороннего звука. Только вода в пруду говорила гулким ночным голосом, и, невидимые во тьме, жестяными голосами скрипели камыши. - Вылазь, родимая, - сказал я пленнице. – Мы уже приехали… Алевтина Васильевна замычала во тьме. Она не желала выходить. Иван выволок ее за шиворот. Оказавшись вне машины, Алевтина Васильевна замычала еще громче, и попыталась убежать. Я ее настиг, как следует, встряхнул и два раза хлопнул ладонью по ее щекам. Наша пленница затихла и съежилась. - Вот так, - сказал я. – А теперь – слушай. Будешь вести себя разумно – отпустим. А нет – утопим в пруду. Поняла? - М-м-м, - замычала во тьме наша пленница. - Так-то лучше, - сказал я, и расклеил ей рот. – Мы хотим задать тебе несколько вопросов. Очень тебя просим ответить правдиво… - Кто вы такие? – спросила Алевтина Васильевна. – Что вам от меня надо? - Ты помнишь ту цыганочку? – спросил я ответно. - Какую еще цыганочку? – дернулась во тьме пленница. – Не знаю я никаких цыганочек! Что вообще вам от меня надо? - Там, - указал я во тьму, - пруд. Вначале мы сунем тебя в него по колени. Не поумнеешь – по пояс. Обратно не поумнеешь – по горло. А уж там – ты и сама… Ну так – ты помнишь ту цыганочку? Которая три дня тому застрелилась в твоем поганом заведении? - Помню, - нехотя призналась Алевтина Васильевна. - Так рассказывай! – рявкнул из тьмы Ванька. - А чего рассказывать? – оглянулась на крик Алевтина Васильевна. - Все рассказывай! – еще раз рыкнул Иван. – И без утайки! А то утопим без промедления!.. …Депутат Никита Львович и вправду был покровителем Алевтины Васильевны. Их связывали давние отношения. Они были знакомы еще тогда, когда Никита Львович не был никаким депутатом, а Алевтина Васильевна, соответственно, не была никакой владелицей сомнительного заведения, где сверху – ателье, а внутри – бордель. Кого было бояться Алевтине Васильевне при таком-то покровителе? Она никого и не боялась. Когда Никита Львович бывал наездами в городе, он обязательно встречался с Алевтиной Васильевной. Они встречались, обговаривали всякие финансовые вопросы, после чего Никита Львович любил поразвлечься с девочкой. Он был весьма прихотливым, этот Никита Львович, и далеко не всякая девочка могла потрафить его утонченному вкусу. Так случилось и на этот раз. Никита Львович возжелал не абы кого, а – юную цыганочку. Чтобы она, помимо всего, еще и пела и плясала перед Никитой Львовичем. - Да зачем же тебе именно цыганочка? – недоумевала Алевтина Васильевна. – У нас и без цыганочек хватает всяких… - Ничего не знаю, и знать не желаю! – упорствовал Никита Львович. – Всякие у меня уже были, а вот цыганочки – не было! Так что – выньте и положьте мне юную цыганочку в натуральном виде! Чтобы она, помимо всего, пела и плясала… А я уж всех вас за то озолочу… Слово покровителя – закон. Боксер, Малой и Фуцан стали искать цыганочку. Алевтина Васильевна их торопила и понукала, потому что Алевтину Васильевну торопил и понукал сам депутат Никита Львович. Очень уж ему хотелось цыганочку. Наконец, цыганочка была найдена. Ее доставили в заведение ближе к ночи. Алевтина Васильевна пришла посмотреть на цыганочку самолично. Цыганочка ей понравилась. Она была юной и красивой. И Алевтина Васильевна завела с цыганочкой разговор. - Как тебя зовут? – спросила Алевтина Васильевна у цыганочки. - Где я? Кто вы такие? – спросила в ответ цыганочка. - Тише, тише, - успокоила ее Алевтина Васильевна. – Сейчас я тебе все разъясню. Сейчас тебе все станет ясно. Еще и благодарить меня будешь… Ну, так как же тебя зовут? - Пошли вы! – сказала цыганочка, добавила несколько слов по-цыгански, и попыталась выйти. Но – она, конечно, никуда не вышла. На ее пути возник Боксер. По сравнению с цыганочкой Боксер был как скала… - Кто вы? – еще раз спросила цыганочка, и затравленно оглянулась. - Не пугайся, дурочка, - ласково сказала Алевтина Васильевна. – Никто не сделает тебе ничего плохого. Наоборот… Так как же твое имя? - Папуша, - угрюмо ответила цыганочка. – По-вашему – Куколка. - Вот как, - удивленно произнесла Алевтина Васильевна, и невольно подумала, что, наверное, такое имя также понравится Никите Львовичу – как и сама цыганочка. Потому что – это было необычное имя. Никого еще в заведении «Веселая Жаннет» не кликали так вот – Куколкой. - Выпустите меня! – потребовала цыганочка. - Можем и выпустить, - пожала плечами Алевтина Васильевна. – Но – дурой будешь, если уйдешь. Сама себя корить станешь. Да! Потому что – я хочу предложить тебе дело. Богатой станешь… - Какое дело? – мрачно спросила цыганочка, косясь на Боксера. Она, конечно, ушла бы, не задумываясь, если бы не Боксер. – Что вам от меня надо? - Я хочу познакомить тебя с одним человеком, - сказала Алевтина Васильевна. - Зачем? – спросила цыганочка Папуша. - Что за вопрос – зачем? – развела руками Алевтина Васильевна. – Сама должна понимать, зачем… Это очень богатый человек. Угодишь ему – и сама разбогатеешь. Тут и работы-то – всего на две ночи… Вначале цыганочка Куколка не понимала, на что намекает Алевтина Васильевна. Затем – поняла. Еще затем – она как кошка кинулась на Алевтину Васильевну и вцепилась ей в волосы. Самой освободиться Алевтине Васильевне вряд ли удалось бы. Помог Боксер. Он отцепил цыганочку от Алевтины Васильевны и швырнул ее в угол. Цыганочка вскочила на ноги. Боксер встал между нею и Алевтиной Васильевной. Сдвинуть Боксера с места цыганочка не могла. Боксер был, как скала… Цыганочка отошла в угол, и стала ругаться по-цыгански. - Вот ведь какая дура! – принялась ругаться и Алевтина Васильевна. – Чуть все волосы мне не повыдергивала! И, спрашивается, за что? За мое к ней доброе отношение! За то, что ей, голытьбе, хотела дать заработать легким трудом! Слышишь, Боксер! Вы где ее нашли, такую дикую? Не могли отыскать посговорчивее… - А зато, - ухмыльнулся Боксер, - до чего же хороша! - Это – да, - согласилась Алевтина Васильевна. – Ну, ничего… Посидит тут денек-второй, и станет покладистее. Шелковой станет! Ничего… - А ну как станут ее искать? – усомнился Боксер. - Это ее-то? – хмыкнула Алевтина Васильевна. – Какую-то цыганку? Да кто ее станет искать? Кому она нужна? Вон их сколько… Житья от них нет! Ничего… А вы – тут сторожите, понятно вам? И – кормите эту дикую кошку… А то еще помрет раньше сроку! И Алевтина Васильевна пошла звонить своему покровителю-депутату. От звонка Никита Львович испытал чувства двоякие. С одной стороны, он обрадовался, что нашли подходящую цыганочку, а с другой стороны – впал в досаду из-за ее несговорчивости. - Вы что же, не могли обломать какую-то цыганку? – ядовито осведомился он у Алевтины Васильевны. – Нет, напрасно я оказываю вам свое покровительство! Ни денег от вас, ни удовольствия… Даю еще сутки! И чтобы к этому сроку все было готово! А то мне некогда. У меня – важные дела… Утром следующего дня Алевтина Васильевна опять принялась уговаривать Куколку. Куколка выглядела плохо: кажется, она всю ночь не спала, и, наверно, плакала… - Ну, вот, - сказала Алевтина Васильевна. – А не была бы ты такой упрямой дурой – все было бы по-другому. И богатой ты бы уже была, и в шелках, и в монистах. Делов-то! Ну, так как же – образумилась за ночь? Состоится у нас с тобой разговор? Разговора не состоялось и на этот раз. Вместо разговора цыганочка опять превратилась в дикую кошку, и худо бы пришлось прическе Алевтины, если бы не дежурный бандит Малой. Малой оттащил цыганочку от Алевтины, и занес над цыганочкой кулак. - Не бить! – взвизгнула Алевтина Васильевна. – Товар испортишь, дурак!.. Ну, ничего! – обратилась Алевтина к цыганочке. – Не поумнела за одну ночь – поумнеешь за другую! А не поумнеешь – и не надо! Возьмем тебя силой! Кто за тебя заступится, за цыганку! Так и запомни – возьмем силой. И – ничего тебе не заплатим… Больше Алевтина Васильевна с цыганочкой Папушей не виделась, потому что наступила та самая ночь. Воспользовавшись легкомыслием бандита Фуцана, Куколка выбралась из своего укрытия, завладела бандитским пистолетом, и застрелилась. Когда Алевтина Васильевна о том узнала, она сильно кричала на Боксера, Малого и Фуцана и даже была их по мордам. Хорошо еще, что депутат Никита Львович не слишком ругал Алевтину Васильевну за не доставленное ему удовольствие. Он лишь обозвал ее коротким ругательством, и сказал затем, что он все равно не успел бы, потому что ему надо ехать по срочным делам. …Алевтина Васильевна закончила свой рассказ и замолчала. Молчали и мы с Иваном. Не знаю, по какой причине молчал Иван, а я молчал оттого, что мне не хотелось в тот миг ничего – ни говорить, ни даже думать. Одно только мне хотелось – подойти к пруду и вымыть в нем руки и лицо. Отчего-то мне чудилось, что лицо и руки у меня грязные. Очень грязные… Мне хотелось мыть свои руки и лицо долго, соскребать с себя грязь старательно – так, чтобы не осталось на мне ни единой грязинки… - Ну а теперь мы будем тебя топить, - после молчания сказал я Алевтине Васильевне. – В этом самом пруду. Насмерть… И я поволок Алевтину Васильевну к пруду, а Ванька мне помогал. Алевтина Васильевна мычала и изо всех сил сопротивлялась. Когда до невидимой во тьме воды оставалась самая малость, мы остановились. - Выбирай, - сказал я Алевтине Васильевне. – Либо мы тебя сейчас утопим, либо ты прикрываешь свой поганый бордель. Завтра же. Навсегда. - Я при… я прикрою! – пообещала Алевтина Васильевна. – Завтра же… Навсегда… Не топите меня!.. - Ну, гляди, - сказал я и расслабил руки. И Ванька тоже расслабил руки. Оказавшись без поддержки, Алевтина Васильевна упала куда-то вниз, на невидимую землю. Ноги ее не держали. По-звериному взвыв, она уползла во тьму. Она ползла и выла, и скоро ее вой затих. И тогда я подошел к укрытой тьмой воде и стал мыть руки и лицо. Я умывался долго и тщательно, тер лицо и руки прибрежным песком, смывал песок, и снова тер. Ванька стоял где-то за моей спиной и молчал. Он молчал, а я все тер и тер песком лицо и руки, и все смывал и смывал с себя песок невидимой водой из ночного пруда… *** Повторюсь: мы с Иваном знали, что ни Алевтина Васильевна, ни бандит Фуцан никуда не станут жаловаться по поводу учиненного над ними насилия. Жалуются только честные люди. Будет по-другому. Алевтина, едва добравшись домой, тут же позвонит своему благодетелю Никите Львовичу. И Никита Львович, наверное, примчится ее выручать. Что ж, пускай приезжает. Нам с Иваном только того и надо. Его приезд будет последним актом… Нам надобно только уследить, когда именно он приедет. И еще надо подумать, как бы нам половчее Никиту Львовича прихватить. Хотя – что тут думать? Никита Львович всегда приезжал с шумом и апломбом. Уже за неделю всем в городе бывало известно, что Никита Львович едет. Значит, так оно будет и на сей раз. А вот насчет того, чтобы Никиту Львовича прихватить – тут, конечно, намечались всякие сложности. Все же – депутат. Постоянно на людях. А дома и на даче – охрана. Было о чем нам с Ванькой поразмыслить. Утром следующего дня я нарочно прошел мимо заведения «Веселая Жаннет». Заведение выглядело безжизненным. На его дверях висела надпись: «Закрыто по техническим причинам на неопределенный срок». Что ж… Тем более – следует ожидать прибытия Никиты Львовича. Уж он-то никак не смирится с тем, что его любимое заведение ликвидируется. Никита Львович прибыл спустя неделю после того, как мы с Иваном прихватили Алевтину Васильевну. Само собою, он прибыл с грохотом и фанфарами. Мы с Иваном наладили за депутатом слежку. Вначале Никита Львович почтил своим присутствием городскую власть. Затем – отобедал в лучшем городском ресторане. Там он то и дело созванивался с кем-то по телефону. Может быть, даже с Алевтиной Васильевной. Вокруг Никиты Львовича угодливо вертелась всякая городская сволочь и, видно было, уговаривала его вникнуть в их сволочные дела и беды. Депутат отмахивался от сволочей, как от назойливых мух. Депутатский обед – дело долгое, а осенний день – короток. Пока Никита Львович обедал, стало темнеть. Он вышел из ресторана, сел в машину и поехал в сторону своей дачи. Его сопровождала милицейская машина с сиреной и синими огнями. Мы с Иваном на своей машине пристроились сзади. Прибыли на дачу. Я оставил свою машину за дальним поворотом, и дальше мы с Иваном пошли пешком. Мы укрылись в кустарнике и стали наблюдать. У ворот дачи стояла милицейская машина. Я знал, что она будет стоять здесь до тех пор, пока Никита Львович не отбудет с дачи в какое-нибудь иное место. Тогда машина с охраной поедет следом. Именно тогда, – но не раньше. Прихватить депутата при таком раскладе было делом немыслимым. Надо было ждать случая. И такой случай нам скоро представился. Кому-то, может, это покажется невероятным, но – должна же быть на свете какая-то справедливость! Или – хотя бы ее подобие. Или, если не подобие, то удачное стечение обстоятельств. Или благоволение судьбы. Или леший его ведает, что еще. Итак. Дача была со всех сторон освещена, и нам с нашего укрытия все было видно. Из дверей вышел Никита Львович. На нем был белый лыжный костюм. Белый – это было хорошо. Белое в темноте лучше видится… - Я – прогуляться перед сном, - объяснил он охране. – И нехрен вам переться за мной! Что со мной может случиться на моей родной земле? Кто меня может тронуть?.. И Никита Львович в своем белом костюме шагнул во тьму. Конечно же, милицейская охрана за ним не пошла. Больно надо… Я прекрасно знал, каково было отношение городских милиционеров к Никите Львовичу. Его презирали и ненавидели… Никита Львович был весел и пьян. Он прошел мимо нашего с Иваном укрытия. Он напевал какую-то дурацкую песенку. Он удалялся все дальше от дачи, и скоро, по нашим с Иваном расчетам, стал для охраны невидим. И тогда Ванька, следовавший параллельным курсом, будто гибкий ночной зверь, кинулся из-за кустов на Никиту Львовича. Пьяный и веселый депутат и пикнуть не успел. Мы ехали по лесной, едва видимой дороге. Мы везли Никиту Львовича куда подальше, в самую лесную чащу, чтобы охрана, когда спохватится, не сразу его нашла, а, может, и вовсе его не нашла. Мы заклеили Никите Львовичу рот и сковали ему руки, но он все равно мычал и брыкался. Ванька то и дело бил Никиту Львовича кулаком по голове, но толку от того было немного. Никита Львович боялся и не хотел умирать, а потому он продолжал мычать и брыкаться, несмотря на Ванькины кулаки… Лесная дорога вдруг кончилась, она уперлась в какое-то шоссе. Я не знал, что это было за шоссе, и Ванька не знал также. Похоже было, что мы заблудились. Ну да это было неважно. - Вылазь, падло! – сказал Ванька депутату. Но Никита Львович не желал вылезать. Он цеплялся за сидения скованными руками, ногами и даже норовил уцепиться зубами, и при этом задавленно визжал. Именно этот визг больше всего бил по моим нервам. И я также ударил Никиту Львовича кулаком по голове. Он умолк. Кажется, он потерял на миг сознание… Мы выволокли Никиту Львовича и стали его раздевать. Мы раздели Никиту Львовича донага и привязали к дереву. Белый лыжный костюм мы зашвырнули во тьму. Никита Львович, похоже, пребывал в прострации и не понимал, что мы с ним делаем. - Сейчас я буду его бить, - сказал Ванька, обращаясь ко мне. – Я буду его бить в два раза больше, чем Фуцана… Потому что – его вина в два раза больше… - Погоди, - сказал я Ивану, подошел к Никите Львовичу, отклеил ему рот и влепил пощечину, чтобы он вышел из прострации. – Мы желаем с тобой поговорить, - сказал я ему. – Мы хотим задать тебе несколько вопросов и получить на них правдивые ответы. Тогда, может быть, мы тебя и отпустим… - Я – депутат! – дернулся во тьме Никита Львович. – Вы знаете, что вам за это будет… что вы – депутата… что вы… Привязанный к дереву голый человек вызывает чувства весьма сложные. Тут и брезгливость, и презрение, и жалость, и еще что-то… Нет только одного – ненависти. Привязанный к дереву голый человек не способен вызывать к себе ненависть. Для того, кстати, я и задумал раздеть Никиту Львовича донага. Иначе мы бы его убили… - Вопрос первый, - устало сказал я. – Ты уже встречался с Алевтиной? - Кто вы такие? – повторно дернулся во тьме депутат. – Что вам надо? - Отвечай на наши вопросы, падло! – рявкнул Ванька, и ударил депутата кулаком по голове. - Я дам вам денег! – захныкал Никита Львович. – Сколько запросите, столько и дам… у меня много денег, я – богатый… Сколько вам надо? Со мной происходило что-то неожиданное и неладное. Тягучая усталость одолевала меня. Мне чудилось, будто на меня кто-то накинул душное ватное одеяло, и я под ним задыхаюсь, и никак не могу выбраться, чтобы глотнуть воздуха... - Ты знаешь, что случилось с той цыганочкой? – спросил я у депутата. - С какой цыганочкой? – искренне не понял Никита Львович. - С той самой! – заорал Ванька. – Которую ты, мразь, заказал Алевтине! Для своих скотских утех! Чтобы она перед тобой пела и плясала!.. - Я не помню никакой цыганочки… - сказал депутат. Он не лгал. Он и вправду не помнил никакой цыганочки. Для чего ему было помнить какую-то несчастную цыганочку? Он только мимоходом к ней прикоснулся, погубил ее, а помнить-то – для чего? Всего-то – какая-то двадцатилетняя девочка. Какая-то цыганочка… - Она умерла, - сказал я. – Застрелилась. Чтобы не иметь дела с тобой. Чтобы остаться чистой. Вот так… - Я не знаю никакой цыганочки, - повторил депутат. Усталость одолевала меня, сделала ватными мои руки и ноги, затуманила голову и обволакивала душу. Не было смысла в этом никчемном спектакле, пора было его заканчивать. - Значит, так, - сказал я. – Запоминай. Повторять мы не будем. Если твоя Алевтина не закроет свой бордель, и если ты будешь Алевтине покровительствовать – убьем. И тебя убьем, и Алевтину. И никакая охрана тебе не поможет. Понял? Я спрашиваю, – ты понял или нет? - Понял, - угрюмо произнес Никита Львович, но вместе с тем в этой его угрюмости угадывалась и осторожная радость. Кажется, он почуял, что в сей момент убивать его не будут… - А давай мы все же убьем – прямо сейчас! – предложил Ванька. – Это будет справедливо. Для чего ему жить? Ведь он – мразь. Цыганочку погубил… Ну что, мразь, ты готов к неминуемой смерти? За то, что погубил цыганочку? Вот прямо сейчас мы тебя и придушим… Ванька зарычал и протянул свои руки к депутату. Никита Львович пронзительно завизжал. Ванька два раза двинул депутата по зубам, и визг оборвался на самой высокой ноте… - Поехали, - сказал я Ивану. – Поехали отсюда… - А – он? – спросил Ванька. - А он – пускай остается. Голый и привязанный… Выживет – его счастье. - Выживет! – уверенно сказал Иван. – Такие – выживают. А, может, мы его все же того… Никто и не узнает… - Мы – не они, - сказал я. – Поехали. - Куколку жалко, - сказал Ванька. – Красивая была девочка. Наверно, добрая… - Ее не воскресишь, - сказал я. – Поехали… Видя, что мы намерены уехать, и оставляем его в ночном лесу голым и привязанным, Никита Львович опять изо всех сил завизжал. Ванька дернулся по направлению к депутату, но я схватил Ивана за руку и потащил его к машине. - Садись за руль! – велел я ему. – Я – не могу. Я – устал… Мы вырулили на шоссе, и поехали, сами не зная куда. Нам вдогонку несся визг депутата Никиты Львовича. Этому визгу не было преград, ему, казалось, было неподвластно и само расстояние. Мы с Иваном отъехали уже на пять километров, и все равно мы слышали, как визжит оставленный в лесу депутат Никита Львович… *** Шоссе привело нас в город. Расстались мы с Иваном без слов. Отчего молчал Иван, я не знаю, а я молчал оттого, что у меня не оставалось сил, чтобы выговорить хотя бы слово. Моя машина стояла во дворе моего дома. В моем доме светилось окно моего жилища. Там, за моим окном, меня ждала моя жена. Много чего моего было на этой земле, но ничего мне не было надобно. Я сидел в машине и бездумно смотрел во тьму. Не знаю, сколько времени я так сидел – минуту, час, вечность… …- Пойдем домой, - сказал кто-то рядом со мной. – Уже поздно. И холодно… Это была жена. Не дождавшись меня, она выглянула в окно, увидела машину, спустилась и села рядом. Если бы она со мной не заговорила, то, может быть, я бы ее и не заметил. - Я устал, - сказал я. – Я очень устал. Мне не хочется двигаться. Давай посидим здесь… - Ну, давай посидим здесь, - согласилась жена. - Я закончил расследование, - после молчания сказал я жене. – Я говорю о цыганочке. Мы с Иваном нашли всех виноватых, и наказали… - И что же дальше? – спросила жена. - Ничего, - сказал я жене. – Никакой радости. Только усталость. Душно… Будто кто-то накрыл меня ватным одеялом, и я не могу из-под него выбраться. И еще – все бессмысленно. Потому что – ничего не исправишь и не вернешь. Куколка застрелилась. И ее не воскресишь… Ты знаешь, оказывается, за нее и молиться-то нельзя. Он так и сказал – не буду я за нее молиться… - Кто? – спросила жена. - Один священник. Говорит – нельзя молиться за самоубийц, потому что они – не дотерпели до конца. Смалодушничали. А малодушные Богу не нужны… - Ну, помолись сам, - сказала жена. - Он мне говорил то же самое, - сказал я. – Священник. А только – не умею я молиться. Я – милицейский сухарь. У меня нет нужных слов. Я их утратил. Давно, еще в молодости, когда был таким, как Ванька. Вернуться бы туда, в молодость, и отыскать эти утраченные слова. И начать все сначала. Но только – иначе. Со смыслом… - Ты что же, видишь этот смысл? – спросила жена. - Нет, - сказал я. – Не вижу… - То-то и оно, - вздохнула жена. – То-то и оно… - Куколка застрелилась, - сказал я. – Я никогда ее не знал, и она не знала меня тоже. А все равно – мне ее сейчас не хватает. Очень не хватает. Какая-то пустота, которую ничем не заполнить. Будто бы я в саду, где срубили самое красивое дерево… Скажи, почему оно так? - Я не знаю, - сказала жена. - И я не знаю также, - сказал я. - Пойдем домой, - сказала жена. – Уже поздно. - Да, - согласился я, - поздно. - И холодно, - сказала жена. - И холодно, - согласился я. *** Следующим днем было воскресенье, и я не ходил на работу. Не помню, что я делал весь день. Вечером я включил телевизор. Передавали местные новости. Вначале я смотрел на экран почти бездумно, но вдруг на экране возникло знакомое лицо. Это был депутат Никита Львович. Я прибавил громкость… Никита Львович давал интервью. Он говорил о себе. Он говорил о том, как он пострадал за правду и свое неуемное стремление к справедливости. Вчера, рассказывал Никита Львович, его похитила некая до сих пор не установленная банда в составе десяти человек. Бандиты вывезли Никиту Львовича в лес, и стали требовать от него того, с чем Никита Львович, как честный человек и государственный деятель, согласиться никак не мог. В частности, бандиты добивались от Никиты Львовича, чтобы он немедля прекратил свою борьбу с ними, с бандитами, ибо от этой борьбы им, бандитам, совсем уже невмоготу, и скоро Никита Львович изведет их на корню… Сгрудившиеся вокруг Никиты Львовича журналисты и всякие прочие неведомые мне люди пораженно ахали, и задавали депутату всякие подобострастные уточняющие вопросы. На уточняющие вопросы Никита Львович упорно не отвечал. Зато он постоянно возвращался к общим рассуждениям на тему о том, как мужественно он вел себя в жестоких бандитских руках, сколько нравственных и физических мук он вытерпел и, соответственно, какое страшное наказание ожидает всех десятерых бандитов, равно как и весь остальной преступный городской мир. Никита Львович что-то бубнил о наркотиках и проституции, коррупции и бандитизме, и демонстрировал публике свое изукрашенное синяками лицо и прочие жестокие раны. Как я понял, спасся Никита Львович так. Когда мы с Иваном оставили его привязанным к дереву, он принялся пронзительно визжать, и провизжал всю ночь напролет. Утром следующего дня этот визг услышали ранние грибники, отыскали Никиту Львовича, развязали его и приодели в собственную одежку, поскольку белого депутатского костюма так никто и не нашел. По телевизору показывали и самих спасителей – двух каких-то мужичков и одну бабенку. В своем интервью Никита Львович обещал этих мужичков и бабенку не оставить своими депутатскими милостями… Показывали и моих с Иваном непосредственных начальников. Начальники были суровы и сосредоточены, они обещали в кратчайшие же дни отыскать похитивших Никиту Львовича бандитов и примерно их наказать, а заодно, при содействии Никиты Львовича, искоренить всю, какая есть, преступность в подведомственном им городе. Я досмотрел сюжет до конца, и услышал за собой чье-то дыхание. Это, конечно же, была жена. Она также смотрела сюжет с героическим Никитой Львовичем. Мы встретились с женой глазами, и ничего не сказали друг другу. Не о чем было говорить… *** На следующий день я пошел на работу. Утро выдалось туманное – такое же, как в тот день, когда нашли мертвой цыганочку Куколку. Встречные и попутные предметы и очертания висели в воздухе, не касаясь земли, и оттого мир казался нереальным, причудливым и фантастическим. В тумане то и дело мелькали и пропадали смутные огни. Звуков также почти не было слышно, потому что туман съедает все звуки… «Как на другой планете, про которую мне рассказывал Ванька, - невольно подумалось мне. – На той планете все время – туман, и поэтому тамошним людям живется очень плохо… Я их понимаю, этих людей. Мне тоже живется плохо. Потому что и на моей планете туман…» В отделении милиции обсуждали новость. Кто-то минувшей ночью поджег ателье «Веселая Жаннет». Поскольку дело было ночью, то никто вовремя не успел к огню, и «Веселая Жаннет» сгорела дотла. Выдвигались версии, кто бы мог это сделать. Версий было множество… Я отыскал глазами Ивана, и поманил его за собой. Мы вошли в мой кабинет. Мы долго молчали, а затем Ванька не вынес молчания и сказал: - А чтоб они знали! Ведь правда же – кто еще, если не мы?.. Я продолжал безмолвствовать. Ванька тоскливо потоптался, и продолжил рассказ о своих ночных подвигах: - Никто ничего не заметил, и, главное, никто не пострадал. Вот! Так что вы не беспокойтесь… Нет – ну кто же еще, если не мы! И – как же еще, если невозможно законным путем! Вот, например, вы смотрели вчера телевизор? - Да, - сказал я. - И, наверно, вы видели там этого мерзавца – Никиту Львовича? - Да, - сказал я. - И, конечно же, слышали его подлое интервью? - Да, - в третий раз сказал я. - Ну и вот, - подвел итог Ванька. – А сегодня – его еще пропечатают в газетах. И будут печатать целый месяц. А то и больше. А затем – опять открылась бы «Веселая Жаннет»… - Ладно, - сказал я. – Пойду пройдусь. - И я с вами! – напросился Ванька. - Ну, пойдем… В мире властвовал туман. Лишенные стволов ветки деревьев сбрасывали желтую листву. Листва срывалась с ветвей, и ее тотчас же поглощал туман. Не было в мире ничего, кроме тумана. Когда мы с Иваном только приступали к расследованию причин гибели цыганочки Куколки, в мире также был туман – такой же, как и сейчас. Может, это была просто случайность, может – в этом присутствовал какой-то символический смысл. Мне не хотелось размышлять на такие вопросы, да и – для чего было об этом размышлять? Какой в том был смысл? Мне вообще не хотелось ни о чем размышлять, а просто – хотелось идти и идти, и подспудно надеяться, что где-нибудь, когда-нибудь туман окончится, и станет видно небо и солнце… - О-па! – неожиданно сказал мой попутчик Иван. – Вот же он, красавец! Как живой! Я отвлекся от размышлений и взглянул на Ивана. Ванька, яростно щерясь, показывал куда-то в туман. Я посмотрел, куда он показывает, и увидел картину. Вернее, портрет. Это был портрет депутата Никиты Львовича – почетного гражданина нашего города. Оказывается, мы с Иваном проходили мимо портретной галереи городских почетных граждан, и портрет Никиты Львовича вдруг вынырнул из тумана прямо перед нашими лицами… - Надо же! – щерясь еще яростнее, сказал Ванька. – Ни кто иной, а – именно он! Будто нарочно… Вот ведь какая сука! Ну, ладно же… Ванька достал из кобуры пистолет, передернул затвор и прицелился в Никиту Львовича. - Сука! – еще раз сказал Иван. – Ишь ты, еще и улыбаешься! Это тебе – за цыганочку Куколку! И – за меня! И – за моего напарника! И – еще раз за Куколку! Мразь!.. И Ванька стал стрелять в портрет Никиты Львовича – раз, другой, третий… Когда туман, выстрелы почти не слышны, потому что туман съедает звуки. Поэтому мы с Иваном, благодаря туману, были невидимы и неслышимы. Ванька стрелял, а я стоял и смотрел. Мне опять казалось, что я и он – это один и тот же человек, начало и окончание одного и того же человека. И сейчас Ванька, мое далекое и безвозвратное начало, сам не ведая того, стремился приблизиться ко мне, моему окончанию, а я, наоборот, хотел сейчас стать Ванькой, моим утраченным началом. Я хотел стать своим началом, и начать жить сызнова, но уже не так, как в первый раз, а – как-то иначе, с каким-то иным наполнением и смыслом, в мире, где не было бы ни депутата Никиты Львовича, ни Алевтины Васильевны, ни великого множества прочих похожих на них двуногих. Я хотел начать жить сызнова в мире, где все люди были бы похожи на цыганочку Куколку. Мне, в моем настоящем, очень не хватало цыганочки Куколки. Я никогда ее не знал, и она не знала меня также, но все равно – мне ее очень не хватало. И я надеялся, что встречу ее в своей новой жизни, той самой жизни, которую я начну жить сызнова и со смыслом… - За Куколку! – яростно приговаривал Ванька, стреляя в портрет. – За Куколку!.. Он стрелял до тех пор, пока у него не закончились патроны. >>> все работы автора здесь! << Вернуться <<			О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ Это и другие электронные издания наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги» Наши партнеры:                         Hаши баннеры Hаши друзья
	 | Библиотека | Вернисаж | Фонотека | VIDEOмир | Архив | O нас | Электронные книги| Бумажные книги