№2/1, 2012 - Проза

Юрий Иванов

Клаус
(отрывок из повести «Черная дыра»)

— Эх, мой мальчик, войны не начинаются просто так. Это угодно Богу и им же предопределено. Он в один миг сделал сумасшедшими целые народы и страны, и они просто возжаждали начала этой бойни. Причем, и немцы, и русские в равной степени. Всем вдруг стала нужна война. Нам повезло: мы выиграли ее начало, русским же повезло больше — они выиграют ее конец. И это тоже предопределено. Русские уже далеко не те, что раньше. Теперь они не убегают от крика «Немцы!» — они обрадованно спрашивают: «Где?» — командир 2-й роты 501-го отдельного тяжелого танкового батальона СС оберштурмфюрер Дитер Лауниц воткнул окурок сигареты в пепельницу, вырезанную из донышка латунной гильзы, и откинулся на деревянный топчан, тупо глядя на грубо отесанные бревна наката блиндажа.

— Господин обер-лейтенант, все не так плохо. Мы крепко стоим на ногах. У нас самые лучшие танки, за нами вся Европа. Почти половина Белоруссии и Украины в наших руках, и вряд ли русские отвоюют их в ближайшие годы. И я уверен, фюрер готовит новое наступление, — унтерштурмфюрер Клаус Кюн обиженно шмыгнул носом и, смутившись, зачем-то снял черную пилотку.

— Наивный юнец. Русские вышвырнут нас из своих пределов через какую-нибудь пару-тройку месяцев, попомните мое слово. Германия давно потеряла воинский дух и вместе с ним почти всех армейских профессионалов. В офицерстве сплошь вы, молодежь, под командой которых резервисты–очкарики да вчерашние толстожопые бюргеры. А вы, молодые, даже не понимаете сути войны. Суть ее проста: долгая служба, нудная работа, грязная профессия на всю жизнь. А вы относитесь к ней с точки зрения крестьянина, взявшегося за вилы, или с высоты лестницы пожарного, спасающего горящий дом. Странно, романтический душок русские вышибали из вас не раз, а вы все равно о чем-то мечтаете. — «Дойдем до Урала! Сотрем в порошок!» — Здесь нет места романтике, запомните это, и это вам поможет. Никаких эмоций, только тяжкий труд. Вы пришли на смену нам. А мы где, Клаус? Мы, лучшие из лучших солдат? — Дитер приподнялся на локте и вперил взгляд в еще юное лицо лейтенанта с мягкими светлыми усиками над розовой верхней губой.

— Ты что, не задумывался на чем стоит твоя карьера? Она — на наших костях. Мы, старики, все уже здесь, в России, в ее мороженой земле, в болотах и тайге. Она сожрала нас. Неужели вам, восемнадцатилетним мальчишкам, не жутко от ощущения и вашего надвигающегося конца?

— Мне девятнадцать, господин оберштурмфюрер. И я не мальчик. Я в танке с осени сорок второго… И знаете, господин Лауниц, я не верю, что меня убьют. Не могу представить этого человека, — зрачки лейтенанта сузились, губы сжались, и он дерзко глянул в глаза командиру.

— Детский сад, ей богу! Ваша бравада, Клаус, стоит только на отрицании очевидного. Да вы этого человека никогда и не увидите. Только черную дыру его пушки. Что я вам объясняю, вы же это знаете… Потому что ничего, кроме этой войны не видели. Мама, детский велосипед, игра в мячик во дворе и… война. Молодежь продолжает играть, не осознавая, как это все ненормально. И танки — ваши игрушки… А ведь это — вся ваша жизнь. И никакой другой вы не видели. Вы практически стали мутантами: блиндажи, окопы и боевые отделения машин для вас норма, черт побери! И все мысли ваши тоже о войне. Но мутанты тоже смертны, Клаус… Боже, кто будет жениться, растить детей, сочинять стихи, ставить пьесы, сеять поля и строить дома на Земле? Наши фрау, поддавшись пропаганде, продолжают рожать от немецких солдат только новых солдат, — Дитер хмыкнул, повернулся на топчане и положил руки за голову.

— Ладно, чего зря болтать? Пройдитесь-ка, лейтенант, в техроту. Посмотрите, как там двести четырнадцатый из вашего взвода. Успеют они до завтра водрузить башню на этого недотепу? А то что-то мне сегодня не по себе, стариковская интуиция, знаете ли. Как бы не было беды...

Когда Кюн ушел, Лауниц нервно засмеялся и потер тыльной стороной ладони грубый шрам на лбу: «Старик, мать мою… Двадцать шесть — и уже старик. Шрам чешется, зараза. И всегда к одному и тому же — к атаке русских танков. Неужели опять?». Лоб его мгновенно покрылся испариной, и что-то сжалось вверху живота.

Он с бессильной злостью ударил кулаком по доскам блиндажа — шурша посыпался песок, и кто-то в окопах истошно закричал: «Воздух! Воздух! Русские идут!»

Снаряды и авиационные бомбы безжалостно коверкали изумрудное цветочное поле, холмы с редким березняком и остатки щебеночной дороги, уходящей за горизонт. Налет был силен. Артподготовка русских шла уже полчаса, пикирующие бомбардировщики и штурмовики, налетая черными волнами бесовских каруселей, терзали немецкие оборонительные позиции, рвали проволоку заграждений, засыпали землей окопы пехоты и разбивая укрытые маскировочной сеткой орудия.

Несколько бомб упали в расположение тяжелого танкового батальона СС, рассредоточенного в лесу в километре за позициями пехоты. Два «панцера» уже густо горели, демаскируя укрытия. Ревя мотором, к крайнему подошла техническая БРЭМ, и люди в черном стали заливать моторное отделение из шланга. «Тигр» удалось спасти. От второго же танка вдруг резво побежали солдаты, и через мгновение он ухнул от подрыва собственных снарядов. Вслед за вертикальными столбами пламени по лесу полетели сорванные крышки стальных люков, тупо громя белые стволы стройных березок, но, слава Богу, никого не задело. Запылала маскировочная сеть и подсохшие ветки, наваленные на броню. Солдаты дружно начали таскать ведрами воду от технички, и пожар удалось заглушить.

Наконец артподготовка кончилась, и самолеты больше не возвращались. Стало тихо. Резкий переход от оглушающего орудийного грохота к полной тишине неизвестности сильно давил на психику. Казалось, вот сейчас кто-то непонятно огромный наступит стоптанным ботинком прямо людям на головы и вдавит всех в теплую июньскую землю Белоруссии. И не будет больше ни солнышка, ни ветра, ни голубого неба, ни их, глубоко впрессованных в чужую почву, их потеряют навсегда и жены, и матери, и даже сам Господь Бог. И все понимали: нет, и не может быть спасения от этого рыжего потертого ботинка Сатаны.

Наваждение разом закончилось дальним ревом десятков танковых дизелей. На позиции шел вал русской бронетехники, ухали пока еще непристрелянные пушки. Снаряды, ложась в отдалении от окопов, расшевелили в оборонявшихся съежившееся было желание спорить с судьбой. По окопам разнеслись выкрики унтер-офицеров. Солдаты придвигали поближе к себе гранаты. Где-то бессмысленно застучал пулемет МГ, потом резко, словно устыдившись, затих. Орудийные расчеты 57-мм противотанковых орудий выкатывались из укрытий на прямую наводку. Минометчики расставляли ноги своих грозных труб и прицеливали их в небо. Сзади, из леса, с ревом начали выкатываться танки и бронемашины, отползая по окраинам в разные стороны, но не высовываясь в поле, а пытаясь — по возможности — быть менее заметными. Над позициями пронеслась восьмерка долгожданных «Ю-87» в сопровождении истребителей, и сражение началось.

Командир взвода Кюн, по окончании артналета, получил приказ скрытно выйти во фланг атаковавшим русским. Два «Pz-VI» и одна «Пантера» медленно выползли на узкую лесную дорогу, проехали по ней около километра и через заросли молодого осинника продрались к краю леса. Там танки нырнули в ложбину между пологими холмами и через шестьсот метров подобрались к большому полуразрушенному сенному сараю. Спрятавшись за стенами, они развернули орудия в сторону русского наступления.

Подозвав по рации командиров машин, Клаус схватил бинокль и выскочил на яркий полуденный свет. Взобравшись под ветхие стропила сарая, он оглядел предстоящее поле битвы. Русские просматривались хорошо. Здесь его машины имели замечательную позицию: правый фланг противника был открыт, танки мчались всего в километре от него. Унтерштурмфюрер приказал командиру «Тигра» 212 вернуться к холму и с высоты открыть огонь, а сам остался за сараем. Он надеялся, что его взвод сумеет отвлечь значительную часть русских на себя.

Немецкая оборона здесь — не больше стрелковой роты. По мнению стратегов, лес и ручей с овражком должны были остановить наступающих. Но Клаус хорошо знал Т-34 — на скорости они легко могли преодолеть овраг, размять пехоту, и выйти в тыл основной оборонительной цепи. Это его тяжелым хищникам пришлось бы искать объезд или более пологое место. А эти русские были куда быстроходнее и проходимее.

И все-таки он был рад, что нашел хорошую позицию для обороны. Наблюдая в бинокль за противником, лейтенант все больше округлял глаза от удивления. Русских фланговых танков, что шли справа от него, было много, очень много. Он насчитал более сорока. Сборная солянка. Почти все Т-34 старого образца, «шерманы», легкие Т-60 и «валлентайны». А там, дальше, на основные позиции надвигалось еще больше сотни. Сзади них ехали еще и самоходки. Столько русской бронетехники в одном месте он еще не видел. Настоящая лавина для большого стратегического прорыва.

Он понял, что сегодня будет очень тяжелый бой и, все может статься, что последний. Лейтенант Кюн не знал, что началась крупная белорусская операция и слова «старика» Дитера Лауница окажутся пророческими. Девятая танковая армия красных в полном своем составе атаковала пространство, на котором сосредоточились лишь полторы неполных пехотных дивизии и 501-й тяжелый батальон СС.

С холма начал бить его 212-й. Орудие «восемь-восемь» с первого выстрела вышибло «тридцатьчетверку» из строя, потом еще одну. Клаус хорошо видел это со своего наблюдательного пункта. Пушка «Тигра» плевалась снарядами быстро. Молодцы, ребята! В ответ на огонь, русские развернули часть машин прямо на него. Ударили и их орудия. Одним снарядом накрыло стожок соломы неподалеку.

— Надо уходить отсюда. Пора за работу. К бою! — он выкрикнул приказ командиру «Пантеры» 213, спрыгнул в пыльное сено и в два шага вскочил на броню. Механик немедленно дал газ, взревел мотором, и тяжелый монстр плавно тронулся с места, огибая угол сарая. Танк вышел на прямую наводку — впереди пехота делала отчаянные попытки остановить советский клин. Но тщетно… Через несколько минут в поле показались отступающие к сараю солдаты. Пригибаясь под тяжестью раненых, прячась от осколков и пуль, они падали и вновь бежали по открытому пространству поля к танкам с надеждой на помощь.

Кюн выкрикнул в микрофон механику: «Герман! Назад сдай метров сто, а потом по дуге влево к кустику. Видишь? От кустика начну вести огонь. Как понял?»

— Есть, командир! — ефрейтор Герман Ширах, отлично знал вверенную технику и был очень исполнителен. Настоящий немец.

Когда «Тигр» выполнил предписанный маневр, Клаус оказался чуть в стороне от наступавших. Три танка распределились дугой, что мешало русским сосредотачивать огонь в одном направлении. Уже четыре их машины перескочили овраг, когда по ним в лоб ударила 213-я. «Тридцатьчетверка» вспыхнула — снаряд пробил боевое отделение и, вероятно, достал до двигателя. Из машины никто не выбрался. По рации Клаус приказал командирам двух машин других открывать огонь по переправившимся танкам. Вскоре все четыре русских «панцера» были подбиты.

По «Тигру» и «Пантере» открыли бешеный огонь все орудия противника. До них было около пятисот метров, и 76-миллиметровые пушки «тридцатьчетверок» и «шерманов» не смогли причинить их броне смертельного урона.

Однако к скопившимся у оврага танкам подходили шесть новых машин русских Т-34/85, за ними шли две самоходки. Пушки этих сволочей лупили уже гораздо серьезнее старых. С ними он уже встречался и ничего хорошего от них он не ждал. Хоть броня у русских и оставалась по-прежнему слабой, но маневренность увеличилась, и крупный калибр жалил некогда неуязвимую сталь «Тигров» очень ощутимо. На расстоянии ближе тысячи метров тяжелые германские танки теряли все свои преимущества. Один из русских сейчас, ловко спрятавшись за подбитым «Шерманом», подкрался очень близко и прицельно вмазал по корпусу стоящей по центру «Пантеры».

Если бы не запасные траки на броне, то танк мог бы сразу же взорваться от этого попадания. Многотонная машина ощутимо дрогнула от удара 85-мм болванки. Она немного откатилась назад и замерла. Выстрел пришелся под маску пушки в сочленение башни с корпусом. Орудийный ствол качнулся и вдруг резко накренился вниз. Клаус понял — с ребятами что-то не то. Повреждено орудие, как минимум. И явно что-то еще. От этого «еще» ему стало не по себе.

Через полминуты молчания резко открылись люки и двое танкистов стали вытаскивать кого-то третьего из командирского люка. Из люков механика и стрелка никто не вылезал. Еще через минуту из башни повалил густой дым. «Пантера» 213 погибла.

И тут же корпус его машины содрогнулся — снаряд легкого и шустрого «Валлентайна» ударил прямо в лоб. Немедленно Клаус приказал открыть ответный огонь. Пушка рявкнула, противник немедленно вспыхнул, словно ожидал этого, и закрутился на месте. Чертова канадская зажигалка, путается под ногами.

— Герман! Давай задний, немного отойдем. Только медленно, парень. Плавно, плавно. Огонь!

«Тигр», двинув назад, выстрелил прямо в днище переваливавшей через канаву еще одной новой русской машине. Промах! Что за черт! Кто виноват —прицел или наводчик?

«Счастливый» Т-34 переехал преграду и на полной скорости рванул прямо к нему. У оврага уже скопилось около десятка подбитых коробочек. Мертвые, они прикрывали собой других, тех, что продолжали переправляться и лезть напролом.

Огонь! — Промах! Да что же это такое? Русский ловко маневрировал, он буквально скакал по полю, словно заяц, и при этом не снижал скорости. В танке явно находился опытный экипаж. Его орудие, приближаясь на убойное расстояние, хищно прицеливалось прямо на ходу. Вот оно изрыгнуло снаряд.

Точное попадание! В башню. Удар 85-миллиметровой болванки был настолько силен, что с внутренней поверхности башни сорвало железные ящики и крепления боеукладки. Из лопнувших трубок подачи масла в башенную систему и гидропривод обильно потекло. Всех осыпало мелкими, острыми, как иглы, осколками треснувшей брони. Наводчик орудия схватился за глаза и кулем упал на дно. Кюна сильно ударило по колену чем-то очень тяжелым. Боль была такой нестерпимой, что он закричал. Нога быстро онемела и перестала слушаться.

Трансмиссия и двигатель машины, тем не менее, не пострадали. «Тигр» прибавил обороты и, давя кусты, все дальше уходил к лесу задним ходом.

— Герман, скорее! У нас орудие вот-вот откажет! Башню стопорит. Маслопровод пробит.

Заряжающий Хольст лихорадочно стягивал лопнувший маслопровод изолентой и затыкал тряпками. Орудие еще работало, однако башня слушалась плохо. Вдобавок вышла из строя вентиляционная система, и что-то стряслось с прицелом.

Взводный выкрикнул в эфир позывные 212-го, вызывая того для подмоги. Никто не ответил. Он кричал еще и еще — в эфире рации слышались лишь треск помех и глухая тоска одиночества. Значит, ребята погибли. Ему сразу стало очень одиноко и немного страшно. Он попробовал выйти на связь с батальоном: были слышны лишь обрывки криков и невнятный бубнеж — там, за лесом экипажи требовали помощи.

Выкручиваться надо самим. Никто не поможет — свои очень далеко. Да и не до этого им сейчас. Русская дубина грохнула по дивизии не слабее, чем по его взводу. И кто знает, что теперь с его родным подразделением?

Клаус, волоча перебитую ногу, перелез к орудию и попытался прицелиться. Прицел, оказывается, был сбит и настраиваться отказывался — механический перекос. Он все равно выстрелил по русскому, прыгавшему по кочкам. Снова мимо! Он даже видел, как его снаряд пролетел в полуметре от башни «тридцатьчетверки». Ну, почему? Где справедливость? От злости он ударил по накатнику.

— Бронебойный, Хольст!

— Готов!

— Выстрел! Еще бронебойный, давай, еще!!! Выстрел!

Пушка грохотала непрерывно. Боевое отделение заполнил тяжелый, вонючий дым. Вентиляция молчала. Дым был настолько сильным, что Клаус понял, что если сейчас не откроет все люки — задохнется и он, и экипаж.

— Командир, не могу больше, — тихо взмолился снизу терпеливый и послушный механик Герман.

— Стрелок, открой свой люк! — Кюн приказал стрелку открыть люк, ибо стрелок в танке менее важен, чем механик. Затем, кашляя, он открыл люк своей командирской башенки, следом за ним откинулась крышка лаза заряжающего. Дышать стало чуть легче.

— Бронебойный!

— Готов!

— Выстрел! Ч-черт!!! Да что же это такое? Боже, ты что? Разве ты не с нами?

В отступающий «Тигр» врезался еще один русский снаряд. И откуда-то сбоку еще один — из шустрой самоходки, что нагло двигалась прямо за русским «счастливчиком». Звон и грохот от попаданий был оглушающим. Но броня выдержала, хоть всем и показалось, что это конец. Внутри все напоминало Дантов ад: едкий дым, грохот, льющееся горячее масло… И кровь на стенках отсека. Осколком в отрытый люк был тяжело ранен стрелок-радист. Его крики заглушали даже надсадный рев танкового «Майбаха». Ушибленная нога Клауса нестерпимо болела, наверное, была сломана. Внизу, под струей масла, скорчившись и закрыв лицо руками, лежал ослепший наводчик. Он был еще мальчишкой, только что попавшим в экипаж из артиллерии. Командир даже не мог вспомнить его фамилии. Все звали его просто «Малыш Ганс».

Раненый «Pz-VI» по-прежнему двигался задним ходом и пытался стрелять из поврежденного орудия. Днище боевого отделения устилали стреляные гильзы —выбрасывать их было некогда. Боекомплект таял. Удушающий дым от каждого выстрела вызывал неудержимый кашель и рвоту.

Но снова и снова Кюн заставлял заряжающего вталкивать бронебойные в приемник. Снова и снова стрелял, и снова мазал из-за сбитого прицела. Но иного выхода не было. Стонущий от боли танк должен жить, и только так, огрызаясь, он мог выжить в бою с чужой армадой. Клаус вынужден был постоянно оглядываться назад и кричать Герману по связи, куда ехать. Машина нервно ерзала по ровному незасеянному полю, делая зигзаги от одного клочка высокой полыни к другому.

«Тигр» с оглушающим ревом, наконец-таки, добрался до кустов и ухнул в канаву. Смяв хилый подлесок, он тяжело воткнулся задом в одинокую сосну. Та с треском рухнула, а в танке тряхнуло так, что всех отбросило назад. Спинку кресла сорвало, и Клаус чуть не вывалился на заваленный гильзами пол. Хольст ударился обо что-то спиной и сейчас сидел с открытым ртом, не в силах вздохнуть. Танк развернулся и, ломая деревья и кустарники, покатил по краю леса на запад.

— Давай, Герман, давай! Выручай, товарищ! — командир понимал, что все сейчас зависит только от механика.

«Только бы машина не подвела. Только не подведи, только вывези нас отсюда! Господи, всемогущий Боже, спаси нас! Только бы выжить, только бы выжить! Господи, Господи, Господи!!!»

Но машина все-таки подвела. Железо — не люди, оно свой предел знает. Набрав полную скорость, «Тигр» опрометчиво наехал на мшистый валун, спрятавшийся за трухлявым пнем. От удара лопнула трансмиссия, самое слабое место тяжелого монстра. Двигатель натужно и бессмысленно заревел. Катки гусениц, обдав механика дымом с тяжелым запахом жженого масла, громко захрустев расколотыми подшипниками моста и кардана, безнадежно и намертво встали. Все!

— Капут, парни! Всем покинуть машину, — приказал командир, нервно поворачивая вручную башню назад. Он знал, что русский его не отпустит — догонит и постарается добить. Тот «счастливый» танкист не был трусом и от боя не бегал.

Хольст и Герман молниеносно выскочили из обездвиженной машины. Стрелок-радист был уже мертв — его бросили, а ослепшего наводчика Ганса вытянули через люк заряжающего. Спотыкаясь и падая в высокой траве, танкисты потащили раненого к лесу, а Клаус, зарядив орудие, остался в башне ожидать тридцатьчетверку. Ему с перебитой ногой все равно не успеть добежать до леса.

Сейчас он надеялся на обычное безрассудство и легкомысленность русских. Те шли по его следам и, согласно логике, должны были, обогнув мысок, выскочить прямо на него в семидесяти метрах. И тогда у Кюна будет всего один безошибочный выстрел. И он не промахнется.

Он посмотрел в перископ назад — ребята были почти у леса. А когда обернулся, то понял, что русский перехитрил его: он не пошел по его следам, а обогнул мысок кустарника с другой стороны. У Клауса уже не было времени на доворот башни и прицеливание. Но он все же с усилием надавил на педаль погибшего гидропривода. Голова машины нехотя, с визгом, зашевелилась и встала, как вкопанная.

Т-34 резко остановился и не торопясь навел свое мощное орудие на «Тигр».

— Лауниц прав! Русские уже не те… Мы превратились из охотников в жертв, и они победят, — успел подумать немец.

Уныло глядя на эту картину, — зеленый танк в зеленом поле, солнце и синее небо, — Клаус понял, что война для него уже закончилась. Он даже сумел увидеть, как из черного рта орудия вылетел снаряд, и даже как он подлетал к правому боку башни мрачным, закопченным, живым угрем. Характерного звона расколотой брони он уже не услышал. «Тигр» дрогнул, качнулся набок и умер…

Тридцатьчетверка резко дала полный ход и, нагнав бегущих немецких танкистов у самой кромки леса, расстреляла их из обоих пулеметов. Бешеные пули хлестали по вздрагивавшим мертвым телам, по лесной чаще и лугу, крошили стволы деревьев, срывали жирные листья и хвою. Вверх разлетались белые щепки, земля, труха муравейников, синие головки васильков и белые лепестки ромашек.

А тем, кто стрелял, было сейчас хорошо.

Младший лейтенант Ипатов вылез из командирской башенки на белый свет и долго смотрел на этот адский смерч пулемета, гуляющий по зеленому лесу.

Колька улыбался, ведь ему было всего девятнадцать, и в голубом небе светило солнце, пышно цвело жадное лето, щебетали птицы… А запах! Какой стоял одуряющий запах свежей теплой зелени! И от этого хотелось кричать, петь, плясать и смеяться.

А пулемет продолжал, азартно ликуя, долбить по кустам, празднуя удачный день, победу над смертью и продолжение жизни.



***

Заглянуть за край

— А что, Юра, бабы здесь симпатичные есть? — громко вопрошает Анатолий с койки в углу. Шестьдесят шесть лет, огромная лысая башка и пивное пузо, "запущенная" катаракта и недавний инфаркт. Представился как "Толик", бывший сантехник.

Толик — "новоприбывший", завтра операция. По натуре оптимист. Сразу сказал, что все врачи - сволочи и рвачи, и больше, чем за пять тысяч хрусталик покупать не собирается. Однако от врача пришел грустным, с минусом 10 500 рублей. На хитрую жопу у врачей всегда найдется нужная отвертка. Но погрустил Толик недолго, типа пусть подавятся… Такие как он вообще на жизнь не обижаются.

— Кому и кобыла — баба, — с койки рядом со мной, в духе Ильфа и Петрова, мрачно отзывается на вопрос Витя (шестьдесят девять лет, два инсульта и инфаркт одного глаза). Виктор — "лежачий". Опутан капельницами, за которыми мне приходится следить и бегать за медсестрой Саидой в процедурку, — какие тут бабы? Овцы одни престарелые. Шоркают тапками по коридору туды-сюды. На кой им черт хрусталики в глаза? А, Юра?

— А сериалы досмотреть? Мотивация жизни.

— Ха! Точно! Этим старушенциям только этого и нужно. Моя дура вечно в телик пялится. Да, вообще, они все дуры, — Анатолий оживляется и даже привстает с койки, — Эх-ма, пацаны, молодую бы зажать. Да кто ж теперь нам даст. А эта татарка Саида ничего. Я б ей вдул. Такая корма…

Он мечтательно причмокивает.

— Митрич! А ты вдул бы Саиде? — провокационный вопрос относится к Борису Дмитриевичу (восемьдесят четыре года, участник войны, диабет, катаракта с глаукомой, два инфаркта).

— Да куда уж мне? — слабеньким голосом отвечает седенький дядя Боря и застенчиво улыбается, — Мне уж о душе подумать пора. Это вам, молодым, все бабы мерещатся.


— Старуху, значит, уже не жучишь…

— Да отстань ты, балабол.

Лежим в палате № 6. Сами понимаете, палате с таким номером нужно держать марку. Мы держим: корчим из себя сексуально-озабоченных резких парней, тем более это нетрудно — в палате есть я (сорок семь лет, незрелая катаракта и, в общем-то, практически здоров). Я — гордость отделения: самый молодой пациент. Первый парень на деревне. Мальчишка среди лиц пожилого и очень пожилого возраста. Одной бабульке там, при мне, например, исполнилось девяносто пять.

Так что мой "юный" возраст, загар, свои зубы, улыбка, вкупе с короткими шортами и проводами гарнитуры в ушах, делают меня снова молодым. Учитывая вереницу моих симпатичных женщин, что часто навещают меня в палате, я негласно признан секс-символом отделения микрохирургии глаза. И даже медсестры и ординаторши относятся ко мне с уважением. Моих седых волос здесь никто не замечает.

— Иванов, в глазки капать, — угрюмая медсестра Света специально заходит к нам в палату и персонально меня приглашает. И почему-то всегда улыбается. Я улыбаюсь ей в ответ, бодро встаю с койки, подхватываю ее под руку, и мы проходим двадцать метров коридора, мурлыча и хихикая. Со стороны - двое влюбленных голубков. Естественно, капли мне закапывают первому. Старушки, сидя на кушетках вдоль стен, шепчутся и о чем-то судачат. Но об очереди не спорят. Я — по блату! Старшее поколение к этому слову привычно. Этого "блатника" они вытерпеть способны.

— Да… Дуры бабы. Моя курица умерла месяц назад. Сорок пять лет вместе, все грызла, пилила чего-то… И, на тебе, кирдык. И померла-то как идиотка, от инсульта. У меня, вон, два их было. А эта — хрясь, и в ящик. Все у них, у баб, не как у людей, — Витя зло бормотал, выдыхая слова с трудом в никуда, видимо, до конца не осознавая величины постигшего его горя. Руки его сплошь синие на сгибах. Это семнадцатая капельница, а лучше ему не становится.

Все помалкивают. Вите надо выговориться. Кто виноват в том, что жизнь заканчивается?

Анатолий домогается у меня, кто эта веселая девушка, что принесла мне яблоко и непринужденно съела две моих вечерних котлеты, запив их кефиром. Она, непрестанно болтая, призывно вертелась круглой попой на стуле и отсвечивала обнаженными плечами. Не дочка ли? На мой неопределенный ответ: "Да так, подружка…" он опять завистливо чмокает и пыхтит. Видит он плохо, но не признается — пацан.

— А что, Митрич, квартиру-то тебе Путин дал? — вечером он снова цепляется к дяде Боре.

— Да вот, хренушки…, — вдруг неожиданно резко отвечает старый тихоня.

— Да ты что! Обещали же собаки, на всю страну пробздели… Да как они могли?

— Квартир, говорят, нету. Бери деньгами. Девятьсот тыщ.

— А ты?

— Послал их на хер! Деньги-то — целевые, только на покупку квартиры. А за эти деньги чего я куплю? Однушка, самая поганая, полтора почти. Где я остальные-то найду? Я чего им, олигарх?

— Дед, они тебя парят. Выжидают, когда помрешь.

— Я знаю. Мы никому не нужны. Да и хрен с ней с квартирой-то. Сколько мне осталось?

— А у тебя награды боевые есть? Сколько? Две-три…?

— Девять. Две Отечественные, Звезда, Слава одна, две — за отвагу, за боевые заслуги и за города: за Будапешт, за Вену… Я на Ил-2 летал, стрелком.

Палата вздрогнула. Даже отходивший после капельницы Виктор развернулся боком к деду. Ватка с проколотой руки упала на пол, но он даже не заметил.

— Расскажи, дядя Боря! — заныл я.

— Расскажи, Митрич! — вторя мне, заныли мои соседи.

Все мы разом почувствовали себя щенками. И все наше прошлое сделалось мелким и наивным. И армия, в которой мы когда-то служили, и даже мелкие войны и конфликты, и служба, и все, все, все…

Ил-2 перевесил все. Самолет-смертник, выигравший войну ценой своих небывалых потерь. Я примерно знаю фронтовую статистику. Из почти сорока тысяч выпущенных за войну самолетов, к концу войны осталось не более пяти. Это — самолет-танк. Оружие прорыва. И потери его сравнимы с потерями в наземных танковых частях. Штурмовики Ил-2 справились с качественно превосходящей нас немецкой бронетехникой, с «Тиграми», с «Пантерами», с «Элефантами», против которых у русского солдата не было необходимого оружия. При виде Ил-2 мне всегда хотелось снять шапку и перекреститься. Каждый, кто имел хоть один боевой вылет на этом самолете, мог считаться героем.

Дядя Боря сделал их двадцать девять.

— Я ж образованный был. Семилетка и два курса техникума, вот меня в авиацию и забрали. В сорок четвертом. Месяц поучили маршировать да из винтовки стрелять, — и в Латвию, на аэродром. Там бои тогда сильные шли. Немец сопротивлялся отчаянно. Потери — каждый Божий день, один-два самолета сгорало. Там же, на месте, обучили пулемету, да один раз над аэродромом прокатили — и в бой. А летчик у меня — мне ровесник, Димка Лукин. Восемнадцать парню и было-то. Из училища прямо. "Взлет-посадка" и все премудрости. Так и полетели. Первый раз, помню, в полном строю, эскадрильей с истребителями. Карусель завинчивали под Лиепаей. А мой-то дергается, все из строя выпадает. Орал на него ведущий, помню, матом… Но кое-как сбросили мы свои бомбы. А четыреста кило бомб висело-то под нами. Шутка, что ли… Тут еще Димка-то еще на гашетку как даванет! Четыре пушки уже ставили на Илы-то 37 миллиметровые. А самолет-то на дыбы, да в сторону как киданет… Силища-то, знаешь, какая в пушках! Чуть не угробились. Я вниз даже не смотрел, если б посмотрел — обоссался бы, ей-богу! Глаза закрыл, с Боженькой здороваюсь. Пропадай моя малина! Молодые были, ни хрена не понимали еще толком — что такое жизнь, что такое смерть. И как-то быстро привыкли. Летаем — не сбивают, значит, везет - летаем дальше. Димка бомбит, а я от «Мессеров» отстреливаюсь. А потери-то все больше и больше. А мы как-то ничего. Я даже "худого" один раз завалил в Польше уже. Подставился тот, сам виноват. Видно, там тоже одна молодежь у немцев уже летала. Славу мне за него дали. Из Польши в Чехословакию перебросили, потом в Венгрию. Балатон помню. Вот где жуть-то была! Там целыми армиями бились: у немцев сплошь «Тигры» новые, прямо по колоннам долбили мы их. А наших-то танков сколько сгорело! И это в самом конце войны. Ох не верьте, ребятки, что наши танки самые лучшие были. Херня все это. Горели, как свечки — все поля горелками усыпаны были.

А в апреле сорок пятого, в Австрии, чего-то вдруг мне поплохело. Боюсь, и все, в самолет залезать. До поноса. Даже рвало — не могу, и все… Чую, — собьют меня, и такой, понимаешь, страх в сердце, ну, не справиться никак, руки колотятся и зубы стучат. А земляк мой, из Карачихи, в медсанбате фельдшером служил. Пожаловался я ему. Давай, говорит, мы тебя на комиссию, типа высоты боишься. В механики спишем. И быстро так и списали. Димка, летчик мой, все смеялся надо мной: медвежья болезнь у тебя, Борька. Засранцем обзывался. Ну, и полетел Митька с новым стрелком, и в этот же день их сбили. Сгорели прямо в воздухе. Вот такие дела. А через неделю и война кончилась.

Вот что это такое, скажи, а? Я вот все сейчас лежу по ночам и думаю — кто меня спас, Бог, что ли? Ангел какой хранитель?

Вот, ты скажи, Юра, ты образованный. Что это было-то? Чутье ли какое звериное? Может ли человек смерть свою чувствовать? Я сейчас живу и ни хрена не чувствую. Мне помирать скоро, а не чувствую. А тогда вдруг р-раз, и как в стену, или держит кто-то за рубаху — не пускает в самолет, и все…

Неожиданно дядя Боря отворачивается к стене и засыпает. Быстро, по-стариковски. Слышно лишь его тихое похрапывание.

А палата № 6 молчит. Бабья тема забыта, и никто не хочет нарушать тишину. Словно все заглянули за край. А там смерть. И вот они наши пушки – реально долбят по искореженной земле, кругом дым, гарь, огонь. Машина несется к земле, воет и трясется из стороны в сторону. Ее подбрасывает, но она на боевом и никто не свернет, никто не думает уже ни о чем. Потому что бесполезно думать, надо давить на спуски пушек и бить, бить, бить… Поздно кричать молитвы, вопить от боли и просить о пощаде. Может, свидимся… Штурмовик Ил-2 на боевом!

И ни дома, ни матери, ни родного города, ни будущего — только эта копченая земля — враждебная и злая, рвущая небо перед тобой осколками и шрапнелью. И ты — никто, тебя уже нет, ты не волен распоряжаться собой, ты выпал из времени и исчез в великом космосе. И был ли ты? Или тебя и не было вовсе?

Был. Ты был, солдат. Ты делал все, что мог и как мог.

Мужчины палаты № 6 завидуют тебе. Ворочаются, мысленно проверяя замки виртуальных парашютов и сжимая пальцы на спусках невидимых пулеметов. В их уши сквозь грохот разрывов врывается радостный мат удачно отбомбившихся пилотов. А где-то там, за трескучим эфиром, им слышны прощальные крики подбитых экипажей. И злой, дикий вой падающего вниз штурмовика глушит вечернюю песню соловья за открытым больничным окном. И отчего-то хочется молиться. И еще - просить прощения. И, вроде бы, кому и за что нас прощать? А вот, почему-то хочется.

Я слышу, как Анатолий тихонько встает, подходит к кровати Митрича, вздыхает и бережно поправляет деду съехавшее одеяло.

В коридоре слышится знакомое шарканье старушечьих тапок и скрипит чье-то кресло-каталка. Дежурная медсестра позвякивает стаканчиками с таблетками. Пахнет лекарствами и мутной похлебкой из пищеблока.

И все мы нехотя возвращаемся с войны.



* * *

Здравствуй, Родина!

Боинг «Три семерки», измучивший пассажиров рейса «Бангкок-Москва» долгим девятичасовым перелетом, шумно грохнулся колесами на бетонную полосу аэропорта, немного вильнул, завыл и натужно затрясся от торможения. Человечество внутри него дернулось, покачалось из стороны в сторону и резко выпустило дух из нервно сжатых куриными гузками ртов. Самолет медленно останавливался. Все! Наконец-то земля… Напряжение и страх разрядились аплодисментами.

Боинг еще подруливал к терминалу, а пассажиры уже начали вставать с ненавистных кресел, одеваться, возиться у ящиков с ручной кладью, что-то ощупывать, проверять и нетерпеливо толпиться в проходах в ожидании выхода. Долгий полет сильно вымотал, и людям  хотелось чего-то естественно-твердого под ногами.

Димка прошел в «кишку». В коридоре стоял резкий запах дешевой пластмассы и каких-то едких химикатов, присущий, почему-то, только родным аэропортам. Этот запах напоминал что-то неуловимо военное, засевшее в мозгу  еще с давних армейских времен.

«Здравствуй, Родина! Ты пахнешь, как всегда. Тебя ни с чем не спутать».

Он подумал, что этот запах, вероятно, имеет какой-то смысл, приводя людей в чувство, как нашатырь. Сейчас унылый молодой пограничник спросит его: «С какого рейса прибыл?» Причем, обязательно на «ты». Осмотрит его пустыми, как бутылочные горлышки, глазами и неприязненно штампанет на паспорте бледный оранжевый штемпель. Так пожилой почтовый чиновник в вонючем закутке провинциального  участка с ненавистью бьет по открытке с видами египетских пирамид или Парижа. Или просто пограничнику все равно? И мы для него не живые люди, а клейменое стадо средне-рогатого скота, заходящее в коровник после пастьбы.

«Зачем он здесь сидит, словно в окопе? Какой такой смысл в этом его штампе? Какой смысл в нем самом - «ударятеле печатью» по паспортам соплеменников?»

Отстояв очередь к окошку и ответив сумрачной военной голове на угаданный вопрос, Дима прошел в зал багажа. Поглазев  на табло, пассажир отыскал «свою» карусель. На нее с грохотом, переворачиваясь и кувыркаясь, вылетали чемоданы и сумки новоприбывших. Около транспортера собралась толпа, все заглядывали через плечи друг друга, пытаясь найти в этих багажных снарядах свое сокровенное. Девушка, стоявшая рядом с Димой, глядя на лихо выстреливающие из таинственного нутра сумки, горько охнула: «Моя корзинка с фруктами!». Кто-то грустно констатировал: «Кирдык, Валентина, и твоей корзинке и твоим фруктам. Это Домодедово. Родина».

Он, наконец, нашел свой чемодан, поймал его и вытянул из неволи. Тот неожиданно не захотел стоять вертикально. Ч-черт! Пластмассовая ножка внизу оказалась сломанной. Вот, зар-раза! Этот чемодан Дима взял взаймы у брата - новый еще, почти не ношенный. Братова жена начнет пилить, она такая… Придется покупать новый. Гадость, а? Началось, блин…

Сидя на кресле рядом с опустевшим транспортером, он застыл, уныло глядя на сломанный кейс. Ему вдруг остро не захотелось на Родину. Отчего-то эта дурацкая поломка огорчила его, как ребенка. В носу защипало от обиды непонятно на что и неизвестно на кого. Зачем он сюда вернулся?

Не хотелось никуда идти. Мозги вяло ворочались и не верили, что закончилась сказка и возвращается тусклая обыденная жизнь и надо вновь отращивать, выпавшие было, боевые клыки и снова учиться вертеть чуткой головой в поисках неясной опасности, исходящей от всего вокруг.

Как же быстро человек привыкает к хорошему. Всего-то три недели в «душевной» простоте Таиланда и он уже прилип к нему намертво. Привык к нормальной жизни, к теплу, запахам, улыбкам людей, яркому свету, к краскам и отсутствию врагов за спиной.

«Смирись! Вероятно так и надо. За все надо платить, за хороший отдых тоже. И будет еще куча каких-то гадостей, потому что все в этом мире должно быть уравновешено. И добро обязательно карается злом. И чем радостей было больше, тем больше будет неприятностей. Так уж заведено».

От добрых воспоминаний об отпуске он, как-то вдруг успокоился. «Ладно! Ерунда! Будет теперь о чем мечтать и для чего зарабатывать дома деньги».  В Таиланд он обязательно вернется.

Пассажиров его рейса в зале почти не осталось. Димка встал со скамьи и покатил свой багаж по направлению к залу прилета. Миновав хлипкий заслон таможенников, он остановился у ларька, купил бутылочку «Кока-колы» и, встав чуть в стороне от толпы, приложился к горлышку.

Оглушительный грохот откуда-то справа больно двинул по ушам. Сильным ударом тяжелой и тупой струи воздуха Димку подбросило кверху и вбило лицом в шершавую колонну. В последние доли секунды он успел заметить, как его чемодан со страшной скоростью проскользил по гладкому полу и скрылся из виду. Что-то похожее на жалость возникло в мозгу, и мгновенно пронеслись какие-то совершенно неуместные фразы: «Куда, гад! Ё-ё-ё…».

Он отключился, а когда пришел в сознание не мог ничего понять. Все было заволочено противным жирным дымом. Где-то далеко, словно через вату, были слышны крики, стоны и что-то текло по лицу, мешая отрывать глаза.  Ему совершенно не было больно или страшно - было пусто. Разум словно бы освободился из какой-то тюрьмы, а теперь озирался и пытался осознать, что же ему делать с этим неведомым чувством свободы - лететь ввысь или все-таки остаться с телом? Это ощущение духовной растерянности и полного непонимания происходящего было новым.

«Что это? Что значит все это - тупость, мерзкая вонь стоячего дыма, душераздирающие крики и что-то медленно текущее по лицу?».

Каким же оно было мерзким - это ощущение густого течения.

«Чужое? Оно чужое? Что это за жижа? Как она мешает моим глазам, моей коже, носу!». Он попытался сбросить все это с лица, но руки отсутствовали.

Дима помнил о человеческих конечностях, он помнил о теле, о его единстве и неделимости, но у него ничего не было. Никаких рук, никаких ног, только залитые чем-то глаза, ощущение вони и ватные звуки чьих-то стонов. Он попытался чаще моргать, чтобы разогнать ресницами эту жижу на лице, но она все текла и текла, покрывая глаза розовой пеленой. На мгновение перед ним открылась шершавая светло-серая поверхность, побелка, какие-то мелкие камешки, блестяшки, кварц. Человек скосил зрачки. Сверху, по этой поверхности, текло что-то жутко-красное и грязно-блестящее. Из этого жирного потека росли клочки волос.

«Откуда?  Почему из стены растут волосы? Что это?» - он не успел больше ничего рассмотреть - красная пелена залила глаза и больше уже не уходила.

К нему неохотно, рваными толчками, возвращалась память - море, солнце, слоны, пальмы, самолеты за окном, взрыв...

"Господи! Да, что же это было-то, а? Где я вообще?".  Логика, осиротевшего без памяти,  разума неожиданно подсказала - на бангкокский аэропорт Суварнабуми  упал самолет. Летел, промазал на посадке и грохнулся.

"А что? Так, ведь, может быть? Может! Надо вставать - сейчас загорится керосин, и мы все взлетим на воздух!".

Дима попытался пошевелиться, но у него ничего выходило - там, где должно быть его тело ощущалась черная пустота. Он не мог ее увидеть, но чувствовал  -  пустота была огромной и глубокой, как космос. Человек весь, до ушей и носа,  уже скрылся в ней, как в пасти фантастического лангольера.

"Боже ж, ты мой! Чужая страна!  Пропадаю, черт знает где,  на другом конце Земли! Я не хочу исчезать вот так… Эй, чучмеки! Тайцы! Я же живой! Кто-нибудь! Тащите меня отсюда!"

И вдруг где-то внутри него зазвучала музыка «After dark» из фильма «От заката до рассвета». Да, он отлично помнил эти названия. Мелодия исторгалась ниоткуда – сначала гитара, потом низкий голос певца. Он никак не мог понять, зачем она звучит и что с этим связано, однако чувствовал, что это какая-то ниточка. Еще чуть-чуть и память все разъяснит. Димка попытался сделать какое-то непонятное усилие, но напрягать было совершенно нечего, и он снова свалился в яму. А голос все пел и пел на непонятном языке, не давая ему потерять сознание. А потом, перекрыв песню, в уши ворвался дикий визг: «А-а-а!!! Помогите!!! Люди!!! Да где же вы, сволочи!».

И ему, наконец-то, стало страшно.

Дима услышал топот тяжелых ботинок и какофонию грубых криков на родном языке: «Твою же м-мать!!! Да что же они, суки, наделали-то, а?  Давай всех сюда! Смертник подорвался!  Людей-то, твари, за что?».   И чей-то заикающийся высокий вскрик  совсем рядом: "А ноги-то у этого где?" Пространство плотно наполнялось шумами, что-то лязгало, шуршало, звенело. Ругань и стоны становились все громче и громче.

Шум приблизился к нему, кто-то близко наклонился - он почувствовал тяжелые запахи пота и дешевого курева. Дима лихорадочно заработал ресницами, но они, покрытые липкой тяжестью,  едва шевелились.

— Этот живой. Подожди! Стой! Не переворачивай пока!  И выруби ты, бля, телефон его!!! Голова  у парня треснула. И шея, начисто, сломана под затылком. Вишь, свернуло как? А лицо-то, м-мать ты моя...

— Да, вижу я. Скальп ему с глаз уберу только...Носилки тащите!  Да грузи, уж… Он все равно ничего не чувствует.

Кто-то потянул его за плечи и  убрал с лица это мерзкое "чужое". Димке открылось рябое, в оспинах лицо в зимней шапке с кокардой. Оно было покрыто блестящими капельками пота и внимательные глаза, с сеточкой морщинок в углах,  с жалостью смотрели на него.

— Потерпи, браток, потерпи… Ты только ранен. Потерпи... Мы свои. Ты дома. Сейчас мы тебе поможем.

Димка благодарно дрогнул ресницами и заплакал.

«Свои... Дома…Слава богу!».

 
***


>>> все работы автора здесь!







О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"