№12/1, 2011 - Новые книги

Виталий Диксон
КАК ВОЗДУХ, КОТОРЫМ ДЫШИМ...

Страницы новой книги



НЕ ПРОХОДИТЕ МИМО МИМА

В цирк водят детей и солдат. Взрослые ходят сами. Вот и я – сам.
Жил я тогда в Иркутске.
Это было в самом конце 60-х. Или в самом начале 70-х. Конечно, можно было бы и уточнить – для пущего порядка. Но так ли уж это важно? Важно, что была зима.
Замороженное время. Чёрно-белые дни. Они как будто не засчитываются в жизнь. Такие дни прекращают рост. В такие дни человек не взрослеет. Он живёт, но старение его останав­ливается. Дни – «не считово», как ребятишки говорят, обнару­живая ошибку.
Был центральный почтамт, пропахший сургучом. Между­городняя телефонная станция, откуда я почти каждый день да через день названивал. И была тоска. Чёрно-белая.
Выходил. Курил. Три ступеньки вниз. Пятьдесят пять ша­гов пересечения небольшой площади с замёрзшим бассейном, который никогда не купал золотых рыбок. Мимо бронзового дважды Героя Советского Союза генерала Белобородова. Пять ступенек вверх. Стеклянные двери. За ними был уже другой мир, разноцветный, блистающий.
На входе меня узнавали, эти добрые женщины в синей униформе с золотыми галунами. Уже шло представление. А я шёл в пустынный буфет. И там меня дружелюбно привеча­ли:
– Вам как всегда?
– Мне как всегда.
Я брал пять рюмок коньяку на одной тарелочке и, не спе­ша, выпивал. Одну за одной.
Потом походкою следопыта на тропе войны шёл к людям. Я любил слушать цирковую музыку. И ещё мне нравилось смотреть на публику из-за кулис. Насчитал что-то около полутора десятка разновидностей смеха – и бросил: пустое заня­тие, безразмерное, потому что смех и слёзы – это что-то вроде дактилоскопии, но – не пальчик для смеху напоказ! – а когда такое творится: вон человек, вон душа, и душа эта – вон! на люди! одинокая душа множественного человека... Там, за кулисами, мы и столкнулись. Потом были поси­делки и прогулки, почти ежевечерние, в течение всего гаст­рольного русла.
Директор Иннокентий Романович допускал меня в свою, «директорскую» («блатную») ложу. И зам его, Иван Василье­вич, жаловал и составлял компанию. И добрейшая администраторша Маргарита Михайловна не угнетала. И в буфете было как всегда.
Мне было тепло – благодаря ему, клоуну.
Это был странный клоун. На его лице жили два разноцвет­ных глаза. Штаны существовали на лямочке, как у Гавроша и Гекльберри Финна.
Это был человек, похожий на сей час.
Когда-то, на зорьке своей клоунады (в Новосибирске) ему говорили: бездарный, несмешной, плохо держишь паузу...
Он молчал. И в молчании своём оказался равным Чапли­ну, великому немому.
В газетах писали: «клоун с осенью в душе».
В народе – из тьмы веков аж досюльных пор докатилось: «душа болит, горит, не выносит...»
А клоун развёртывал душу свою так, как развёртывают знамёна, но размахивал ею, точно флажком сигнальным – то белым, то красным, то зелёным...
Душа, действительно, ничего не выносит. На то она и ду­ша, а не вор и не сор. Она всё терпит, всё хранит: от – до.
Сергей Параджанов снял клоуна... Стоп, мотор! Отмотаем назад словечко дурацкое «снял», за которым следует всенепре­менное: за что? Снимают с должности руководящих «кадров», снимают (кадрят!) девок для мясистых удовольствий, снимают «на паспорт» в моментальном фото-ателье, снимают небыва­лый урожай... Сергей же Параджанов, получается, не снял, а поставил клоуна в кинокартину «Тени забытых предков». Там есть такой эпизод: киноперсонаж с алым зонтиком – в собы­тиях давних-давних лет, когда не было ни Параджанова, ни кинематографа, ни клоунады, ни зонтиков. Но режиссёр лю­бил клоуна. А клоун любил зонтики. И режиссёр перенёс зон­тик в ту эпоху, когда, конечно, мочилось небо, но зонтиков ещё не придумали... Киноперсонаж вручил алый зонтик воз­любленной всаднице. Так!
Может быть, это Параджанов насмешил публику? О, нет. Он был серьёзным человеком. Он говорил:
– Я себя под Лениным чищу!
Портрет вождя висел над умывальником.
Укладываясь спать, Параджанов укрывался плюшевым пе­реходящим красным знаменем.
Он принимал жизнь всерьёз. Как, впрочем, и другие, те, кто любил клоуна: Ролан Быков, Василий Шукшин, Олег Даль, Елена Камбурова, Владимир Высоцкий...
Душа-то клоуна была стойкой. Сердце – остановилось: 25 июля 1972 года. В тридцать семь роковых лет.
Высоцкий рыдал (в Париже) и ушёл в запой. Умер он в тот же день, только позже, в 80-м.
Могилу обозначили: «Леонид Енгибаров»…
Вот так он и смешил нас, клоун, - не по-чёрному, не по-бе­лому, не по-рыжему – по-человечьи, чтобы стало хоть чуточку легче жить в этом исперченном, испорченном, исчерпанном мире, в тени забитых бытом предков, униженных и оскорб­лённых...


МЕРА ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТИ

В прославленном Ленинградском военном Краснозна­мённом училище часто бывали знаменитые гости. И гостям хорошо, и молодым курсантам – польза.
Однажды на встречу с будущими офицерами прибыли Главный маршал авиации Александр Александрович Новиков и поэт Михаил Александрович Дудин.
Маршал авиации говорил об авиации, поэт говорил о по­эзии и читал стихи. В конце встречи, как заведено, – вопросы и ответы.
Поднимаю руку.
– Прошу вам слово, – сказал ведущий эту встречу секре­тарь училищного парткома полковник Толочко.
– У меня вопрос к товарищу маршалу. Скажите, пожалуй­ста, а правда ли, что после войны вас арестовал маршал Берия и выпытывал компромат на маршала Жукова?
Секретарь парткома заёрзал, закряхтел, заоглядывался... Маршал Но­виков долго собирался с мыслями и ответил неожиданно ко­ротко:
– Правда.
– А теперь, – говорю, – у меня вопрос к Михаилу Алек­сандровичу. А правда ли, что это вы лично сочинили стишок про Маланью?
– Ну, это несерьёзно, – сказал товарищ Толочко.
– Ну, почему же, – ответил поэт. – Про Маланью – это всегда серьёзно. Однако же, про какую Маланью? Уточните.
И я декламирую:
Я любил тебя, Маланья,
До партийного собранья,
Но наступили прения,
И изменилось мнение.
– Правда, – улыбнулся поэт. – Но это было лет десять на­зад.
Полковник Толочко по-прежнему переминается задницей на стуле и начинает нервничать.
– Есть, – спрашивает, – ещё вопросы?
И на меня глядит. Он всегда так глядит, когда хочет ска­зать: поактивнее, товарищи, поактивнее...
– Есть, – говорю. – А правда ли, Михаил Александрович, что партийная тема в ваших произведениях используется как-то очень оригинально, я бы даже сказал, новаторски?
И опять стишок читаю с выражением:
Выхожу один я на дорогу,
Предо мною даль светлым-светла,
Ночь тиха, пустыня внемлет богу...
Это всё нам партия дала!
– Правда, – хохочет поэт. – В соавторстве с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.
– Добре, – говорит полковник Толочко, ядрёный хохол, когда гневается, так сразу же на родную мову перескакивает. – Бачу, шо мы трошки забалакались.
Но я снова руку тяну вверх.
– Ещё, – говорю, – маленький вопросик имеется. К това­рищу маршалу. А правда, что...
– Неправда! – возразил полковник. – Сидайте назад, това­рищ курсант, и не увлекайтесь эгоизьмом. Другие может тоже хочут вопрос задать, а вы им не даёте... Но у нас уже времени
нэма. И на этом месте дозвольте сказать спасибо за встречу то­варищу Главному маршалу и товарищу поэту, шо пришли до нас...
На следующий год страна отметила 50-летие Советской власти. Наш выпуск был, таким образом, юбилейным.


ВАЛЕРА И ЧИНГИЗ-ХАН

У моего друга живописца Валерия Мошкина есть на Байкале дачка. «Дачурка», — называет он её по-отцовски. На даче огород. На огороде — могила Чингиз-хана.
Среди всевозможных типичных восточно-сибирских произрастаний — лука, морковки, чеснока и прочей немудрящей пареной репы...
— Да, — говорит Валера, — могила потрясателя Вселенной. А что?
Говорит со спокойной, не археологической, убеждённостью человека, посвященного в некую тайну, недоступную простым смертным вроде меня.
— Может тебе, Валера, спьяну померещилось? — спрашиваю.
— Зачем усложнять; — отвечает. — Пьянка сама по себе. Чингиз-хан по себе сам. На то он и хан.
Ах, живописец ты мой ситцевый!
Если бы он, этот живописец, был факиром хотя бы на час, фокусником, магом, волшебником, колдуном, чародеем, на худой конец, обыкновенным мошенником... — уж он непременно щёлкнул бы пальцами, или — волосок из бороды, или абракадабру сквозь усы — и всё это для того, чтобы явить мне собственной персоной владыку воинов во всём своём степном великолепии, обожжённого солнцем, продублённого пыльными ветрами, пропахшего кожей, полынью и конской мочой... по правую руку — черноглазый сокол, по левую руку — желтоглазый ястреб...
Но Валера не щёлкал и не выдёргивал.
Он сказал:
— Данте видел ад. Я видел Чингиз-хана.
После чего написал портрет своего видения.
Пришли в мастерскую знатоки — историки и музейщики. Сказали:
— Похож.
Наутро портрет исчез.
Рама осталась. Натянутый на подрамник холст остался. А изображение — как корова языком слизала.
— Обиделся Чингиз-хан, — объяснил Валера. — Потому и ушёл.
— На кого обиделся? На тебя?
— Почему на меня? На этих... Тоже мне, блин, знатоки! Чингиз-хан ни на кого не похож. Даже на самого себя.
На полу, у подножья станкового мольберта скорчился жалкий и бестелесный дорогой монгольский халат. Тот самый, шёлковый — с полотна.


ПРО «Ё-МОЁ»
И МАЛЕНЬКУЮ ЗАПЯТУЮ

И вот Россия докатилась до реформ в русском языке... Упаси Бог! Нам сохранить бы то, что имеем в наследстве, очистив родную речь от прежних революций в языкознании.
Про букву «ё» я уже как-то раз написал: ё – моё, прошу не трогать! Теперь этой букве, оказывается, ставят памятник в Ульяновске.
А сейчас – о другом.
То ли редакторы, то ли корректоры, самые разные, но объ­единённые какой-то неведомой мне грамматической солидар­ностью, упорно и с системным фанатизмом поправляют мои тексты в одной малой частности. Пишу: «О, ирония!», или «О, господи!», или «О, господа присяжные!» – но в печати запятые исчезают без всяких объяснений.
В сущности, зачем расстраиваться? Что такое запятая? Но ежели раздвинуть пошире рамки вопроса, то он прозвучит так: что такое знаки препинания, как не точки расположения при­язни и неприязни к самому слову? Вот ведь, навалились, за­пнулись о запятую, пинают препинания... Зачем?
– А пусть автор, – говорит литературная критикесса Авро­ра Крейсер, – не воображает себя частью речи. Не надо. Это нескромно и противоречит...
После таких «крейсеровых сонат» обычно следуют если не революции с контрреволюциями, то уж оргвыводы – всене­пременно.
Но я человек искренний. Поэтому стреляю первым.
Итак, что такое запятая? Ответ оставим на потом. Сначала о том, что такое буква О?
– Бублик! Бублик! – дразнятся детки, даже не подозревая, что это не бублик копеечный, а смертельно раненый Колобок.
Но пусть даже и бублик. Грошовая баранка. Ноль. Дырка. Она же пустота, но она же и ореол: велик лик. Око: хоть слева направо, хоть справа налево – всё едино. Бесконечно-безна­чальное кольцо. Человеческое обручение и круг спасатель­ный. Звено – зерно кольчуги. И восхищение, и стон... Особа особенная. Каждый выбирает своё О – по размеру, по душе, по ртутному Цельсию, по ощущению строки.
Короче, есть предлог О, равнозначный ОБ и ОБО и неот­делимый от речи о «вине, кине, пшене, квитанциях Госстраха» и прочих бесчисленных объектах и субъектах обоих миров. Но есть и восклицание О, равноправное АХ, ОХ, ОЙ и даже ОЙЦ, как говорят в Одессе; эти биологические эмоции одина­ково понятны всем языкам.
Для чего нужен этот крутёж-вертёж вокруг да около О? Да потому что – извлечение корня из квадратуры круга. Понима­ете?
А теперь – о (предлог) запятой. Её, вообще-то, некоторые сочинители текстов ставят машинально, на всякий случай, мол, кашу маслом не испортишь. Но это – кашу! И если текст есть каша, то тут всё в порядке.
Я же сим заявлением в защиту своего О с препинанием официально провозглашаю: да здравствует (хай живе, гип-гип виватствует, и прочее, и прочее...) восклицательная запятая. Вот такая: Уж её-то машинально и на всякий случай в строку не воткнёшь. А коли воткнёшь, значит, так надо, и пусть сто­ит, и удивляется самой себе, и читателя удивляет – тревожная и загадочная, как ночная птица.
Вот: нахально подумалось, взять бы разом – и договорить­ся с редакторами-корректорами о (предлог) том, чтобы об (предлог) этом больше никогда не говорить.


ЭТОТ БЕДНЫЙ КОМПРОМИСС

Многие поколения советских людей воспитывались в том принципиальном образе мыслей, согласно которому «ком­промисс» занимал место среди таких понятий, как «бесприн­ципность», «оппортунизм», «конформизм», «двоедушие», «двурушничество», короче говоря, – «и нашим, и вашим за пятачок спляшем!». Соответственно, «бескомпромиссность» стала в ряд с «несгибаемостью», «беззаветностью», в которой угнездилось наше «любой ценой» и «не взирая»...
Симптоматично, что марксисты эпохи «военного комму­низма», вбросившие в массы лозунг «Кто не с нами, тот про­тив нас!», не узнали в этом лозунге чуть поправленную цитату из Макса Штирнера, на редкость претенциозного мелкобур­жуазного философа-анархиста XIX века. А ведь этот «Святой Макс», заявивший: «Кто не за меня, тот против меня!», являл­ся одним из главных сатирических персонажей «Немецкой идеологии»!
Так и пошло с тем же компромиссом. Он «выпал» из по­следнего издания Большой Советской энциклопедии, его нет в Философской энциклопедии, а Малая урезала смысл «ком­промисса» до уровня «арбитража». Историческая же энцикло­педия отсылает настырного читателя подальше – к соглаше­нию, которое заключили нидерландские дворяне для совмест­ной борьбы против Филиппа Испанского.

ИЗДЕРЖКИ МНОГОГЛАГОЛАНЬЯ

Однажды Никита Сергеевич Хрущёв произносил речь в городе-герое Минске. Слово к народу у главы государства бы­ло продолжительным. Всем досталось от никитиного многоглаголанья: каждому – своё, suum cuique!
Журналисты «освещали». Телетайпы стучали... Часть 1 (а это по международным стандартам составляет от 11 до 14 строк машинописного текста)... часть 2... часть 246... После каждой такой части стояло пояснение: «следует», то есть, продолже­ние следует. Но часть 247 заканчивалась так: «последует». Что это значит? Перерывчик? Вроде того. Термином «последует» журналисты традиционно обозначали передачу поправок в тексте. Однако такой корректуры на сей раз не последовало. Никита Сергеевич не любил прерываться на всякие исправле­ния и продолжал гнать свою речь, как немецко-фашистских оккупантов, до победного конца.
Журналист Борис Лавренюк так и не дождался того, что «последует», и решил: всё, дело в шляпе, речь кончилась, пора топать домой после дикой запарки! И тут вдруг зазвонил теле­фон.
– Господина Равренюка? – осведомился японский колле­га. – Когда же будет «посредует»?
– Не последует, – ответил Лавренюк. – Кончился Хрущёв.
В трубке пискнуло...
Дальше, как удалось выяснить КГБ, события развивались так.
Японец срочно позвонил западногерманскому коллеге:
– Равренюка сказара: Хрущёв скончарся.
– О! Неужели?
Ночные выпуски боннских и гамбургских газет вышли с аншлагом: «Сразу после своей речи в Минске умер Никита Хрущёв».
Японца и немца в течение 72 часов – вон из СССР! «Рав­ренюку» помиловали.
...О, этот верикий-верикий русика языка! Кого до Киева доведёт, кого до Магадана!.. В крайнем случае, – до инфарк­та.


ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Реквием» Анны Ахматовой, положенный на музыку Вла­димиром Дашкевичем, исполнен с большой всесоюзной сце­ны.
Порадуемся, братья и сестры! И задумаемся.
Ещё вчера эти стихи были запрещены, считались антисо­ветскими. Они получили свой срок и отбыли его: 50 лет за­ключения. Хранение и распространение карались уголовной статьёй. Стихи жили в эмиграции, но при попытке пересечь границу в ту или иную сторону арестовывались и изымались. Знание этих стихов было делом преступным, то есть подполь­ным.
И вот они, эти стихи, рассказывающие о расстреле мужа, аресте сына, о том времени, когда полстраны было загнано на каторгу, эти стихи поёт ансамбль песни и пляски Внутренних войск МВД СССР.
Случилось это в марте 1990 года.

КАК ВОЗДУХ, КОТОРЫМ дышим

Поэт Василий Андреевич Жуковский, по слухам – сын турчанки, по слухам же, был тайно влюблён в молодую рос­сийскую императрицу Александру Фёдоровну, венценосную супругу Николая Первого. Но тайная любовь для поэта – чем не Муза! Пусть и замужняя, пусть и венценосная, пусть и урождённая пруссачка Фредерика-Луиза-Шарлотта-Виль­гельмина... Муза! Явление космополитическое.
В январе 1821 года прусский папа-король Фридрих при­гласил в гости свою дочь и зятя и по этому случаю устроил рос­кошный бал. Помимо всего, что обыкновенно бывает на коро­левских праздниках, разыгрывались «живые картины» из по­эмы английского поэта-романтика Томаса Мура «Лалла рук». Российская царица в этих «восточных сказках» выступала в роли (и в костюме) индийской принцессы...
Василий Андреевич, состоявший при свите государя, не мог отвесть глаз восторженных, сверкающих, русско-турец­ких... А позже сочинил стихотворение под названием прелест­ным: «Лалла рук». Там строчки есть такие:
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порою навещает
Нас с небесной высоты...
Потом молодой, да ранний Пушкин увёл «гения чистой красоты» к другой женщине – к Анне Керн.
И – что? А ничего. Ни поэты, ни почитатели, ни читатели (а уж тем более, читатели современные) не обратили внимания на этакое литературное умыкание. Объяснение сему спо­койствию может быть довольно простым. Три поэтических слова – как воздух, которым дышим, оного не замечая, – не личное имущество, но дар Божий: женщина, любовь. И не­важно, кем и когда произнесены эти слова, Бог опередил че­ловечество, и слова эти принадлежат всем временам и наро­дам: и сыну турчанки, и голубоглазому нашему африканцу, и английским романтикам, и прусским усачам, и добрым мо­лодцам сказочной Индии.

ЧТО ПОПРОСИТЬ У РЫБКИ?

Засело в голове: «Моя любимая рыбка...» Откуда взялось такое умное-аквариумное настроение? С какой стати? И ведь не красные же рыбки Матисса, нет! Какая-то моя, к тому же любимая...
Включаю радио:
– Говорят все радиостанции Советского Союза...
Советский Союз говорил голосом Левитана.
И тут я вдруг вспоминаю: в 1976 году в моей ненаглядной стране введён так называемый «рыбный день» – по четвергам. Так народонаселение и стало называть дни недели, как ему свыше указали: понедельник, вторник, среда, рыбный день, пятница...
Но вот объявилась новая головоломка: вспомнить-то вспомнил, а – зачем? Причём тут МОЯ рыбка?
И я решил: ни при чём, просто так к слову пришлось, на язык прицепилось, по мозгам ударило – самым паразитским образом. Впрочем, если бы эта рыбка была на самом деле, то я попросил бы её, мою любимую, сделать всё наоборот в этой дорогой стране.


СКАЗОЧНЫЕ ВРЕМЕНА

Вот однажды российский северянин говорит казаху:
– Ёлки-палки! Землицы-то у тебя скока! Давай распашем?
– Давай.
И началась целая целинная эпопея: палатки, энтузиазм, героизм, ордена, почётные грамоты, едут новосёлы по земле целинной, как пелось тогда...
Через несколько годов ветер-степняк сдул к чёртовой ма­тери весь гумус, всю почву, землю, то есть. Исчезла земля, как сквозь чего-то провалилась. И вода, конечно, – вместе с нею. Запели:
Едут новосёлы, морды невесёлы...
– А давай, – говорит северянин казаху, – мы тебе сюда се­верные реки завернём, заместо водопроводу, для поливу, а? Может, трава вырастет или ещё чего-нибудь...
Могло ли такое случиться в живой действительности, в ис­тории живых народов? Не-а!
А то, что всё же произошло, случилось в новой российской сказке.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!
Так не только пели. Так делали. Это были, братцы, сказоч­ные времена.
Но: мы – там – жили. Именно мы. Именно там. Именно жили. И умирали раньше сказки.

ПОСЛЕ МРАМОРА

На каменной стеле – надпись: «17 августа 1972 года здесь утонул Александр Вампилов»...
Ровно через двадцать лет, день в день, торжественно от­крывали эту стелу-памятник в Листвянке, на крутом берегу Байкала. Далеко отселе видно. А день был ветреный, с про­хладцей. Парусила чем-то невесомо-невесёлым и синим Галя Солуянова, завлит уже вампиловского ТЮЗа; она была акт­рисой и потому ей не было холодно, Гале, галочке на полях вампиловских страниц... В сторонке нахохлился Распутин. Толпа тихих кинопоклонников обволакивала вальяжного Олега Табакова, его театр в эти дни отрабатывал гастроль в Иркутске... Потерянное лицо поэтессы Сухаревской... Разбежавши­еся глаза фотохудожника Валерия Орсоева... Блицы, стрёкот кинокамер.
Мраморная площадка, в центр которой вонзилась стела, напоминала площадку сценическую. Монологи... Казённые предложения литературоведа Забелина – как переливание из Павла в Савла, из Савла в Павла... Фантасмагория. Незримая тень вампиловской Валентины скользила по очевидной пло­щадке, заботливо поправляла незримый заборчик, стенку, какие-то штатные штакетины, регулярно выпадающие не столько из общего ряда, сколько из времени... от «стенки» до стенки, к стенке имени Стеньки Разина, освятившего своим разбойничьим имечком не только одну из иркутских улиц, но и писательский дом, на этой улице увядающий, разваливаю­щийся...
Глазами ищу Глеба Пакулова – и не нахожу. Вот, пожа­луй, человек хлебнувший... И воды неметафорической, и са­моличного истязания, и оскорбительных ненапечатанных уп­рёков, и шушуканий по углам да закуточкам: вместе с Вампиловым плыл на своей проклятой лодке, сам-то спасся, а вот Саня... Почему не помог?..
На площадке вырос поэт Ростислав Филиппов – высо­той со стелу, не менее.
– Мы гордимся тем, что Иркутск в этом столетии дал миру двух-трёх гениев...
И потупившуюся толпу колыхнула волна демократичес­кой дискуссии.
– Ну, это перебор! Максимум – одного-двух.
– Ну, это недобор! Минимум – четырёх.
Филиппов подумал и остался на своём, точно ледокол – между:
– ...Двух-трёх гениев, которыми гордится земля Иркутс­кая...
– А кто третий-то? – шепоток слева.
– Наивный ты человек, – шепоток справа. – Первый гений утонул, второй нахохлился, а третий речь держит.
Чуть позже возле деревянной церквушки московский гость Володя Гуркин сказал:
– Так Россия считает своих гениев... Приблизительно. Два-три, четыре-пять, от нуля до бесконечности...
Возможно, в эту минуту в мыслях сценариста и режиссё­ра забавно-грустного кинофильма «Любовь и голуби» рож­дался новый сюжет.
– А на этом месте, – продолжил он, – рождаются не шедевры, но анекдоты, да и те из серии чёрного юмора.
– Уже родился? – спросил я. – Так обнародуй.
– Эх... потом.
«Потом» состоялось в августе, через год. Мы поочерёдно прикладывались к трёхлитровой банке с пивом – под вяза­ми, под окнами кабинета иркутского зубопротезного гения Евгения Бахарева. Гуркин покинул московскую общагу ради юбилея своего родного города Черемхово и хотел предстать перед публикой в лучшем виде, без шепелявости. Поэт Кобенков только что прилетел из Коктебеля, где набирался сил на последующую восточносибирскую жизнь; в Сочи просо­читься не удалось, но Коктебель оправдал лучшие надежды поэта, вот только зубы, ети иху мать...
– Толя, – сказал Гуркин, пузатый и грустный, – а я на твои стихи песенку сочинил.
– Весёлую?
– Кажется, весёлую.
– Это хорошо.
– Но, – пожал плечами Гуркин, – может быть, что и не такая уж весёлая, а совсем наоборот.
– Это тоже хорошо.
А когда разбегались – на три стороны – по неотлож­ным делам, я напомнил Володе об анекдоте из «чёрного юмора».
– Может, не надо? – спросил он.
– История не простит.
– Тогда так. Наш московский вариант. Подходит Пакулов к Распутину и спрашивает: а не покататься ли нам, Валя, на лодочке?
...Я снова вспомнил тот прошлогодний день. День, когда говорили тени. День такой, каким бывают для ёлки дни пос­ле праздников; нарядная стояла она, рядом люди, игрушки и люди-игрушки, но потом праздник прошёл, праздники ни­когда не бывают долгими, как прощание или времена года, и люди-игрушки исчезли, разобрались по своим мягким короб­кам, а ёлка осталась одна в ожидании нового блестящего дня, ещё не зная того, что вторых праздников у рождественских ёлок не бывает...



КОЛЯ И ФЕЛИКС ЭДМУНДОВИЧ

В молодости художник Николай Статных жил некоторое время в Новокузнецке. С женой-живописицей и малой дочкой ютились в подвале жилого панельного дома, где до них была худфондовская мастерская.
В наследство от предшественников Колиному семейству достались: швабра, электроплитка, мешок опорожненных бутылок и творческое наследие фондовских живописцев — 50 портретов Дзержинского и 20 штук — Ломоносова.
Чему быть — того не миновать. Однажды Коля с приятелем попал в медвытрезвитель.
— Ну и что? — спросили строго блюстители. — Будем штраф платить? Или будем документы оформлять?
— Как хотите, — смиренно сказал Коля, а внутри у него всё дребезжало. — Только я хочу сказать вам последнее слово, товарищи медицинские уполномоченные.
— Говори.
— Чего-то тут у вас явно не хватает...
— У нас не хватает? — побагровели товарищи.
— Ага. Солидное учреждение, а портрета Феликса Эдмундовича не наблюдается. Нехорошо как-то, некультурно. И не стыдно вам?
Через полчасика от вытрезвителя отвалил милицейский уазик, синий, с красной каёмочкой;
Сначала до дома довезли Колиного собутыльника, сдали с рук на руки ближайшей родственнице, без расписки, а потом уж и в Колин подвал направились.
— Только что из-под кисти! — объявил Коля, выдирая из кучи портретов железного Феликса; тот скрипел и не поддавался. — Вот я его сейчас ещё маленько... Маслицем, лачком, тройничком...
Протёр полотно, заблестел Дзержинский, как новенький.
— Шедевр, можно сказать. Для Русского музея приготовил, да уж никак не могу отказать вашей просьбе, товарищи чекисты.
Ухватились чекисты за раму. Попёрли.
— Вы там того... поосторожней! — покрикивал на них Коля. — Как- никак, а всё ж таки классика! Привет начальнику!
— Ага, — уважительно говорили люди в погонах, транспортируя Феликса в машину. — Заходите, Коля, как-нибудь ещё...
— Да уж как-нибудь... Постараюсь, — уклончиво отвечал Коля.
Короче: как он ни уклонялся, но за год-полтора интерьеры всех вытрезвителей и милицейских отделов города украсились живописным Феликсом.
А Ломоносов, к сожалению, так и не востребовался.



ХЛЕБ, ВИНО И ДРУГИЕ МЕЛОЧИ ЖИЗНИ

Мир упоительно разноцветен.
Зелено вино.
Чёрные дыры. Белые пятна. Белинский с Чернышевским, кстати, тоже навели на мир полосочки...
Красные книги.
Коричневые вожди.
Серые рукописи.
Розовые девочки и голубые мальчики.
Зелёные партии.
Оранжевое небо, солнце, мама...
Человек-редиска, наподобие бело-красной гвардии.
Жёлтая пресса.
Спина белая, нешуточная, потому что она сначала вовсе не белая, а мокрая. И вообще белое... тут можно и без уточнения, просто — белое, потому что не красное, хотя пьют и то и другое...
Синь-порох. "И синий вол, исполненный очей", — как справедливо заметил легендарный Хвост, а Хвосту подпел БГ, первый рокер России. И Пётр Лещенко — из старенького коломенского разбитого патефона — о том же самом: "Сыграй мне синюю рапсодию..."
Белый стих.
Чёрная икра.
Красный петух под крышею, а крыша поехала...
Да уж, крыша… Дом. Россия. Земля. Радужный шарик, запущенный Творцом вроде гончарного круга, но ставший запущенным, как ракеты, деревни, болезни и агропромышленный комплекс... "Хочешь жить — умей вертеться!" — сказал Создатель и подмигнул художнику. И миг сей протянулся на вековечность.
Хорошо молиться тогда, когда знаешь — кому. Художник не знает "кому", знает "чему", и посему он — великий грешник, неугодный мгновению. Но ведь и то правда, что не все угодники — обязательно святые; есть среди них и по женской части, и по обжорному делу, и по питейной статье. И не все святые — обязательно угодники, но каждый свят на свой манер — от мосластых баскетболистов с полотен Эль-Греко до аккуратных лилипутиков Веласкеса.
О, эти грешники! Они красят, как квасят, и квасят, как красят. Они всё знают, а если не знают, то догадываются: зачем перекликаются колокольни и кузницы, отчего светится постель на пастели и почему одухотворена пол-литра на палитре... Но при всём при том им наплевать на кубизм тов. Фиделя, на кастрюльки "мыльнооперной" Вероники, на костры межпартийных инквизиций и прочее фу-фу. Такое наплевательство-направительство есть дело серьёзное, ибо является уделом только того, кто достиг такого уровня мастерства, при котором теряют смысл всякие лауреатства, дипломы, титулы, почётные грамоты и официальные юбилеи с надрывным эстетством: "Где же оно, завтрашнее слово?" Он уже сказал его — вчера. Он: друг мой Колька, Николай Петрович Башарин, русский, крещёный, беспартийный, член Союза художников с 1973 года, воинская специальность — хлебопек... Он делает всё возможное и невозможное для того, чтобы не вы, дорогие товарищи, смотрели на картину, а картина смотрела на вас. При этом художник тоже поглядывает на вас: дескать, правильно я говорю, малява?
А к вечеру прибежит из лицея красавуля дочка, и Любовь Павловна прилетит из служебного космоса и организует картошку с луком плюс карасей, залитых золотом. И набулькаем мы, и выпьем за то, что 55 лет тому назад Художник подмигнул художнику и впустил его, тогда ещё безбородого, в мир, где равноапостольно светятся крупные недостатки и приятные мелочи жизни... Игрушка и груша, иконы и кони, "Икарусы" и Кара — пожилая ворона, живущая на гигантском тополе во дворе старого иркутского дома. Родового башаринского гнезда.
Там покой и воля...

СКЛАДНАЯ ИСТОРИЯ

Однажды меня воткнули в камеру ленинградской гауптвахты, в то самое знаменитое здание на Садовой улице, где, как утверждают историки отечественной литературы, сиживал в своё время некий поручик Лермонтов.
У меня отобрали ремни, обрили голову из гуманных санитарных соображений и втолкнули за решётку.
Я не был поручиком. Поручиков в СССР вообще не было. Меня, как арестованного, направили оказывать помощь народному хозяйству под конвоем. Конвоир мой был, судя по всему, певцом единоначалия и величайшим его поклонником. Я же не любил начальство в любом его виде: хоть в твёрдом, хоть в жидком, хоть в газообразном…Меня привезли в какое-то очаровательное здание близ Инженерного замка, в котором когда-то задушили гвардейским шарфом императора Павла Первого и учился Фёдор Достоевский.
Была осень.
Мне поручили странную работу. В подвале дома оказалось бомбоубежище. А в нём лежали друг на друге сотни, может быть, даже тысячи новеньких гробов – разных размеров, вплоть до колыбелеподобных. Работа моя называлась «складирование».
Я сидел на крышке гроба, один-одинёшенек, между гробами и колыбелями, без конвоира, и непонятная тоска дырявила мне сердце…
- Эй, парень, ты оглох, што ли?
Я поднял голову. Передо мной стоял старик. Звали его Прокопий.
На следующий день я снова занимался складированием.
Сошёлся поближе с дедом. Похожий на бича старик был не то бывшим бухгалтером, не то вообще безработным, не то старым кадровым подсобным рабочим. Впрочем, он являл собою тип совершенно мирного человека, по вечерам сидел у себя в каморке, решал ребусы из «Огонька» и, как утверждал, ни разу в жизни никого не избил, даже кошку.
Он сторожил гробы для миллионного города и проживал здесь же, на складе.
Пиджак на голом теле. Рубашки нет. Вместо неё – весёленькая кокетливая косыночка, закрывавшая седую грудь. Разбухший нос в синих жилках – как своеобразный аттестат крепости того, что он выпивал.
Дед Прокопий находился в тот раз в запое и страдал в углу, на персональной кровати.
Я шутил:
- Так какой же ты масти будешь, дядя? Нэпман или фармазон?
Дед презрительно ответствовал, подняв над головой грозный перст:
- Грязь земли не есмь грязь. Грязь человеческая есмь грязь.
- Ты уже пьяный?
- Не пьяный. Водки не нашёл. Потому и не пьяный…Не пособишь?
- Мне никак нельзя, - говорю.
Дед отвернулся к стене, плевался, что-то бурчал.
- Что, дед, - спрашиваю, - речь готовишь?
- Зачем готовить? Уже говорю.
- А-а-а…Ну, давай, давай. А я пошёл складировать.
- Ага! Сразу и пошёл…
- Так ты это кому речь говоришь? Мне?
- А кому ж ещё?
- Ах, вон оно какое дело! А я смотрю, мужчина к стене отвернулся и бубнит себе. Мешать, думаю, не стоит. Так в чём дело?
- Об смерти думаю, парень.
- Дед Прокопий, ты это…Вот это не надо! Ты лучше про жизнь думай.
- Ну, про жизнь я не знаю… - Дед лоб наморщил и вздохнул. – Вот, например, воровством увлекался. После войны…Пришлось бросить. Первый раз украл – били и отобрали краденое. Второй раз украл – то же самое: били и отбирали. У них, понимаешь, манера такая, чтобы отбирать…Ну, пусть бы били, но отбирать-то зачем? Нонсенс.
Дед всхлипнул и, точно фокусник, достал из-под подушки булькающую солдатскую фляжку.
Он дразнил меня, чмокал и крякал, сопел и булькал горлом.
- А жратвы путной не найдёшь, - говорил. – Недавно купил в гастрономе плавленый сырок. Пиисят пять процентов жирности, сто грамм веса. Называется «Дружба». Смех один. Голимый смех! С кем дружба? Со мной? Да на хрена мне такие друзья?
- А у тебя есть друзья, дед? – спрашиваю.
- А как же! Олежка, например. Одногодок мой. Он не то, что я…Он в каком-то НИИ работает, по научной части. Кошек по городу отлавливает для опытов. Мы с Олежкой ещё с пацанов корешимся. Фулюганили вместе на заре туманной юности…
Захмелел дед Прокопий. Укладывается спать. Лязгают старческие косточки. Девственно постанывают пружины кровати, которую его жена-покойница по лотерее выиграла. Как и все профессиональные бродяги из благородных, дед кладёт брюки под матрац, чтобы складочки на штанинах были отутюженными «в стрелочку».
Пристраивает к изголовью фляжку:
- Разбуди меня, сынок, когда мне выпить захочется…
Я стоял между гробами, не скрывая от мира сего ни одного из своих двадцати лет. От возраста мудрости меня отделяло, наверное, лет пятьдесят, не меньше.
Я стоял и тоже думал о жизни и смерти.
Я повторял Прокопия: «Грязь человеческая…» Чистейшая струя воды, предназначенная для тысячи нечистых надобностей, от соприкосновения с людьми становится грязной и вынуждена вновь уходить в землю – очищаться.
…Несколько лет спустя мы с приятелем-закадыкой забрели на кладбище, выпили бутылку коньяку и запели под гитару: «На братских могилах не ставят крестов…»
- А што? – сказал бы дед Прокопий. - Вы, ребятишки, не посрамили ни живых, ни мёртвых…


ПИТОМЦЫ

В сухумском обезьяньем питомнике мне рассказали историю. Осерчавший на что-то вожак успокоил свои нервишки только тогда, когда отвесил внушительную затрещину подвернувшемуся под руку соплеменнику. Тот, разобиженный до крайних пределов, выместил злобу на другой обезьяне. И так вот, по цепочке, словно эстафетная палочка передавалась оплеушина по всему сообществу. А последней обезьянке, самой слабенькой, уже некого было бить. И она заболела.
- Вылечили? – спросил я.
- Вылечили. И очень даже просто. Поставили перед ней зеркало. Она погрозила кулаком своему отражению, язык ему показала, плюнула в стеклянную рожу – и поправилась.
…Так вот же она, сущность человеческая: вассал своего вассала! Умненькие и практичные японцы быстренько сообразили: установили в офисах манекены главноначальствующих лиц, этакие куклы, на которые стали выплескивать свои стрессы-огорчения большие, средние и малые чиновники, разряжаясь от неврозов, избавляясь от психологических дискомфортов. По разному, впрочем, разгружаются: тут и каратэ, и джиу-джитсу, и даже порхающая пощёчина в стиле мадам Баттерфляй конца двадцатого века.
Учимся у старших братьев. Чему они научат нас? Задумчивый орангутанг, шаловливая мартышка, темпераментная горилла, неуёмный макака, вертлявый павиан, драчливый бабуин, любвеобильный гамадрил…
Я родился в Год Обезьяны.
И сразу с ложечки – в роток да по капельке: эволюшн, революшн, эволюшн, революшн…


ЯБЛОЧКО

Есть история. Есть личность. Есть роль. Безусловно, есть и роль личности в истории.
Добавим изюминку к этому академическому ряду. В виде яблока. Существует ли роль яблока в истории личности? Размах исследования вселенский: от ветхозаветного «яблока познания» через «яблоко искушения и раздора» до лихого матросского с присвистом: «Эх, яблочко, куды ты котишься?..»
Да ведь не может же того быть, чтобы «инженеры человеческих душ» обошли стороной эту кисло-сладкую тему!
Конечно, сразу вызрели в памяти бунинские «Антоновские яблоки» и «Золотые яблоки солнца» Рэя Брэдбери. А ещё? Всё остальное можно почерпнуть из писательских биографий.
Лев Толстой обожал антоновку. Николай Лесков, наклоняясь к рукописи, обкладывался солидным запасом свежих и мочёных анисов. Достоевский беспрерывно хрустел прибалтийской папировкой – яблочко светло-жёлтое, с зернистой нежностью… «Братья Карамазовы» должны бы в пояс поклониться такому молодильному яблочку!
«Королева детектива» Агата Кристи связала свою писательскую судьбу с сортом «лобо»: фрукт кисло-сладкий, сочный, румяно-крапчатый. Автор более 120 книг Эрл Стэнли Гарднер на своём калифорнийском ранчо содержал сад яблонь сорта «мантет»: жёлтые, душистые, с ярко-красным румянцем на щёчках, изысканный десертный вкус; дело простое: яблоки на подносе, шесть стенографисток наготове – и пошла писать губерния…Эллери Куин – это литературный псевдоним двоюродных братьев, авторов многочисленных «сюрреалистических детективов»; полное авторское взаимопонимание между братьями, кроме…сорта яблок: первый любил «уэлси», второй предпочитал «мелбу»…Другая творческая спарка – Марсель Аллен и Поль Сульвестр, создатели образа непобедимого Фантомаса; соответственные вкусы: «апорт» и зимний белый «клавель»…
Что-то я увлёкся. Не надобно. Ибо в мире существует не менее 10 тысяч сортов яблок. А сколько писателей? В десять тысяч раз больше. На всех не напасёшься. Кроме того, сахара, пектины и органические кислоты нужны, как выяснилось, не только писателям.
Короче, если яблоко свалится на голову Ньютона – это одно. И совсем другое – когда яблоко ударит по темечку какого-нибудь российского политического нувориша-законотворца.
Ещё короче: «Эх, яблочко, куды ты котишься?»
- Куда надо, - отвечает оно, вечно молодое.
Оно знает. Больше никто. Вот то-то и оно-то…


СЕРДЯЩИЙ БОГОВ

Тяжёлый сон, похмельный сон…Мелкий сон, рассыпчатый.
Выстраивается забавный звуковой ряд: сказки братьев Гримм – грим закулисья – гримасы Улисса и двуликого Януса…
При чём тут Улисс? Кто такой Улисс?
Улисс, оказывается, латинская форма имени Одиссей.
Одиссей – «сердящий богов», «испытавший гнев богов» - как раз и попадает в полутрезвый словесный ряд, к сказкам, гриму, двуликости…В гомеровской интерпретации Одиссей есть олицетворение практического ума, дальновидности, хитрости, одним словом, герой. Чтобы отлынить от участия в Троянской войне, он прикидывался сумасшедшим и засеивал поле солью…Послегомеровские мифы наделили Одиссея уже отрицательными чертами. Из умного и отважного бывший герой становится трусливым, лживым и коварным.
Так живут мифы, разгоняя в жилах кровь героев и негодяев.

КАДРИК

Помню: в фильме Андрея Тарковского о времени и пространстве Андрея Рублёва летал мужик на воздушном шаре. Роль того мужика играл актёр не профессиональный – поэт Глазков Николай Иванович: глаза с сумасшедшинкой, сошедшей с небес.
- Летю-ю-ю! – бормотал летающий мужик Николай Иванович, захлёбываясь восходящим восторгом.
Помню, помню. Когда великопостные товарищи говорят: «Этот товарищ нам не товарищ, потому что он вообще прихлёбнутый!» - то нижестоящие массы интересуются, как правило, двумя деталями: чем прихлёбнутый и на чём? Первых жалеют, вторых уважают. И то, и другое – внутренним голосом. А наружным говорят-приговаривают: «Ну, лети, Иваныч, лети, ежели ты такой беспочвенный и на коллефтиф начхать! Лети, голубь шизокрылый! Только заруби себе на своём вездесущем носу, что ишо вилами на воде писано, кто кого больше надул: человек ли шар или шар – человека…» И - начинают терпеть летающего мужика, изо всех возможных сил терпеть, а мужик на ихние терпятки всё время наступает, игнорирует ихние самобытно-общинные мозоли и при этом ещё поплёвывает на приговоры со своей колокольни. И тогда высказывается со стороны масс сомнение единодушное при одном возгордившемся:
- А пошёл-ка ты на …
- Щас? – интересуется раскольник колокольный.
- Сей же моментальный секунд, - отвечают.
- С вещами али как?
- Али как. Вещи твои народу останутся. За евоное смущение с твоей, Иваныч, стороны.
И отсель пошёл мужик рассеянным по России, по красе ея, по росе – в долгое хождение на… На авось. На восход. На босу ногу. Наудачу. Наобум. На кудыкину гору. На все сто с присыпочкой. Наощупь. На кулички. Нараспашку. Навеселе. Наперёд и напоследок. Намедни и навсегда. Наверняка. Навзрыд. Навыворот. Наяву. Напоказ. Наподобие. Наизнанку. Наизусть. На опять – двадцать пять, дорожка топаная…Пошёл. «Пошляк этакий!»- кричат ему. А он идёт и бубнит себе, тузу бубновому, под нос недозарубленный:

Слава – шкура барабана,
Каждый колоти в неё,
А история докажет,
Кто дегенеративнее

Так и потянулось – чересполосицей, через авось: воздуховность пастыря на пустыре, чертоги чердаков, свечей свеченье, агония огня, воск воскресений нечаянных, мозг костей, вообщежитие, тиски тоски, суетливая память – помятая, точно с перепою, после вчерашнего, и коротенькая, вроде листочка численника, отрывного календаря…Что – что? А ничто. Куда ни кинь, везде блин. Традиционный блин – комом. Менялись времена года, цари, коллекционеры, правительства, границы – мало проку: «авось» и ныне там, где блин блином вышибают; где мимолётные кадрики, действительно, очень много решают, если им на то будет дадено великопостное разрешение; где дьявольщина орудует по большому счёту, а бесы с бесенятами не в небесах прячутся – в мелочах жизни поднебесной, в пустячках пустячковых, но вкалывают, между прочим, с огоньком; где, наконец, утвердительное «да» совершенно неизъяснимо-законным образом сочетается с отрицательным «нет», прислушайтесь, уважаемые, - «да нет!» - рабскому данничеству, дарам данайским, дамоклову мечу подобно сие.
Летающий мужик разбился оземь. Поэт после летального исхода продолжает своё кружение. Поэтому – и поэт. Живёт по Писанию. Вы, говорит, хотите есть, а я, говорит, хочу быть. Поэтому и поэт, а не виршитель. И посему совершенно не имеет значения, как именно называется пространство, над которым и в котором совершает поэт своё головокружение: Тула, Тулун или Тулуза, иркутское предместье Марата или парижский Монмартр. Можно ведь и простенько обозначить, совершенно по-домашнему, как quid divinum, нечто пророческое: предвестие Иваныча, летающего мужика. Но где-то рядом с ним, в компании – Кампанелла, неосторожно преждевременный: «…Они уже научились летать»…


ОТ КАЛАНЧИ ДО КАЛАНЧИ

Давно уж покоится в папочке рукопись романа «Длинная пулька». Название затейливое, картёжное, из лексикона преферансистов. А сюжет простенький до неприличия. Стержнем повествования, на который шампурно нанизаны судьбы, имена, события, факты, служит вот что.
В 1855 году жители деревянного городка по названию Чита, регулярно страдавшие от пожаров, пожелали выстроить каланчу. Собрали по подписке деньги немалые, фундамент заложили, но начальство строителей за рукав придержало: «А смета где?» Что ж, составили смету, повезли её к Иркутскому генерал-губернатору. Тот не был уполномочен решать такие дела, амурский вопрос решать мог, а вот смету строительную – ни хрена, то есть – упаси бог, это дела столичные. И потащился курьер в Санкт-Петербург: смету утверждать в высоких канцеляриях. Через два года утверждённый документ вернулся в Читу, однако же к тому времени цены в юном, бурно строящемся городке неизмеримо с прошлым подскочили. Пришлось трудиться над новой документацией, после утверждения которой оказалось, что от фундамента даже следа не осталось, растащили по кусочку, по кирпичику…Начали всё сначала…Этаким «стакановским» методом строительство тянулось аж целых 25 лет, до тех пор, покуда читинское начальство не сообразило выставить в смете сумму расходов, наперёд превышающую реальные расходы в несколько раз. После чего документ в торжественной обстановке подписали в столице нашей родины, а в Чите за недельку и каланчу соорудили. В 1880 году…
Князь-анархист Пётр Кропоткин, хорошо знакомый с Восточной Сибирью и Забайкальем, выставил в «Записках революционера» замечательную фразу: «История маленькой Читы была историей всей России».
Вот так я попутешествовал – по четверти века отечественной истории. Срок приличный. Многое произошло за это время: Путятин подписал первый русско-японский договор о мире и дружбе; умер император Николай Первый; французы оккупировали Севастополь; Герцен издавал «Полярную звезду» и «Колокол»; заключён Парижский мир; декабристам разрешили вернуться из сибирской ссылки; обосновали на Дальнем Востоке Благовещенск, Хабаровск, Владивосток; Третьяков открыл в Москве картинную галерею; освободили крестьян от крепостничества; заключили с Китаем Айгунский договор и Тяньцзиньский трактат подписали…А каланчу-то всё строили…К Российской империи силой штыков присоединили Чечню, а пленённого имама Шамиля отправили на перевоспитание в Калугу; учредили Государственный банк; открыли Мариинский театр; расстреляли польское национально-освободительное восстание; учредили Совет министров; провели реформу военного управления и впервые в истории России опубликовали государственный бюджет…На это 25-летие приходится начало и конец деятельности тайной революционной организации «Земля и воля», принятие «Временных правил о печати» и «Положения о поселении казаков на землях кавказских горцев», открытие в Петербурге первой русской консерватории, выходы в свет романов Тургенева «Отцы и дети» и Чернышевского «Что делать?», гражданская казнь и ссылка последнего в Якутию…А каланчу всё строили, строили…Даль издал «Толковый словарь живого великорусского языка»; полковники Черняев и Верёвкин насильно присоединяли к России Среднюю Азию; в Вашингтоне подписан русско-американский договор о покупке Соединёнными Штатами у России Аляски и Алеутских островов за 7200000 долларов; изданы на русском языке «Манифест коммунистической партии», первый том «Капитала» и гениальный труд Менделеева «Основы химии»; Миклухо-Маклай и Пржевальский путешествовали; Лодыгин изобрёл электрическую лампочку; карательные отряды Скобелева усмиряли Среднюю Азию…А каланчу строили…Началась и закончилась Андрианопольским перемирием русско-турецкая война; Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова; народник Соловьёв гонялся с револьвером за императором Александром Вторым; Халтурин «адской машиной» взорвал столовую в Зимнем дворце; Гриневицкий примерял к руке самодельную бомбу…А каланчу всё строили, смету согласовывали…
С тем и поныне живём. Ракеты в космос запускаем, скороварки и женские прокладки с крылышками прилетают к нам из-за рубежа, а отечественное царство-канцелярство живёт и процветает, дует и в ус, и в хвост, и в гриву национальной гордости великороссов. Чиновничество исполнительной власти, паразитируя на обществе, всё же хоть что-то делает. Но депутатский корпус (даже не корпус – армия!) ни за что не отвечает, законотворчески оформляя Россию в чистопородную страну негодяев.
Но если человек покуда бессилен противостоять глобальным, планетарного масштаба явлениям, таким, скажем, как ледниковый период, то уж «период обляденения» собственной души он остановить может.
«В наш век, - говорил декабрист Александр Евгеньевич Розен, - все заразились наживанием денег, от министра до подёнщика, от полководца до фурлейта, от писателя до писаря». Попозже Розен кое-что уточнил, дабы окончательно не потерять светлой надежды: «Даже если Сибирь не доставит никакой особенной выгоды для России, то страна (имеется в виду Сибирь – В.Д.), с увеличением населения, с посеянными в ней семенами, обещает отдельно самой себе счастливую и славную будущность».


ОТ ЗАЧЁТА ДО ЗАЧЁТА

В одной из привычных университетских аудиторий проходил обычный, рутинно-полусонный семинар по истории КПСС. Ответ держал студент-филолог Саня Вампилов. Держал, надо сказать, изо всех сил, а сил было маловато, потому что эта учебная дисциплина не являлась предметом вампиловских интересов со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Тем не менее ответ вытягивал на троечку, на вожделенное «зачтено», что, в общем-то, в полной мере устраивало и студента, и преподавателя, и коммунистическую партию.
- Это всё, что вы знаете? – спросил преподаватель.
- Всё, - сказал Вампилов.
- Ну, что ж, садитесь…Может, кто-нибудь дополнит?
И вырос лес рук! Виталик Зоркин, Вадик Гребенцов, Андрюшка Румянцев, Игорь Петров, два Бориса – Кислов и Леонтьев…О, как лихо, как животрепещуще они дополняли, добавляли, разбавляли, детализировали, уточняли…Высокая активность радовала преподавателя. Студенты веселились, как на коммунистическом субботнике. И только один Вампилов мрачнел с каждой минутой: его тощенький принудительный ответ усыхал на глазах публики, испарялся и, в конце концов, прекратил своё существование на фоне добровольных дополнений к ответу.
- Давайте зачётные книжки, - сказал довольнёшенький препод. – Всем ставлю «зачёт», кроме… Вампилова. Слабо, молодой человек. Позанимайтесь ещё…
Что ж, студенты и есть студенты, народ моментальный. И лишь годы спустя Борис Павлович Леонтьев с укоризною вывел собственное умозаключение об относительной ценности слов и поступков, в том числе и таких – отнюдь не школярских!- явлений, как ответ и многочисленные дополнения к оному.


ЧЕЛОВЕК ОБРЕЧЁННЫЙ

У Абрама Терца имеется одна из мыслей врасплох: «Мы обезопасили себя тем, что поняли свою обречённость».
Потянем репку дальше…
Человечеству кое-что известно о человеке. Дарвин шёл в своих выводах от обезьянки, Вассерман – от пробирки, Райкин – от рампы, Гоголь – от слова, Шостакович и Шнитке – от скрипичного ключа, Шагал и Пиросмани – от выжимки тюбика…
Homo sapiens? Человек разумный?
Уж слишком смело в отношении того, кто есть предсказуемый и подлежащий.
И не о нём речь. Речь должна идти о Человеке Обречённом. И смысл определения – не в апокалипсическом конце, не в трагедийном фатализме (мол, все мы гости на погосте…), не в унылой безнадёжности (латинское «hostia» - русская «жертва»). Имеется в виду иное: обречённость глаголом, одарённость речью, наделённость словом – когда бывшее предсказуемое становится сказуемым.


ДОМИНО

Известное дело: настольная игра в 28 костяшек. Она даже за полночь и пуще водки объединяет и сплачивает народ по месту проживания – во дворе, за столом, который под мощнейшими ударами игроцких ладоней бывает вбит в землю чуть ли не по самую столешницу.
А какова терминология в игре! Дубль, криба, рыба, мыло и даже секвенция! Костяшка «пусто-пусто» родила анекдот о безработных доменщиках. Названия многочисленных вариантов игры пахнут дальними странами и ромом: блиц, севастополь, матадор, маггинс, берген, сорок два, бинго…И всё это популярное великолепие называется простенько: забить козла. Игроки – забойщики.
…И в забой отправился
Парень молодо-о-ой…

Козлы, если они не скотобойные провокаторы, тоже штучка особенная. Это во-первых. Во-вторых, «песнь козла» - именно так на русский язык переводится греческое слово «трагедия». И, наконец, в-третьих: в двух первых, если поднатужиться, то без труда и даже с некоторым душевным облегчением можно обнаружить корешки всех маленьких трагедий, бесконечных, неисчерпаемых, покуда живо само человечество.
Вот такое домино получается. Оно ведь само по себе суть взаимосвязанная сцеплённость. Наконец, существует ещё и «эффект домино» - последовательно падающие костяшки, наглядно демонстрирующие взаимозависимость: вместе стоим, вместе падаем… И цепь, и оцепенелость звена, и оцепенелость гранитных набережных, и оцепенелость кораблей в гавани…Точно слово в песне, которое, как известно, не выкинешь.

Домино, домино,
Будь весёлой, не надо печали.
Домино, домино,
Нет счастливее нас в этом зале…

Балы 50-х годов…Неважно, в каком веке. И неважно – дворцовые или дворовые. И неважно, кто выступает в первой паре: всероссийский венценосец Романов или кумирный тенор Глеб Романов…Потому что домино – это ещё и маскарадный костюм в виде длинного плаща с капюшоном. Таинство маски… Мелодия в до миноре. Дамы и кавалеры…Девки – туды, парни – сюды, па-а-шли! А один не танцует. Он точно в таком же плаще с капюшоном: в одеянии монахов католического доминиканского ордена. Он молчалив и сосредоточен. Он в домино.
И дом отсюда. И домовина. И – выше, выше…Что? Кто? Dominus? Господь всевышний? Не знаю. Но всем известно, что доминанта – это обозначение верховной власти, высшего господства. И воскресение – доминго…И музыка сфер как память о сожжённых мостах.
А всё иное на крестном пути человечества происходит всего лишь попутно.


ПАСЬЯНС И ЗОНТИК

Зачем собаке зонтик – это мы уже знаем. Сформулируем наш интерес иначе: для чего он вообще нужен, этот зонтик? Потерпите. Сейчас объясню.
В «Огоньке (1990, №40) напечатана фотография знаменитого артиста Качалова, держащего в руках книгу: «К.Маркс и Ф.Энгельс об искусстве». Сопутствующее редакционное пояснение: «На пути к Гамлету. Василий Иванович Качалов изучает первоисточник».
Станиславское «верю – не верю» тут теряет всякий смысл: фото – это навроде вещдока, не отвертишься, да и автор обозначен многозначительной фамилией Е.Явно.
Позже объяснение к фотографии сделал ахматовед Виталий Яковлевич Виленкин, в присутствии которого и была произведена фотосъёмка. Он утверждает: досадная, абсолютно случайная, совершенно легкомысленная промашка! Действительно, кто-то прислал артисту такую серьёзную книжку, она валялась на диване, и этот дурак Явно (или явно Дурак) воткнул её в руки Василия Ивановича, чтобы тот не слишком напрягался перед объективом…Как бы там ни было, но фото состоялось. А уж подписи к нему могут быть разными и какими угодно.
Если дать Качалову другую книгу – так что изменится? Всё. Кроме самой книги.
И вот тут выказывает свои ушки так называемый «Эффект Кулешова», феномен монтажа.
Кинорежиссёр-новатор Лев Владимирович Кулешов, ученик великого Эйзенштейна (вспомним кулешовскую «фильму» под названием «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков») открыл, что динамику развития сюжета лучше всего можно передать с помощью монтажа, и первым в мировом киноискусстве начал теоретическое исследование в этом направлении. Да и практики не чурался.
Вот в кулешовском кадре – кинозвезда того времени Иван Мозжухин. Трагический излом бровей. Нервический изгиб губ. Впалые щёки. Напряжённый блеск глаз…Выражение актёрского лица неизменно. Однако же ему сопутствует самое разное: играющий ребёнок (и глаза сияют нежностью), гроб (и брови подчёркивают необоримую скорбь), парящая миска супа (и щёки! щёки, истощённые голодом!), женщина «ню», обыкновенная нюшка, обнажённая махом (и те же глаза помазаны похотью)…Так стыковка одного и того же первопланового человеческого лица с контекстом придаёт лицу контекстовое содержание: выражения голода, горя, сладострастия…
Искусство монтажа. Вот это и есть, наверное, человеческая культура в целом. Человек в обстоятельствах. Битовский «человек в пейзаже». Битов-то Андрей Георгиевич уж точно знает, за Битова, как говорят, двух небитых дают.
Человеческая культура: кукушка вечерняя: птица серая, тоскукующая: роман-пасьянс: что было, что будет, чем сердце успокоится…Французское «пасьянс» означает русское «терпение», которого уж нам-то совсем не надобно занимать у других культур и народов
…Так для чего же нужен зонтик? Для пенья под дождём.


БУКВА В ЗАКОНЕ

Часто руками разводят: «Слов нет…»
Столь же часто оправдываются: «Слов не хватает…»
Неправда! Это не так. Народу не хватает букв.
…Когда-то Карамзин ввёл в русский алфавит букву Ё. И ежели мы уважаем Карамзина вместе с историей государства российского – так руки прочь от буквы Ё! Ё – моё!
Но вот почему-то все вокруг говорят «свекла». И в пишущих машинках «ё» отсутствует…
А между тем великий русский народ регулярно начинает с этой буквы каждый свой новый трудовой будень. Вместо физзарядки.

КРУЖЕНИЕ

- Александр Филипыч! Народ собрался. Имя ему – легион. Начнём год за три?
- Начнём. Как утверждает Лаврентий Павлович, попытка – не пытка, - сказал Македонский, надел золочёный шлем и вышел из шатра.
И покуда Шатров Михаил Филиппыч дописывал монолог, и покуда Александр Филиппыч Македонский устраивался в джипе, в этом кургузом и наглом механизме, способном пролезть в любую эпоху… - Малюта Скуратов всё играл и играл в шашки с товарищем. Товарищем был товарищ Сталин. Наконец товарищ Сталин отрубил шашкой голову товарищу Берия, который в шашки не играл, но был в восторге от тыняновского романа «Смерть Вазир-Мухтара».
- А ведь ты, Лаврэнтий, ба-а-альшой падлец! Ученик дьявола!
- Сам знаю, учитель, - сказала голова. – И потому счастлив доложить, что эта блядь Аннушка-пулемётчица уже пролила своё масло…
«Ха-ха, а следующая станция вообще заминирована!» - подумала голова Анны Карениной, весело глядя вослед удаляющемуся поезду.
Поезд активно пыхтел и выпускал дух во имя отца и сына Черепановых и, наконец, перевалился то ли за горизонт, то ли за рампу, в оркестровую яму, где мирно жили-поживали молчаливая молочница и трава такая же – молочай, весьма терпеливая и обязательная…
- Не спеши, Иосиф, - сказала чья-то неопознанная голова. – Ведь я за тебя даже на костёр пойду, на муки-мучные во веки вечные…
- Зачем на костёр? Костёр – это варварство, - сказал Иосиф и повелительно кивнул своим братьям, кромешникам-опричникам-особистам: - Расстрелять. А в истории болезни напишите: сгорела голова на работе и стала вечным огнём. Поставьте пионерский пост. Как лётчику Чикалову. Как путешественнику Переживальскому. Как решила сельская сходка в Гори…
Ладно, в горе – так в горе…Сельская сходка крутила-вертела и так, и сяк, и назначила бывшего попа в евреи. Бывший поп думал: ура, вот они, вольные кони! Оказалось: деревянные лошадки, карусель…Собрание. Кунсткамера. Симпозиум орденов. Станислав, Анна, Владимир, Георгий, Андрей Первозванный расшумелись в витрине ломбарда, целенаправленно раздухарились в направлении унижения самого младшенького собрата своего. А рядом пучились наградные кубки за конную выездку, золочёные портсигары за отличную стрельбу, призовые серебряные чарки, пасхальные яйца Фаберже, фарфоровые фамильные сервизы, разрозненные ложечки с монограммами августейшей семьи: Ферт – буква-мужчина, Фита – буква-женщина, славянские Орфей и Еврибоди…
И сказал первый секретарь подпольного обкома, человек торжественный, как мемориал павшим троянцам:
- Первое правило разведчика, Штирлиц: не смотри туда, куда ссышь. Это отвлекает и расслабляет. Запомнил?
- Не-а. Щас запишу. Айн момент.
Потом они решили выпить за Родину. Стали активно искать холодильник. Долго искали. Не нашли. Тогда начали искать водку без холодильника. Но её не надо было искать. Она стояла на подоконнике, как опознавательный знак того, что явка не провалена. Взяли и выпили. Но не за Родину, а каждый сам за себя.
И тут сказал ещё тот Шатров: каждому – своя роль.
Это сказано было в лоб и кстати. Тореадору – алый плащ. Бандерильеро – дротик с дразнящей лентой. Пикадор – с копьём на лошади. Матадор – последний удар шпаги. И бык сдох. Кина не будет. Кинщик заболел. И фокус не удался, потому что факир был пьян. Он старался, но не получилось. Он даже в детстве, отрочестве и юности старался, учился прилежно, усидчиво, в каждом классе – по два года, но потом перестал интересоваться средним образованием, решив не рисковать и без того слабым здоровьем.
…Кружение по киностудийным павильонам.
По-Тынянову, здесь самое главное – это «качество присутствия».
Всё остальное – чепуха, фантасмагория, жестяная логика жизни и времени как такового. Время-то…оно тянется, потягивается, с боку на бок переваливается, с вечера – на вчерашний день, и ты вдруг заметишь с восхищённым смятением, что оно уже превратилось в оно…если, конечно, заметишь.


СОН, СТРУЕНИЕ, ВОРОЖБА…

Акира Куросава запечатлел на плёнке восемь своих сновидений…
Как и всякому рядовому гению, ему не хватало денег на постановку фильма, и сценарий пылился в столе, покуда другой киногений, Стивен Спилберг, не купил его, что называется, «на корню». И Куросава сказал:
- Повезло!
Шестой сон, «Посёлок мельниц», снимали на острове Кюсю, у подножия Хотака, «японских Альп», на реке Йородзуй. Там журчала чистейшая вода. В ней жили водоросли.
Максималист Куросава построил на реке шесть мельниц, настоящих, по старинным чертежам. И деревню построил, тоже настоящую. И рельеф окрестностей немножечко изменил для удобства предстоящих жителей. И посадил множество акаций, вишен, цветов.
Финальные кадры фильма: долгое-долгое биение зелёных водорослей в речном потоке…
Чтобы снять этот эпизод, Куросава упорно дозванивался и дозвонился-таки до Москвы, до кинооператора Юсова, который предвосхитил веерное движение камеры в фильме Тарковского «Солярис».
А что? Гений гению не помеха.
Куросава называл Тарковского Андрюшей. Тарковский называл Куросаву Батей.
В начале сентября 1998-го Батя умер на 88-м году жизни.
А мельницы тихо крутятся. Там живут люди. Течёт река. Вечная ворожба воды. Струятся водоросли…
Посочувствуйте гению. Ибо: всё его – не то что бы просто благостно и красиво, нет – куросаво.
(Курсив мой).


ЗЛОБА ДНЯ

- Жалованье-то задерживают, - пожаловался Аркашка Счастливцев.
И зрительный зал взорвался аплодисментами. Ещё бы ему не взорваться! Как мило и простодушно сказано! Как актуально! И как это чувствительно трогает за карманы, а! Какой тут, к чёртовой матери, «Лес» г-на Островского? Это ж наши родные сегодняшние три сосны! Авось, не заблудимся. Вот только одно нехорошо-с…зарплату не плотят, аж с февраля, считай, ни копеечки…Так что, мы даже очень расчудесно всё понимаем и сочувствуем тому, как новый русский актёр Виктор Пантелеймонович Егунов старого русского Аркашку озвучивает. Ретрансляция, научно называется. Но вот какая получается закавычечка в этом самом новом русском. Его запросто можно было бы назвать новым, если бы вообще русский не был тем, кто не допускает до себя никакой новизны. Понимаете?
Понимаем. Была одна партия – теперь их десятки: оптом и в розницу, распивочно и навынос. Была идеология – стали идеоложки. И уже не семеро с ложками на одного хлебопашца, но семьдесят семь. Как голосилось в стареющей песне патриотической?

Партия сказала: «Надо!» -
Комсомол ответил: «Есть!»

«Надо есть!» - вот так бы и говорили слитно, не хрен хитроумничать. Потому что всем есть надо, не только коммунистам и комсомольцам.
А учителя уже не сеют разумное, доброе, вечное. Они пашут. Неразумно, но, кажется, вечно. А у писателей-почвенников в организме внутренних органов происходит что-то. Возможно, отложение соли земли…Слева: «Наш паровоз, вперёд лети!» - справа: «Постой, паровоз, не спешите, колёса! Кондуктор, нажми на тормоза…» Посредине – тоска, вечнозелёная, без смысла и умысла, без замысла и промысла. Дай-то боже - ещё не спутать летейский пух из уст Эола с Винни-Пухом. Да вот ещё и логика абсурда, до последнего атома старорусская, точно несостоявшийся литературный псевдоним Довлатова: Шолохов-Алейхем. Понимаете?
И народ ясно говорит:
- У- у-у…
- Да это ж элементарно, Ватсон! – произнёс бы к случаю знаменитый сыщик.
- Это рудиментарно, Диксон, - бурчу я сам себе и, в толпе растворившись, выпадаю в осадок.
Пожалте, народ, вот ваш утренний кофий…


СТАРЫЕ КНИГИ НА НОВЫЙ ЛАД

- Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы.
Такой репликой сегодняшняя Россия вывела коллективную аттестацию относительно самой себя.
А между тем, свыше ста лет назад нашёлся один очкарик, который диагностировал точно так же. Любопытно взглянуть на собственную историю болезни.
«Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга-муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чём выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идёт дальше «чести мундира», мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. Работать надо, а всё остальное к чёрту…» Чехов написал. В очерке «Остров Сахалин».
Что нам нынче мешает убрать кавычки? Ничто.
…Когда Антон Павлович странствовал по каторжной ойкумене, тамошний начальник генерал Кононович рассказал ему о литературной новинке – социально-утопическом романе американца Эдуарда Беллами «Через сто лет». Русский перевод романа под названием «В двухтысячном году» уже был напечатан в одном из популярнейших российских журналов, и Чехов залпом прочёл его, как пишет в письме к издателю Суворину, «ночуя где-то в Южном Сахалине».
Каким видел будущее этот Беллами? Мир двухтысячного года представлялся писателю индустриальным и высокоорганизованным, то есть таким, по пути создания которого уже шла молодая дерзновенная Америка. Вместе с тем, Беллами тревожился относительно монополизма отдельных видов производства, жестоких нравов конкурентного мира, безграничной страсти получения сверхприбылей. Автор настаивал на гармоническом равновесии интересов частного собственника и общества в целом, призывал к перестройке промышленной и общественной жизни на более высокой этической основе, в интересах всех граждан, богатых и бедных, образованных и невежественных, старых и молодых, слабых и сильных…
Ничего себе – поправочки к капитализму! Да уж не они ли в конце двадцатого века позволили современному индустриальному обществу одержать внушительную победу в соревновании с «развитым социализмом»? Они, они самые! Но тут же новый вопрос выскакивает: а пришёл ли, как мечтал американский писатель, «свободный, не знающий границ расцвет культуры, который будет способствовать воцарению в обществе духа добра»? Увы, не пришёл. Не соизволил.
Что же делать? На чернышевско-ленинский вопрос нужно ответить по-чеховски: работать надо, а всё остальное к чёрту!
Народ может возразить: да ведь мы и так пашем, как папы Карлы, а отдыхаем – как кто?
Ладно. Интересно, как отдыхают «папы Карлы» в такой высокоиндустриальной стране, как США. Так вот, рабочие на тамошнем производстве имеют всего 12 дней годового отпуска плюс 11 оплачиваемых праздников.
У нас загорают по месяцу плюс ещё 11 оплачиваемых месяцев в году. Нет?


К ВОПРОСУ О СТЕЧЕНИИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ И ВЫТЕКАЮЩИХ ПОСЛЕДСТВИЯХ

Ехал нормальный трудящийся грузовик по улице. И потерял красный флажок, означавший габариты перевозимого груза.
А следом шёл нормальный человек Чарли Чаплин. Он подобрал потерявшийся флажок и, размахивая им, устремился за автомашиной.
- Эй, машина! – кричал. – Остановись! Ты вот эту штуку потеряла!
Бежит, бежит…Вдруг слышит: гул голосов за его спиной накатывается. Оглянулся…Боже! Он, нормальный Чарли с красным флажком в руках, оказывается, возглавляет целую колонну демонстрантов. Откуда они взялись?
…Так начинаются революции.


РЕФЛЕКСИИ

Вот так всегда у меня получается: думаешь об одном, а говоришь о другом и тут же припоминается третье…Какие-то похожие прохожие, какие-то голые глаголы, похвала похмелу и опьяняющие уста августа, прохладное прикосновение лба к лунному свету и загадочные мю-мезоны, у которых, как говорят, чего-то не хватает, но всё-таки они вертятся…И ещё, конечно же, - явная свобода, эта головная боль в желудке, лишившая многих россиян свободы тайной, насладительной и желанной, той самой, с которой мы так трепетно, зажигательно, чуть ли не по-лицеистски, вальсировали друг перед другом в жилквадратах кухонных коммуний…


ЗВЕНО К ЗВЕНУ

Существует в России особый род привязанности: кружка – к общественному питьевому бачку, дешёвенькая шариковая ручка – к окошку кассы…и так далее, на цепочке, на верёвочке, чтоб, упаси бог, не спёрли! Да вот уже и модернизмом наш скудный быт засветился: рекламные шалашики, точно шалашовки размалёванные, назойливо выстроились на тротуарах, прикованные могучими цепями к неуносимым объектам. Это уж вам не какой-нибудь вселенинский шалаш в Разливе, а цельный образ оцепенелой российской цивилизации: песнь о вечном калеке, фуга с маслом, фугас замедленного действия…По крупному счёту!
А продолжение следует – и всегда не так, как следовало бы, и не туда, куда надо.

ПО КРУПНОМУ СЧЁТУ

Однажды граф Кирилл Разумовский играл в карты с весьма известной персоною. Персона раз за разом проигрывала графу, однако продолжала делать ставки. Наконец, сошлись на главной, решающей ставке, которую предложила неугомонная персона: в случае очередного проигрыша к графу Разумовскому переходит в пользование законная супруга партнёра.
Распечатали новенькую колоду. Карты розданы. И граф-везунчик вновь оказался в выигрыше.
Шутка? Ничуть не бывало! Какие шутки? Договор, как известно, дороже денег. А честь игрока? Ещё дороже.
Персона уступила Разумовскому свою жену, что и засвидетельствовано в анналах истории и докатилось до наших дней.
Крупно играли предки. С размахом.
…А вы говорите: эмансипация, эмансипация! Какая эмансипация, когда баба с возу, а воз и ныне там, где авось?..


ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ НА «ПОЛЕ ЧУДЕС»

…Ну, что, Леонид Аркадьич, вы закруглились со своими вопросами? Закруглились. Хорошо. Тогда по вашей традиции я хочу вместо подарков в музей «Поля чудес» кое-что сказать простыми словами, но от души. Покороче? Само собой. У меня всего лишь один малюсенький вопросик, господин Якубович. Вопросик в единственном числе: ты меня уважаешь? Не торопитесь отвечать, Леонид Аркадьич, подумайте. А пока вы будете думать, я передам привет своей жене Норме Александровне…Норма, ты меня должна сейчас смотреть по телевизору. Короче, это я, твой муж Вениамин Мущинский, обращаюсь к тебе на всю страну. Алё, как ты меня слышишь? Если слышишь, то передай привет дочке Тане и сыну Ване, дяде Боре, а также своей тёще Клавдии Гри-горьевне, пусть она на меня не обижается, приеду из Москвы с победой – вот тогда и поговорим, поставим все точки над и. Да, чуть не забыл! Норма, передай привет моим коллегам по работе: Василию, Николаю и Ивану Исидоровичу, который с первой смены, в другой бригаде. Короче, я тут в столице Москве всех умных уделал своей одной левой…Ну, как, Леонид Аркадьич? Вижу, что вы ещё не совсем готовы отвечать. А между тем, мой маленький вопросик является как бы камнем преткновения в нашем обществе. Он стоит даже впереди чисто ленинских, таких, например, как – с чего начать? Или, допустим, кто виноват? Что делать?.. Ленин тогда был ещё живой, но, кажется, уже перестал разговаривать, а тем более – брёвна таскать в свободное от революции время. Потом он умер, но вопросы его остались живые. А Ленин и теперь жалеет всех живых, безответных. Кто такие друзья народа и как они воюют? Как нам реорганизовать рабкрин? Как закалялась сталь?..Короче, это очень хорошо и правильно, Леонид Аркадьич, что вы такую игру в Останкине придумали, чтобы народ публично обращался на всю страну к правительству, пусть они там почешутся. Вопросов накопилось навалом. А судьи, например, кто? Что делать, когда никто не виноват? Кто виноват, когда неизвестно, что делать?.. Гласность, конечно, у нас есть, но что-то слышимость от этой гласности очень ещё плохая. А ведь интересы из народа так и прут пёром! Что было, что будет, чем сердце успокоится? Но людям уже и этого мало. Русский вопрос «Кто крайний?» по-английски втихаря, без базару ушёл из очередей в политику. Но спрос возрастает в другую сторону. Над кем смеётесь? Что день грядущий нам готовит? Кому на Руси жить хорошо? Куда ведёт нас рок событий?.. Ведь всё прошло, Леонид Аркадьич, что было советское и социалистическое, осталось одно необъятное с человеческим лицом. Так ведь? Так, никуда не денешься. Кашпировский и Чумак, допустим, запросто могут применяться как оружие массового поражения… Вот я и спрашиваю: уже две тысячи лет прошло, может быть, народу вообще уже не нужно третье тысячелетие? Или, например, так вопрос поставим: двухтысячный год – это конец чего? Или это, с обратной стороны, начало? Чего? Закрытие сезона или третье дыхание человечества? Или просто круглый юбилей? А из этого вопроса вытекает следующий: почему китайцы, вьетнамцы и японцы не могут сесть за стол переговоров и прийти к консенсусу насчёт того, как нам обходиться с ихними восточными календарями, если они одному и тому же году дают названия козы, овцы и барана? Короче, так нельзя, нужно что-то одно, а не узкий стадный интерес. А дальше уж намечаются сплошные международные вопросы. Где, например, злостные похитители спрятали картины художника Пикассо? Или вот один швейцарский пенсионер склеил из спичек чучело Эйфелевой башни. Мораль сей башни такова: зачем? Нако-нец, выжил ли мексиканец, который на конкурсе две недели подряд без передыху, без обеда и перекура барабанил в барабан?.. Короче, у меня жена, Леонид Аркадьич, уже два раза ездила за границу, в Стамбул. Турецкий марш туда и обратно – челноки, называется. Но я думаю по женским впечатлениям, что это вовсе не челноки, а целые философские пароходы. Короче, жена узнала, что на качество квашеной капусты влияют фазы луны. Отсюда выпирает вопрос на за-сыпку: надо ли учитывать положение других планет? Мы с Иваном Исидоровичем, который из первой смены в другой бригаде, пятнадцать минут спорили. Через пятнадцать минут он, как всегда, выплеснул в себя новый стакан…Нет, стакан был старый. Водка новая. Но после новой водки вопрос про капусту отпал и возникло другое, но тоже в разрезе закуски. У Ивана Исидоровича сын – новый русский, а у сына жена тоже новая русская, но ещё не очень новая, так вот Ивану Исидоровичу приспичило её поучить: в какой руке жена нового русского должна держать вилку, если, например, в левой руке она держит, допустим, котлетку?.. Алё, Норма! Передай Ивану Исидоровичу, что я тут в Москве всё точно разузнал, приеду – расскажу. А ещё передай Ивану Исидоровичу три рубля, он знает какие, ещё с прошлого года тянутся. Короче, Норма, также передай мой личный привет мэру администрации нашего района Александру Ивановичу Герцину, который был для меня спонсором на «Поле чудес». Скажи ему: Вениамин Мущинский не подведёт! И пусть мэр готовит меня в «Угадай мелодию» или в «Что, где, когда?»… Ну, как, Леонид Аркадьич, вы готовы отвечать на мой маленький вопросик? По глазам вижу, что готовы. Даже прослезились. Спасибо, Лёня. Ты меня уважаешь. Поэтому я снимаю вопросительный знак. И желаю здоровья. И вообще, не бойся проигрывать, Леонид Аркадьич. Бойся выйти из игры. Благодарю за внимание.


МНОГОТОЧИЯ

Летом 1991 года в Тарханы приехали Лермонтовы…
Многие из них впервые посетили фамильный склеп, где были похоронены поэт, его мать и бабушка. Надгробье, слава тебе господи, оказалось на месте. Однако же в полу иновременной заплатой выделялось цементное пятно: ещё до войны (Великой Отечественной) гробокопатели прорыли в усыпальницу подземный ход, добрались до бабушки, косточки перетряхнули – авось, да сыщутся в домовине крепостницы Столыпиной фамильные драгоценности…Прах поэта не потревожили. И нынче гроб его, запаянный для пущей надёжности в свинцовый ящик, выставлен для экскурсионного обозрения.

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…

Постояли, помолчали Лермонтовы в склепе – да и разъехались по белу свету. Что им за дело до российских свинцовых музейностей?
Побывали в СССР и потомки Льва Николаевич, «зеркала русской революции». Те, кто постарше, не скрывали своей сентиментальности. Среднее поколение прикидывало, чем можно помочь России, а вокруг них всё время волчками вертелись представители тульских коллективных хозяйств, дёргали Толстых за рукава и переводили общегуманитарные разговоры в прагматическое русло. Молодые Толстые и вовсе не выдержали многодневной напряжённой, да ещё и с возлияниями, программы мероприятий. Незаметно исчезли. Оставшихся привезли в центр Тулы возлагать цветы к памятнику великого предка. Они, покачиваясь, вышли из автобуса, остолбенели перед каменным матёрым человечищем, обозначавшим Льва Николаевича, и, поморщившись, возложили…Потом ещё и памятную доску открывали – на доме, куда как-то раз заглядывал писатель и даже разговаривал с молодым Станиславским. Между прочим, на мемориальную процедуру и попов пригласили – доску освящать. Вроде бы, нелепо, писатель всё-таки был отлучён от церкви православной. Но святые отцы тульской епархии поморщились и освятили…
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как ………………пустыня
И как алтарь без божества.

Многоточия – как «продолжение следует». Но Пушкин уже не допишет строчки черновика. Возможно, на усмотрение своих потомков доверил им поиск точного определения? Однако Россия помалкивает. Страна, победившая социализм с человеческим лицом, не интересуется многоточиями. Она привыкла к восклицательным знакам: «Будущее – за нами!» - провозглашает она победительно. За нами – значит, позади. А что, в таком случае, будет впереди? Вопрос не стоит…Но всё вместе это – уже не просто беспамятство и совсем не то, что мы помним. Это – именно то, из чего мы состоим.


НАЧАЛА И КОНЦЫ

Почтенный председатель! Я напомню:
Во что бы то ни стало на турнире
Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец,
Все говорят: нет правды на земле.

Спаси тебя господь! Прости, мой сын,
Ужасный век, ужасные сердца.
Убийцею – создатель Ватикана –
Я гибну – кончено – о дона Анна!

Всего-то ничего: четыре начальные строки плюс четыре строки завершающие. Получилось восьмистишие.
Самая маленькая трагедия на темы удивительных пушкинских алгоритмов.

НАЧНИ С КОНЦА…

…И тогда я принялся вслух читать знаменитый роман в стихах, энциклопедию нашей прошлой, настоящей и будущей жизни.

Итак, я жил тогда в Одессе…
Лишь море Чёрное шумит.
Объемлет небо. Всё молчит.
Прозрачно-лёгкая завеса.
Немая ночь. Луна взошла
И бездыханна и тепла.
Но поздно. Тихо спит Одесса.
А мы ревём речитатив,
Его невольно затвердив.

Слегка поют мотив игривый
Сыны Авзонии счастливой.
При блеске фонарей и звезд
Толпа на площадь побежала.
Шумя, торопится разъезд.
Финал шумит. Пустеет зала…

Конечно, вскоре все узнали «Евгения Онегина». А я гнал строчку за строчкой и строчкой же погонял.

…Залог достойнее тебя
Хотел бы я тебе представить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Не мысля гордый свет забавить.

Я ожидал: вот-вот кто-нибудь прервёт моё чтение и скажет: ну, хватит же валять дурака! Никто не прервал. Не сказал. Никто и не заметил, что читал я пушкинскую поэму задом наперёд, от последней, заключительной строки до первоначальной.

ПУШКИН НА ХИТ-ПАРАДЕ

Польские математики задумали сногсшибательный эксперимент: рассчитать на ЭВМ количество информации, содержащейся в некоторых, наиболее известных миру, литературных произведениях.
Да возможна ли в принципе такая сальериевская поверка гармонии искусства алгеброй? Оказывается, возможна. Ибо алгебра – это тоже гармония. Гармония поверяется гармонией.
И вот, значит, смелые польские гармонисты нажали на кнопочки…В подопытной очереди классических произведений заняла своё место и «маленькая трагедия» Пушкина «Каменный гость». Уже первые две строки заставили компьютеры трудиться на полную катушку.

…Ах, наконец,
Достигли мы ворот Мадрита!..

Строки, разумеется, не полочки, но умные машины разложили содержание строчек на свой машинно-логический ряд.
АХ – выражение степени усталости: долго, значит, путники шествовали.
НАКОНЕЦ – протяжённость действия во времени.
ДОСТИГЛИ – завершение этого действия, итог, конец, безусловно, желанный.
МЫ – множественность действующих лиц.
ВОРОТ – это деталь, свидетельствующая о средневековье, то есть время действия трагедии.
МАДРИТ – география, место действия, конкретная страна под названием Испания.
…В электронно-вычислительном хит-параде Александру Сергеевичу досталось первое место.


ВЕНЕЦ

Жизнь шла, шла – и увенчалась: «Дорогому сыночку от безутешных родителей», «Василию от жены», «Другу Васе от друга Коли», «От трудового коллектива»…
От, от, от – и всё ему, одному, преставившемуся. Какие, в сущности, чистосердечные признания: от чьих рук пал этот Вася жертвой в борьбе роковой. Свои – не чужие, не враги заморские! – бьют больнее, убивают с гарантией.
…В 1993 году в городе Вологде устроили выставку, посвящённую Николаю Рубцову. Женщина, почти жена, задушила мужа Колю…И были на той выставке: старый чемоданчик, пиджак потрёпанный и такая же потрёпанная гармонь-трёхрядка. Весь джентльменский набор. Больше в России личных вещей поэта не осталось, а может быть, и вовсе не было.
При жизни Рубцову многие помогали сойти в могилу, даже скоропостижно. После смерти это, как ни странно, оказалось никому не нужным. И за гробом шли единицы.





ХОЛОДНО…

«Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд...» Пастернак так и не отрыдал своё.
13 февраля 1917 года директор императорских театров Владимир Теляковский записал в своём дневнике о после­дних событиях в России: «Из всех разговоров с русскими людьми в Москве я твёрдо убеждён, что не может долго про­существовать наш прогнивший до мозга костей строй. Ни­какой Вильгельм не мог бы сделать стране столько зла, сколь­ко ей сделал царь, допустивший себя морочить кучке прохо­димцев. Это даже не правые и не крайние правые, а просто наполовину дураки и наполовину нечестные люди, которые даже очень дешево покупают и продают отечество и Рос­сию...»
В тот же день в своей газете «Утро России» известный предприниматель-миллионер Павел Рябушинский заявил: «Мы вот теперь говорим, что страна стоит перед пропастью. Но переберите историю: нет такого дня, чтобы эта страна не стояла перед пропастью. И всё стоит».
Восемьдесят лет отсвистело с того февраля – а всё мёрз­нем. Холод. Стужа. Озимь с инеем синим. «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...» Да неужто и в самом деле вся Россия, как Зимний дворец? Ледяной дом? Гиперборейский айсберг? Веч­ная мерзлота? Поцелуй на морозе, по-хлебниковски? Или яблоко на снегу, по современно-эстрадной версии?
Пастернак пробивался к сути. А суть оставалась древней: через монастыри и террор, Россия во всём доходит до край­ности, до пропасти, заглядывает в её пасть и только тогда может остановиться, задуматься и не пропасть бесследно. Но и задумчивость её беспредельна.



О ВИТАЛИИ ДИКСОНЕ

Тамара ЖИРМУНСКАЯ
Послесловие к книге
Октябрь 2011, Мюнхен

Если коротко: сибиряк, автор семи книг, прирожденный писатель, талант – своевольный и неукротимый, вроде природного явления.
Если говорить подробней, то начинать следует с писательского языка. Этот дар, которым наградила Диксона природа (да и все небанальные обстоятельства жизни, и десятки, если не сотни, встретившихся на его путях колоритных людей), этот язык не просто богат – он ошеломляюще разнообразен. По нему можно писать диссертации, приглашая для ошеломления текстологов, заскучавших от газетного сукна.
Правда, иногда Диксона заносит! И вот, например, какой перебор получается: «За квадратным ресторанным столом пошли перекрестные диалоги, не мешавшие один другому; фразы, не сталкиваясь, проходили насквозь друг дружки, как шеренги военных музыкантов на показательных выступлениях, и без проблем достигали адресата; но когда в воздушном пространстве над столом пересекались одинаковые слова вроде «давайте» и «будем», то они, совпадая на встречных курсах, создавали согласный звон, напоминавший увлеченным собеседникам об очередном наполнении рюмок».
Эрудиция Виталия Диксона заслуживает специального изучения.
От такого спонтанного, изобильного автора наивно было бы ожидать самоограничения. Через него говорит сама стихия бытования гомо сапиенс на земле. Причём не в абстрактном времени, а именно в нашем, сумасшедшем, играющем в чехарду с самим собой. Тем более хочется отметить и поприветствовать желание писателя, странствующего по Сибири и её окрестностям (Москва, Петербург и т.д.), «остановиться, оглянуться» и отдать отчёт себе и читателю: ради чего же затевалось это, преображённое художественным даром, драматическое пиршество жизни…

BLURB JACKET

…В тексте В.Диксона вглядываться приходится в каждое слово.
Никита Сарников, Париж
«Русская мысль/La Pensée Russe»

Одна из московских читательниц назвала объёмный роман Виталия Диксона «Августейший сезон…» (1214 страниц!) «энциклопедией советской и постсоветской жизни». А из Парижа Марья Васильевна Розанова-Синявская заметила, что теперь уже так никто не пишет и никто столько не читает: слишком «букв много», как говорят в России…Мне кажется, публикуемая ныне «случайная проза» Диксона вовсе не случайна. Главное в ней – ностальгия. Чувство универсальное. Что в Иркутске, что во Франкфурте и Нью-Йорке. Ностальгия по прошедшему. По своей молодости. По людям, которых с нами уже нет. По несбывшемуся, неслучившемуся…
Владимир Тольц, Прага
Радио Свобода/Свободная Европа.

Виталий Диксон назвал Иртеньева Орфеем социального идиотизма. Умри - лучше не скажешь!
Бэла Гершгорин, Нью-Йорк
«RussianDC.com»

Прозу Виталия Диксона надо смаковать, как крепкий и очень дорогой напиток, - глоток за глотком. Чтоб почувствовать вкус, не закашляться, не опьянеть от прочитанного… Проза Диксона воздухоочистительна. Её язык, душа и стиль соразмерны свежему человеческому дыханию в той немыслимой жизни, в которой мы оказались на стыке веков.
Леонид Школьник,
главный редактор международного журнала «Мы здесь!»,
Иерусалим – Нью-Йорк


Хотите купить книгу Диксона «Однажды мы жили…»?
Кликните мышкой на этот баннер, и вы попадете как раз туда, где эта книга выставлена на продажу.


Support independent publishing: Buy this book on Lulu.

Приятного чтения!


>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"