Он лежал лицом в снег. Рядом ни ружья, ни лыж, ни другого немудрящего охотничьего скарба. Просто посреди тайги лежит человек. А на сотни километров никого.
Я подошёл ближе. На нём была рабочая телогрейка и старая, непригодная для этой местности, шапка-ушанка из искусственного меха. Одежда лежащего натолкнула меня на мысль, откуда он шёл. Точнее, бежал. Вот только куда? На что рассчитывал? Человек был жив. Его спина еле заметно вздымалась. Я взвалил его на плечи и понёс.
Северная земля огромна. Порой, кажется, что тайга выходит за пределы земного шара. Тянется и тянется. Мерить её уже приходится не пространственными, а временными единицами — годами, веками, тысячелетиями. Вся вселенная покрыта снегом, скована вечной мерзлотой. Безысходный космический холод. Я знал, казённые дома не ставятся здесь близ оживлённых трасс или селений. Места хватает затеряться и этим угрюмым, озверело лающим, ощетинившимся колючей проволокой заведениям.
Я давно не видел людей. Таков был мой обет. Сначала, недели и месяцы без себе подобных превращали меня в зверя. Гораздо более несчастного, чем даже в той стае, где всё решала сила и чёткие законы иерархии. Тягучее одиночество текло медленно, как густая кедровая смола, потом застывало коркой глухого безразличия. Взорвать ледяную глыбу смёрзшейся пустоты могло только жаркое, испепеляющее отчаяние, приходящее неизменно на смену апатии. Но я сам выбрал свою дорогу — от ненависти к зверю, от зверя к человеку по образу и подобию Его. Я был слаб, поэтому, чтобы преодолеть путь, должен был слышать только Его. Едва в мою жизнь вплетались другие голоса, уходил в сторону. Я не умел расслышать Его в какофонии суеты, зависти и тщеславия. Решение следовать по этому пути я принял ещё там — где решётки на окнах смогли отделить меня от моего прошлого, но не от Него. Там многие начинали прислушиваться. Робко, точно стесняясь. Потом жизнь и привычка брали своё. Голос вновь становился неразличим в безумном гвалте ярости, боли и драк за место под солнцем. Я так не хотел. Теперь, спустя годы отшельничества, слышал. Не всегда ясно, но…
Человек на моей спине застонал.
— Пус-ти… — его язык еле ворочался.
— Сам не дойдёшь.
— Ку-да?
Я встряхнул его, точно куль, укладывая поудобнее. Широкие лыжи с трудом выдерживали удвоенную массу.
— Зимовье тут должно быть. Там и оставлю.
Человек ни о чём больше не спрашивал. Меня это устраивало. Всё равно я бы ничего ему не ответил. Подробности его злоключений мне были не нужны. Тайга имеет свои законы, отличные от законов общества. Среди людей принято расставлять оценки, присваивать баллы тому или иному поступку. В тайге всё проще: на снегу лежит живой человек — бери и неси. Голос, ради которого я остался здесь, говорил то же.
Я свалил полуживое закоченевшее тело на деревянный лежак. Дрова, как вписано всё в те же вековые таёжные заповеди, были сложены у печки. Уходя, охотники всегда оставляют запас еды, свечи, спички и дрова. Зимовья принадлежат всем, кто приходит сюда согреться и переночевать посреди таёжной вселенной. Ни один хозяин не оставит свой дом мёртвым. В доме должны быть огонь и еда. Тогда дом жив. Он сможет принять и обогреть и других своих хозяев.
Растопил печь. Сантиметровый лёд на окнах закапал предсмертными слезами.
— Тепло, — спустя какое-то время раздалось с лежака. — Тебя как звать-то?
— Чалый.
Мне показалось, что этому человеку вовсе не обязательно пока знать, что имя моё Алексий и я Его раб.
— Из наших что ли? — Я не ответил. Не помнил. Так не помнит человек свою прошлую жизнь в бесконечном колесе Сансары. О нём я слышал, когда-то от тех, кто, как и я, пытались отыскать истинное среди подделок. — Из наших! — человек удовлетворённо откинулся на подушку, пошитую из разноцветных лоскутьев. Он успокоился. — А меня Хорем звали. Будем знакомы, что ль?
— Ноги отморозил?
Меня интересовала только фактическая информация. Какая разница, что за погоняла давали ему в той жизни, которая кипела в чужом для меня мире. Хорь отбросил тяжёлые одеяла и пошевелил пальцами ног, упрятанными в грязные толстые носки.
— Нет, вроде… Болят, черти, стало быть, живы. Мандражит только. И пить хочется. — Этого он мог не говорить. В рабочей телогрейке наматывать километраж в тридцатиградусный мороз ещё никому не удавалось безнаказанно. Хорь судорожно хватал открытым ртом воздух, точно выдернутый на берег пескарь. Однако трещал он, не умолкая, глаза лихорадочно горели, как бывает, когда человек счастливо избежал неминуемой гибели. Суетливая весёлость, граничащая с помешательством. Болтовня перемежалась одышкой и жёстким, царапающим кашлем. — Думал, всё! Пора к чёртовой бабушке на довольствие становиться. А обидно. Чо, всего трёха-то и осталась, а тут…
— Три года? Чего бежал-то?
— Да я чо, я не собирался. Я бы и домотал. Кому я там сдался, мать умерла, а Натаха… — он закашлялся, досадливо отмахнулся. Кашель лишил его остатков сил. Он некоторое время молчал. Со свистом втягивал плотный от смолистого тяжёлого духа воздух. — Я ж московский, — зачем-то добавил он, но тут же сменил тему. — Это всё Пашка Сивый. У него пятнаха строгача, ему терять нечего. Злой. С корешами шушукался ещё загодя. А я ни сном, ни духом. Меня в этой партии и везти не должны были. Так уж… Короче, отъехали, они всем миром на конвой и насели. Сговорено у них было. Я-то, чо, да чо, а те уж и не дышат.
— Загубили, значит, живые души? —Я посмотрел на Хоря, и мне стало жаль погибающих в огне поленьев. Их щедрый жар мог обогреть забредших сюда охотников. Хорь снова принялся надсадно кашлять, но мне показалось, что сейчас он делал это как-то неубедительно.
— А кто меня спрашивал? — буркнул он, наконец. — Ломанулись, короче, я за ними. А куда мне? Одёжа худая, мороз, лес…
— Тайга, — поправил я. Тайга не любила, когда её называли лесом, могла отомстить.
— Один хрен! — фыркнул Хорь, из чего я сделал вывод, что местные законы ему неведомы. — Короче, вот он я, — закончил он.
— Что ж, бросили тебя твои сотоварищи?
— А на кой я им? — искренно удивился Хорь, но, подумав, добавил: — Суки.
Я промолчал, подал ему большую алюминиевую кружку с дымящимся травяным чаем.
— Пей. Я сейчас пойду. Дров наколю, у печи сложу. Солонину оставлю, потом поешь.
— Куда?!
Хорь привскочил на своём лежаке, но тут же повалился обратно. Ослаб. Начинался жар.
—Через пару дней вернусь. Мяса принесу, рыбы, ещё кое-что. А ты пей больше.
— Я ж подохну тут! Падла!
Он опять закашлялся. Сквозь ярость, в голосе сквозил животный ужас и отчаяние.
— У меня сборы разные есть. Отвар сделаю. Клюква, температуру сбивать. Лежи, не дёргайся.
Когда я уходил, мне в спину летели вперемежку рыдающие матюги, проклятья и надсадный кашель. Под конец, я расслышал жуткий, нечеловеческий вой. Хорь пока не знал главного закона тайги «обещал — сделал». От этого здесь зависела жизнь. Он всё ещё существовал по законам людей, поэтому не верил, что я вернусь.
Свечей, скатанных из жира, у меня оставалось немного. Расходовал я их крайне экономно. Завалить крупного зверя, чей жир можно пустить на свечи, в одиночку непросто. Кроме того, мясо мелкой дичи мне было больше по сердцу и по зубам. Свечей было жаль. Возлюби ближнего, как самого себя — Голос прозвучал в мозгу неожиданно. Я вспомнил, как тащил на себе безжизненное тело. Вспомнил пронзительный страх в глазах Хоря. У него оставалось только полторы парафиновые свечи, которые оставили последние гости зимовья. Керосин у меня бывал нечасто. В те редкие вылазки, что предпринимал в селение по хозяйственным надобностям, я затаривался лишь самым необходимым. Нагружаться разными излишествами, вроде керосина, считал неуместным. Постепенно привык обходиться и так.
Подумав, я набил своим запасом свечей второй мешок. Хорю они нужнее. Сейчас он позаботиться о себе не может, а я убыток в хозяйстве сумею восполнить. Забросив поклажу на спину, вышел в направлении зимовья. Я спешил. За два дня моего отсутствия могло случиться всякое.
Пройдя несколько часов, я вдруг услышал едва уловимый звук, чуждый таёжному безмолвию. Прожив с северной стихией бок о бок столько лет, начинаешь каким-то шестым чувством распознавать вибрации, не свойственные дыханию тайги. Я насторожился. Этот остервенелый, голодный лай я всегда отличу от заливистого азарта охотничьих собак, гонящих зверя или поднимающих птицу. Не похож он и на домовитый брёх дворовых псов. Этот свирепый собачий мат снился мне долгие годы в кошмарах, после которых вскакивал в холодном, липком поту. Я понял, пропавшего зарешёченного фургона хватились. Я зачем-то повернул на звук.
Их было четверо. У молоденького старлея на лице белые пятна, в глазах одержимость волка-двухлетка, стремящегося доказать стае, что старого вожака пора менять.
— Щёки прихватило, разотри, — сказал я, вместо приветствия.
Овчарки рвались с привязи, вставая на задние лапы. Казалось, их сейчас вывернет наизнанку от бесноватого лая.
— Здорово, дед! — Старлей послушно потёр рукавицей лицо. Охотишься?
— Типа того, — согласился я.
— Хороший улов? — служака, прищурившись, кивнул на мой увесистый мешок. Только сейчас я подумал, что несвойственный охотничьему люду скарб может натолкнуть на определённого толка подозрения.
— Погреетесь? — свёл я разговор с опасной тропки, вытягивая из-за пояса флягу. Старлей крякнул.
— Кто ж отказывается!
Его ждало разочарование. Во фляге у меня был горячий травяной отвар. Другого не водилось. Он, поморщившись, передал флягу товарищам.
— Не видел тут кого? — задал он, наконец, вопрос, которого я ждал.
— Кого? Пару зайцев видал, — прикинулся я дураком.
— ЧП у нас, — доверительно сказал старлей и вдруг стал похож на деревенского паренька, растерянного и простоватого. — Побег. Шестеро ушли. Конвой положили. Троих наших… — лейтенант потёр нос, который отморожен не был. — Пятерых-то мы взяли. Машину угнать у них не вышло. Сашка Загорский успел выскочить, движок прострелил. Хороший парень был… — В этот момент мне захотелось рассказать им о Хоре. Глаза старлея снова заледенели. — Одного найти не можем. Собак по следу пустили, кружат, точно улетел он. — Мой собеседник раздосадовано хлопнул себя по полам полушубка. Я смекнул, что овчарки теряются на том самом месте, где я взвалил Хоря на свои плечи. — Теперь-то бесполезно искать. Замёрз, поди. А жаль. Хоть одну бы гниду придавил! — Истинные чувства деревенского паренька снова прорвались наружу. — Трое суток на таком морозе — не хватятся. Хоть одного из этих… Не на себе же мразь тащить. Даже, если жив, своими ногами пойти уже не сможет. Ночью-то за сорок перевалило. А я бы… хоть одного…
Я глянул на кобуру, прилаженную к поясу собеседника, и понял, что оказавшийся не в том месте и не в то время Хорь не заслужил того, что сверкнуло в его глазах.
— Ах, вот оно что! Так вот кто это был! — Я встряхнул порядком оттянувший плечо мешок.
— Встречал? — насторожился лейтенант.
— Да натолкнулся на бедолагу какого-то вчера. Замёрз он. Телогреечка на нём, шапчонка. Схоронил. Костерок развёл, да и закопал. Зверь ведь поел бы.
Это было второе разочарование, которое я преподнёс преследователям. Они переглянулись.
— Я так и думал, — пробормотал старлей, зло дёргая за поводок ощерившегося пса. — Ладно, дед, бывай!
Не задавая лишних вопросов, четвёрка двинулась прочь. Я смотрел им вслед. Неведомого мне Сашку Загорского было жаль. Но отчего-то и в своей лжи не раскаивался. Я глянул в родниковой чистоты небо и гнева в нём не увидел.
Я шёл к зимовью и ловил себя на том, что тревога за Хоря возрастала с каждой минутой. Наверняка, на его поиски снарядили не одну группу. И в каждой может оказаться такой вот скорый на расправу старлей, мечтающий отомстить за своих. Ночью шёл снег, следы, ведущие к домику, где лежал больной, замело, но… Какое мне дело до, собственными руками сотворённых, бед столичного урки! «Возлюби ближнего, как самого себя» — пронеслось во мне. От неожиданности я замер на месте, снова поднял лицо к прозрачной обитаемой бесконечности. Всё встало на свои места. Внезапно мне стало покойно и радостно. Я слышал Его. Разве не ради этого я год за годом преодолевал путь.
Хорь метался в бреду. Большой котелок с оставленным крепким чаем был опустошён наполовину. Потом, вероятно, больной впал в забытьё и перестал пить. Еда вовсе не тронута. Печь давно загасла. В доме изо рта шёл пар. Этого и следовало ожидать. Но тогда я остаться не мог. Ради самого же Хоря. Я осмотрел его ноги. Кожа слезала пластами, но под ней просматривалась живая, не обмороженная плоть. Я почувствовал облегчение, точно это мои собственные ноги избежали беды. Как и тревога, радость за другого была столь искренней, что я удивился. Ошибки быть не могло — вот оно то, к чему я так долго шёл! Сколько времени я заставлял выполнять себя то, о чём говорил мне Его Голос, усилием воли. Порой, сжав зубы. И вот брошенные в вязкую топь зёрна взошли! Зазеленели зыбкие ростки, превращая глухую черноту бесплотной трясины в поле. Растопив печь и сделав отвар, я уселся возле лежанки и принялся толочь мёрзлую клюкву. Снег, положенный на крупные сосуды больного, таял мгновенно. Скоро постель стала мокрой от талой воды и пота. Похоже, температура спадала.
В этот самый миг я увидел Его. Впервые. Он смотрел на меня огромными печальными глазами, едва заметно улыбался. Я молча вглядывался в Его лицо, а сердце наполнялось тихим ликованием — обволакивающим, светлым счастьем, какое может породить только Его присутствие. Такой близости к Его теплу я не переживал даже в самых глубоких молитвах — когда по телу проходит сладостная дрожь, а из глаз текут благостные, нестыдные слёзы.
— Спасибо Тебе за твою Любовь и за любовь, которую я могу дарить сам.
Точно во сне, я поднялся, сделал несколько шагов навстречу своему видению, опустился на колени. Я стоял посреди мироздания и благодарил за это счастье. За то, что я умею так любить, так радоваться и так отдавать. Моей иконой был Его лик. Лампадой — огонь в печи. Моим храмом — маленькая избушка в таёжной глуши. Ради этих минут я жил всю свою беспутную жизнь среди людей, вмерзал в северную пустоту, ночи проводил в мольбах о прощении…
— Слышь, Чалый, — Хорь блуждал снулыми глазами по потолку — зачем оно тебе, а?
Я поил его из ложки клюквенным соком. По сердцу разливались тишина и блаженство.
— Надо… — Креста на Хоре не было, поэтому говорить о чём-то большем не хотелось. Рано. — Каши с мясом сварю тебе на два дня, а сам схожу к себе. Возьму ещё кое-что.
— Ты иди, — разрешил Хорь. — Что я, малолетний? Отлежусь маленько, да сам и сварю.
— Нельзя тебе вставать. Слаб ещё.
Меня обуревала иссушающая жажда опекать кого-то, лелеять и согреваться его теплом. В эти минуты я не стыдился предстать перед Его ликом.
Хорь послушно, как прилежный ребёнок, вздохнул и прикрыл глаза. Он больше не сомневался — я вернусь.
Обратно я нёсся так, точно за мной гналась стая голодных волков. Перед мысленным взором маячил погружённый во тьму холодный дом с похороненным в нём человеком, который полностью зависел от моих забот. Для кого я буду что-то делать, чтобы ощутить снова свет, пролившийся на меня из тех огромных глаз, печалящихся о наших грехах и горестях? За свои пятьдесят с гаком я впервые научился окунаться в хрустальные струи чистой любви к другому существу, человеку. Ближнему. Я не мог потерять это, едва обретя.
Хорь сидел в постели исхудавший, с блестящими, измученными болезнью глазами. Жив! Я с облегчением вздохнул.
— Ну, ты, сука, здоров бегать! Я тут чуть ласты не склеил от холода.
— Дрова-то у печи.
— Слабый я. Сам знаешь…
Огрызаться было некогда, да и не хотелось. Я нужен. Как воздух. Как огонь в печурке. Как густая каша в котелке. Я поспешно принялся раздувать пламя. Дрова на исходе. Надо идти в тайгу. Ради ближнего, который во мне нуждался.
Через месяц Хорь окончательно встал на ноги. Иногда силился проявлять инициативу, отблагодарить за заботы.
— Давай дров наколю. Ты привези, а я тут… того.
— У тебя телогрейка худая. Опять свалишься.
Я искал любой повод, не оказаться за бортом необходимости. Мне было страшно. Наверно, так бояться взросления своих детей матери. Вот кто-то напряжённо ждёт, холодея при мысли, что ты не придёшь. Ты наслаждаешься тем, что есть тот, кого ты, такой сильный и добрый, способен сделать счастливым, ничего не требуя взамен. И вдруг этот человек перестаёт в тебе нуждаться. Встаёт на собственную, уводящую от твоих забот, дорогу. А ты уже не мыслишь своего существования без того восторга в его глазах, который вспыхивал при твоём появлении. Чахнешь без напоминаний о своей доброте, силе и бескорыстии.
Страшнее всего было услышать однажды, что Хорь сможет самостоятельно наколоть дрова, разжечь печь, сварить похлёбку… А то и на охоту выйти, чтобы добыть себе какую-нибудь съедобную тварь. Городской-то городской, да голод — не тётка. И что останется мне? Кормление и обогревание себя самого? Но я разучился радоваться за себя. Радость за Хоря, давала куда больше, она поднимала меня к Тому, чей Голос я хотел слышать. Ближний мне был необходим.
Довольно скоро Хорь смирился. Целыми днями с удовольствием валялся на лежаке, смолил «козьи ножки», скрученные из страниц старой Библии. Её я, как бы невзначай, оставил раз на столе в надежде завести с ним речь о самой высокой и чистой Радости. Вместо этого, разомлевший от сытного ужина и жара плюющейся искрами печи Хорь, попытался побаловать меня историями о своей разудалой молодости. У него были свои, отличные от моих, радости. Разговор не получился. Я не слушал его, но и не осуждал. Какая, в сущности, разница, что за ближний перед тобой? Не сказано ли в Писании, что раскаявшийся грешник стоит десяти праведников. Я не расстроился. Моя радость оставалась непоколебимой. Мне было хорошо.
Буран взвился внезапно. Как раз в тот момент я вышел из своего домишки на проторённую тропу до зимовья. Что такое буран в мире вечной мерзлоты… Ты, словно обмотан промёрзшей непроницаемой холстиной, при этом твоё ничтожное существо таранит чудовищная, бездушная махина. Воющая темнота, титанические удары, забитые ледяной стекловатой горло, глаза, нос… Что-то громадное заскрежетало слева, хрустнуло, по телу растеклась парализующая электрическая боль. В глазах потемнело. За годы одинокой жизни в тайге я научился сначала выживать, потом уж разбираться, какая из смертей меня миновала. Терять сознание было непозволительной роскошью. Не засыпать, не останавливаться, сцепить зубы и выжить… А там видно будет.
Отключиться я позволил себе только после того, как надёжно запер дверь от ломящегося в неё урагана и наложил на сломанную ногу деревянные шины. Теперь можно…
Мело, не переставая, три дня. Превозмогая боль, я таскался по дому, подбрасывал в печь поленья и выл. Беспросветно, тяжело, как старый, издыхающий бирюк. Нет, боль в ноге не заставила бы меня потерять облик человеческий. Я думал о Хоре. Без меня он был беспомощен. Я ушёл на два дня, как обычно, не оставив ему ни ружья, ни тёплой одежды. Запас еды был на исходе. Топор я тоже забрал, чтобы на обратном пути свалить пару сухих стволов и притащить их, впрягшись в сооружённую мной сбрую из кожаных ремней. Даже если бы всё это было у него, что он мог сам? Московские подворотни, да «малины» в Марьиной роще — вот и всё, что видел этот щуплый мужичонка, знавший тайгу разве что сквозь решётки закрытого фургона. Его и бросили-то во время побега по причине его хлипкости — не сдюжил, заскулил, отстал от матёрых. Но справедливая тайга дала ему второй шанс. Позволила начать с нуля — отлежаться, набраться сил. Потом смотрела на него из-за расписанного морозной вязью окна, звала продолжить бой. И было ясно, ради чего неумолимая стерва смилостивилась в первый раз. Я знал её любимую присказку — что тебя не убивает, делает сильнее. Сам ни раз убеждался. Почему я впутался в то, что касалось только их двоих — слабого человека и всемогущей Судьбы. Вызов был брошен не мне — другому, который, как никто, нуждался в том, чтобы стать сильней. Какое я имел право свести на нет, может быть, самый важный в его жизни урок?! Это я лишил Хоря всякого желания карабкаться и преодолевать, во что бы то ни стало. Выживать один на один с тайгой возможно только, научившись жить в ней. А учиться выживать в испытывающих тебя на крепость ситуациях приходится годами. Это я помнил.
Я повалился на пол. Животом, поскольку на колени встать не мог из-за деревяшек на ноге. Лежал, распластав руки крестом, и плакал. От собственной беспомощности. Эти слёзы были совсем не похожи на те блаженные, благодарные слёзы, которые текли у меня в первый раз. И лика передо мной не было. Даже моя старая Библия была раздёргана на самокрутки.
— Господи! — Меня трясло. — Не Ты ли говорил, что ближнего надо возлюбить, как себя самого?! За что?!!
Он не ответил.
Хорь расхаживал вокруг стола, как павлин, и деловито заглядывал в кружки.
— Давай подолью-то!
Маленький лысоватый человек с бородой, одетый в толстый свитер, с готовностью подвинул свою чашку. Четверо мужиков дружно хохотали над скабрезным анекдотом, рассказанным только что детиной в безрукавке из шакальего меха. Он довольно улыбался, срывая аплодисменты. Хорь нахлобучил на голову волчью шапку и вразвалочку вышел из дома. Со двора послышался стук топора.
— Чудной какой-то хозяин, — понизив голос, сказал лысоватый, точно вышедший мог его услышать. — Вроде, набожный а, вроде, и матерится…
— Да какой он набожный, Библия вон вся покоцана.
— Нет, сам видел, читает, — покачал головой третий, красивый крепкий старик.
— Тут других развлечений не насыпано, вот и читает, — беспечно хохотнул молодой, рыжеватый парень. — Наше-то какое дело, накормил, напоил на том и спасибо!
Хорь неспроста листал изувеченную Библию. Тогда, умирая в промороженной избе, он зажёг в надежде хоть немного согреться последнюю свечу. Остальные уже спалил, отапливая зимовье. Полугодовой запас. Свет упал на изорванные страницы. Чтобы отвлечься от мыслей о смерти, он взялся читать. Но голод, страх и дрожь не уходили. Потом стало всё равно. Потом темнота.
Двое охотников нашли его лежащим на полу. Он был истощён до крайности. С недельку покормили, оставили топор и ружьё, обещав за ними как-нибудь вернуться. И ушли. Выхаживал, искалеченный мной, инстинкт самосохранения Хорь долго и трудно. Но выходил таки.
Я приплёлся в зимовье с мыслью схоронить по-христиански невинно убиенного моей гордыней. Хорь встретил радушно, по-хозяйски. В своей грубоватой манере поинтересовался:
— Ну, ты, сука, и бегать! Где застрял-то?
Я перевёл глаза с улыбающегося Хоря на заложенную каким-то шнурком в середине Библию, которая лежала на столе.
— Читаешь? — только и смог спросить я.
Хорь смущённо почесал в затылке.
— А то ж… Кто его знает, вдруг Он мне тех двоих послал-то?
— Прости ты меня, Христа ради! — Глыба вины, грохоча и рассыпаясь, покатилась с моего сердца.
— Это за что это? — попятился Хорь. — Что ты виноват что ли, нога поломалась… Бывает. А я тут… это… надумал, домотаю уж своё. Чтоб на свободу с чистой совестью. Чо там, трёшка осталась.
— Ещё впишут за побег…
— Впишут, — согласился Хорь. — А за явку скостят чуток, а? Я ж не знал ничего, сдуру кинулся. — Я пожал плечами. — Ладно, прорвёмся. Что мы, себе не хозяева что ли?
Я смотрел на его скуластое, некрасивое лицо. Мне казалось, что этот несуразный, беглый зек сможет лучше моего разобраться в том, что я только-только начал понимать. Он чутко, по-звериному, улавливал акценты. Говорил о паре охотников, подаривших ему шанс на жизнь, как о спасителях. Бил себя в грудь, божился «заплатить долги». Когда и кому, тоже сказать пока не умел. Самим ли охотникам, кому ли другому. Или Тому, в чьих руках те охотники были лишь орудием. Ведь Он действует через людей. Я верил — Хорь заплатит.
Лично мне он ничего не должен. Кажется, даже наоборот
