Время, труженик вечный, под вечер готовит рассвет -
как телегу зимой и, как летом положено, сани.
Только солнце мое закатилось за лес, как в кювет,
до Москвы не доехав. Куда уж теперь до Казани?
Остается ходить - гордым гоголем, белым конем
или маленькой пешкой по мостикам узким и шатким,
и нести, как умею, любовь с прохудившимся дном,
чемодан свой без ручки, что выбросить - больно и жалко.
Облака создают в этом мире домашний уют.
Чем завиднее участь, тем больше достойна участья.
Мне сказали, что - осень... что листья, сгорая, поют.
А я думаю просто - гранат разломили на части.
Небоника
Здесь юг и север - дорогие гости.
Здесь флюгер не боится перемен.
О крыши! вы похожи на погосты
крестами покосившихся антенн.
Внимательные облачные лики,
что ветхий дом читают, как Завет.
И ягоды небесной - небоники -
по-прежнему крупней и слаще нет.
Не горизонт, а линия пунктиром.
Звук равен звуку:
белый, без затей,
лист комкаю формата А 4 -
взметнувшуюся стаю голубей.
Я так больна. Ты, Авва Отче, болен.
Так зодчие, не разбивая сад,
карандаши точили колоколен,
чтоб только Слово в небе написать.
Праздник
Лес, обнаженный, разграблен и разорен.
Желтою прессой уже не торгует клен.
Ищешь дорогу, но дальше дороги нет.
Пачкает краской лица сырой рассвет.
Белой вороной, снегом, летит душа,
птица, уставшая подвиги совершать.
Только за пазухой, нагл и нарочит,
дятел в грудную клетку еще стучит,
требует к ночи капель или огня.
Если ты существуешь, услышь меня!
Просьбы, молитвы, дребезги пузырьков,
бланки пустые, квитанции облаков...
Ты - это праздник, который в с е г д а.
И в нем
мир отражается даже осенним днем.
Черное солнце больше любви на треть,
той, что хоть раз увидеть и умереть.
Свет рукотворный
"Небо сходится с землею,
Где крестьянки лен прядут,
Прялки на небо кладут"
(сказка)
То ли прялки крестьянки на небо другие кладут,
то ли палец к губам приложив, кто-то выдохнул: тише! -
но стеклянные ночи считают песчинки минут,
и рассветы, как вены набухнув, становятся ниже.
Вереск веского слова - случайность оставь февралю -
согревает под снегом, в тепле, свои нежные корни.
Ждать - не царское дело. Придворному календарю
неизвестно, что завтра случится: беда или вторник.
Можно долго идти, только острые камни стыда
больно в ногу вопьются - не вытрясешь.
В сумерках леса
уголек вдохновения катит пузырь воровства
и соломинка с ними - неслыханно-хрупкая ересь.
Наступающий день, словно финский капрал, белокур,
кура - в Питере скажут - яичко снесла не простое,
у атлантов обед переходит в сплошной перекур,
и моченое яблоко солнца не многого стоит.
Взять стремянку Стромынки, поднять эту снежную муть -
лишь законопослушным ходить под статьей "тяготенье"-
если кто-нибудь сможет в набрякшее небо ввернуть
рукотворного света стоваттное стихотворенье.
Дано мне небо
"Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?"
О.Мандельштам
...В четвертый день на голубом ковчеге
заметили костры, что жёг Персей.
И было хорошо.
И печенегом
вставало солнце в эпосе степей.
Сам Герострат построил храм науки.
Туф облаков с вкраплениями лемм -
пусть и не рай,
но в небе шли фелуки
и разбивались вёслами трирем.
Когда листы от времени желтели,
и пели "мой Лизочек так уж мал",
ад легче был, чем жизни у Жизелей,
пух тополиный, на губах крахмал,
когда тугие родственные узы
рвались с полразговорца и, дрожа,
сжималось небо в стёклышко медузы,
и тучи поднимались на дрожжах,
тогда поэт над теоремой тела
сказал "дано" - мы верили своим -
и, головы задрав, смотрели в небо,
так и не зная, что нам делать с ним.
Не наша эра
"Ромул заложил Четырехугольный Рим и там же хотел воздвигнуть город...
Рем был в негодовании..."
(Плутарх)
Мир начинался "от яйца",
На охристых холмах всем хором
Высоким званьем близнеца
Гордились Кий, и Щек, и Хорив.
Гусей пасли, щипали кур,
Скиф мирно спал на лисьих шкурах,
В Колхиде строили аул
в честь сводных братьев Диоскуров.
Дряхлел триас, стирался мел
Об эхо сказанного слова,
В небесном тире "не убей"
Разили отпрысков Ниобы.
И боги перешли на "ты"
С простыми смертными, и горы
Сухие вздыбили хребты
От зуда первых аллегорий.
Кто воевал, кто рассуждал,
Кто куплен был, кто продан братом,
Один сказал, что Рим - овал,
Другой назвал его квадратом.
Так начинался волчий век,
Где lupa - идеальный идол,
Где замедляет время бег
Над злополучной Атлантидой.
Решая женский невопрос
(На девять иней - десять яней,
Что в просвещенный век - курьез),
Рим равнобедренность привнес
На квадратуру сабинянок.
И притяжательностью эр
(Твоя - моя) в мрак антрацита
Затянут был несчастный Рем,
Как мы - в иллюзион Тацита.
Герои
Вниз не смотри. Как память у землян -
Труха Арго, челюскинское горе.
Нам изредка люпиновое море
Напомнит Ледовитый океан.
Что впереди? Лишь несколько часов,
Где нет огней - неведомые знаки,
Да вера в то, что Чкалов с Коккинаки
Отыщут нас средь ледяных лесов;
И что гроза, кровавый бой быков,
Похищенных, как водится, у солнца,
Закончится, пока мы здесь толчемся -
В приемной многоликих облаков.
Кто там поет? Отроги Кордильер?
Там, под крылом, рок-опера, ребята.
И замирают стрелки циферблата,
Когда твой АНТ, как ангел, пролетел.
Ставь тчк, пространство-изувер.
Что растянулось? Поднимаем кубок
За всех героев. Чкалов и Орфей
Там впереди нас ждут. Смотри - Vancouver.
Балетом Эйфмана
Балетом Эйфмана слетал к нам Петербург.
Москва собою наполняла залы.
И замыкался непорочный круг
Конвентом ветра в марте-жерминале.
Весною дружно строили мосты.
У проводницы требовали чая.
С Трехпрудного, из ломкой пустоты,
Сворачивали в Муринский - случайно.
А побрюзжать: Гоморра и Содом,
Как свары склочных родственников Лота
Меж дочерьми и соляным столбом.
Два города.
В конвертах по субботам
Летела в Питер красная стрела
С жар-птицами Московского вокзала.
На музыку Стравинского легла
Игла кощеева. Как, впрочем, жизни мало...
Камчатская скатерть
А мне казалось - это край земли.
Не зная о системе Галилея,
срываются с планеты корабли
и с поводков коротких параллелей.
Лишь дайте повод.
Музыка сестер
(здесь: трех вершин заснеженные лики)
играет громче.
Бирюзу озер
и нежный пульс прозрачных сердоликов
к щеке прижму. Течением несет
"ах, если б знать!", и пёрышками света
язык щекочет, тот что доведет
от стен Москвы до самого Сиэтла.
И не планета - краешек стола
с Камчатской скатертью, где каждому разлиты
геоцентризм медвежьего угла,
гогеновские поиски Таити.
Ноябрьские хризантемы
Ноябрь. Понедельник. Труд галер
и новой жизни стройные плотины.
Галл-ветер, потянув больную спину,
вздыхает: "`a la guerre comme `a la guerre".
Приходят тени, как всегда, не те.
Печаль светла, хотя темнеет рано.
Мигрень вкруг головы - как нимб Руана,
и время лаконично: "на щите".
Вот полис мой - антично-страховой.
Горит восток, но дан приказ на запад.
Себе желаешь, чтобы не заплакать,
"мгновенной смерти, раны небольшой".
Когда готов мой слаженный возок -
от хризантем в бумаге пахнет ёлкой,
и сыплются, как хвойные иголки,
пустые дни.
Год сделал всё, что мог.
Под полостью косматой тишины
он переводит дух, часы, погоду.
И слово горько-сладкое "свобода"
звучит как объявление войны.
