№6/3, 2010 - 22 июня 1941: года началась Великая Отечественная война

Виктор Бычков
ПРОВОДНИК С ТОГО СВЕТА

Повесть

1

Ванька бежал, как никогда еще не бегал! Позади подгоняли лай немецких овчарок, трескотня автоматов, гортанные крики и команды на чужом языке. Длинная винтовка с примкнутым штыком то и дело касалась прикладом земли, прыгала, вырывалась из рук, штык цеплялся за кусты и ветки. Дыхание сбивалось, пот заливал глаза, силы заканчивались, только все еще раскрытый рот пытался втянуть в себя хоть чуточку воздуха, а его уже не хватало. Глаза перестали различать дорогу, ярко-оранжевые круги замелькали, наслаиваясь один на другого, туманили сознание, ноги становились тяжелыми, чужими, не хотели слушаться: еще кое-как переставлял их и сам удивлялся этому.
- Ванек, беги, беги, сынок! - это его товарищ сержант Сизов кричит.
Голос дядя Толика вернул Ивана в жестокую реальность: на мгновение остановился, оглянулся назад, перевел дыхание.
- Беги, беги, Ваня! – помкомвзвода уже лежал за толстым стволом поваленной березы, снимал с пояса гранаты, пристраивал поудобней винтовку.
- Прощай, сынок, не поминай лихом! - и выстрелил куда-то в лес, туда, где лаяли собаки, кричали немцы.
- Дядя Толя-а-а! – сил говорить, а тем более бежать уже не было, и лейтенант медленно пошел, побрел к болоту, что виднелось за редкими деревьями. Винтовка волочилась по земле, оставляя после себя бороздку на росной траве.
А позади гремела стрельба, среди которой звоном в ушах отдавались резкие, хлесткие выстрелы винтовки дяди Толика, да лай овчарок вклинивался в эту какафонию.
Уже брел по пояс в болотной жиже, как раздался первый взрыв гранаты, винтовочные выстрелы становились все реже и реже, потом до него докатился отзвук еще одной взорвавшейся гранаты, и наступила тишина.
У Ивана хватило сил добрести по горло в воде до небольшой кочки, что приютила на себе уродливую березку с чахлыми листочками, которая каким-то чудом умудрилась зацепиться за жизнь на этом клочке земли среди длинной и жесткой осоки в огромном болоте. Обошел ее, облокотился, уронил голову на руки и заплакал, зарыдал от жалости к себе, к Сизову, который наверняка погиб, как погибла сотня сослуживцев их мотострелковой роты. Даже когда немцы столпились на берегу метрах в пятидесяти, открыли беспорядочный огонь по болоту и пули зацокали, забулькали вокруг кочки, не перестал плакать. Его охватило полное безразличие к себе: хотелось погибнуть или уснуть навсегда вот здесь, в трясине, только чтобы быстрее прекратился этот кошмар, который преследует вот уже больше месяца.
Очнулся оттого, что в рот попала вода, закашлялся, и с ужасом почувствовал, что болото засасывает в себя, в пучину! Судорожно стал цепляться руками за осоку и только резал их, не чувствуя боли. А спасительная березка все отдалялась и отдалялась, руки никак не могли дотянуться до ствола, вода уже подошла ко рту, приходилось неимоверно вытягивать шею, чтобы глотнуть хоть чуточку воздуха, а руки все месили и месили бестелесную жижу у кочки.
- Ма-а-ама! - промычал с водой во рту Иван, все еще не веря в свою кончину вот здесь, в этом ужасном болоте.
Ремень винтовки скользнул с плеча прямо на руки. Удержал, вытащил винтовку, успел выплюнуть жижу изо рта, набрал как можно больше воздуха и погрузился почти по самые уши. А руки уже ухватились за приклад винтовки, глаза отыскали березку, вот и штык коснулся ее, руки напряглись, тело чуть-чуть появилось из болота. Но этого было достаточно, чтобы перевести дух, глотнуть чистого воздуха. Опять зацепил штыком за ствол, стал вытягивать себя из трясины. Там в воде, в месиве, умудрился ногами скинуть сапоги, и стало легче, а вот уже и березка в руках.
Обессиленный, молча лежал в жиже, обнял, ухватив намертво ствол деревца, тяжело дышал, приходил в себя. И только тут начал понимать - как хочется жить! Господи! Как хорошо видеть солнце над головой, дышать чистым воздухом, ощущать себя живым и здоровым! А еще совсем недавно хотелось умереть. Какая чушь! Вот и комары заявили о себе, дали почувствовать, что его тело ощущает боль, значит – оно живое.
Который час? Поднял кверху глаза – солнце находилось почти над головой. Полдень. Сколько находится здесь? От укусов комаров лицо омертвело, а еще засохшая на нем торфяная жижа стягивает его, даже глаза открываются с большим трудом.
А тогда солнце только-только взошло, когда бежал вместе со своим помощником командира взвода сержантом Сизовым. С дядей Толей.
Его, двадцатидвухлетнего выпускника пехотного училища лейтенанта Прошкина Ивана Назаровича назначили командиром взвода в воинскую часть под Минском. Сразу после краткосрочного отпуска приехал к месту службы, где представили его взводу двадцать первого июня, а на следующее утро уже была война. И взводный только успел познакомиться со своим помощником, призванным месяц назад из запаса, сорокапятилетним сержантом Сизовым Анатолием Ивановичем. И звал его не по-уставному – дядя Толик или по имени-отчеству - Анатолий Иванович.
В то первое военное утро их гарнизон более часа бомбили немецкие самолеты, сменяя друг друга: одна волна отбомбится, на смену ей прилетает другая. Когда выдвинулись на исходные рубежи, от полка осталось не больше батальона. И его весь день на марше бомбили с воздуха. Уцелели не более сотни бойцов вместе с выжившими командирами, да знамя полка, которое обмотал на себя сержант Сизов.
Потом были бои. Иван потерял им счет, только помнит, что в последних двух боях уже командовал он, как единственный из офицерского состава полка. Правда, и людей тогда осталось всего одиннадцать человек
Вот эту группку и выводил из окружения лейтенант Прошкин, да не успел.
Они не смогли за ночь перейти то ржаное поле и дойти вот до этого леса. Их заметили на рассвете с воздуха: какой-то одиночный самолет все кружил и кружил над красноармейцами, пока за них не принялись прибывшие на машинах солдаты с собаками. Шестеро остались там, во ржи, прикрывать товарищей, а пятеро еще успели добежать до кромки леса и принять бой.
Когда их окружали, сержант Сизов снял с себя знамя полка, помог прикрепить солдатским ремнем на тело Ивана.
-Уходи, сынок, я тебя прикрою, как смогу. А ты беги. Помнишь, на карте за этим лесочком должно быть болото? Уходи в него, затаись и потом пробирайся к своим.
Какое-то время еще вдвоем пытались оторваться от немцев, бежали сквозь реденький лес, но сил уже больше не было: еще бы несколько минут и они оказались бы в плену. Вот тогда-то и прокричал дядя Толик:
-Беги, Ваня, беги, сынок!
Промыл водой лицо, как мог, сильно оттолкнулся от деревца, побрел обратно к берегу. Упал на твердую землю, прислушался к себе – нет, ничего не болит, только дрожь да сильная усталость разлилась по всему телу. И вокруг тишина, шелест листвы на ветру да стрекот кузнечиков.
Заставил подойти к тому месту, где в последний раз видел сержанта Сизова. Обезображенное взрывом лицо, разбросанные вокруг личные вещи из солдатского сидора – видно, немцы ковырялись в вещевом мешке.
Далеко ходить не стал, а выбрал местечко рядом с телом погибшего, снял с пояса саперную лопатку, приступил рыть последнее убежище товарищу. Уложил на дно неглубокой ямы, прикрыл плащ-палаткой и только потом присыпал землей. Долго, с любовью выравнивал могильный холмик, обстукивал ладонями, заглаживал. Еще дольше провозился, пока соорудил что-то похожее на крест из двух палок, соединенных между собой корою лозы, установил. Отыскал какой-то незнакомый ему цветок с голубыми лепестками, сорвал, воткнул в изголовье, рядом положил пилотку дяди Толика, потом все же снял с нее звездочку, немного подержал в руке, прикрепил себе к гимнастерке. На память. Подобрал с земли разбросанный бритвенный прибор Сизова, замотал в тряпицу опасную бритву и помазок, забрал с собой. Очистил от земли и мусора несколько сухарей, бросил в карман. Постоял, склонив голову у могилы товарища, потом поднял вверх, определил направление по солнцу и решительно зашагал на восток.
На краю леса в зарослях кустарника, что обступили собой кромку болота, разделся, снял знамя, сполоснул в чистой воде, разложил высыхать на траве. Сам зашел в воду, смыл с себя торфяную жижу, перестирнул исподнее, брюки, гимнастерку, развесил все на кустах, остался нагишом, подставляя тело под последние лучи заходящего солнца. Прочистил и промыл винтовку, протер сухой тряпочкой, пересчитал патроны – осталось восемнадцать штук. Тоже проделал и с пистолетом: две целые неизрасходованные обоймы остались лежать сначала войны, как-то не пришлось выстрелить, в бою больше доверял винтовке, в рукопашных – штыку. А пистолет так и висел в кобуре как обязательный атрибут офицера для ближнего боя и последний аргумент, последнее средство не сдаться врагу живым.
Долго выдержать не смог: комары не давали покоя, пришлось натягивать на себя мокрое, волглое белье.
Для ночлега облюбовал ельник с невысокими, но густыми елочками, что плотно прижались друг к дружке. Забрался вовнутрь, под лапы, улегся на мягкий слой иголок. Отложил пилотку, напялил на голову, как можно больше закрыв уши, щеки, уткнул лицо в расстегнутый ворот гимнастерки, уснул мгновенно, не успев даже оценить назойливый писк комаров.
Отныне ориентировался только по всходящему солнцу, и каждый день намечал направление на ночь. В светлое время суток предпочитал укрываться, переждать, чтобы потом наверняка пройти пятнадцать-двадцать километров, но и не упускал возможности, если местность позволяла идти и днем, тогда, по его подсчетам, удавалось преодолеть и все пятьдесят километров.
Вот и сегодня решил обойти большое село днем то ли по оврагу, то ли по логу, что тянулся строго на восток вдоль грейдера в обход населенного пункта. Не очень глубокий, заросший по бокам мелким кустарником и небольшими березнячками, он надежно скрывал Ивана от посторонних глаз. Протоптанные тропинки по самому дну лога стадами коров позволяли передвигаться без видимых усилий.
Уже ближе к полудню со стороны дороги услышал громкие голоса, команды на немецком языке. Взобравшись на кромку обрыва, спрятавшись за густые заросли чернобыла, увидел, как понуро брела огромная толпа мужчин, женщин, стариков и детей в окружение фашистских солдат. Унылая процессия шла вдоль оврага, что метрах в ста от Ивана подходил почти к самой дороге.
В какое-то мгновение Прошкин увидел, как из толпы в сторону оврага полетел какой-то сверток, покатился по склону, мелькнул меж небольших березок и исчез из поля зрения. В этот момент охрана почему-то метнулась на другую сторону, громче, резче стали команды.
Лейтенант ужом скользнул вниз, на дно, метнулся в то место, где упал таинственный сверток. Еще не добежал до изгиба, как услышал детский плач, больше похожий на писк, чем голос ребенка. Но то, что плакал ребенок, сомнений не было – это был детский плач! Так мог плакать только маленький ребенок!
Над обрывом, зацепившись за березку, лежал орущий темный сверток!
Судорожно хватаясь руками за небольшие выступы, корни деревьев, Ваня полз наверх к этому странному объекту, а он орал и орал, не переставая.
-Господи, только бы не услышали немцы, - эта мысль сверлила сознание, оттеснив собой все остальные куда-то в сторону, на второй план.
Вот, наконец, он наверху. По-пластунски заскользил между кустами к ребенку, и только взяв его на руки, огляделся вокруг, вспомнил и о собственной безопасности. А ребенок, оказавшись на руках, сразу затих, успокоился. Дрожащими руками лейтенант приподнял кусок одеяльца, что прикрывал лицо младенца – со свертка на него смотрели темные глазки-миндалинки на смуглом личике.
-Этого мне только и не хватало! - на подсознательном уровне, интуитивно Иван понял, что отныне будет связан по рукам и ногам этой находкой. – Странно, очень странно, но кто и зачем выбросил дитё? – сам себе задавал вопросы и не находил ответа, недоуменно озираясь вокруг.
«Оставить его здесь? – что-то подсказывало, что так и надо сделать. Но тут же кто-то другой внутри его даже не допускал такой возможности, корил того первого за жестокость. – Что же делать? Вот влип так влип!».
А ребенок опять захныкал, слышно было, как заворочался на руках лейтенанта, недовольно закряхтел.
-Не было печали, черти накачали, - откуда-то на ум пришла вдруг поговорка Ваниной мамы. – Что же делать? – сам говорил, а руки непроизвольно уже колыхали, качали находку, однако ребенок продолжал хныкать, готовый вот-вот сорваться на плач. – Тихо, тихо, маленький, все будет хорошо, - другие слова почему-то никак не приходили на память. – Успокойся, мой хороший, успокойся.
Поднялся, перекинул за спину винтовку, взял ребенка на руки, и медленно, тихонько стал спускаться вниз на дно оврага подальше от дороги. Пока шел, тот молчал, хлопал глазками-бусинками, но стоило только остановиться, как сразу же начинал крутиться, хныкать.
-Что ж тебе надо, мой хороший? – бубнил под нос Прошкин. – Наверное, мамкину сиську, да только где я ее тебе возьму? Молочка бы раздобыть.
Это мысль понравилась ему, и вдруг осенило: там, где будет брать молоко, там же и оставит ребеночка! Вот и выход! Значит, надо идти к людям. Как же он об этом раньше не догадался?
Ваня повеселел и уже придумывал способ, как пробраться до какой-нибудь ближайшей деревушки с сердобольными и щедрыми старушками. Почему-то казалось, что если кто и заберет ребенка, так только кто-то старенький, из пожилых, обязательно какая-нибудь бабушка.
Теперь его находка уже не молчала и когда он шел, покачивая ее на руках, а снова плакала не переставая.
-Что ж тебе надо? Может, раскрутить тебя?
Не долго думая, выбрал местечко, хорошо освещаемое солнцем, положил сверток на траву, развернул: мокрые пеленки сразу поставили все на свои места.
-Не хочешь мокрым ходить, мой хороший? – разговаривал с ребенком, как с взрослым. – О! Девочка! – то ли удивился, то ли обрадовался Иван. – Надо же! – как будто он ожидал чего-то другого, и то, другое, могло что-то изменить.
Распеленатая, малышка лежала, крутила вокруг своими глазками, смешно болтала ручками и ножками, пыталась что-то гукать, тянула пальчики в рот. Прошкин развесил на кусты мокрые пеленки, молча смотрел на ребенка, обхватив голову руками.
«Куда это годиться, что ж это такое с таким довеском выходить к своим? Самому не знать, как пройти, а тут дитенок? Да-а, история, скажи кому – не поверят. Но зачем выбросили ребенка, вот вопрос? Постой, а куда гнали толпу? Кажись, военных среди них не было? Точно, не было. И ребятенок смугленький, на нерусского похож. Что ж это значит? А чем кормить его? Еще час-другой, и она потребует поесть. А что ей дать? С ума сойти! Вот влип, так влип!», - в который раз корил себя Прошкин. На всякий случай нащупал оставшиеся сухари в кармане, вспомнил, как кормила на вокзале цыганка своего ребенка. Тогда она завернула кусочек хлеба в марлю, смочила в воде, сунула в рот малышу. К удивлению Ивана, тот не выбросил, с аппетитом зачмокал.
Не стал откладывать такое дело на потом, а оторвал с исподней рубашки кусок тряпки, помял в руках сухарь, плотно закрутил. Смочил водой из фляжки, дал время сухарю размякнуть.
Кое-как запеленал девочку, она уже не плакала, а все водила и водила глазками вокруг, пока они не стали слипаться, и она уснула.
-А как же соска? – Прошкин вертел в руках свое изобретение, не зная, куда его можно приспособить. Потом аккуратно засунул под одеяльце, опять закинул винтовку за спину, взял ребенка на руки, и снова зашагал по оврагу. Ношу свою нес бережно, аккуратно, стараясь не задеть ненароком за куст, не уронить. Босые ноги ступали мягко, неслышно, и опять настроение вернулось к Ивану.
«Не все так уж и плохо, черт побери! С любой ситуации есть выход. Надо только найти его», - радужные мысли Прошкина прервали вдруг раздавшиеся впереди выстрелы. Они прилетали откуда-то из лога, оттого были четкими, резкими, эхом отдавались по всему оврагу. Хорошо различал звонкие винтовочные, глухие хлопки пистолета, татаканье пулеметов, дробь немецких автоматов.
Девочка захныкала, заворочалась, Иван тут же достал соску с сухарями, сунул ей в рот. Она сначала крутила головкой, морщила личико, капризничала, выбрасывала изо рта, потом все-таки зачмокала, засосала, глазки опять стали слипаться, и ребенок уснул, не выпуская соску.
-Ну, вот, и успокоилась, моя хорошая. Спи, спи, красавица.
Выстрелы прекратились, только нет-нет, да прозвучит хлопок пистолета. Лейтенант осторожно прошел еще немного вперед до изгиба, до поворота оврага, где тот круто менял свое направление вправо, в сторону, расширялся настолько, что берега его были на достаточно большом расстоянии друг от друга. Прижался к обрыву, выглянул из-за куста – метрах в двухстах прямо по дну лога был вырыт длинный ров. На его краю стояла толпа совершенно голых людей, Прошкин хорошо разглядел и мужчин и женщин. Вокруг них суетились немцы, пулеметные расчеты лежали у обрыва, человек пятнадцать-двадцать солдат с винтовками и автоматами стояли напротив обнаженных смертников. По бокам, заложив руки за спину, в фуражках с высокими тулиями расположились офицеры. Чуть дальше просматривался и еще один ров с длинным земляным бруствером вдоль него. Пустой.
Ошеломленный и пораженный увиденным, Ваня замер, затаив дыхание, наблюдал из укрытия, прижав девчонку к груди. Вот офицер взмахнул рукой, и опять загремели выстрелы, люди падали в ров, некоторые оставались лежать на его краю. Тогда кто-то из солдат подходил, сталкивал труп в яму, ходили вдоль рва, стреляли уже в мертвых, добивали раненых.
Только теперь до Ивана дошло, что та группа людей, которую он видел буквально час-два назад, и есть эти смертники. И, видимо, мать этого ребенка понимала, куда их ведут, что их ожидает, выбросила свою девочку в надежде на чудо. И чудо в лице лейтенанта Прошкина случилось!
Не смея сдвинуться с места, наблюдал, как солдаты в спешке засыпали ров землей, несколько раз прошлись ногами сверху, утаптывая. Другие – уносили снятую с жертв одежду, предварительно сложив ее в большие, огромные серые мешки.
Вот немцы стали собираться, потянулись наверх, к стоящим там машинам. Лейтенант обнаружил их только сейчас: закрытые кустами лозы, они небыли видны с самого начала, да он и не смотрел туда до поры, до времени, всё внимание было приковано к страшному месту на дне лога.
Прижавшись к обрыву, Ваня молил Бога, чтобы только не заплакала девочка, не выдала их своим плачем: по оврагу он был бы очень хорошо слышен. А она как будто понимала это, посапывала на руках с соской из сухарей во рту.
Прошкин не сразу решился подойти к тому месту, но и обойти его тоже не мог. Его маршрут пролегал как раз мимо рва, и надо было идти.
Убедившись, что машины с немцами ушли, сделал первые робкие шаги в ту сторону. На своем коротком веку уже видел многое, но там были бои, схватки вооруженных людей, открытые столкновения с противником: он убивал, и его убивали, там все ясно. Но вот здесь, у рва на дне оврага? Что двигало убийцами? Почему одни гражданские лица? Почему голые? Что сделали они для германской армии, почему с ними так обошлись? Жуткая картина, не укладывающаяся в голове, а тут еще девочка. Как быть? Что делать?
Обходил стороной, прижимаясь к самому обрыву, а взгляд, как завороженный, был прикован к длинной ужасной могиле. Вдруг остановился, пораженный – земля надо рвом дышала! Замер, не веря своим глазам, но она на самом деле шевелилась!
Перехватило дыхание, ужас сковал тело, когда увидел, как в одном месте ближе к краю рва шевеление земли стало более активным, больше заметным. Никогда в жизни не испытывал такого страха Иван, когда из-под земли сначала появилась кисть, а потом и вся рука, хватающая воздух.
Первым чувством, первой мыслью было бежать, бежать без оглядки, бежать, куда глаза глядят, лишь бы не видеть этого ужаса! Однако ноги вдруг стали ватными, подкосились, и лейтенант осунулся вдоль стенки – из-под земли показалась голая спина, а за ней и голова с неестественно серыми волосами, пересыпанными песком.
Застывшим взглядом с замиранием сердца смотрел Прошкин на этот ужас, огромным усилием воли заставляя себя оставаться на месте.



2

Девятнадцатилетняя девушка Гиля только что встала из-за стола, собралась убирать посуду после завтрака, как в дом зашел местный полицай и сосед Василий Сивушков.
-Здесь проживают евреи Канторовичи? – по-хозяйски окинув взглядом комнату, взял со стола булочку, аппетитно зачавкал. – Ты понимаешь по-русски, дева? Чего молчишь?
-Дядя Вася, вы говорите, как будто мы не знакомы, - Гиля застыла посреди комнаты с посудой в руках, с недоумением взирала на мужчину. – Конечно, здесь.
-Так, во-первых, не дядя Вася, забудь это советское прошлое, а господин полицай. Понятно, морда жидовская?
-П-понятно, - от неожиданности девушка стала заикаться, дрожащими руками поставила посуду обратно на стол. – П-понятно, господин полицай.
-Где остальные? Мне нужны все Канторовичи, а то потом скажете, что я вас не предупреждал.
-Папа и мама в местечковой больнице, вы же знаете, дядя Ва..., господин полицай, - Гиля уже справилась с волнением, постаралась взять себя в руки. – Остальные здесь, дома.
-Что сказал этот человек? – дедушка Шмуль приподняв занавеску, выглянул со своей комнатушки, приложил руку к уху.
-По-русски говори, - полицай повернулся к старику. – А то я стою как дурак, хлопаю глазами, а вы, может, сговариваетесь меня убить.
-Простите его, господин полицай, он не понимает по-русски. Не обижайтесь, он добрый. Спрашивает, что вы сказали.
-Знаю я вас, добреньких, так и норовите на чужом горбу в рай въехать. Ровно в двенадцать часов дня быть в полном составе с вещами на площади. Приказ немецкого командования, - и направился к выходу.
-Зачем, куда? – девушка кинулась вслед ушедшему Сивушкову, ухватила его за рукав уже во дворе. – Куда нас, зачем, дядя Вася? Умоляю, скажите.
-Не знаю, если честно. Велено передать, чтобы все, с вещами, и чтобы без опозданий. А не то - худо будет, дева. Германцы шутить не любят, - с мгновение подумал, поправил шапку, и все же пояснил. - Хотя я слышал краем уха, что отправлять вас будут осваивать новые земли в Палестине. Больно вы для этой цели подходите. Да, чуть не забыл, - мужчина хлопнул себя ладонью по лбу. – Желтые повязки должны быть обязательно.
Когда Гиля снова вошла в дом, ее уже ждали дедушка Шмуль, бабушка Роза, жена старшего брата Бася с пятимесячной дочуркой Хаей на руках.
-Все, - девушка опустилась на стул, бессильно уронив голову. – Все, - добавила через секунду.
-Что, что все? – забегали, заволновались домашние, ребенок на руках у матери захныкал. – Что все, ты можешь объяснить? – Бася опустилась перед Гилей на колени, тревожно заглядывая ей в глаза, совершенно забыв про дочь, которая разревелась, огласив дом громким детским криком.
-Успокой ребенка, - строго потребовал дедушка. – Только и умеете, что шуметь. Говори, Гиля, чтобы я слышал.
Девушка слово в слово пересказала разговор с полицаем, не забыла и про желтые повязки, которые с первого дня оккупации местечка было приказано носить всем евреям. В доме наступила тягостная тишина, которую нарушила бабушка Роза.
-Чует мое сердечко, что последний день мы видим друг друга, - и зашлась, заревела, запричитала, уткнувшись лицом в ширму.
Глядя на нее, зарыдала Бася, потом не выдержала и Гиля. Дом наполнился разноголосым плачем, причитаниями, в котором выделялся тонкий детский голосок маленькой Хаи.
-Тихо! Тихо! – дедушка Шмуль стукнул ногой по полу. – Тихо, я сказал!
Прошелся по избе, дождался, когда женщину немного упокоились, продолжил.
-Шутить с немцами не стоит, нация очень серьезная. Я сейчас схожу да раввина Фишеля, может, отблагодарить господина гебитскомиссара Пауля Вилле, и нас не станут трогать? Какой дурак откажется от подарка, особенно, если его дает бедный еврей?
Дедушка ушел, а бабушка стала срывать покрывала с кроватей и складывать туда вещи. Гиля и Бася помогали ей, когда вошли мама и папа. К ним в больницу заходил начальник полиции Николай Пастушко, и выгнал их домой собираться к переезду. Папа был молчалив как никогда, мама еще сдерживала себя, украдкой вытирая слезы.
-Никто не смел так обращаться с главврачом больницы, как этот Пастушко, - мама все-таки не выдержала, поделилась с домашними. – Забежал, буквально вытолкал из кабинета папу взашей, не дал даже снять халат. Хам!
-Успокойся, Ирэн, не об этом надо думать, а о том, как спастись.
-Папа, - Гиля с тревогой посмотрела на отца. – Ты думаешь, это так серьезно?
-Да, - Яков Аронович снял очки, нервно протер их носовым платочком. – Надо спасаться. Вчера мне говорил один пациент, что в соседней деревне расстреляли несколько еврейских семей. Я тогда не поверил, а вот сейчас у меня возникли тяжкие, тревожные предчувствия: с чего это немецким властям так заботиться о еврейском народе? Он и сам может за себя постоять. Вот что странно.
-Яков, неужели ты думаешь, что такая цивилизованная нация как немцы сделает тихим, порядочным евреям плохо? – мама не находила места, бегала по комнате, нервно перекладывая то одежду в узлах, то переставляя стулья. – Это же не лезет ни в какие рамки, это же средневековье, если не первобытный строй, когда сильный поедал слабого. Но здесь не дикари, надеюсь.
-Хватит паники, - отец решительно встал, взял Гилю и Басю под руки, отвел в сторону. – Вы сейчас же уходите из дома, пробирайтесь в соседний район в деревню Борки. Там работает врачом мой лучший друг и однокурсник Дрогунов Павел Петрович. Найдите его, скажете, что я направил вас. За ним вы будете как за каменной стеной. Все, не ждите, уходите сейчас же! – закончил в приказном тоне, не стал дожидаться согласия, считая вопрос решенным, повернулся к бабушке.
-Не надо ничего брать, если поведут, то только на расстрел.
Услышав такое, бабушка Роза опустилась на тюк с одеждой, и снова заголосила. Но на этот раз никто не поддержал, и не стал успокаивать: все стояли, оглушенные, подавленные и растерянные, где-то глубоко в душе не верили, не могли поверить таким чудовищным предположениям.
-Раввина Фишеля больше нет, - дедушка Шмуль зашел в дом, облокотился на посох, скорбно опустил голову. – Его душа уже там, наверху, смотрит на нас, радуется, что закончились земные страдания и начинаются наши мучения. Вот так всегда – как только нам становится трудно, раввин сразу оставляет нас одних.
-Что это значит? - Яков Аронович тормошил дедушку за плечо. – Что это значит?
-А то и значит, сынок, что раввина убили, застрелили только что на моих глазах. Несчастный, даже не успел прочитать молитву.
Бася с Хаей на руках, Гиля с небольшим узелком с едой и кое что с одежды через огород пробирались к реке. Надо было перейти ее вброд, а затем уже лесом добираться до Бобруйска. В городе папин брат дядя Давид должен помочь им переправиться через Березину, чтобы потом двигаться на Борки, что находились в тридцати километрах среди огромного лесного массива. Когда-то, лет десять назад папа возил всю семью в гости к Павлу Петровичу, однако Гиля за это время забыла дорогу туда. Тем более, что ездили они тогда на попутных машинах в кузове, а сейчас надо будет идти тайными тропами по лесам. Папа нарисовал маршрут на листке бумаги, но Гиля больше надеялась на местных жителей, которые смогут показать дорогу.
-Стой! Руки вверх! – выскочивший из кустов незнакомый полицай с винтовкой в руках встал на их пути. – Куда это вы, гражданочки? – самодовольная улыбка расползлась по лицу до самых ушей. – Если к нам на свидание, то мы завсегда рады будем!
-О-о! Какие крали! – откуда-то взялись еще несколько человек, стали окружать девушек, а кто-то из них обхватил Гилю сзади, крепко стиснув груди.
-Хлопцы, зачем такой шанс упускать? – первый полицай уставился на Гилю, пожирал ее глазами. – Дай ее мне, Барисик, это ж кровь с молоком!
-Чур, я первый! – тот, что держал ее, рванул на ней кофточку, обнажив девичью грудь. – А ты, Леньчик, бери другую. Я не люблю объедки.
Бася прижала к себе орущего ребенка, с дикими глазами отступала назад, в свой огород. Гиля закричала, пытаясь вырваться из лап полицая. В какой-то момент ей это удалось. Оставив в руках мужчины клок своих волос, она бросилась вслед за Басей.
-Держи их! Ату! – неслось вдогонку, вперемешку с матерками и громким смехом здоровых мужиков.
Они прямо влетели в группу людей, что уже брели по улице местечка под охраной немецких солдат. Немцы тут же схватили девушек и затолкали в толпу.
-Что ж вы так? - разочарованно спросил папа, встал рядом, взяв под руки обеих. – Эх вы!
Мама забрала Хаю, стала укачивать.
-Там, там, - Бася, заикалась, никак не могла отойти от пережитого, говорила несвязно, голос дрожал, срывался. Было такое впечатление, что еще чуть-чуть, и женщина упадет в обморок прямо посреди дороги.
Дедушка успел подхватить ее под руки. Гиля все натягивала и натягивала на груди порванную кофточку. Бабушка Роза сняла с себя платок, укрыла внучку.
Больше они ничего не говорили, молча брели, каждый погруженный в свои мысли. Заплакала Хая. Бася взяла ее на руки, стала кормить грудью прямо на ходу, Гиля пыталась прикрыть от посторонних глаз.
Однако, никто и не обращал никакого внимания, каждый брел со своим горем.
Когда вышли в поле, стало ясно, что ведут их к Солдатскому логу, который тянулся от местечка в сторону Бобруйска, пересекал небольшую речушку Васенку, и опять бежал еще многие километры до самой Березины. В некоторых местах был узким, глубоким, с высокими обрывистыми берегами. А в некоторых – берега разбегались в разные стороны на большое расстояние, становился мелким, широким. Поэтому местные жители называли его кто Солдатским оврагом, кто – Солдатским логом.
Папа шел между Басей и Гилей, держал под руки, не терял надежды спасти их.
-Девочки мои, пробуйте бежать, я вас прошу.
-Как, папа? – Гиля еще не отошла от встречи с полицаями, и ее мозг, ее естество еще не хотело, не могло смириться с тем, что их ожидает. – Как, папа? Вон их сколько с оружием вокруг нас. Посмотри на Басю – она не в себе.
И на самом деле: глаза безумно взирали на окружающих, вся бледная, прижимала к груди дочку, не откликалась, не отзывалась, что-то шептала про себя.
-Я тебя прошу, девочка моя, не теряй разум, не трусь, - наставлял папа. – Старайся спастись, спастись любой ценой. Я верю в тебя, ты все сможешь.
Потом повернулся к Басе.
-Сейчас дорога вплотную подойдет к оврагу, Басенька. Вместе с Гилей бегите в него, скройтесь. А мы начнем в толпе шуметь, отвлечем охрану.
Но Бася только глянула на свекра безумными глазами, еще крепче прижала ребенка, отрицательно потрясла головой.
А овраг уже рядом, вот, почти подошел к дороге. Его пологие берега, заросшие березняком, манили, звали к себе, но что-то удерживало Гилю, она все еще смотрела на Басю, тормошила ее, приглашая следовать за собой. Папа вместе с другими мужчинами затеял потасовку на той стороне, охранники забегали, занервничали, громче стали команды, угрожающе замахали оружием. В это мгновение Бася оторвала от себя Хаю, размахнулась, и сильно бросила ребенка в овраг, в кусты.
Гиля растерялась, замерла, с ужасом наблюдая, как сверток полетел, покатился под наклон! О себе забыла, упустила момент. Охранники начали толкать в спину, уплотняя толпу, сбивая ее в общую кучу. Бася закричала диким голосом, рванулась вслед за ребенком, прямо на охранника, тот сначала оттолкнул ее, потом молча, с придыханием вогнал в нее штык. В грудь. Она еще дернулась, пытаясь сорваться, вытащить из себя стальное смертельное жало, замахала в агонии руками, даже в какой-то момент достала ногтями до убийцы, и тут же осунулась, упав сначала на колени, а затем и растянулась на дороге. Немец штыком сдвинул, столкнул ее на обочину, а толпа даже не замедлила своего хода, только тихий гул ужаснувшихся людей пронесся в воздухе.
Гиля прижалась, повисла на руках у папы, бессильная сделать хоть один шаг. Вдруг, разом помутилось сознание, исчез и этот солнечный день, и толпа обреченных сельчан, и она среди них, и остальные события покинули девушку, растворились где-то, не оставив и следа.
Не приходила в себя и когда ушли от этого поворота на достаточное расстояние. Какое - девушка не знала, да и не хотела знать. Дедушка и папа вели ее под руки, а она еле переставляла ноги. Сознание ничего не воспринимало, глаза смотрели, но ничего не видели, брела, как в бреду: где мама и бабушка, как и что с ними – как будто забыла о них, выпали из памяти.
Опомнилась, когда немцы потребовали всем раздеться – снять всю одежду полностью, остаться нагими, голыми. Гиля еще мгновение смотрела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – отдельно нижнее белье, отдельно - верхнюю одежду. Мужчины – отдельно, дети – отдельно, притом, мальчики отдельно от девочек. А детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных, маленьких детишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что лежала на отшибе, чуть в стороне.
Бабушка Роза помогала ей раздеться, только трусики она сняла сама. Сгорбилась, прикрывая низ живота руками, смотрела, как обреченно, безропотно выстраивали голые, беззащитные люди какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить его слова.
-Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. Не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.
Маленьких грудных детей вырывали из рук матерей, брали за ручки-ножки, раскачивали, и по одному подбрасывали в воздух надо рвом, а солдаты и офицеры стреляли по летящему ребенку. Каждый раз это сопровождалось громким хохотом. Потом туда в ров бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетались вокруг, шлепками падали на землю. Следом вдоль рва, на самом его краю сначала выстроили мальчиков и девочек от трех-пяти лет и до десяти – одиннадцати лицом к яме. Расстреливали в затылок с пистолетов, спокойно передвигаясь от одного к другому. Потом – подростков, до четырнадцати – пятнадцати лет. Этих расстреливали с пулеметов, группа солдат с автоматами и винтовками помогали пулеметчикам.
Оставшихся взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков аккуратными рядами, в штабеля, и только потом выстроили в одну шеренгу вдоль могилы: убийцы во всем любили порядок.
Несколько раз вдоль шеренги обреченных прошлась группа немцев, внимательнейшим образом рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.
Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого боку, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.
-Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, - голос дедушки Шмуля долетел как сквозь вату. В сознании осталась одна, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Она пульсировала, отдавала молоточком в висках, только бы не упустить тот момент.
Вот расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не полностью была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров, прямо на трупы детишек.
Еще теплые, неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама смешалась, растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.
Очнулась, пришла в себя от тяжести, что придавила сверху, и нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но, самое ужасное – не было чем дышать. Только теперь сознание прояснилось, и до Гили дошло, что она лежит в могиле. Охвативший ужас снова вверг ее в шок, граничащий с потеряй сознания. Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины! Какой-то один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением, выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля!
Снова ужас и отчаяние охватила Гилю, она стала крутиться, приподнимать себя, стараясь вырваться из этого ада, из этой могилы. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, что еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины, заполняя собой пространство снизу. Никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.
Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом вдруг разум возвращался, а с ним приходил и ужас, и оцепенение. Но именно страх двигал ею, заставлял делать хоть какие движения. Куда-то разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веком появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней звериное чутье, прыть, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры, до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.
Легла бочком, скрючилась, подобрала под себя ноги, укоротилась. Чей-то голос ее далекого предка руководил ею, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащем сверху поперек ее телом. Так оно и случилось.
Напряглась, до огненных кругов в глазах напряглась, что замелькали, закружились в смертельном хороводе; руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но в какой-то момент почувствовала, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами. И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.
Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил поднять, вытянуть руку – она качнулась в пустоте. Это был воздух! Это была свобода! Это была жизнь! Снова напряглась, заставила себя встать на колени, подняться. Почувствовала, как осыпалась земля со спины, перед глазами мелькнул кусок дневного света, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулся разум и тут же исчез, уступив место беспамятству.

3

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком. Только теперь разглядел в нем женщину. Метнулся ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна могила, и она была пуста.
Прислонил спасенную женщину к стенке оврага, похлопал по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, но женщина не приходила в себя, изо рта текла грязная струйка, и вдруг ее начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.
Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Она глотнула раз-другой, и впервые осознанно посмотрела на Прошкина.
-Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть на выкате глазах. – Пустите, не надо!
Вся сжалась, прикрывая свою наготу, вскрикнула.
Прошкин смотрел, пораженный ее видом: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и белые, нет, серые волосы! Даже брови поседели!
-Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке, и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу, подальше от этого страшного, ужасного места.
Приходилось нести малышку и волочь за собой спасенную девушку. Она идти не могла, часто спотыкалась, в любой момент готовая рухнуть на землю, держалась за руку Ивана, другой – прикрывала свою наготу.
-Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом подгонял, торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.
Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался: одно ответвление уходило дальше по прямой, а другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну - вправо, к околку, что резко выделялся на фоне огромного пшеничного поля.
Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.
Они уже были на окраине околка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску из сухарей – она была пуста.
-Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля.
Девушка подбежала, взглянула на ребенка, и вдруг осунулась на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.
-Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!
Прошкин с недоумением смотрел за девушкой, но на всякий случай отгородил рукой ребенка от нее.
-Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!
-Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – трясла протянутыми руками девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася … овраг… бросила…, - упала на землю, зарыдала, сотрясаясь от плача.
-Вот оно что! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое, а теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на ее тетю. – Вот оно что! – Гражданка! Гражданочка, - потрогал за плечи. – Ты долго еще нагишом бегать будешь?
-Ой! – подскочила та с земли, сжалась, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?
-Сначала сходи в ручей, умойся, а я что-нибудь придумаю.
Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя исподнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.
-Вот теперь порядок! – довольный своей изобретательностью, принялся готовить новую соску малышке.
Пеленки сохли на ближнем кусту, когда девушка стыдливо окликнула Ваню.
-Я помылась, а что дальше?
-Вот одежда, можешь одеваться, - указал на белье, что лежало рядом с ним.
-Отвернитесь, мне стыдно, или бросьте сюда.
-Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.
Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на этого незнакомца.
-А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупила взор, подергивая длинные и широкие штаны, то и дело сползающие с ее фигуры.
-Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?
-Гиля, меня зовут Гиля, - почему-то повторила девушка.
-А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к этому новому имени.
-Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать, - уточнила она.
-Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин, - говорить что-либо о цвете ее волос не стал, смутился вдруг.
-Подойди сюда, Гиля, - попросил девушку. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.
Заплакала Хая, и Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.
Иван какое-то время молча наблюдал за этим, потом подошел, тронул девушку за плечи, повернул лицом к себе.
-Вот сейчас еще поплачь маленько, и успокойся, - не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо, - со знанием дела закончил он.
Этот голос, уверенный тон Вани не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится, и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.
-На, дай ребенку, - Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.
-Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.
-Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!
Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала пеленками, подняла полные благодарности глаза на Ивана.
-А вы где этому научились?
-Жизнь и не такому научит, - лейтенант выбирал березку, с какой можно было посмотреть окрест. Мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось? - Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?
-Хорошо, - просто ответила та. – А что ты собираешься делать?
-Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Хотел подняться повыше, осмотреться вокруг.
-И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.
-Так больше не делай, - лейтенант замер – до них явственно долетели звуки выстрелов. – Всё, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Во, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.
-Нет, нет, только не это! – девушка кинулась к Прошкину, загородив ему дорогу. – Я боюсь, боюсь! - глаза округлились, губы задрожали, слезы потекли ручьем. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!
-Хорошо, хорошо, успокойся, - Ваня понял состояние девушки, взял за плечи, отвел в сторонку, посадил под березу. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда не брошу, не бойся. Садись, нам надо обсудить наши дела.
Девушка безропотно подчинилась, с надеждой смотрела на своего спасителя, не выпуская из рук спящую племянницу.
А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой, и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.
Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.
-Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.
Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.
Гиля слушала, не выпуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это, и потому не торопил.
Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.
-А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею ввиду цвет.
-Черные, конечно, - ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас волосы как правило черные.
-Так это евреев расстреливали? – до лейтенанта вдруг дошло, что когда он видел колонну людей, то военных среди них не было. – А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?
-Не знаю. Наверное, что евреи.
-Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, - повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.
-Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, - девушка снова заплакала, уткнув лицо в покрывальце на ребенке.
-Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?
-Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана. – Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?
-Да, час, другой побуду с вами, и - вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, - довольная улыбка коснулась губ Ивана.
-А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала не о будущем своем, ни о племяннице. И вдруг этот вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке - это даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме? – Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля, с ужасом представляя картину, что она останется в ночь рядом с оврагом одна с Хаей на руках. – Не бросай нас, я тебя умоляю, - встала вдруг на колени, и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!
Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, только усадил девушку рядом, приобнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи или разбудить ребенка.
-То, что мне надо за линию фронта к своим, ясно как божий день. И я дойду туда, чего бы это не стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, - видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее. – Ты сама подумай – несколько сот километров по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?
-Нет, это ты о нас подумай! – вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. – Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! - плечи затряслись, задергались. – Такого больше не переживу.
Она уже плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта. Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе – верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время, не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.
-Сначала вы не защитили нас от этих извергов, зверей в форме немецких солдат, - отстранилась от Ивана, устремив взгляд куда-то в темноту, заговорила снова все тем же резким, злым голосом. – Оставили нас беззащитных на растерзание этим нелюдям, чтобы нас убивали, издевались над нами.
-Знаешь, это…, - Иван заерзал, занервничал от таких слов, готовый ответить, осадить девчонку, поставить на место, но слова застряли где-то в горле.
-А ты послушай, послушай, защитничек! Думаешь, мне легко говорить такие слова? Армия не смогла, не защитила нас, а мы на нее надеялись. Вас для этих целей держали, обучали, кормили и поили. Может быть, ты найдешь веские причины этому, но нам-то от этого не легче. Это не тебя, а меня, моих родных сегодня убивали, глумились над нами. Это не ты, а я вернулась с того света! И сегодня ты бросаешь нас опять, оставляешь один-на-один с нашими бедами, с нашим горем, с извергами в человеческом облике. Ну что ж, солдат, иди, предавай в очередной раз, нам уже не привыкать к этому. Но помни – я сильная! Пойду одна, только вряд ли таким как ты станет стыдно.
-Ты, это, говори, да не заговаривайся, - Прошкин подскочил, забегал по поляне. Негодование, злость, обида – все смешалось в его сознании, искало выход. Хотелось закричать, доказать этой пигалице, что все не так, совершенно не так. Просто, просто…. А слов не было. Он понимал своим умом, что где-то девчонка права, и только стыдно себе в этом признаться, что на самом деле не смогли защитить, поддались врагу, оказались слабее. А, ведь, на них, на армию надеялась вся страна. И что оказалось? – Я тоже вчера вернулся с того света, так что ты зря так на меня, - лейтенант поостыл, успокоился, опять сел рядом с девушкой. – У тебя есть своя правда, но и у меня она тоже есть. Не все так просто, как кажется. Выходит, мы с тобой как проводники с того света – побывали там, чтобы лучше оценить этот мир.
-Я уже вижу, как ты его оцениваешь - бежишь спасать свою шкуру.
-Ты безжалостная, Гиля, - примирительно сказал Ваня. – Нельзя же так.
-А так как ты – можно? Ты же знаешь, что нам, евреям, жизни под немцами не будет. Если взялись уничтожать в самом начале, то уничтожат, рано или поздно, но уничтожат. И бросаешь нас. Как это понимать?
-Ладно, собирайся и пошли, - Прошкин решительно поднялся, помог встать девушке. – Пока ночь, надо идти. Думай, чем кормить ребенка.
-А я не знаю, - только теперь до нее стало доходить, что ребенка надо будет кормить, и кормить нормальной пищей. А где ее взять? - Не знаю, Ваня, - уже жалобно добавила Гиля, сменив гнев на тон просительный, жалкий, беззащитный.
-Надо искать деревушку, а там видно будет, - предложил Иван, заметив разительные перемены в голосе. – Будем просить у местных жителей. Вот только где найти такую деревеньку? Жаль, карты нет.
-За мостом через речку Васенку справа у кромки леса стоят несколько домов. Это Находкин хутор. Мама часто выезжала туда к больным детишкам. Она у меня детский врач, - добавила как о живой. - Может, туда?
-Находкин, говоришь? Значит, идем к нему. Надеюсь, для нас он тоже станет находкой.
На мост не пошли, а долго ходили вдоль речки, искали брод. Наконец, прямо напротив хутора, Прошкин шагнул в реку, и провалился в грязь почти по пояс – берег был очень вязким и еще не известно, какое будет дно. Пришлось углубляться в лес, и только там нашлось более-менее подходящее местечко, где они и перешли на другую сторону.
Несколько раз ребенок просыпался, начинал плакать. Гиля волновалась, прижимала Хаю к груди, давала ей уже пустую тряпочку. На какое-то время она затихала, и снова начинала хныкать, ворочаться.
-Оставайся здесь, - лейтенант повернулся к Гиле, прошептал в лицо. – Старайся, чтобы ребенок не плакал. А я дальше попробую один.
На востоке зарождался новый день, а здесь, в лесу, все еще царила тьма. Девушка еще и еще раз возвращалась к разговору с лейтенантом, и снова соглашалась с собой. Вины перед ним не чувствовала. Видите ли, бежать он собрался. Так и за Урал добежать можно. А кто защитит мирных жителей? Все правильно, это Ване должно быть стыдно за себя, за всю армию. Такие песни пели, на чужой территории готовы были шапками всех врагов закидать. А как дела коснулось, пшик получился. Столько городов сдали, где сейчас армия – никто не знает. Только толпы пленных красноармейцев почти каждый день вели через местечко. Жители выбегали, бросали им хлеб. Жалко все-таки - свои же. Почти всех знакомых ей евреев расстреляли. А за что? При воспоминании об этом опять сжало все внутри, комок встал в горле, хотелось проснуться и ощутить, что это был сон, кошмарный, страшный, но – сон.
Лейтенанта все не было. Гиля напрягала слух, стараясь уловить хоть какое-то движение, звуки. Вот запоздало пропел петух, залаяла собачонка, заскрипел ворот на колодце, загремела цепь. И вдруг ее охватил страх, ужас, схожий с тем, который был там, в могиле, когда она лежала, засыпанная землей среди трупов, а может еще больший. Там она была одна и боялась только за себя. А здесь у нее есть Хая – единственный человечек на этой земле, который связывает ее с той счастливой довоенной жизнью. Родней и ближе этой крохи у нее нет. А если Иван их бросил? Попросил ждать, а сам убежал? Обманул?
Девушка поднялась, крепко прижала к себе ребенка, заметалась, забегала по полянке. Смятение, страх, вот-вот готовые перерасти в панику – все это отразилось на ее лице. Она все еще с надеждой всматривалась в ту сторону, где скрылся за кустарниками Прошкин, но крик отчаяния готов был сорваться с уст в любую минуту, в любое мгновение.
-Нет, нет, только не это, он не такой! – успокаивала сама себя, и пыталась верить в это, хотела верить. Слишком многое она перенесла, выдержала, а вот эту измену вряд ли выдержит, не переживет. – Он не бросит нас, да, Хаечка, не бросит, - исступленно шептала спящему ребенку, больше успокаивая себя, чем кого-либо другого. – Он не такой.
-Ты чего бегаешь? Что случилось? – откуда вынырнул лейтенант, Гиля не заметила.
-Ваня, Ванечка! Не бросай нас! - кинулась ему на шею. – Я не вынесу одна, Ваня!
-Что с тобой? – Прошкин не сразу понял причину, но когда до него дошло, что девчонка боится остаться одна, испугалась, будто он сбежал от них, вдруг рассмеялся, обхватив ее за плечи.
-А ты оказывается, трусиха! Хотя недавно укоряла меня, - прижал к себе, поцеловал в заплаканные глаза, щеки, стал успокаивать, и только сейчас вдруг понял, как дороги стали ему вот эти два человека, что волею судьбы встретились на его пути. – Как ты могла такое подумать, девочка моя? Да роднее вас у меня сейчас никого нет. Не волнуйся, хорошая моя.
И она поверила ему, с благодарностью прижалась всем телом, бережно держала между ними маленькую Хаю.
-Пошли, нас уже ждут. Я договорился с хозяевами, обещали кое-какую одежду и молочка для ребенка.
Они уже позавтракали, Гиля с хозяйкой искупали Хаю, та поела, и сейчас гуляла сама с собой на кровати, голенькая. Хозяйка, женщина лет сорока, делилась местными новостями, Прошкин сидел у окна, смотрел на улицу. Шматок сала, завернутого в тряпку, бутылка молока с бумажной пробкой, коровай хлеба и кулек сухарей уже сложил в вещевой мешок, поставил у ног. Винтовка стояла рядом у стены.
Лейтенант обратил внимание, что хозяин не вступал в разговоры, ходил по дому насупившись, молча позавтракал, зашел за перегородку, откуда появился с мальчишкой лет пятнадцати.
-Ты куда его в такую рань поднял, отец? – хозяйка встала, вышла вслед своим мужикам.
Что ответил хозяин, Иван не слышал, только увидел, как подтолкнул мужчина сына на велосипеде, и что-то прокричал вдогонку. Хозяйка в дом больше не вернулась, а ушла куда-то в сторону огорода, закрывая лицо руками.
-Быстро одевай ребенка, уходим! – Ваня подгонял ничего не понимающую Гилю. – Быстро, быстро! Потом все объясню.
Кое-как замотав Хаю, через минуту они уже бежали в сторону леса. На девушке было надето темное длинное платье, что дала хозяйка, на ногах – истоптанные туфли, которые болтались, шлепали по пяткам, готовые вот-вот свалиться с ног.
Забежав в лес, откуда уже не были видны хуторские дома, лейтенант круто изменил направление, пошел в сторону за велосипедистом. Шли шагом вдоль дороги, скрываясь за кустами.
-Что случилось, Ваня? – Гиля с тревогой смотрела на Прошкина, ожидая ответа.
-Сейчас все увидишь, если я правильно понял.
Они стояли на опушке, перед ними стеной возвышалось огромное поле ржи, на том краю поля виднелись дома какой-то деревни.
-За мной! – лейтенант нагнулся, спрятался во ржи, увлекая за собой Гилю с ребенком. – Старайся идти след в след. И не высовывайся.
Успели отойти на достаточное расстояние, как со стороны деревни сначала донеслись мотоциклетное таканье, а потом и гул машин нарушил тишину летнего утра.
Два немецких мотоцикла и две крытые брезентом машины на большой скорости проследовали к хутору. Сразу за полем ржи перед кустами машины остановились, на землю высыпали солдаты, растянулись цепью, пошли в сторону хутора.
-Кто бы мог подумать? – Гиля дрожала, прижималась к Ивану. – А такими гостеприимными показались. – Молодец ты у нас, Прошкин!
-Следи за девочкой. Смотри, чтобы только не заплакала, - наставлял лейтенант.
-Она помылась, хорошо покушала, нагулялась, сейчас будет спать, - успокоила его девушка. – Да она уже спит.
-Вот и хорошо. Будем пока отдыхать здесь и сами, - опустившись на колени, удобней устраивался на примятой ржи, положив поближе к себе винтовку.
Шум вражеских машин затих, поглощенный лесом, яркое июльское солнце вставало всё выше и выше, летний зной всё сильней окутывал беглецов посреди ржаного поля. Ни о каком возвращении в спасительный лес в течение дня не могло быть и речи.
Ни дуновения ветерка, ни единой тучки на небе, что могла бы хоть на время закрыть собой такое жаркое и безжалостное для них солнце, или принести хоть какую прохладу.
Нарвав руками ржи, Прошкин связал небольшие два снопа, соорудил что-то наподобие шалаша для ребенка. Сами остались под палящим солнцем.
-Откуда у тебя такие навыки, Ваня? – Гиля с удивлением наблюдала, как лейтенант мастерски сделал снопы, перевязав их перевяслом. – Вас что, в училище учили этому?
-Скажешь тоже, - Иван, стоя на коленях, согнувшись, снимал с себя гимнастерку. – Мама научила ещё в детстве.
-Неужели у вас в Барнауле растёт рожь? – с недоумением спросила девушка.
-А, вот ты о чём, - лейтенант только сейчас понял вопрос и то удивление, что отразилось на лице Гили. – Мы в Барнаул переехали, когда мне было уже пятнадцать лет. А до этого жили в предгорьях Алтая в Горной Шории, это на стыке Алтайских гор и Саян.
-Ой, как интересно! – девушка даже забыла, где она находится, и что привело её в это ржаное поле, уставившись на парня удивленными, большими, чуть на выкате глазами. – Расскажи, Ванечка.
-Папа мой Назар Назарович Прошкин работал на руднике кузнецом, а мама работала в колхозе.
Ваня прилёг набок, подставив руку под щёку, покусывая травинку. Девушка расположилась напротив, с интересом смотрела и слушала парня.
-Поля были небольшими, клочками, лоскутками на пологих склонах сопок и у подножий гор. Однако и рожь и пшеница родили. Вот мы и помогали взрослым с детства.
За разговорами о горах, природе, шумных, стремительных горных речках время летело незаметно, и не таким жарким казалось солнце.
-Папа был очень хорошим кузнецом, его все ценили, на каждый революционный праздник дарили подарки, - с гордостью рассказывал Иван. – Но он сам не был доволен собой. Ему хотелось большего, а не только ковать подковы для лошадей да чинить кирки для рудокопов. Прослышал, что в Барнауле на заводы требуются кузнецы. Сначала уехал один, а потом и нас с мамой через полгода забрал к себе. Вот так я стал городским жителем, хотя поселились в бараках на окраине Барнаула, а это почти что та же самая деревня. Потом у нас появился свой домик-насыпушка, свой огородишко.
Однажды папа возвращался с ночной смены под утро домой, но до дома так и не дошел: остановилось сердце в двух шагах от калитки.
Прошкин замолчал, лёг на спину, положив руки под голову, смотрел в небо. Гиля лежала рядом, не смея нарушить тишину, ждала продолжения рассказа, но не торопила.
-Знаешь, как я хотел быть лётчиком? – Ваня повернул голову к девушке. Мягкая застенчивая улыбка коснулась его губ, сделала лицо по-детски трогательным, чистым. – Помнишь предвоенные занятия, лозунги, призывы?
-Да, - кивнула головой Гиля.
-Мне больше всего хотелось в авиацию, быть как Водопьянов, спасать челюскинцев, - рассказчик опять застенчиво улыбнулся. – Записался в аэроклуб, прыгал с парашютом. А вот в лётное училище не приняли.
-Почему? – искренне удивилась девушка.
-Не прошел комиссию. Что-то нашли в моём вестибулярном аппарате. В голове, то есть, - пояснил Ваня. – В авиацию нельзя, а в пехоту – можно. Вот я и подал документы в пехотное училище.
-Ну-у её, эту авиацию, - Гиля то ли успокаивала парня, то ли на самом деле говорила искренне. – И высоко, и страшно. Я так и не смогла прыгнуть даже с парашютной вышки, хотя вся наша группа в медицинском институте прыгала. А я так и не смогла. Видно, я трусиха, - подвела итог девчонка.
-Ага, трусиха, я и поверил, - Иван в очередной раз посмотрел на Гилю, вдруг вспомнив её появление изо рва. – Никакая ты не трусиха, ты – молодец!
-Скажешь тоже, - застеснялась девушка.
-Зато меня до армии наградили значком «Ворошиловский стрелок», вот! – вдруг похвастался Ваня. – Я очень серьёзно занимался в стрелковом клубе. И в военном училище всегда получал первые места по стрельбе.
Оба замолчали, каждый погруженный в свои мысли.
Где-то по дороге протарахтела телега, проехали обратно с хутора немецкие машины и мотоциклы.
Вся мокрая и красная от жары проснулась Хая. Из-за леса долетел приглушенный взрыв, и опять всё затихло.




4

Бобруйск оставался в стороне, перед ними непреодолимой преградой текла Березина. Более двух недель пробирались до нее, поизносились, несколько раз Прошкин делал вылазки в деревни в поисках продуктов. После случая на Находкином хуторе вместе заходить не решались: Гиля с девочкой оставались где-нибудь в укромном месте, ждали Ивана, а он шел на свой страх и риск. Чаще хоть что-то давали, но были случаи, когда выгоняли, а то и просто травили собаками. В такие минуты гнев застил глаза, обида и ярость мутили сознание, хотелось возместить зло на этих людях, что испугались, потеряв совесть и стыд, забыв о самом простом – милосердии. Но тут же осаживал себя, брал в руки, понимая их опасения за собственную жизнь.
В последнее время приспособился воровать с огородов то картошку, то лук с молодыми огурцами. В лесу попадались грибы. Уходили в чащу, разводили небольшой костерок из сухих дров, пекли картошку в углях, а грибы насаживали на прутики, тоже ели жареными. Иногда варили какую-нибудь похлебку в котелке. Все сало, что дала на хуторах хозяйка, оставили Хае, выдавали ей по небольшому кусочку. Она зажимала в кулачок, долго мусолила беззубым ртом, но зато в такие моменты не плакала, была полностью увлечена этим приятным занятием. Сухари тоже хранили для ребенка. Постоянно наготове была соска с размоченных сухарей в тряпочке. Она всегда выручала, когда надо было соблюдать полную тишину, не выдать себя неосторожным звуком.
Раза три или четыре встречали группы красноармейцев, которые пробирались за линию фронта. Оборванные, голодные и злые, ни в какую не соглашались брать в свою компанию лейтенанта Прошкина с Гилей и маленькой Хаей.
-Ты извини, лейтенант, - раненый в руку капитан-артиллерист отвел Прошкина в сторону, говорил, стараясь не глядеть в глаза. – У тебя это получается, вот и действуй. Тебя возьмем с удовольствием – активный штык в нашем деле не помешает. А вот девчонку с ребенком – уволь. Я все прекрасно понимаю, но ….
-Но…, - Прошкин сделал попытку убедить капитан, да тот прервал его.
-И не спорь, лейтенант. Да, знаю, что стыдно. Только ты уж сам, сам.
Гиля догадывалась о таких разговорах, но не расспрашивала Ваню, надеялась, что если посчитает нужным – расскажет. Однако тревога опять поселилась в сердце – вдруг сманят красноармейцы, заберут с собой, и он ее бросит, оставит. В такие минуты с тревогой заглядывала в глаза Ивану, стараясь по ним определить, узнать его мысли, решения.
-В случае чего, Ваня, ты помоги мне добраться до Борков на той стороне Березины, а там я найду Павла Петровича Дрогунова, папиного сокурсника с института, и все уладится, - на всякий случай пыталась подстраховать себя.
-Ты опять за старое, родная моя? – Ваня прижимал ее к себе, гладил волосы, целовал доверчивые, полные надежды глаза девчонки. Его губы касались ее губ, она отзывалась на его ласки. – Как ты такое можешь думать после того, что между нами произошло? Как я вас после этого брошу? Я же люблю тебя, Гилячка! Я же вас люблю!
Она в такие минуты была благодарна этому…, этому…, и не находила других слов, кроме «милому-премилому» Ванечке! Сначала корила себя, ругала последними словами, что вдруг поддалась эмоциям, вверила, отдала всю себя малознакомому, по сути – первому встречному человеку, и это в то время, когда погибли все ее родные, когда сама чудом спаслась, вылезла из могилы, когда вокруг столько смертей, крови, горя и страданий. Какая может быть в таких условиях любовь? Кровь, смерть и любовь - разве могут они соседствовать, идти рука об руку?
Снова и снова прислушивалась к себе, к своим чувствам, и всё отчетливей понимала, что могут. Могут и должны идти назло всем смертям, всем невзгодам и трудностям! Должна быть, и есть любовь, что бы утвердить жизнь! И она, Гиля, это знает как никто другой, как знает и понимает это ее Ваня, ее любимый Ванечка!
На день остановились на лугу в небольших зарослях кустарника. До Березины оставалось около километра. Надо было отыскать за светлое время место переправы, да и подумать, на чем переправляться. Лейтенант для себя уже решил, что лучше всего подойдет камыш. Вот только потребуется его для этой цели достаточно много. Гиля то плавать не умеет. Если бы только для ребенка, так и проблем бы не было. Небольшой поплавок с камыша сделать несложно, а сами бы толкали его перед собой, и все. Поэтому, надо хороший плотик. Надежный.
Вдоль берега реки, повторяя все изгибы и повороты, бежит, извивается грунтовая дорога. Где она начинается – Иван не знает. Но то, что выходит к городу на мост – сомнений не вызывало. Зря поторопился: надо было понаблюдать с денек, определить, так уж загружена она или нет.
На всякий случай сместился к подлеску, что огибал луг и подходил почти к самой реке. Пожалел, что ночью вышли не на него, а на луг с кустарниками. Все-таки надежней была бы укрыться на день там. Но уже поздно.
Солнце пригревало, легкий ветерок колыхал прибрежный аир. Береговые ласточки носились над водой, стрекозы нехотя перелетали с одного стебелька на другой.
Чуть впереди у заводи виднелся камыш, густой стеной отгородив речку от обрывистого берега. Вот только подступиться будет трудно – спуск к воде очень крутой. Надо искать другое место.
Звуки машин насторожили Прошкина. Переметнувшись через дорогу, сместился немного вглубь небольших кустарников. Залег, внимательно наблюдал, как медленно, поднимая густые серые клубы, со стороны города ехали три автомашины с солдатами в кузовах. Облако пыли сносило ветром через реку в сторону заливных лугов.
Иван решил сместиться подальше от дороги, по-пластунски пробирался вглубь кустарника. А машины вдруг остановились, и из них на землю высыпались солдаты, громко хохоча и разговаривая, заполнили собой все вокруг. Видно было, что остановились «до ветру».
Лейтенант вжался в землю, залез почти в средину куста, как в его сторону направился солдат с автоматом в руках и ранцем за спиной. Подтянув к себе винтовку, уже готов был дорого отдать свою жизнь. Но немец остановился рядом, осмотрелся, снял автомат, ремень с подсумком и саперной лопаткой, ранец. Аккуратно сложил на землю, спустил штаны и расположился надолго, выставив зад прямо Прошкину в лицо. Уже сидя, чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету.
Что толкнуло лейтенанта на этот поступок, он и впоследствии не мог точно сказать. Но в тот момент толстый голый зад солдата возмутил почему-то до глубины души, довел до безумства. Такой наглости вынести не смог.
Совершенно забыв об опасности, приподнялся, с силой вогнал штык в спину врагу под левую лопатку. Немец обмяк, издав глухой звук, завалился набок. А дальше Прошкин действовал уже как во сне: стоя на коленях, снял сапоги, обулся, закинул на спину рюкзак, автомат – на шею, подпоясался ремнем, не забыл и про зажигалку. На четвереньках пустился в глубь кустарника, стараясь как можно быстрее покинуть это место. Винтовку не бросил, тащил за собой.
Немцы хватились своего товарища, когда лейтенант был на полпути между лесом и дорогой. Поднялась беспорядочная стрельба, крики, команды доносились от реки. Оглянувшись, увидел, как, растянувшись цепью, солдаты шли в направление луга, кустов, где дожидаются его Гиля с ребенком.
Решение созрело мгновенно: поднялся во весь рост, выстрелил в сторону врага, и уже в открытую пустился к лесу.
Немцы изменили направление, кинулись в погоню, беспрерывно стреляя на ходу.
А он уже достиг опушки леса, встал за дерево, укрепил винтовку в рогатине сука, успокоил дыхание, выбрал цель, тщательно прицелился, плавно нажал на курок. Стрелял наверняка, в грудь в какого-то офицера в фуражке, тот рухнул на землю, к нему кинулось несколько человек. По толпе стрелять стало легче: еще три выстрела достигли цели. Цепь остановилась, залегла. Уже через мгновение в его сторону открыли такой огонь, что пора было спасаться самому, что он и сделал, всё дольше и дальше углубляясь в спасительный лес.
Гилю застал на том же месте. Растрепанные волосы, этот взгляд отчаявшихся, напуганных глаз больно ранил Ивана. Только теперь понял, осознал, что довелось перенести, выдержать ей пока он бегал по лесу. Ведь все это было у нее на глазах. Волнение и тревога девушки передались и малышке, она плакала, и даже соска не мола остановить ее.
-Вот видишь, что ты наделал, - укоряла Гиля. – Я как увидела, что немцы в нашу сторону идут, чуть сознание не потеряла. А потом эта твоя стрельба с погонями. О нас подумай, прежде чем ввязываться в драку.
-Не поверишь, - оправдывался Прошкин. – Сам не знаю, как получилось. Но и ты пойми – эта задница прямо у моего лица. Не стерпел. Извини, пожалуйста, моя хорошая. Зато, посмотри, что принес!
Мыло, галеты, две банки тушенки, две банки консервированных сосисок, флакон какого-то одеколона, чистые полотенца пополнили скудные запасы странников. Гиля изменила мнение об Иване, и уже смотрела на него как на победителя.
-А ты у нас герой, лейтенант Прошкин, - довольная улыбка блуждала по лицу девушки. – Только больше не рискуй, хорошо? – она уже забыла те страхи, что только что претерпела, наблюдая из кустов за Иваном.
Успокоилась сама и, успокоив ребенка, принялась по-хозяйски раскладывать продукты, мысленно определяя кому, когда и сколько перепадет в следующий раз. Решила, что им с Ваней достаточно будет и печеной картошки, что приготовили еще прошлой ночью в лесу. Если с солью, то вообще ничего. Ну, а малышка сегодня обойдется салом, можно еще дать пару галет. Пускай точит зубки, тем более, уже начали расти. Обожает, когда ее освободят от пеленок, гулять на солнышке голенькой. Пытается сама сесть, смешно болтать ручками-ножками. Но, к сожалению, таких мгновений было очень мало, все больше запеленатая, с тряпичной соской во рту. И как будто понимает, что от нее требуется: плачет не часто, а только кряхтит, выдавая свое недовольство. Глазки испуганные, взгляд тревожный. Старушка, а не ребенок.
Любит, когда в редкие минуты Ваня держит на руках. Тогда вся так и светится, так и тянется к нему. Гиля даже ревнует.
Березину преодолели вместе с группой красноармейцев во главе с майором. На них натолкнулись в тот же вечер, когда Прошкин отправился искать место переправы.
-Нет, лейтенант, и не упрашивай, - майор был непреклонен. – Переправиться поможем, а дальше – уволь. У нас боевое подразделение, а ты - с дитем. Хочешь – идем с нами. А девчонку с ребенком пристрой где-нибудь в деревне. Не пропадут.
-Пропадут, товарищ майор, я знаю. Они же евреи.
-Вон оно что! Нам попадались листовки, где предлагалось выдавать комиссаров, коммунистов, красноармейцев и евреев. Вишь, они в одной графе проходят с нами как враги фашистов. И всё равно ничем тебе помочь не можем.
-Вы листовки находили, а я был свидетелем, как расстреливали. Больших две разницы. Бросить не могу, совесть не позволит, - Прошкин уже перестал обижаться на служивых, и где-то в душе даже понимал их. Они спешили к своим, за линию фронта, чтобы опять встать в строй. Но все же не преминул сказать. – А попробовать защитить их, помочь, спасти не пытались, товарищ майор? Вот здесь, сейчас!? Это ведь наши люди!
-Не дави на мозоль, лейтенант! Не хуже тебя совесть мучает, грызет! Только больше пользы принесу в рядах Красной армии. И чем быстрее, тем лучше.
-Ну-ну! Вот так и все кинулись к своим. А здесь кто людей спасать будет? В тылу?
-Считай, что получил приказ командования сопроводить данную еврейскую семью за линию фронта. Самостоятельно, лейтенант. Вот и выполняй приказ!
-Я и без приказа это сделаю, чего уж там.
-Где так вооружился? – заметив немецкий автомат и ранец за плечами Прошкина, поинтересовался майор. – Нашел, что ли?
-Нет, немцы сами дали, - обиделся Иван. – Потом всей ротой бежали следом, все предлагали еще взять. Пришлось уложить четверых с винтовки, чтобы отвязались, да чтобы вам завидно не было.
-Отчаянный ты парень, лейтенант! Да жаль – не хочешь с нами.
-Это вы не хотите. Может, передумаете? Мы обузой не будем, - все еще надеялся Прошкин.
-Все! Разговор окончен.
Следующую ночь после переправы шли вместе с красноармейцами. Только перед рассветом те свернули на другую просеку, попрощались.
Тогда же у майора на карте нашел деревню Борки, и вот теперь пробирался к ней, особо не плутая по лесам.
Если днем было тепло, солнечно, то по ночам становилось прохладно, росно. У Ивана долго не было обуви, пока не снял с убитого немца, а Гиле еще на той стороне Березины недели полторы назад в какой-то лесной деревеньке увел лейтенант с забора резиновые боты. Правда, размер большой, но зато ногам тепло, сухо. Вот что-то потеплее на тело не помешало бы! Для ребенка еще хватает, тепло ему, с себя сняли кое-что. Зато сами мерзнут по ночам, особенно Гиля. Единственно, греются в движении, или когда в лесной чаще разжигают костерок. Но это бывает редко, все больше ночами идут, днем отдыхают, намечают направление на очередной переход.
То, чего девушка боялась больше всего, случилось – заболела Хая. Высокая температура не проходила вот уже вторые сутки. В придачу ко всему, сильно болел животик. Ребенок корчился, сжимаясь в комок в редкие минуты отдыха, когда лежал распеленатым. И плакал. Плакал, не переставая, с надрывом, до сипоты. И начал таять на глазах. Из подвижной, шустрой, крепенькой девочки превращалась в худенькое болезненное существо, на которое и смотреть-то было больно.
Если для Ивана детские болячки были тайною за семью печатями, то для его спутницы привычным делом. Выросшая в семье потомственных врачей, и окончившая один курс медицинского института, она понимала, что помочь ребенку, спасти его может только дипломированный специалист, и то при наличии медикаментов в соответствующих условиях.
Но это лес! И они в лесу!
-Ваня! Ванечка! – умаляла Гиля, глядя на угасающую племянницу. – Прошу тебя, ну придумай же что-нибудь! Я не переживу, я не выдержу, Ванечка! Спаси ее, заклинаю!
Прошкин сидел на стволе поваленного дерева, обхватив голову руками. Второй день ему приходиться спасать в первую очередь Гилю. Как только заболел ребенок, девушку будто подменили: куда подевались ее рассудительность, мужество, что не покидали все это время. Отчаяние все сильнее перерастало в панику. Кажется, еще чуть-чуть, и она потеряет контроль над собой.
Не ожидал, не рассчитывал лейтенант еще совсем недавно, что придется вот так пробираться к своим. Сколько групп красноармейцев прошли за линию фронта – не счесть. Может быть, многие уже там, с оружием в руках, в общем строю громят врага, а он здесь посреди чужого, незнакомого леса с больным ребенком, с отчаявшейся девушкой?! Но, ведь, полюбил ее, вот в чем дело! И ее и маленькую Хаю! Или привязался к ним, привык? Нет, нет, конечно, полюбил! А душа разрывается между воинским долгом и свалившимися на пути попутчицами. На беду или на счастье?
Прошкин смотрит на отчаявшуюся сидящую на траве Гилю с плачущим больным ребенком на руках, и понимает, что встретил их на счастье. Только слишком тяжелое, горькое оно выдалось. Но не сможет их бросить, нет, не сможет!
Вспомнил, вдруг, тот разговор с девушкой в первый день их странного знакомства. Выходит, права она была. И по служебному долгу, да и по-человечески, он обязан спасать вот этих людей, что волею случая или судьбы встретились на его пути.
-Ты только не отчаивайся, девочка моя, - Иван присел рядом, прижал к себе Гилю. – Самое главное – не терять рассудок. Тебе это должно быть известно не хуже меня. Напрягись, вспомни, наверное, можно лечить еще каким-нибудь способом, без лекарств?
-Нет, не могу вспомнить. Ничего не идет на ум, - жалобно произнесла Гиля. – Вся надежда на тебя, Ванечка.
-Вот что, - лейтенант решительно встал, накинул на плечи ранец, повесил автомат на шею, закинул за спину винтовку. – Хватит лить слезы и петь заупокойную! Идем к людям! Пошли! – в приказном тоне поторопил девушку.
Она безропотно подчинилась, полностью доверившись Ивану.
-У нас в деревне не всегда был врач, однако, как-то рожался народ, лечился, - уже на ходу лейтенант излагал план по лечению Хаи. – Найдем людей, спасем ребенка, ты только не расстраивайся.
Лесная просека обогнула болотце, вывела путников на большую наезженную дорогу. Секунду-другую Прошкин размышлял, определял в какую сторону идти, и направился влево, туда, где сквозь вершины сосен просматривался просвет.
Довольно большая деревня подковообразно, одной улицей примыкала к лесу.
Низенький домишко под соломенной крышей, огород, кое-как огороженный плетнем, копна сена, коза, привязанная к столбику – ничего не говорило, что вокруг идет война, гибнут люди.
-Будьте здесь, - лейтенант усадил своих спутниц под густой вишней, что росла на краю огорода. – Если что - уходите. Ждите меня не больше часа у развилки дорог в лесу. Потом сама добирайся до Борков. По моим подсчетам, твоя деревня где-то рядом, недалеко.
-Ваня-А! Ты так страшно говоришь, что я уже боюсь. Мы будем ждать здесь!
Оставив Гилю с девочкой под вишней, сам направился к хате.
-Мир вашему дому! – поздоровался Прошкин, стоя на пороге. – Есть кто живой?
-Есть, есть, что кричишь? – вслед за ним вошла пожилая женщина, грубо отодвинула в сторону, окинула недоверчивым взглядом незваного гостя. – Есть люди, только вот ты кто будешь?
-Я, это…, - лейтенант немножко опешил от такого приема. – Я, это, к своим пробираюсь, - наконец, смог внятно ответить.
-Вижу, что к своим. А вот мы тогда чьи? Нас на кого покидаете, бегунки? Почитай, каждую ночь бегут, вояки. Не могли, что ли, собраться вместе да поднатужиться, выстоять против врага? – женщина сложила руки на животе, скорбно поджала губы.
Прошкину расхотелось говорить про больного ребенка. Собрался, было, уходить, и уже взялся за ручку двери, но его остановила хозяйка.
-Ну и куда же ты, обидчивый? Надо было обижаться на немцев, а не на нас, сестер да матерей ваших. Вишь, обиделся! Сколько вас? Может, еще что-нибудь соберу на дорогу? – произнесла примирительно. – Почти все раздала таким как ты.
-Спасибо, спасибо вам, только речь не обо мне, - замялся Ваня – говорить или нет про Хаю. Решил – говорить. - Да, я не один. Только это не солдаты, а женщина с больным ребенком. Нам бы доктора, если можно, - закончил жалобно.
-Выходит, семьями убегаете?
-Нет, вы не так поняли. Я… их, это…, они случайно спаслись от расстрела, - волнуясь, сказал Иван. – Они евреи, им нельзя под немцем оставаться.
-А кому можно, служивый? Хотя этим бедолагам достается больше всех: вон, у нас уже дважды были облавы. Все разыскивают коммунистов, евреев, комиссаров. Листовки на каждом шагу. Господи, что делается?!
-Так я не понял, - робко начал лейтенант. – Вы поможете с доктором?
-Тю, заморочил голову совсем! Веди своих беглянок. Врача не обещаю, но бабку Надежду Марковну Никулину вам доставлю.
-А кто она такая - доктор, что ли?
-Дожидайтесь меня в хате. Я быстро, - не ответив гостю, бабушка вышла из дома и направилась вглубь деревни.
Прошкин вернулся к своим, но в дом не повел, а остались сидеть под вишней в высокой траве на всякий случай. После хутора Находкина стали осмотрительнее.
Хая не плакала, а только тяжело дышала. Ввалившиеся глаза, посиневшее лицо, безвольное, обмякшее тельце. И Гиля, и Иван боялись смотреть в ее глаза: боль, страдание, обреченность, мольба о помощи – все это застыло в недетском взгляде ребенка. Видеть все это не было сил, сердца взрослых разрывались от этого взгляда. А всего сильней глушила обида, злость на самих себя за свою беспомощность, за неспособность хоть капельку, хоть чуть-чуть унять, уменьшить, взять на себя ее боль.
Девушка не спускала ребенка с рук, влажной тряпочкой протирала ей губы, шептала что-то на незнакомом Ване языке. По тону, по интонации он понимал, что это самые ласковые, самые хорошие слова. И на Гилю больно было смотреть: она угасала вместе с ребенком.
Лейтенант искренне переживал за ставших вдруг родными людей, и не знал что предпринять, чем помочь. Все, что было в его силах, он сделал, осталось ждать и надеяться на везение, на счастливый случай.
-Эй, бегунки! – раздалось совсем близко. – Вы где подевались?
Прошкин осторожно выглянул из травы: одна старушка стояла у избы, а хозяйка разыскивала их.
-Ну что, Марковна? – обе женщины склонились над Хаей. – Может, что делать, так ты скажи?
-Ставь воду кипятить, - распоряжалась шамкающим голосом пришедшая бабушка лет восьмидесяти. – И беги до Власьевны. Там Дрогунов раненого солдатика лечить должон. Направь его ко мне. Скажи, Марковна просит. Срочно. Он не откажет, - а сама тем временем продолжала ощупывать, осматривать больного ребенка.
-Как вы сказали, бабушка? – Гиля подалась вперед, с нетерпением уставилась на старушку. - Вы сказали - Дрогунов?
-Дрогунов, Дрогунов, милочка! Павел Петрович.
-Я его знаю, - девушка села на скамейку у стенки, и счастливая улыбка впервые за последнее время озарила ее лицо. – Это друг моего папы!
-Его все знают, - просто ответила старушка. – Такой он человек хороший, что его все знают, и всем он друг, - добавила, помолчав.

5

Колеса телеги поскрипывали, прыгали на ухабах, по корням деревьев. Лошадь бежала, отмахиваясь хвостом от наседавших оводов и слепней. Накрытое рядном сено в телеге немного смягчало удары. Правил немолодой бородач с толстой самокруткой в зубах. Нет-нет, да и обдавал пассажиров тяжелый махорочный дым, терпкий запах лошадиного пота.
Гиля сидела сзади с ребенком на руках, Прошкин – спина к спине с возницей спереди, свесив ноги с телеги. Почти десять дней они пробыли в деревне Пустошка, где усилиями Дрогунова и бабушки Надежды Марковны поставили на ноги, вылечили Хаю. А все это время жили в доме Ульяны Никифоровны Трофимовой – подруги и соседки Марковны.
Пережили одну облаву, благо, домик находится у самого леса, успели укрыться, переждать.
В первый день их нашел Павел Петрович. Лейтенант хорошо помнит тот момент, когда в дом, где лежала больная Хая вошел высокий, с легкой проседью мужчина, с открытым, приятным обветренным лицом. Именно таким и виделся когда-то в представлении Вани земский врач.
Гиля молча наблюдала, как бабушка готовила какие-то отвары. Увидев вошедшего, вскочила, кинулась к нему на шею.
-Подожди, подожди, дочка, что-то я не припомню тебя, - доктор пытался отстраниться, разглядеть её. – Хотя с первого раза мне показалось, что мы где-то встречались.
-Дядя Паша, Павел Петрови-и-ич, - зарыдала, заголосила девушка, не отпуская врача. – Это я…, Гиля…, Канторович, Якова Ароновича дочка.
-Ах, вот оно что! А я то думаю. Что случилось, дитя мое? Почему ты здесь? Где папа, мама? Ты седая?
-Дядя Паша-А-А, - Гиля зашлась в плаче, не могла произнести и слова.
Когда все успокоились, лейтенант рассказал Дрогунову и про расстрел, и про ребенка, и как девушка выбралась из могилы. Затаив дыхание, слушали и Ульяна Марковна с Надеждой Никифоровной.
-Ой, что делается, что делается на белом свете, - запричитали старушки. – Есть ли родители у тех, кто стрелял?
-Мне кажется, таких извергов рожают не женщины, а волчицы, - врач расхаживал по избе, заложив руки за спину. – Нет. Я буду не прав, не справедлив, обижу волков. Этих уродов в человеческом обличие рожают бесформенные, склизкие, гадкие, омерзительные твари. Бедный Яков, бедная Ирэн, в голове не укладывается, что их уже нет на свете.
-А дальше-то им что делать, где жить? – Никифоровна с жалостью и сочувствием смотрела на несчастных гостей. – Дите-то, дите за что страдает? Ему-то за что такие мучения в самом начале жизни?
-В деревне оставаться опасно, это ясно как божий день, - Дрогунов замер у кровати, на которой спала Хая. – Надо вылечить ребенка: в лесу для нее – смерть. В то же время, если донесут немцам о еврейской семье, пощады никому не будет. Вот незадача так незадача. Пока оставайтесь здесь, а я что-нибудь придумаю. Ульяна Никифоровна, - обратился вдруг к старушке. – У меня к вам большая просьба: укройте на время семью моего друга, я буду вам очень благодарен. И еще. Постарайтесь не афишировать - это в целях безопасности.
Оказывается, здесь, в лесах, собираются вооруженные люди. Вот на встречу с их командиром Лосевым Леонидом Михайловичем и ехали в деревню с поэтическим названием Вишенки. Павел Петрович обещал быть тоже.
Колеса утопали в дорожном песке. Легкое облачко пыли висело в воздухе позади телеги, оседало на придорожные кусты. Одинокий аист парил в вышине. Дорога убаюкивала, тянула ко сну.
С винтовкой пришлось расстаться. Перед отъездом в дом к Никифоровне пришел молодой мужчина, сказал, что от Павла Петровича. Вот ему-то и отдал Прошкин свое оружие и последние патроны к нему, себе оставил немецкий автомат.
По обрывочным разговорам, по другим признакам, Иван понял, что народ вооружается, уходит в лес, формируются партизанские отряды. И так и этак прикидывал, думал, хотелось и тут остаться. Но знамя полка и Гиля с ребенком никак не давали однозначного решения вопроса. И с девушкой говорили не раз на эту тему. Вроде, как и не против она, но Хая? Как быть с ней, с маленьким ребенком по лесам, в холоде? Какая ж это война? Так, только бы пересидеть, переждать лихую годину? Ну, это никуда не годится, товарищ лейтенант! Может, посоветует что-то Лосев? Слишком уж о нем хорошо отзывался Павел Петрович! И умница, и организатор, да и училище военное за плечами. Прямо живая легенда. Жаль, не спросил, сколько же лет этому герою?
-О чем ты, Ваня? – Гиля как будто прочитала его мысли, тронула за рукав. – Пришел к какому-то решению или нет?
-Да какое там решение? - Парень пересел поближе к ней. – И знамя со мной, и Хая. Вот, как не крути, а придется идти за линию фронта. Тяжело, но что поделаешь? Надо.
-Спасибо тебе, Ванюша! – девушка признательно прижалась к лейтенанту, положила голову ему на плечо. – Я тоже все думаю, только получается, что уходить нам придется. Здесь не сможем жить среди мирного населения. Не похожи мы с Хаей на белорусов.
-Ну, это ты зря! – с жаром заговорил Ваня. – Вы самые красивые девушки в мире! – и добавил с тоской. - Многие готовы приютить, только никто не дает гарантию, что немцы не обнаружат.
-Вот-вот! – поддержала Гиля. – И тогда нам смерть, и людей под расстрел подведем. Выход один – уходить к своим, за линию фронта.
-Вот мы и приняли решение, - подвел итог Прошкин. – Так что, мужайтесь, Гиля Яковлевна! – закончил шутливо.
-Есть, товарищ лейтенант! – в тон ему ответила девушка.
-А все-таки, послушаем, что скажет Лосев.
Дорога с опушки завернула в лес. Высокие стройные сосны вперемешку с березами обступили ее, укрыли от посторонних глаз. Лошадь пошла шагом, а возница и не торопил. Опять достал кисет, пристроился крутить очередную самокрутку. Ни единым словом не обмолвился с пассажирами за все время пути.
-Стой! Кто такие! – двое мужчин с винтовками наперевес преградили дорогу, остановили коня, взяв под уздцы. – Куда путь держим, господа хорошие? - с подозрением уставились на вооруженного лейтенанта, но, видимо, вид женщины с маленьким ребенком на руках успокоил, снял некую напряженность первых минут.
-Ты ослеп, что ли, Михей? – возница соскочил с телеги, подошел к мужикам. – Разуй глаза, потом пугать станешь. Здорово, Петро, - поприветствовал обоих крепким рукопожатием. – До Лосева мы, Павел Петрович направил.
-Тогда другой разговор, проезжайте. Только сначала махорочки отсыпь, Семен. Дюже твой табачок крепкий, затянешься – насквозь пробирает! – тот, кого назвал Михеем, достал пустой кисет и протянул вознице.
-А свой почему не имеешь? – видно было, что Семен не горел особым желанием поделиться. – Так всю жизнь на дармовщинку и проживешь, Михей, так и не научишься табак выращивать. Лодырь ты, вот что я скажу.
-Зато ты как был куркулем, им и остался. Меня призвали в ополчение, а ты вольный казак, так что отсыпь, не скупись, уважь служивых людишек.
-Где искать командира? – отъезжая, спросил возница.
-Там скажут, ты езжай, - не очень любезно ответил Петро. – А то может, еще чего захотелось спросить, так ты спрашивай, пока мы хорошие и говорливые.
-Да пошли вы! – Семен в сердцах хлестнул коня, телега резко дернулась, и покатилась дальше. - Ишь ты, начальники! Слова не скажи, возомнили командиров, только бы чужую махорку им смолить да языки чесать, - бубнил себе под нос, поминутно оглядываясь назад. Достал кисет, повертел, взвесил на руке, огорченно хмыкнул. – Ополченцы, холера вас бери. Разбойники лесные, а не ополченцы, это ж столько табачку забрать, что б вам икнулось.
Дорога выбежала из леса и взору открылась большая деревня, утопающая в садах. Соломенные крыши встречались редко, все больше дома стояли под дранкой, а кое-какие крыты досками внахлест.
-Крепкий колхоз был, - заговорил Семен, будто почувствовав мысли пассажира. – И люди куркулистые. Все больше под себя гребли – зимой снега не выпросишь.
-Я вижу, что дома-то хорошие, да и надворные постройки подстать хатам, - поддержал разговор Прошкин.
-Садами брали, да вишней. У них тут вишни не меряно.
-Поэтому так и деревня называется – Вишенки? – спросила Гиля.
-Вроде так. Но люди говорят, что будто бы беглые муж с женой основали это место. И дочурка у них была, Вишенкой звали. Больно красивая, да померла малюткой. Вот в ее-то честь и название. Хотя, кто его знает? И так красиво, и этак еще лучше.
Гиля не боялась, но легкое волнение все же присутствовало. Что скажет Лосев? Вроде с Иваном все обговорено, но - чем черт не шутит? Вдруг этот народный герой отговорит Ваню, оставит у себя, тогда как? Оставаться здесь, подвергать опасности себя и из-за себя других – нет, только не это! И потом, слишком свежи в памяти и расстрел, и она в могиле. Так быстро это не забыть, не вычеркнуть из памяти. Нет, надо уходить к своим, за линию фронта, туда, где тебя будут считать человеком, оберегать, где ты сама будешь чувствовать себя в безопасности. Тем более, если остаться здесь, видеть перед глазами фашистов, нет, это выше ее сил.
Она рада, что с Хаей все обошлось, вылечили, слава Богу. Встретился папин однокашник милейший Павел Петрович. Какой душевный человек! Сколько добра, тепла, участия в нем! Как хорошо, что такие люди есть на свете! А еще есть Ваня, ее Ваня! Сам Господь послал семье Канторовичей этого лейтенанта. Глянула на Прошкина, и сердце обволокла мягкая теплая волна. Он держал на руках проснувшуюся Хаю, что-то увлеченно рассказывал ей, поминутно целуя ее розовенькие щечки. Та в ответ смеялась, и все пыталась залезть своими ручками ему в рот. Перехватило дыхание, защипало в глазах, и девушка украдкой смахнула счастливую слезу.
А бабушки? Какие замечательные старушки встретились на их пути! Да, мир не так уж и плох.
На въезде в деревню их снова остановили вооруженные люди, указали куда ехать.
-Дзи-и-инь, дзи-и-инь, дзи-и-инь! – со стороны леса, где только что проехали Прошкин с Гилей, раздался звон от била.
Тотчас его подхватили в нескольких местах в деревне. Буквально через минуту тревожный набат заполнил собой всю округу.
Семен тут же остановил коня, стал что-то искать руками на дне телеги. Иван с девушкой недоуменно взирали, прислушиваясь к тревожному звону, и ничего не понимали. Возница выхватил винтовку из-под сена, по-хозяйски протер ее рукавом.
-Немцы едут, ни дна им, ни покрышки, - произнес просто, без паники, как привычную информацию, закинув оружие на плечо.
-Я с тобой, - лейтенант соскочил на землю, встал рядом с Семеном, поправив на шее автомат.
-А я куда? Нам что делать? – Гиля беспомощно озиралась вокруг, крепче прижав ребенка.
В сторону леса уже пробежала группа мужчин с оружием в руках. Женщины, старики и дети выбегали из домов, вливаясь в общий поток, организованно уходили в противоположную сторону за деревню, туда, где так же высились могучие сосны.
-Марфа, Марфа, итить твою налево! – Семен кинулся наперерез не молодой уже женщине, что с двумя ребятишками бежала в проулок к лесу. – Стой, кума!
-Чего тебе? Не видишь, что твориться? – на мгновение остановилась, окинула взглядом приезжих.
-Бери коня, сажай детишек, гоните к лесу. За девку с ребятенком отвечаешь лично! – прокричал уже на ходу. – Я проверю!
-Заполошный, как был заполошным, таким и остался, - Марфа по-мужски ухватилась за телегу, подпрыгнула, уселась, взяла вожжи. – Садитесь, окаянные! Сколько ждать можно? Это внуки мои, - пояснила Гиле.
Мальчик лет восьми помог забраться девочке помладше, и женщина тронула коня.
-Я найду вас! – Ваня еще сделал несколько шагов за ними, потом остановился и пустился вслед Семену.
-Да кум мой Семен, - Марфа передала вожжи мальчику. – Правь к Сухому логу, Антоша. Я и говорю, - опять повернулась к Гиле. – Кум то за день слова не скажет, то рот не закрывается. Я и говорю – заполошный.
-Что это, тетя Марфа? – девушка никак не могла прийти в себя. – Что происходит?
-А, ты про это? – небрежно махнула рукой в сторону деревни. – Ополченцы наши тренируются. А может и вправду германцы? Но ты не бойся, не впервой. Нас немцы несколько раз щупали, так наши мужики не пустили. По рогам настучали, так те и ушли, несолоно хлебавши. Даст Бог, и в этот раз обойдется.
Тем временем подъехали к реке, переправились вброд на другую сторону. Дорога проходила краем огромного луга и резко сворачивала в густой высокий лес.
-Тут нам сам черт не брат, - женщина велела внуку придержать коня, помогла забраться в телегу старушке с клюкой. – Садись, баба Нюра. За тобой специально коня направили.
-Вот спасибо, людцы добрые, - прошамкала бабушка. – Мне-то не угнаться за молодыми, а жить-то хочется.
Первые приглушенные выстрелы докатились до Гили, когда телега нагнала большую толпу женщин, стариков и детей, что направлялась в глубь леса.
-Знать, не понарошку, - баба Нюра закрутила головой, прислушиваясь к стрельбе. – Спаси и сохрани, Господи, защитников наших и дома наши, - перекрестила воздух в сторону деревни.
С тревожными лицами, угрюмые, люди покидали дома, свою родную деревню, чутко вслушивались в нарастающий бой. Для них это был не первый случай, когда приходилось спасаться от фашистов. Пока Бог миловал, всё обходилось, но как будет сейчас, сегодня? Там остались их родные – отцы, братья, сыновья и внуки. Вот и болело сердце каждого, волновалось. А хаты, а надворные постройки, а скотина? Их тоже не могут сбросить со счетов сельские жители. Тревожно. Боязно.
6


-Нам куда, Семен? – Прошкин догнал возницу.
-Согласно боевому расчету, - на ходу ответил тот. – Следуй за мной, там разберемся. С твоим автоматом место завсегда найдется.
Присоединились к группе вооруженных мужиков уже на окраине деревни, как раздались первые выстрелы.
Долго бежали по лесу навстречу стрельбе, а она все разгоралась и разгоралась. К одиночным винтовочным выстрелам добавились пулеметные очереди.
-Серьезно решили взяться, - рядом с Иваном бежал молодой парень с подвязанной левой рукой, в другой руке держал винтовку-трехлинейку с откинутым штыком. - Ты кто? – на ходу спросил у Прошкина.
-Со мной. Дрогунов направил, - за лейтенанта ответил Семен. – Наш.
Уже на окраине леса свалились в окопы. Только сейчас Прошкин стал понимать всю суть происходящего.
Наблюдатели оповестили ударами в било о приближении вражеской колоны из трех машин и пяти мотоциклов с пулеметами. Этот сигнал тут же разнесли по всей деревне таким же образом - ударами в било. Для этой цели использовали кусок рельсы, подвешенной на проволоке к суку, рядом висел металлический шкворень. Прошкину только что попало на глаза такое приспособление. . И жители, и защитники деревни уже знают, что надо делать в этом случае.
-Хитро придумано, - устраиваясь подобней в окопе рядом с парнем, заметил Иван.
Тем временем, немцы спешились, растянулись цепью, и наступали на защитные порядки партизан. К соседу лейтенанта то и дело прибегали мужики, докладывали обстановку.
-Вижу, пропустите дальше. Пускай втянутся. Семен, - окликнул возницу. – Беги к пулеметчикам. Надо перекрыть отход фрицам. Пускай заходят с тыла по балке, и там встретят.
А бой усиливался. Уже и лейтенант стрелял короткими очередями, стараясь не подпустить атакующих на своем участке. Особенно сильно донимали партизан мотоциклисты, что вихрем носились по пшеничному полю, поливая из пулеметов. До того обнаглели, что позволяли себе проскочить почти у самых окопов, круто развернуться на одном колесе, не прекращая огонь.
-Дай-ка винтовку, - Прошкин протянул автомат соседу. – Сейчас я им покажу удаль молодецкую! Вишь, как выделываются! Как заговоренные!
Выскочил из окопа, встал за сосной, поймал в прицел водителя, когда тот закладывал очередной вираж. Выстрелил! Мотоцикл встал на переднее колесо, через него и перевернулся, пулеметчик вылетел из коляски. По нему тут же открыли огонь партизаны. Лейтенант выбрал следующую цель. Еще один мотоцикл вместе с пассажирами остались лежать на поле, остальные предпочли укрыться за машинами.
Немцы стали отступать. Было видно, как перебежками отходили назад на исходный рубеж, и тут им в спину заработали два партизанских пулемета. Противник начал смещаться вглубь поля, подальше от леса. Еще через полчаса бой затих.
-Куда ж ты с одной рукой и с винтовкой? – Прошкин вернул оружие соседу. – С автомата и то неловко стрелять.
-А ты молодец! Где ж так научился?
-В пехотном училище на стрельбах первые места занимал, - похвастался лейтенант. – Да меня и готовили к этому. А ты, я понял, и есть Лосев Леонид Михайлович?
-Он самый, - просто ответил тот.
-Михалыч, что с убитыми солдатами делать? – к ним подошел немолодой мужчина с охотничьим ружьем за спиной. – Шесть штук и два мотоцикла с пулеметами.
-Оружие в штаб к Корнею Гавриловичу. Он распределит. Мотоциклы посмотрят специалисты – может, пригодятся. Трупы сложите на телеги и отвезите к Борковской развилке, пускай забирают своих воинов, нам не жалко. Какие наши потери?
-Семен шапку потерял, сейчас ходит, ищет. Говорит, жена без шапки домой не пустит. А так, вроде все целы, слава Богу.
-Ну, тогда всем к штабу. Дозоры – на свои места. Пошли, - это уже к Ивану. – Кто ты, откуда? Как ведешь себя в бою, уже видел. Молодец. Я слушаю тебя.
Лейтенант вкратце рассказал и о помкомвзвода сержанте Сизове, и о ребенке с Гилей.
-Да ты что? – услышав, что девушка выбралась из могилы, опешил, остановился. – Да ты что? Не может быть? Я хочу на нее посмотреть. Где она сейчас? Это мужественный человек!
-Не знаю. Семен передал Гилю с Хаей какой-то Матрене, вот они и уехали куда-то.
-А, это в семейный лагерь. У нас на всякий случай оборудован и семейный лагерь.
-Может, и девушку с ребенком в нем же оставить? - робко спросил лейтенант.
-Давай дождемся Павла Петровича, и там решим, хорошо? – Лосев закинул винтовку за плечи, направился к деревне. – Вот так и живем.
-Да, весело живете. И часто наведываются гости?
-Были раза три, ушли не солоно хлебавши, но, чую я, так долго длиться не будет. Соберут силенку, и сотрут нас в порошок.
- А чего тогда ждете? Ушли бы в лес, схоронились, и оттуда делали бы набеги.
-Стреляешь ты хорошо, лейтенант. А вот мыслишь стратегически плохо. Вообще не мыслишь в стратегии, если быть более точным.
-Ну, ты прямо так…, - обиделся Иван. – Хоть что-то в войне смыслю, не думай. Не пальцем делан, и этот бой для меня не первый, со счета уже сбился.
-Ух, ты! Обиделся! Советчик очередной нашелся! Много таких шляется по ночам, да только никто не хочет оставаться здесь, - схватил Прошкина за грудь, встал поперек дороги, заговорил с жаром, негодуя. – А их куда подеваешь? – указал кивком головы на идущих по улице женщин и детей. – За собой таскать на каждую операцию? А где мобильность с таким лагерем? А как прокормить их, ты думать будешь? И где жратву возьмешь? А жить где? Под сосной ребятишкам зимовать предлагаешь? А скотина? А хозяйство?
-Да успокойся, успокойся, на нас уже люди смотрят, - лейтенант оттолкнулся от Лосева, отошел в сторону. – Ты чего такой нервный? Тебе по должности не положено срываться.
-А от того и нервный, что бежите вы за линию фронта, молодые, здоровые, обученные и вооруженные. Здесь хоть трава не расти. Со стариками, с детишками да с бабами воевать прикажешь? В рукопашную на врага с таким войском идти предлагаешь? Вон как хорошо ты сегодня срезал двоих пулеметчиков на мотоциклах, и сразу наша взяла. А ведь я тебя не учил и цель не указывал. Ты сам выбрал, нашел главную, сориентировался по-военному правильно и быстро.
Они стояли в центре деревни посреди улицы. Вокруг толпилось немало народа: вооруженные мужчины, женщины с детишками. Насупившись, молча наблюдали за своим командиром и незнакомым военным, жадно ловили каждое слово.
Прошкина заело. Он еще с минуту слушал, но в душе, в груди уже распирало, рвалось наружу. Вот как его, на виду у всех! Мордой в грязь? Нет уж, дудки! Не бывать этому!
-Подожди, командир, погодь! – ноздри побелели, сжатые губы и гневно блеснувшие глаза красноречиво говорили о тех страстях, что бушуют внутри. – Погодь, командир, и мне дай слово сказать. Надеюсь, заслужил? – обвел присутствующих взглядом, остановился на Лосеве. А голос уже подрагивал, – Это кого ты трусами назвал? Это кто бежит без оглядки?
-Да я такого и не говорил! – отпрянул в сторону командир. – Бежите – да, но что трусы – нет.
-Нет, говорил! Говорил, что бегут за линию фронта? А знаешь ли ты, лесная твоя душа, что полегла наша дивизия в страшных, тяжких боях? Не перебивай! – рыкнул на Лосева, когда увидел, что тот пытается что-то сказать. – Не перебивай, я тебе не мешал говорить, и ты не мешай.
-Да не мешаю я, только ….
-Нет, мешаешь! С дивизии полк остался, и он полег, труса никто не праздновал, понятно!? – почти кричал в лицо. – Потом остатки в батальон свели, и он сложил голову в неравных боях, потом рота! И никто не бежал! Нас одиннадцать в последнем бою было, о-дин-над-цать! Понял, Исусик? Из целого полнокровного мотострелкового полка осталось одиннадцать человек! Никто не сдался в плен, не покинул поле боя, а полегли, жизни свои положили, но не дрогнули, приняли бой! Страшный бой! А я живой остался не потому, что сбежал, жить захотел, предал товарищей, а вот почему! – резко, рывком дернул гимнастерку, рванул вверх, судорожно стал снимать с себя знамя. Сорвал, развернул в руках. – Вот почему я живой, потому что знамя полка! А сержант Сизов себя гранатой, чтобы я, я.., а ты говоришь – бегут, - голос сорвался, гримаса боли исказила лицо, и лейтенант заплакал. Уткнулся лицом в знамя, и плакал, плакал навзрыд, не стесняясь.
Люди стояли, понурив головы, никто не смел сказать и слова, только Лосев сделал шаг вперед, пощупал рукой шелк, потер меж пальцами, поднес к губам. Поднял глаза вверх, смотрел куда-то на вершины сосен, на облака, что зависли над деревней.
-Что, что здесь произошло? – Гиля с ребенком на руках вклинилась в толпу, протиснулась к Ивану. – Что, что произошло, Ванечка? Что с тобой?
-Прости, лейтенант, прости! – Лосев положил руку на плечо Прошкину, на мгновение прижал к себе. – Прости! Но и я прав тоже, - оттолкнувшись, молча зашагал по улице.
А люди как зачарованные смотрели на знамя, стиснув зубы, до боли сжав кулаки, на лицах застыла решимость, глаза горели. Робко подходили, касались руками полотнища, и отходили как будто окрыленными.
-Ну, петухи, будет! Пора и честь знать, - высокий крепкий мужчина средних лет, расставив руки, отгородил лейтенанта от толпы. – Расходитесь, граждане дорогие, кино окончено. Всё, всё, по домам. Командиры – в штаб. А ты, офицерик, знамя-то побереги. Не гоже махать им перед бабами, оно боевое, а не бабское.
-Ох, и скажешь ты, Корней Гаврилович! - раздался восхищенный женский голос. – А знамя – это как праздник, ты зря так с солдатиком говоришь.
-А то и скажу, что нечего в мужские дела нос после борща совать. Идите, бабаньки, домой, готовьте обед, скоро мужики ваши придут, а они разговорами сыты не будут.
Толпа начала расходиться, рассасываться по домам и улочкам. Остались Иван с Гилей и ребенком, да Корней Гаврилович.
-Тебя как кличут, лейтенант? – мужчина приобнял Ваню и девушку. – А спутницу твою?
-Прошкин. Лейтенант Прошкин Иван Назарович. А это Гиля, Гиля Яковлевна Канторович, - еще не остывшим после разговора с командиром тоном ответил Иван.
-Вот и ладненько, друзья. Вас-то как раз мы и ждем. Павел Петрович уже приехал, - и направился вдоль улицы, увлекая за собой лейтенанта со спутницей.
Штаб находился в канторе колхоза. Лосев восседал на председательском месте, вдоль стен сидели вооруженные мужчины.
Дрогунов встал, еще на входе поприветствовал Гилю, поздоровался с Прошкиным за руку.
-Рад, рад, Иван Назарович! Наслышан, молодца!
-Здравствуйте, доктор, - лейтенант засмущался, украдкой обвел глазами кабинет, отыскивая себе место. – Здравствуйте, кого не видел, - кивнул головой присутствующим. После случившегося на улице чувствовал себя неуютно, неловко. Было немножко стыдно за свою минутную слабость.
-Добрый день, - поздоровалась и Гиля, оробев от непривычной обстановки. – Может, мы не ко времени?
-Отбросьте скромность, ради вас и собрались. Проходите, садитесь, - Леонид Михайлович жестом указал место справа от себя. – Ну, что? Все в сборе, можно начинать. Павел Петрович, вам слово.
-Товарищи! Несколько дней назад на нас вышли лейтенант Прошкин и Гиля Канторович с маленькой племянницей. Не буду скрывать, что Гиля – дочь моего лучшего друга и сокурсника по медицинскому институту Якова Ароновича. Понятно, что Иван Назарович выходит с окружения, пробирается за линию фронта. Но то, что он рассказал, и подтвердила девушка, не укладывается в голове нормального человека, - доктор явно волновался, нервно теребил шляпу, голос подрагивал. – Массовые расстрелы ни в чем не повинных мирных людей – этому нет, и не может быть оправдания. Но дело в том, что над всеми евреями нависло полное уничтожение, истребление как нации. Да, да! Я не оговорился, вы – не ослышались. Полное уничтожение! В местечке, где жили Канторовичи, всех евреев согнали ко рву, раздели донага, и расстреляли до единого. Гиле и маленькой девочке чудом удалось спастись благодаря товарищу лейтенанту. Если у кого-то появится интерес, то расскажу более подробно. Замечу лишь, что девушка выбралась из могилы. Этим все сказано.
Взоры присутствующих устремились к гостье: людям не верилось, что вот эта скромная хрупкая девушка способна на такое. А она вдруг разрыдалась, уткнув лицо в одежду племянницы, которую держала на руках. Настроение Гили передалось ребенку, и вот уже плач в два голоса заполнил штабную комнату.
-Простите, за ради Бога, простите, - девушка справилась с собой, стала успокаивать Хаю.
-Похожие истории есть и в нашем районе, - Лосев вышел из-за стола, встал, опираясь рукой на спинку стула. – И полиция, и немцы усиленно разыскивают семьи сапожника Каца и портного Малкина. С чего бы это? С каких таких соображений немецкое командование так заинтересовалось судьбой простых советских евреев? До нас доходят слухи, что их зверски уничтожают, расстреливают. Живое подтверждение тому перед нами, - командир указал на девушку. - Да и нам пришлось прятать наших евреев в семейном лагере при отряде, а это ни много, ни мало, четырнадцать человек. Надо и накормить, и обогреть. Оставить их в деревнях среди местных жителей никак нельзя. Вдруг попадут под очередную облаву или выдаст кто-нибудь? А вы знаете, что фашисты уничтожат всю деревню, если обнаружат, что в ней скрываются евреи. Вот и находимся мы между молотом и наковальней, волей-неволей подставляя тех же евреев и всех местных жителей под смертельную опасность. Пока удается кое-как спасать бедолаг, но так долго длиться не может. В то же время иметь такую обузу как семейный лагерь не позволительно. Мы не сможем заниматься главным – уничтожать фашистов. Потеряем мобильность. Это свяжет нас по рукам и ногам. Да, пока мы слабы. Стыдно смотреть людям в глаза: они ждут от нас защиты, а мы…. Эх, да что говорить! – Леонид Михайлович в отчаяние махнул рукой, опять сел на прежнее место за столом. – Прошу высказать свои мнения по этому поводу.
В комнате на некоторое время повисла тишина. И Прошкин, и девушка не вмешивались, ждали решения партизанского штаба. Хая сидела на руках у Гили, с интересом рассматривая присутствующих, аппетитно посасывала собственный палец.
-Что тут сказать, надо спасать. Вот только, как и где? – доктор заговорил первым.
-Если спасать, то надо спасать всех мирных жителей без разбора, - молодой мужчина принялся крутить самокрутку, говорил, не отрывая глаз от кисета. – Что ж мы выделяем: этих спасать, а тех куда? Под расстрел?
-Поясни, Петро, что ты хочешь этим сказать? – подался вперед командир. – Слушаем тебя.
-Еврейские семьи надо выручать, не спорю. А завтра немцы дознаются про семьи наших партизан, и решат уничтожить их? Что тогда?
-Вон ты что! – Корней Гаврилович заерзал на скамейке. – Командир, правильно говорит Петр. Думать надо наперед.
-Ну, так думайте! Я вас зачем сюда пригласил? На меня посмотреть?
-Может, отправить людей в Волчий кордон рыть землянки под лагерь для семей? И место глухое, болота вокруг. Пересидят лихую годину, а там видно будет? – пожилой партизан с окладистой бородой обвел взглядом товарищей.
-Хорошо. Еще какие предложения будут? – Лосев откинулся на спинку стула, ждал.
-А чем кормить в семейном лагере людей? Где взять столько продовольствия? – Петр обратился к бородатому партизану. – Ты, дядя Семен, перед тем как говорить, думай! А вдруг кто укажет на лагерь фашистам? Те возьмут да с самолетов сбросят несколько бомбачек на лагерь, тогда как?
-Не учи ученого! – вспылил тот. – Молод еще меня учить!
-Тихо! – хлопнул по столу Корней Гаврилович, - Это совещание, а не колхозный рынок. Все правильно, кормить надо такую ораву. А чем? Охранять, а кем?
-Давайте решим сначала, что делать с еврейскими семьями, а потом возьмемся и за партизанские, - молчавший до селе партизан, что сидел слева от командира поднял руку, попросил слова. – Хотя, какая разница: и те и другие – наши, наши люди. Спасать, защищать их – святая обязанность.
-Комиссар, не надо политграмоте учить, ты дело предлагай, - остановил его командир. – Мы для того и организовали партизанский отряд, чтобы защищать наших граждан. А ты снова про Фому, а тут про Ерему.
-Вот я и говорю, что надо вывести еврейские семьи за линию фронта. Тем более, товарищ лейтенант туда направился.
-Это как? – не сразу понял Прошкин. – Я думал, Гиля с ребенком останется у вас, а я прямым ходом к своим?
-Дельное предложение, Никита Петрович! Ай да комиссар! А мне ни слова, ни полслова! – командир улыбался, довольный. – Вот за компанию и заберешь, Иван Назарович, мирных жителей. А то ты все беспокоился за нас, остающихся здесь. Мол, как мы, да с кем мы?
-Да вы представляете себе, о чем говорите? – от негодования лейтенант подскочил, забегал по комнате. – Это ж не прогулка за грибами, это смерть почти на каждом шагу – или от врага, или от голода, от холода. А топи? Я знаю что говорю! А вдруг кто заболеет, кого-то ранят? Что тогда делать?
-Раз знаешь, так и поведешь. Если бы кто-то из наших людей имел опыт, то обошлись бы без тебя, - комиссар остался при своей точке зрения. – А пока сядь на место.
Гиля сидела молча, только переводила взгляд с одного на другого, ждала конечного решения.
-Еще какие мнения будут? – торопил командир. – Давайте решать, не то немцы очухаются, да и нагрянут, а мы все совещаемся.
-И спешка здесь не нужна, Леонид Михайлович, - слово опять взял Павел Петрович Дрогунов. – Надо обсудить каждую деталь. Мелочей не должно быть. Видите, эти люди шли втроем, а сложностей натерпелись столько, что не сосчитать. А в той группе будет семнадцать человек. Это уже много, это толпа. И схорониться, и прокормить – целая проблема. И не забыть медицинское обеспечение. Хотя бы самый минимум. Это я беру на себя.
-Хорошо. Одежду и продовольствие в дорогу организует Семен Никитич.
-Слушаюсь, товарищ командир, - бородатый партизан встал и снова сел. – Да я только не знаю, что надо на такой переход.
-Лейтенант Прошкин с девушкой все тебе расскажут, дядя Семен, ты не волнуйся, - Лосев считал эту тему закрытой. – Сейчас надо проводника дать, чтобы без проблем вывел их за Днепр и Сож. А там уже Россия, линия фронта. На тебя, Иван Назарович, вся надежда.
-Вы бы хоть у меня спросили, - Ваня поднялся, растерянно обвел глазами присутствующих, замахал руками. – Без меня меня женили, получается. Я так не согласен! Еще куда ни шло - втроем идти, а такой массой – увольте, не пойду! Да и не смогу я, товарищи, с такой оравой по лесам да болотам, - в голосе слышны были и жалостливые нотки.
-А кто у тебя спрашивать будет? Сможешь! Это приказ, лейтенант Прошкин! – в голосе командира слышались железные нотки. – Я, как командир партизанской воинской части на временно оккупированной территории приказываю, понятно?
-Так это…, как это? – Иван растерялся, не знал что сказать.
-Лейтенант, сядь! – Корней Гаврилович одернул гостя. – То ты знаменем трясешь, как баба тряпкой, то привел к нам своих людей, - мужчина махнул рукой в сторону притихшей Гили с девочкой. – Вы, товарищи партизаны, думайте, что с ними делать дальше, как вылечить, прокормить, уберечь, а я побежал к своим! Это как понимать?
-Да не думал я такого! – подскочил Прошкин. – Просто, ребенок заболел, вот и все.
-Это называется загребать жар чужими руками, - гнул свою линию Корней Гаврилович. – Мы все когда-то служили в Красной Армии, и знаем, что такое дисциплина. Поэтому, товарищ лейтенант, выполняй свой воинский долг – спасай мирное население! А не то получится, что ты просто бежишь за линию фронта спасти собственную шкуру. Правильно, быть в составе регулярной Красной Армии намного интересней, чем с нами. Но свой офицерский долг выполнять обязан, где бы ты не находился. Так что, выполняй, товарищ лейтенант!
-Есть! Слушаюсь! – Иван ответил четко, по-военному, а на душе уже скребли кошки. Во-первых, разговор для него вышел не очень лицеприятный, тем более, в присутствии Гили. А во-вторых, он как никто из партизан представляет, с какими трудностями будет связан данный переход. И, главное, на его плечи ложиться огромная ответственность за мирных безоружных людей. Ладно бы это было вооруженное подразделение, тогда с ним можно хоть на край земли. А тут? – Только я шкуру свою не спасаю, не надо так говорить. Тут уже один пробовал доказать мне такое, - мельком бросил взгляд на командира.
-Вот, это уже по-нашему, по-мужски, - Лосев вышел из-за стола, крепко, с чувством пожал руку Прошкину. – Молодец, я верил в тебя и не ошибся! Только не обижайся на нас, Иван Назарович. Поверь, не от хорошей жизни мы в такой ситуации оказались, но выходить из нее будем вместе, только так и сможем победить, вот так, - закончил командир.
Вокруг послышались одобрительные голоса, все с облегчением вздохнули.
-Только тянуть никак нельзя, - это уже комиссар опять взял слово. – Сейчас конец августа, надо торопиться.
Гиля во время разговора мужчин тихонько сидела, баюкала притихшую Хаю, не смея поднять глаз. Ведь уже заранее было обговорено с Ваней, что они вместе уходят к своим за линию фронта. А здесь вдруг такое …. С чего бы это? И к ним хотят добавить еще четырнадцать человек. Возможно, он растерялся от такого количества людей? Как передвигаться такой толпой? Как уберечься? Как прокормить, вылечить, если кто заболеет? Наверное, только это заставило Ивана немного понервничать?
Три дня после того совещания пролетели как один. Не хватало время поговорить друг с другом. Еще и еще раз проверяли и перепроверяли количество и наличие вещей, продуктов. Медикаментами занималась Гиля, благо, в этом ей помогал Дрогунов Павел Петрович. Где и как он доставал лекарства – не ведомо, но они были. И за это девушка была благодарна доктору.
Труднее обстояли дела с продуктами и одеждой. Правда, общими усилиями трех деревень – Пустошки, Вишенок и Борков удалось кое-как укомплектовать и одеть путешественников-беженцев. Особенно постарались для детей, а их в группе было пять человек в возрасте от шести месяцев до трех лет. Остальные – взрослые люди от двенадцати до семидесяти лет. Самая старая бабушка Ривка Малкина, ей под семьдесят, но выглядит вполне бодро. Ее мужа деда Мордухая расстреляли несколько недель назад прямо в собственном дворе. Он не стал прятаться во время облавы, а находился дома. Вот и…. В семье Кацев старшим был хозяин мужчина лет шестидесяти, и на вид крепкий, жилистый. Сын оставался в Вишенках в партизанском отряде. Остальные – или женщины, или дети.
Все это Прошкин узнал за эти три дня, познакомился со всеми, стараясь запомнить несколько непривычные для русского уха имена.
Сложность появилась там, где ее никто не ждал.
Когда в очередной раз стали перепроверять продукты, которых и так было мало, особенно для маленьких детишек, старший Кац дядя Ицхак решительно выбросил из вещмешка все сало, что положили местные жители в дорогу.
-Нет! Еврей не может есть запрещенное Всевышним!
-Как это? – лейтенант опешил. – А что есть прикажешь в дороге? Столовых и харчевен не будет, не жди. Гиля, объясни, в чем дело? Мы же ели. И Хая с удовольствием ела. Если бы не сало, то еще не известно, выжили бы мы или нет?
-Ваня, по нашим законам евреям на самом деле запрещено есть свинину. Оставь это. Я сама разберусь со своими.
-Чем же вы собираетесь питаться, товарищи евреи? Одним хлебом?
-Чем угодно, только не тем, что положили в дорогу неразумные дети Отца нашего, - старик был непреклонен.
-Ну что ж, воля ваша. Гиля, - лейтенант обратился к девушке. – Все сало сложите в мой сидор. Мне ничего не запрещено.
-Оставь в покое человека, он сам вправе решать. Только ничего не говори больше, хорошо, Иван Назарович? – Гиля боялась, чтобы не возник случайно конфликт между лейтенантом и дядей Ицхаком. – Дорога нас рассудит.
Павел Петрович долго и обстоятельно инструктировал девушку на случай различных болезней, которые могут возникнуть на переходе.
-Медикаменты расходуй очень бережно. Больше достать не смог. В селах тоже люди болеют, и для них надо. Не стесняйся заходить в деревни, ищи сразу доктора. В любом случае он обязан помочь. Это наш долг. А детишек берегите пуще всего. По возможности давайте им кипяченую воду. Хотя бы раз в сутки должна быть горячая пища. Лучше всего – супчики, кашки. Продукты для этих целей у вас есть, как есть и котелки, в чем будете варить. Следи, чтобы посуда была чистой. В этом - залог вашей безопасности.
-Спасибо, огромное спасибо вам, Павел Петрович! – было искренне жаль расставаться с таким замечательным человеком. – Как вы помогли нам, дядя Паша! Чтобы мы без вас делали?
-После войны обязательно к нам в гости, Гилячка! Я буду ждать.
-Непременно! Дорогой вы наш человечище!

7

Покидали деревню тайком, на рассвете, хотя перед этим во всеуслышание было заявлено об отправке колонны беженцев на следующий день вечером. На этом настоял начальник штаба партизанского отряда Кулешов Корней Гаврилович.
-Вокруг люди, и что они могут думать – нам неведомо. Вдруг кто-нибудь из местных донесет немцам, а те и встретят наш обоз? Береженого Бог бережет.
На трех подводах с возницами и проводником сорокалетним егерем соседнего лесничества Прокопом Кузьмичом Ласым выдвинулись из семейного лагеря до восхода солнца.
Хорошо смазанные телеги шли почти бесшумно, только изредка подрагивая на корнях деревьев, что нет-нет да попадались на дороге, да фырканье лошадей нарушали предрассветную тишину. Ночная темень еще не успела покинуть лес, однако приметы начинающего дня не оставляли ей шансов. Прямо по ходу движения зарождался рассвет; заалела полоска неба над горизонтом, предвещая приход последнего утра уходящего лета.
Старики и детишки передвигались в телегах, взрослые шли пешком. Прошкин и Гиля чуть отстали, замыкали колонну. За Хаей присматривала бабушка Ривка, добровольна взяв над ней опекунство. Вот и теперь та спала на руках старушки во второй подводе.
-Даже не знаю, как тебе сказать, - Гиля шла налегке, сумку с медикаментами оставила на возу вместе с продуктами. Девушка уже несколько раз пыталась заговорить с Иваном, поделиться своей тайной, но как-то робела, стеснялась, да и время не было. Дело в том, что с ней в последние дни стали происходить странные вещи: появилась тошнота, легкое головокружение. Правда, все это быстро проходило, исчезало, так же как и появлялось - без каких-либо причин. Сначала она винила нерегулярное питание, физическую усталость, но два дня назад бабушка Ривка застала Гилю на краю семейного лагеря, когда та, согнувшись пополам, пыталась как можно незаметней справиться с тошнотой, спрятавшись за толстую сосну, и все встало на свои места.
-О, внученька, да ты, никак, беременна?
-Скажите тоже, бабушка! Просто съела что-то, вот и все.
-Я и говорю – съела. Мужика проглотила, вот что!
-Вам это откуда известно? – девушка покраснела, смутилась, постаралась поскорее уйти от этого разговора, как будто он мог усугубить или снять суть проблемы. – Уставшая я, вот и плохо мне. Но вы не беспокойтесь – сейчас все пройдет.
-Я и не волнуюсь. Это тебе надо волноваться, у меня такое давно позади. А вот за ребеночком я поухаживаю, ты и не спорь, дочка. Так будет лучше и маленькой, и тебе. Мои внуки взрослые и сами неплохо смотрят за своими детишками.
С тех пор старушка не спускает с рук Хаю, а Гиля и не возражает: она теперь спокойна за племянницу, и у самой появилось больше свободы. Впереди дорога длинная, и ее помощь может потребоваться в любой момент.
Но как сказать об этом Ване, как отнесется к такому известию? Вдруг рассмеётся в глаза, и пошлет куда-нибудь подальше? Что тогда?
Она украдкой наблюдала за парнем, видела, что он красив, умеет организовывать вокруг себя людей, находит общий язык и с малым, и старым. Смелый, мужественный. В этом приходилось убеждаться не один раз. Ей приятно, что Иван такой. Но как отнесется к своему новому статусу отца? Однако, надо расставить все по своим местам, тянуть не следует.
-Что ты хотела сказать? – парень привлек к себе девушку, поцеловал в щеку. – Знаешь, как я без тебя соскучился? - и сам же ответил: - Сильно-сильно!
-Пусти, люди увидят! – Гиля пыталась вырваться из объятий, но делала это без видимого желания, а руки сами собой обхватили Ванину шею, всё крепче прижимаясь в нему.
-Родная моя, любимая! – шептал лейтенант, целую девушку.
-У нас будет ребенок, - в перерывах между поцелуями прошептала Гиля, и с волнением стала ждать реакции Вани.
Иван остановился, какое-то мгновение смотрел на девушку, потом вдруг подхватил ее на руки, закружил по лесной дороге.
-Родная, родная, любимая моя! Нет, нет! Родные мои, любимые! – опустился на колени, не выпуская с рук девушку, стал страстно целовать глаза, щеки, губы. – Родные мои человечки! Я вас люблю и обожаю, и никому не дам в обиду! Никому! Никогда!
Замерла, застыла в его руках, слушала болтовню, и слезы сами катились, катились по щекам, а она и не вытирала их. И было так легко, покойно, хорошо, как никогда еще не было!
Обоз догоняли уже бегом, благо, тот не успел далеко уйти.
-Так, запоминай, Гиля Яковлевна, - лейтенант держал под руку девушку, в очередной раз рассказывал, что ей надо делать после перехода линии фронта. – Добираешься до Барнаула, это Алтайский край.
-Да знаю я, знаю, - отмахивалась та. – В Барнауле найду улицу Селекционную. Там живет Прошкина Клавдия Ивановна - самая лучшая мама в мире, она нас встретит как родных. Так?
-Нет, не так, - нервничал Ваня. – Не «как родных», а просто родных! Большая разница, понятно, мамаша?
-Да понятно, понятно, папаша!
-И ты себя должна с этого времени беречь, это факт! Не обсуждается.
-А как, Ванечка? Ежедневно перед сном ходить на прогулку в парк? Не поднимать тяжелого? Излучать только положительные эмоции? Питаться только здоровой полезной пищей? Ты это мне гарантируешь, лейтенант Прошкин? – голос девушки подрагивал, с ироничного тона вдруг перешел на плач. – Ой, не во время, Ваня, ой, не во время у нас ребеночек зародился! – и уже плакала навзрыд, обхватив голову руками.
-Ну-ну, будет тебе, не надо, хорошая моя. Успокойся, - Прошкин прижал к себе девушку, гладил по спине, целовал заплаканные глаза. – А судьбу не гневи, не надо. Дети зарождаются тогда, когда им определено свыше, и никак иначе. Наша с тобой задача – сделать все, чтобы ребенок родился. И ты его обязательно родишь, я в этом уверен! Все, пошли, мамаша, нас, наверное, уже потеряли.
Деревни обходили стороной, помощь местных жителей пока не требовалась, но и светиться лишний раз на чужих глазах не следовало. Проводник свое дело знал, шли почти без остановок. Правда, в полдень по требованию возниц пришлось дать отдых лошадям.
Лейтенант несколько раз вместе с Прокопом Кузьмичом на песке чертили схему маршрута. Иван старался запомнить путь на всякий случай. Он хорошо знал, что неожиданности могут поджидать их на каждом шагу, за любым кустом.
-К исходу дня по моим расчетам должны выйти к Днепру. Все, шабаш. Почитай, полсотни километров позади. Хорошее начало – половина успеха, - проводник специально дождался Прошкина, чтобы поделиться планами, а теперь они вместе шли за обозом. - Телеги уйдут обратно, а мы потопаем дальше. Важно, чтобы у кума в деревне Озерки не было немцев. Он у меня заядлый рыбак, на лодке переправит нас по очереди. Вот на Соже придется поломать голову.
-Почему? – не сразу понял лейтенант.
-Кума там нету, - ответил Прокоп Кузьмич. – Знал бы, что такой случай будет, покумился бы с кем-нибудь и на Соже.
-А, вот ты как! – оценил шутку Иван. – Там у тебя последняя точка, и уходишь обратно?
-Да, командиры поставили такую задачу. Переправлю вас через Сож и - домой.
Люди подустали. Многие уже шли, держась руками за возы, да и кони сменили резвый шаг и еле волочили телеги, возницы лишний раз даже не подгоняли их. День клонился к закату, когда проводник скомандовал привал.
-Это крайний отдых на сегодняшний день. Так что, дорогие граждане, отдыхайте, набирайтесь сил. Следующий привал уже будет на той стороне Днепра, - оповестил всех Прокоп Кузьмич, и потом добавил. – Если все будет хорошо.
Отпустив чересседельники, возницы кормили коней на поляне, люди попадали, кто где мог.
Гиля присела рядом с бабушкой Ривкой, взяла на руки Хаю.
Лейтенант собирался тоже отдохнуть, но его насторожили какие-то звуки, что раздавались чуть впереди по ходу обоза. Он подошел к проводнику.
-Ты что-нибудь слышишь?
-Да, - Ласый подобрался, изготовился как к прыжку. – Мне послышались голоса и лай собак.
-Может, деревня? – с надеждой спросил Иван.
-Нет, до ближайшего населенного пункта около трех километров. Что-то другое. Слышишь, работают машины? Там проходит дорога из района в Озерки.
-Пойду, разведаю, - лейтенант поправил автомат, готовый немедленно идти в разведку, но тут же остановился. – Надо людей на всякий случай подальше от дороги увести, как думаешь?
-Ищи нас метрах в пятистах в глубине леса, - согласился Прокоп. – Давай, беги!
Прошкин пробирался на шум, что доносился впереди чуть справа. С каждым шагом он был все отчетливее и отчетливее. Сомнений не оставалось: так, не таясь, могут себя чувствовать только немцы, тем более, рев машин почти не прекращался. Пригнувшись, от дерева к дереву, внимательнейшим образом вглядываясь и вслушиваясь в лесные звуки, Иван подходил к дороге.
То, что увидел, заставило задрожать, замереть от страха: вдоль машин, что стояли на обочине, выстраивалось в одну шеренгу около роты немецких солдат с овчарками.
«Неужели прочесывать лес? - мысль как молния пронзила сознание. – Неужели кто-то донес об их обозе? Не может быть! Но факт на лицо! Впрочем, сейчас они это делают часто – вылавливают таким образом выходящих из окружения красноармейцев».
Не раздумывая, лейтенант бросился обратно в лес, от прежней стоянки резко взял влево, и по следам телег вышел к своим, нагнал их в движении.
Прокоп Кузьмич уже ждал Ивана, выбежал навстречу, отвел в сторону.
-Ну, что там?
-Немцы. Готовятся прочесывать лес. Как раз наш маршрут, - отрывисто, еле переведя дыхание, поведал тот.
-Не уж-то нас разыскивают? Во, дела!
-Не знаю, нас или не нас, но надо спасаться, пока еще не поздно, - Прошкин уже решал, как лучше вывести людей из-под облавы. – Быстро возниц ко мне! – приказал проводнику.
К прибытию мужчин план уже созрел, выстроился в стройные, отчетливые действия подчиненных. А то, что лейтенант считал всех, в том числе и возниц, своими подчиненными, было ясно еще с первого мгновения отправки обоза.
-Прокоп Кузьмич, срочно уводи людей в глубь леса. Встречаемся на северной окраине Озерков. Условный сигнал – три раза кукует кукушка.
-Какая кукушка, лейтенант, вначале сентября? – скривил лицо в ироничной ухмылке проводник. – Лучше петухом прокукарекать.
-Вот ты в ответ и пропоешь петухом, приказ ясен?
-Так точно! – улыбка исчезла, ответил четко, по-военному. – Разрешите выполнять?
-Да, людей уводи, только постарайся без паники. Такое состояние для них отныне будет постоянным. Вы, товарищи возницы, - обратился уже к оставшимся троим мужикам, что застыли перед ним. – Берете лошадей, разворачиваете в обратную сторону, и ждете меня на просеке. Выполняйте!
-Слушаюсь! – ответили в разнобой, но твердо и четко.
Сам опять бросился к дороге, где были немцы.
Лай собак и команды на чужом языке остановили Прошкина на полпути: растянувшись цепью, немцы уже прочесывали лес.
Иван выскочил на просеку, по которой еще час назад двигался их обоз с беженцами, и неспешно направился к ожидавшим его возницам. Они стояли на месте, с нетерпением поглядывая на дорогу, не выпуская из рук вожжи, внимательно прислушивались к лесным звукам. Собачий лай и немецкая речь слышались все отчетливей, все ближе.
-Дай-ка винтовку, - обратился к пожилому вознице Иван.
Взяв оружие, вернулся немножко назад, встал за толстый ствол дуба, выжидая. Вот, наконец, и немцы. В прицел попал солдат с собакой на поводке. Одиночный винтовочный выстрел эхом отозвался в лесу, солдат рухнул на землю, собака рвалась с поводка, тащила за собой труп. Неспешно сместил прицел влево, вправо, видел, как замельтешили, забегали враги. Остановился на офицере, что резко выделялся своею фуражкой с высокой тулией. Выстрел! Офицер упал.
-Гони!! – вскочив на последнюю третью телегу, приказал лейтенант.
Повторять не пришлось: подгоняемые возницами, кони летели по дороге, телеги громыхали на весь лес. Это как раз и надо было Прошкину.
Отъехав с километр, приказал остановиться.
-Ну, товарищи! Сейчас выпрягайте коней, уходите верхом. Спасибо вам огромное! – обошел, попрощался за руку с каждым.
-Ты, командир, приглядись к проводнику, - пожилой мужчина отвел его в сторону, зашептал на ухо, тревожно оглядываясь вокруг.
-Что случилось, отец? – Ваня удивился такому повороту событий, хотя тень сомнения все-таки возникла: с первого дня какая-то неприязнь зародилась в душе лейтенанта при виде проводника.
-Скользкий больно мужичок, себе на уме, не доверяйся особо, вот мой сказ. А ты думай, командир, думай. На то и голова дадена. Ну, все, прощевай!
Еще с минуту смотрел лейтенант в ту сторону, куда ускакали возницы, и тревога за людей все сильней и сильней закрадывалась в душу. А позади послышались трескотня мотоциклов, стрельба, и все это приближалось к Ивану.
Но не до размышлений, надо было действовать. Резко метнулся в лес, пустился бежать параллельно дороге, на которой впервые обнаружил немцев. Бежал долго, пока хватило сил. Потом перешел на шаг, и шел около часа, тревожно вслушиваясь в вечерний лес. Но он хранил тишину, что и было хорошим знаком. Только сейчас свернул к той дороге, что соединяла Озерки с районным центром, передвигался быстро, насколько позволяла обстановка.
Наступившая ночь не мешала ориентироваться: определив для себя направление, двигался строго на восток.
Озерки нашел быстро, обошел лесом, вышел к северной околице. А вот уже и Днепр. Остановившись на высоком правом берегу, Иван зачарованно смотрел на застывшую под луной водную гладь реки. Конечно, по книгам он был знаком с гоголевским Днепром, и этот не шел ни в какое сравнение с тем, книжным: и узкий - метров семьдесят, но камень не перебросишь; птица перелетит и не заметит, а вот человеку переплыть – вопрос. Тем более, если их семнадцать, да еще младенцы, дети, старики и старухи? И тайком надо переправиться, чтобы никто и не заметил. Вот бы Гоголя сюда, интересно, чтобы он сказал в такой ситуации?
Ладно, Гоголю гоголево. Сложив рупором руки, лейтенант трижды прокуковал в ночь. Ответ не заставил себя ждать: тут же с хрипотцой, пропел петух.
Люди находились вверх по течению еще дальше от деревни. Быстро направился к ним.
-А мы тебя уже заждались, - Ивана встретил проводник. – Девчонка все порывалась бежать искать тебя, вот скаженная. Еле отговорил.
-Ваня-а! - Гиля повисла на шее парня, прижалась к нему дрожащим телом. – Я так волновалась, так волновалась.
-Все целы, живы, здоровы? – первым делом поинтересовался он. – Отставших нет?
-Всё нормально, командир, насколько может быть нормальным такое положение людей, - ответил Прокоп Кузьмич. – Война – это уже ненормально.
К ним подошел высокий бородатый мужчина, протянул руку Ивану.
-Семен, - представился командиру.
-Лейтенант Прошкин, - Ваня с чувством ответил на рукопожатие. – Значит, проблема с переправой решена?
-Не спеши говорить «гоп», начальник, - Семен повернулся лицом к Днепру. – Вода – это стихия, а Днепр чуден только в книжках, - закончил загадочно, как будто прочитал недавние мысли Вани.
Переправились на лодке по очереди. В первой партии была и Гиля: Иван наказал ей следить, чтобы там не разбредались, ждали остальных. Сам переплыл в последнюю очередь вместе с дядей Ицхаком.
-Прямиком не идите, - Семен наставлял на прощание кума и Ивана. – Там болото, лучше сместитесь правее, обойдете его по кромке. Потом по этой же кромке и идите. Болото выведет вас до шоссе Гомель-Орша. Перевалите его, упретесь в другое, что ведет в Рославль, Юхнов и на Москву. Можно и вдоль его пробираться, только смотрите, вдоль таких дорог много населенных пунктов. Лучше перейти шоссе, да на восток и на восток. Так надежней будет. А как Сож перешагнете, там и до России рукой подать. Ну, с Богом!
Ночь скрыла длинную цепочку людей, что пробирались по лугу через кустарники в сторону чернеющей кромки леса. Вел колонну проводник Прокоп Кузьмич Ласый, замыкал – лейтенант Прошкин Иван Назарович. Гиля была где-то в средине, тащила на себе торбу с едой и небольшой медицинский саквояж с медикаментами, что дал в дорогу Павел Петрович Дрогунов. На высоком берегу Днепра еще долго видна была фигура одинокого человека на фоне ночного неба.

8

-Я так понимаю, командир, что мы с тобой ведем евреев за линию фронта, - Прокоп шел рядом с Иваном, стараясь подстроиться под его шаг.
-Людей ведем, людей, Прокоп Кузьмич, - вопрос проводника насторожил лейтенанта. Вспомнил вдруг намеки возницы при расставании. – С чего это ты заговорил об этом?
-Понимаешь, мне как человеку интересно – зачем тебе это?
-Что это? – Иван сделал вид, что не понял вопроса.
-Ну, евреи зачем? Шел бы себе спокойно один, голова бы не болела за эту толпу, а ты ввязался. Вон сколько из окружения вояк идут, за компанию пристал бы к ним – и любо-дорого! А так влип в эту канитель и теперь, небось, не знаешь, как из нее выпутаться.
-Это же люди, а я человек военный, должен защищать их, помогать, - Прошкин говорил, а в душе уже зарождалось некое беспокойство, тревога, что не спроста затеял разговор Прокоп, ой, не спроста. Однако, вида не подавал, поддерживал беседу, стараясь быстрее уловить ее суть.
-Я вот думаю – может, награду какую тебе пообещали, так ты и подвизался? - проводник все пытался заглянуть в глаза собеседнику, наклонял голову, смотрел снизу вверх. – Ну, не может человек за ради другого просто так все делать. Выгода должна быть.
-А тебе-то какая выгода идти с нами? – вопросом на вопрос ответил Прошкин. – Сидел бы дома, гладил жену, а ты поперся?
-Мне-то, говоришь? – Ласый почесал затылок, смачно плюнул на траву. – Какая выгода, говоришь? Не буду скрывать – три пуда пшенички с колхозного амбара посулил Корней Гаврилович Кулешов. Он человек серьезный: сказал – сделает. Не зря его назначили начальником штаба к партизанам. Мы с ним давно знакомы, в соседних лесничествах работали до войны. И начальство его уважало. Если бы мне кто-то другой предложил, нет, не пошел бы! А Гаврилыч сказал – пошел! Он слово держит. А что такое в военное время три пуда пшеницы, знаешь? Жернова у меня прямо в сенях стоят, мукой на зиму будет семья обеспечена. Зачем зря голову подставлять? Вон, прошлый случай: гоняют нас как зайцев, ты бегаешь, головой рискуешь, а кому это нужно?
Лейтенанта неприятно поразили и удивили слова напарника, но решил подыграть ему, выведать конечную цель этого человечишки, и, в случае чего, не вспугнуть. Как бы он не наделал делов тайком? Лучше быть с ним заодно. Пока. Да и без проводника никак не обойтись. Вишь, идет по лесам, как будто здесь бывал уже тысячи раз.
-Не знаю, может и мне орденок на грудь кинут, или, на худой конец, медальку нацепят, - немного подумав, ответил Прошкин. – Все-таки, дело-то не простое делаем с тобой.
-Дались тебе ордена и медали, - Прокоп почувствовал в ответе лейтенанта поддержку, намек, что и он не за просто так таскается по лесам. – Ты их что, в суп положишь, кашу сваришь со своих орденов да медалей? Человек на земле живет один раз, и о земном думать должен, вот так-то вот, дорогой товарищ лейтенант.
-Ну, положим, кашу не сваришь, а почет и уважение будет, - поддержал разговор Иван. – А это немаловажно, дорогой товарищ лесничий. А будет почет и уважение, будут и должности хорошие, и деньги, не так ли?
-Оно, конечно, так, только война идет, ты это не забывай. Сегодня жив, а завтра – кто знает?
-Ты на что намекаешь? Все мы под Богом ходим.
-Я? Намекаю? – деланно удивился Прокоп. – Я правду говорю, что жить надо днем сегодняшним, но, в расчете на день завтрашний. Дойдешь ты или нет до той линии фронта, получишь медальки или нет – бабка надвое гадала. А сегодня шанс свой упускаешь, вот что я говорю.
Замолчали, некоторое время шли молча, каждый погруженный в свои мысли.
-Побегу вперед, там должны быть просеки. Не заблудиться бы, - проводник многозначительно посмотрел на лейтенанта, улыбнулся, и пустился бегом во главу колонны.
Вчера в лесу его привлек листок бумаги, что застрял каким-то чудом на молоденькой березке. Они к тому времени уходили от облавы, где-то слышны были выстрелы, зачем-то бегал лейтенант, а он, Прокоп, вел людей по одному ему ведомым путям к северной околице Озерок. Ушли благополучно – Ласый знает свое дело! От таких мыслей даже теперь теплая волна накрыла грудь, стало приятно, как будто его уже кто-то похвалил за такое умение и мастерство. Любил, когда у него получалось хорошо любое дело, да по другому-то и не умел. Всё делал основательно, неспешно, тщательно обдумав и выверив заранее каждый свой шаг, каждое слово. Вот и сейчас не до конца рассказал лейтенанту свои думки, не открылся полностью, дал тому время на раздумье. Если парень умный, то догадается, что от него требуется, поймет выгоду. Ну, а если дурак, тогда и спроса нет. Какой разговор может быть с придурком?
Да и лес знал, наверное, лучше, чем самого себя.
А и правда! Это посторонним кажется лес загадкой, страшатся его, пугаются, а для него – чисто книга, которую уже читал-перечитал сотни раз. В семье у них все поколения связаны с лесом: прадед его, и дед и отец были лесничими. Он и сам родился и вырос в лесу. Города узнал, только когда в армию призвали. Так что, в лесу с закрытыми глазами пройдет где хошь.
Вчерашнюю ночь так и не смог прочитать ту бумажку, а вот утром – прочитал. Прочитал и задумался: да, хорошая бумага попалась на пути Прокопа Кузьмича, ой, хорошая! Вот только жаль, что поздно. Попадись она часов десять раньше, и еще неизвестно – где бы он был сегодня, и где бы были эти людишки – жиды пархатые? И за что так ценят их немцы, непонятно? Но какой упущен шанс! Эх, поздно прочитал, поздно. Мог, ведь, остановиться, взглянуть тайком, и всё – ваши не пляшут, а в самого бы – нос в табаке!
А сейчас ему мешает лейтенант. Да, мешает. Надо что-то с ним решать: или он будет заодно, или …. Винтовка за плечами, штык примкнут, стреляет Прокоп Кузьмич очень даже неплохо. В случае чего, и штыком можно, меньше шума. А рука у него твердая – не дрогнет. Спасибо, в армии хорошо научили владеть штыком и прикладом. Лес – дело темное: кто там будет спрашивать, куда девались жиды? Небось, в Вишенках партизаны сплавили их с рук и забыли – с глаз долой, из сердца – вон. Пойди, докажи – дошли они до своего фронта или нет? Может, сгинули в лесах да болотах по незнанию, а может – немец прищучил, перебил. Справку никто не даст, а шанс упускать нельзя. Такие шансы на дороге не валяются, а висят на деревьях, - усмешка коснулась губ лесничего, вдруг вспомнив, что нашел бумажку на дереве.
Правда, первый раз в такой ситуации, немножко боязно, гаденько на душе. Но в первый раз всегда так, зато потом всё окупится. Какой стыд, какая совесть, если на кон поставлена такая выгода? С чистой совестью и помереть с голоду можно, если блюсти ее. Вон, детишкам его, положи им на стол совесть папкину, а пожрать ничего не поставь, и спроси, сыты ли они ею будут? Вот то-то и оно, а то стыдно, совестно….
Да, мысли, мысли, куда от вас деться. Голова кругом идет, так хочется не упустить свой шанс.
Но и Ваня этот вроде не против: надо только грамотно предложить ему, убедить. Если не дурак – выгоду почует. Вишь, медальки да ордена ему нужны. Надо еще поговорить, прощупать его. Вдвоем сподручней будет привести этих людишек прямо немцам в руки. «Нате, мол, граждане дорогие, не утруждайтесь, не бегайте за ними. Коль они вам нужны, то мы их с удовольствием, только и о нас не забудьте: все, что обещали в своих листовках – отдайте!». Конечно, немцы – народ серьезный, не должны обмануть. Какой резон им врать-то? Столько бумаги истратили, самолеты отправляли разбрасывать, нет, не должны обвести вокруг пальца. Да и мы не лыком шиты.
Прокоп в мыслях прокручивал эту сцену раз за разом, и находил, что должно получиться неплохо. Важно, чтобы себя не обидеть, не просчитаться.
В то же время, если лейтенанта взять в долю, то и делиться придется, а вот это уже не входит в планы Прокопа Кузьмича. «Зачем иметь половину, если можно всё?», - мыслишка занозой засела в сознании, и, судя по всему, была решающей.
Если не делиться, то и конь, и пять десятин земли, немецкие марки – все это достанется ему. А если и лейтенанта сюда? Неужели коня пилить надвое придется? Нет уж, дудки! Так что, товарищ лейтенант, ваши не пляшут!
Надо будет просить немцев, чтобы вместо земли дали лес в собственность. Вот это уже будет то, что надо! В семье Ласых давно вынашивают такие планы стать собственниками участка леса, а то всё на дядю работали: то на панов, то на Советскую власть. А тут – свое! Хозяин! Да за такое дело хоть кого хочешь приведешь к немцам. На горище и сбруя для коня лежит уже не один год. И сани еще дед хорошие связал, а всё стоят без дела, гниют без толку. Правда, телеги пока нет, но будет конь, будет и телега. Так что, важно не упустить шанс. Когда еще так подфартит?
Окрыленный, Прокоп Кузьмич в прекрасном настроении вышагивал впереди колонны беженцев, строил радужные планы на собственную жизнь. Он уже знал, что к концу дня они должны выйти к большому селу Аношкино, там немцы будут стоять обязательно. Вот там и все решиться, но, поговорить с лейтенантом еще придется. Может, и не стоит брать грех на душу с этим пареньком? Пусть живет? Ну, это в его руках. И Божьих, - добавил в мыслях Прокоп.
Гиля шла почти в средине колонны, видела, как о чем-то разговаривали Ваня с проводником, и чувство тревоги все росло и росло в груди, беспокоило что-то. Этот человек с первой минуты не понравился девушке.
Когда отправлялись с Вишенок, она обратила внимание, каким похотливым взглядом окидывал ее этот мужик, как масляно блестели его глаза при виде девушки. А вот недавно, обгоняя колонну, даже ущипнул ее за бок. Он напомнил ей тех полицаев, что задержали Гилю с Басей еще в той жизни, до расстрела. О чем можно говорить с таким человеком? Но она успокаивала себя, убеждала, что Ване положено общаться с проводником, и никуда от этого не деться. А свои эмоции, чувства она должна держать при себе. Никому они не интересны. Тем более, когда уходили от облавы, проводник вел их по лесу в ночи настолько хорошо, насколько это слово может подходить к той ситуации. Нигде не плутали, все время бегал, интересовался, чтобы никто не отстал; не заблудился; успокаивал растерявшихся. И вывел точно в заданное место.
Да, скрывать нечего: она сильно переживала за Ивана там, на берегу Днепра, даже пыталась бежать разыскивать его, но, слава Богу, всё обошлось. А то, что ей не нравится этот товарищ, пускай будет только ее проблемой.
За Днепром отдохнули, даже поспали, смогли приготовить горячую пищу. Больных, тьфу, тьфу, пока нет. Но люди устают, и это в первые дни. Что будет потом с ними, когда прошагаем по лесам и болотам не одну сотню километров – трудно даже представить.
Лейтенант замыкал колонну, анализировал прошедшие сутки и сделал вывод, что надо в корне менять тактику движения. Без разведки идти ну никак нельзя. Хорошо, что на той стороне Днепра в лесу все обошлось, но могло быть и иначе, если бы не услышали заранее лай собак. Просто, помог случай, «авось», а так не должно быть.
Конечно, можно было бы отправлять Прокопа немного вперед, как авангард, как разведчика, но после сегодняшнего разговора за ним самим нужен глаз да глаз. Что-то удумал, леший, а вот что – пока неизвестно. Нужны помощники, вот только – кто? На кого можно положиться из числа самих беженцев? Одному ему не под силу решить все вопросы, нужна помощь.
Гиля? Да, это вариант. Но этого мало. Тем более, нагружать ее через чур ну никак нельзя. Нужны еще человека три-четыре. Надо будет меняться, страховать друг друга. Разве что пацаны? Трое пареньков четырнадцати-пятнадцати лет идут среди стариков и женщин. Но, имеешь ли ты право, лейтенант Прошкин, рисковать жизнями малолеток? Нет, не имеешь. Старый Кац дядя Ицхак? Кто его знает, способен он на что-то или нет? Но попытаться нужно. На привале не забыть поговорить с ним. Идет пока он хорошо, значит, силы есть, не такой уж и старый. Остальные женщины и дети, на них надежд никаких. Хорошо, что бы только шли сами самостоятельно, никого нести не пришлось бы.
Лейтенант рассуждал, не забывая следить и за колонной, и, самое главное, не упускал из виду проводника Прокопа Кузьмича. А он ведет людей уверенно, как будто всю жизнь по этим местам хаживал. Изредка оглядывается назад – не отстал ли кто, и снова идет вперед. Интересно, что у него в голове? За три пуда пшеницы согласился вести людей за сотни километров. Видно, уверен в себе мужичок. Но и сам себе на уме. А за сколько сможет предать нас, завести прямо к немцам?
Стоп! Эта мысль ошеломила Ивана, даже ноги подкосились. Вот так вот! И чего это он раньше не додумался до этого? Но, лучше поздно, чем никогда, успокоил себя лейтенант. Значит, это предположение будем считать за основное, и отсюда надо плясать.
Прошкин нагнал колонну, отыскал в ней Гилю, пристроился идти рядом, взял из рук медицинский саквояж.
-Устала? – спросил участливо. – Может, скомандовать привал?
-Пока терпимо, Ваня. Видишь, люди еще не растягиваются, не отстают. Я ориентируюсь на старых и малых: как только кто-то из них начинает отставать, значит, пора делать отдых.
-Ишь, какая ты наблюдательная, - похвалил Иван. – У меня к тебе дело. Не смогла бы ты идти впереди сразу за проводником?
-Что случилось, Ваня? – с тревогой спросила девушка. – Ты что-то заподозрил?
-Не волнуйся, все нормально. Но так надо, - лейтенант не стал рассказывать о своих сомнениях, что бы лишний раз не волновать Гилю. – Держи его все время в поле зрения. Как только увидишь, что отрывается от колонны, сразу ставь меня в известность. Но, смотри, что бы не было паники. Никто не должен ничего заметить, понятно? И не задавай мне никаких вопросов. Все потом, при случае.
Солнце перевалило за вторую половину дня, движение колонны замедлилось, она растянулась, стали появляться отстающие. Иван обогнал их скорым шагом, окликнул проводника.
-Прокоп Кузьмич! Может, привал? – не приказал, а спросил, посоветовался.
Этот тон сразу по достоинству оценил проводник.
-Оно не помешает, только давай, лейтенант, уйдем с просеки в сторонку. Судя по всему, где-то недалеко должен быть ручей. Вода нам ой как нужна!
И, правда! Не прошли и метров двести вглубь леса, как проводник вывел к неширокому говорливому ручью с удивительно чистой водой, что петлял меж деревьев и зарослей березняка, лещины.
-Ну, ты и молодец, Прокоп Кузьмич! – с неподдельным восхищением произнес Прошкин, ополаскивая лицо студеной водой. – Откуда узнал, что ручей протекает? Или бывал здесь раньше?
-Нет, с тобой впервые, - самодовольная улыбка расползлась по небритому лицу мужика. – Просто знал, и всё.
-Не может быть? Темнишь что-то, так не бывает.
-Бывает, бывает, - проводник разулся, мыл ноги, но не в ручье, а набирал воду в горсть, и таким образом поливал натруженные стопы. – Пачкать воду грех, - пояснил Ивану.
А люди, тем временем, располагались на отдых: сооружали костерок, пристраивали котелки, готовили пищу.
Гиля не стала подходить к Ване, а присела рядом с бабушкой Ривкой, гуляла с Хаей. Но глаз не спускала с мужиков.
-И все-таки, как ты узнал про ручей? – Ивану на самом деле было интересно, как это можно определить в глухом лесу, что где-то рядом есть источник воды.
-Ладно, лейтенант, расскажу, только ты не обижайся, хорошо? – разбросав руки, Прокоп лежал на траве, с ленцой наблюдая за людской суетой. – Помнишь, часа два назад мы переходили ручеек?
-Да, помню. Я еще попил воды в нем.
-Так это он, тот самый.
-Как это? Не может быть?
-Эх ты, лейтенант! Я и говорю, не обижайся. Только нет у тебя никакой наблюдательности, дорогой товарищ, вот что я тебе скажу, не-ету! Впереди какая река?
-Сож.
-Правильно. А ручей куда тек? По ходу нашего движения или как? – и сам себе ответил. – По ходу. Значит, в сторону Сожи, вместе с нами бежит в одном направлении. Вверх обратно к Днепру он мог течь? Нет, значит, бежал параллельно нашей дороге, но мы его не видели. Значит, он чуть в стороне должен быть. Вот и все, следопыт!
-Да-а, Прокоп Кузьмич, уделал ты меня! А я-то и не догадался.
-Не расстраивайся, что бы все это замечать, надо родиться и жить в лесу, - развязав вещевой мешок, проводник собирался обедать. – Дело у меня к тебе есть, Иван Назарович, - протянул напарнику кусок хлеба с салом. – Угощайся, сам солил.
-Спасибо, - Прошкин не стал отказываться: за сегодняшний день изрядно проголодался, да и экономия своих продуктов не помешает. – Что за дело ко мне?
-Поешь, потом узнаешь.
Прокоп расстелил чистую тряпицу, разложил на ней каравай хлеба, шмат сала, несколько луковиц. Сало порезал небольшими кусками, накладывал их поочередно на кусок хлеба, и отправлял в рот. Луковицу не резал, а откусывал ее с хрустом, жевал все это так аппетитно, что Иван только завидовал.
-Бабушка моя говорила: «Кто как ест, так тот и работает», - видя, что лейтенант с интересом наблюдает за ним, поведал проводник. – Ты, я смотрю, жуёшь обстоятельно, долго, как будто у тебя еще минимум несколько жизней впереди.
-По-другому не умею. А куда спешить? Не тот случай.
-Эй, уберите с костра толстую палку, дымит сильно, - Прокоп повернулся в сторону костра, где готовили обед беженцы. – Я же говорил вам, что сухой лапник бросать в костер надо, иголки, маленькие сухие ветки.
Убедившись, что его требование выполнено, и дым незаметен, подсел поближе к Ивану.
-Может, давай отойдем в сторонку да потолкуем?
Отошли за куст шиповника, первым сел на траву проводник, притом, сел так, чтобы видеть весь лагерь. Прошкину пришлось прижиматься спиной к березе напротив. Некоторое время сидели молча, Иван ждал, пока собеседник смастерит себе толстую самокрутку, сходит к костру, прикурит.
Вернувшись на место и выпуская струю дыма, заговорил.
-Ты сам-то откуда будешь? По разговору видно – не местный.
-С Алтайского края. Есть там главный город Барнаул. Вот я оттуда, - предчувствуя серьезность и значимость разговора, Иван старался держать себя в руках, потому и отвечал с некоторой ленцой, небрежно, как бы нехотя, заранее выигрывая время на обдумывание ответа.
-Далековато тебя занесло, товарищ лейтенант, - Прокоп еще раз окинул взглядом напарника, приценивался – можно говорить с ним о серьезных делах или нет. Решил, что можно. – Наш разговор не забыл?
-Это который? - зевнул, прикрывая рот ладошкой. – Что-то спать хочется.
-Не юли, про выгоду. Что жизнью надо пользоваться теперь, не откладывая на потом, - а винтовку как бы непроизвольно положил к себе на колени, стволом прямо в живот Ивана.
Тот сделал вид, что ничего не заметил или не понял, продолжал зевать, пытаясь удобней устроиться под деревом, но автомат переложил под руку. Это не осталось незамеченным Ласым: почувствовал, что лейтенант не так уж и прост, как пытается казаться, однако продолжал гнуть свою линию. Ему нужна была ясность, вот и все. Еще километров пять – и село Аношкино. Он уже определил себе, что в любом случае для него дальше хода нет. И вот теперь надо решить – этот военный будет помощником или преградой? Тянуть больше некуда.
-На, читай, - достал из-за пазухи сложенную в четверо листовку, протянул Ивану. – Там для нас с тобой написано, - выжидательное выражение застыла на его небритом лице.
Прошкин неспешно развернул, пробежал глазами. Таких бумажек за время своего странствия по лесам Белоруссии он повидал уже не одну сотню. Но тут был другой случай.
-Мне-то что с этого? – отбросил листок в сторону Прокопа. Потянулся сам, оглядываясь вокруг, нашел место, где можно лечь отдохнуть, вытянулся во весь рост. – Это для тебя подходит. А я что – на Алтае ждать земли буду? Мне ее там выделят? Так что, дорогой товарищ леший, мне нет никакого резона.
-Дурак ты, Ваня! – почувствовав негласное согласие товарища, проводник заскользил на заднице поближе к Ивану, зашептал с жаром. – Дурачок, Иванушка дурачок, вот ты кто, дорогой товарищ лейтенантик! Счастье-то вот оно, рядом, а ты уразуметь не можешь, ухватить не желаешь! Я подскажу, надоумлю, Ванюша. Ты меня слушай, я жизнью тертый.
-Тише, тише, не ори, - Прошкин снова сел. – Люди услышат, не понимаешь, что ли?
-Ага, давай отойдем подальше, сядем рядком, обсудим ладком. Ага, ага, пошли, - Прокоп уже загорелся, заегозил в предчувствие успеха. – Я тут что подумал? – ухватив лейтенанта за рукав, увлекая в лес. – Как только листовку нашел, сразу решил, что сдам их, жидов пархатых, немцам. Вот скажу честно - тебя немножко опасался. Думал, ты не поймешь меня, против будешь. Но и на этот случай выход был, - гаденький смешок на мгновение прервал речь. – Ага, нашел бы выход. Но все равно отвел бы их прямо под белы рученьки. Тут село рядом, Аношкино называется. Там комендатура стоит. Вот к ним и отведем, и сдадим.
Иван оглянулся – лагеря видно не было.
-Мне-то что, мая выгода какая? - напористо заговорил лейтенант. – Ждать, пока немцы в Сибирь придут и там мне земельку выделят? Ты в это веришь, лесная твоя душа?
-Живи, живи здесь, кто тебя гонит, - Прокопа даже передернуло от такой глупости, замахал руками. – Мало хат пустует? Выбирай любую, женись, плоди детей, живи, Ваня! Живи и радуйся жизни!
-Здесь, говоришь? А если душа не лежит к этим местам, климат не подходит, тут я чихаю, тело зудит от вашей сырости, тогда как быть?
-Ну, тогда не знаю, - несколько опешил Прокоп. – Тогда думать надо.
-А, может, на группы разбить людишек? – подал идею Иван. Ты – одну сдашь, получишь премию, я – другую, и мне тоже причитается?
-О! Как же я об этом не подумал? – проводник забегал вокруг Ивана, потирая руки. – Ах, Ваня! Ну, молодец! – подбежал, похлопал по плечу, даже прижался чуть-чуть. – Рассудил – лучше не придумаешь! Ну, молодец! – тараторил восхищенно.
-Так как, принимаешь мой план?
-Конечно, дорогой товарищ лейтенант! Только у меня к тебе еще одно предложение. Ты его выслушай, обдумай, с ответом не торопись – потом скажешь. Спешка в этом деле только помеха. Мне эта мысль пришла только что. Вот слушай.
Получается, что и тебе и мне причитается по пять десятин земельки, по коню да деньги в придачу. Так? Так. Но, - Прокоп поднял кверху палец. – Но ты отказываешься от своей доли. Не перебивай, - видя, что Иван собрался, было, что-то возразить, опередил его. – Не перебивай, я и сам собьюсь. Ага. О чем это я? Ага. Ты отказываешься, нет, ты не отказываешься, берешь свою долю, и отдаешь ее мне. Вот!
-С каких таких радостей я тебе должен отдавать или отказаться? - Прошкин прервал напарника. – Я что – рыжий? Чем ты лучше меня?
-Вот, я и говорю, - довольный Прокоп потирал руки. – Ни хрена ты в жизни не смыслишь, Ваня, - произнес свысока, покровительственно. – Я у тебя это куплю!
-И марки немецкие, что ли?
-Нет, глупыш! Землю и коня я у тебя выкуплю. Вот! Марки оставь себе.
-А денег у тебя хватит? Все-таки – пять десятин земли да конь.
-И это я подумал – Прокоп достал кисет, бумагу, принялся неспешно крутить очередную цигарку. – Заранее подумал, Ванюша, - говорил, а голос срывался, руки слегка подрагивали.
Чтобы не выдать себя, Иван отломил веточку, стал срывать с нее листочки, стараясь унять дрожь в руках. Ждал.
-Вот о чем я подумал, Иван Назарыч, - сильно затянулся, выпустил дым через ноздри, продолжил. – Когда товарищи евреи собирались бежать, всё золотишко, камушки разные взяли с собой, и несут их, драгоценных, под сиськами да в трусах. Всю дорогу об этом думал, всё не знал, как добраться до такого богатства. Хотел, было, попросить, что бы за работу заплатили, да постеснялся. Но оно-то с ними, я правильно говорю? – повернулся к Ивану, ожидал ответа.
Тот кивнул, соглашаясь.
-Правильно! Взяли и несут. Но не отдавать же нам немцам жидов с их золотишком, а? – опять обратился к Ивану, но не дождался ответа, продолжил. – Грешно такой куш не сорвать. Поэтому, сейчас идем в лагерь, и делаем обыск. Тряханем жидовское отродье напоследок! Все золото забираешь себе. Мне не надо. Это будет моя плата за твой пай земли и коня, идет?
Повернулся лицом к лейтенанту и встретился с ним взглядом. В тот же миг сорвал с плеч винтовку, сделал резкий сильный выпад вперед, целясь штыком в грудь. Иван еле успел отбить штык в сторону, но кончик его все же задел за предплечье. Он отшатнулся и сильно, снизу нанес удар Прокопу в подбородок. Тот выронил винтовку, но, все-таки, успел подмять под себя Ивана.
Какое-то время они катались по земле, кряхтели, пытаясь ухватить друг друга за горло. Более сильный Прокоп навалился всем телом на Ивана, дотянулся руками до шеи, сцепил их, с силой сдавливая. Еще какое-то мгновение Прошкин сопротивлялся, левой рукой пытаясь сорвать пальцы с шеи, правой – отталкивая за подбородок голову противника, задирая ее кверху. Но левая, раненая в предплечье рука, с каждой секундой ослабевала, а хватка Прокопа, напротив, только усиливалась и усиливалась. Вот уже Иван захрипел, язык непроизвольно высунулся изо рта, пеной пошла слюна. Дыхания не хватало, сознание начало постепенно покидать его, красные круги замельтешили, закружились перед глазами, но в последний момент правой рукой успел дотянуться до голенища сапога, вытащить нож.
Сколько лейтенант пролежал вот так, под проводником, не помнил. Постепенно сознание вернулось к нему, а с ним – и память. Иван сбросил с себя безжизненное тело, провел рукой по лицу: слипшиеся от крови пальцы, кровь на губах. Посмотрел на противника: изрезанная ножом шея на трупе уже не кровоточила, несколько черных здоровых мух кружили над раной. Поискал глазами нож – его нигде не было. Приподнял труп, повернул его набок: из груди торчала рукоятка ножа. Выдернул, вытер лезвие о траву. Посмотрел себе на грудь: вся гимнастерка была в крови. И сильно саднило левое плечо.
Подняться и идти сил еще не было. Раскинув руки, застыл на траве, устремив бессмысленный взгляд куда-то вверх, к вершинам деревьев, к сороке, что прилетела сюда невесть откуда и пристроилась стрекотать с ветки березы.
То ли уснул, то ли опять терял сознание, но чувствовал себя между сном и явью: то видит сороку, слышит ее крики, то вдруг это видение выпадает из памяти.
-Ваня, Ванечка! – очнулся оттого, что Гиля тормошила за голову, стоя перед ним на коленях. – Ва-а-н-я-а!
Почему-то плохо открываются глаза? Ресницы как будто слиплись.
-Гиля? – слабая улыбка тронула окровавленное лицо Прошкина. – Гиля, это ты? Нет, ма-а-ама?
Расплывчатый женский силуэт застыл сверху, закрыв собой небо.


9



Впереди шел Иван с палкой в руках, автоматом на шее и вещевым мешком за плечами. Саперная лопатка, фляжка с водой и подсумок с магазинами, котелок болтались на поясе.
За ним, вытянувшись цепью, брели женщины, старики и дети. Замыкала колонну Гиля. Помимо медикаментов в руках, торбы за спиной, на плече висела и винтовка на ремне. Отдать ее кому-либо другому у Прошкина не получилось. Дядя Ицхак в категорической форме заявил, что готов умереть в болоте от голода и холода, только не подноси ему оружие. Всю жизнь был портным, а тут стрелять…. Нет уж, увольте.
С подростками вообще целая история. Как любые дети они готовы были на подвиг, на меньшее и не соглашались, но мамы…. До сих пор Ваня не так представлял себе роль матери в еврейской семье.
Сейчас приходилось оставлять беженцев где-нибудь в лесной чаще, самому делать вылазку в предполагаемый район следования, разведать все, вернуться обратно, и снова вести людей. Хотя можно было без опаски брать с собой связного, и всё – проблема оперативности была бы решена. Как-то с Гилей они посчитали, получилось, что лейтенант Прошкин за один дневной переход делал два расстояния. И все лишь потому, что помощников у него не было.
Однако, деваться было некуда, надо идти и тащить за собой людей.
После случая с проводником, почти сутки не смогли сделать и шага, пока Иван восстановил силы. Вроде, и ранен-то был штыков в предплечье по касательной, но, по словам лечившей его Гили, были разорваны мышечные ткани и задета кость. Как еще в тот момент смог он сопротивляться левой рукой - уму не постижимо.
Тогда девушка еле довела Ивана до ручья, только не в том месте, где был лагерь беженцев, а чуть выше по течению. Смыли, насколько могли, кровь, привели лейтенанта в чувство. Старались сохранить в тайне инцидент с проводником, хотя Ваня показал Гиле листовку, и она все поняла.
Возможно, люди и догадались, однако официально было объявлено, что проводник просто сбежал от них, а Иван пытался его задержать. Вот и произошла банальная драка между двумя мужиками. Мужская драка, и всё.
Сож форсировали на плотах из камыша. Не Днепр, конечно, но и перешагнуть играючи не позволяла. Лейтенант почти сутки обследовал реку, но найти мелкое место для переправы так и не смог. Спасибо, встретилась группа красноармейцев, помогли вязать плоты-паплавки из камыша, а потом и сопроводили беженцев на другой берег. В знак благодарности поделились с солдатами продуктами, хотя и самим было в обрез. Тайком от дяди Ицхака матери подкармливали детей салом с печеной картошкой, что приходилось воровать на бывших колхозных полях. Хлеб давно закончился, сухари подходили к концу. Выручали грибы, которых было в изобилии. Их жарили на кострах, предварительно нанизав на прутики. Поизносилась обувь, истрепалась одежда. На привалах женщины пытались чинить ее, но она снова и снова приходила в негодность.
Чтобы сохранить хотя бы подошвы, приходилось подвязывать их к ногам, а сами ноги укутывать разным тряпьем. У Ивана добротные трофейные сапоги тоже прохудились, не выдержали таких испытаний, но на ногах еще держались. Днями шли босиком, но по ночам было уже достаточно холодно: роса, туманы, зачастившие дожди не прибавляли здоровья, многие уже кашляли, простудившись. Во всех ноги посбились, кровоточили.
Кошмаром стали вши: они появились разом, из ниоткуда, но в таком количестве, что бороться с ними стало просто невозможно – бегали по телу в открытую. Давили руками, соскребали горстями, вымачивали одежду в воде, прожаривали швы на костре – все равно эти паразиты выживали и появлялись во всех почти одновременно. В конце концов, махнули рукой, и люди вспоминали о них, только когда становилось совсем невмоготу терпеть.
Шоссе Гомель-Могилев перешли два дня назад, еще через день – перебежали в ночи Брестскую трассу, и теперь двигались параллельно ей в сторону Рославля.
О линии фронта сведений никаких не было, пользовались редкими слухами. Каждую ночь напрасно лейтенант напрягал слух, пытаясь уловить канонаду, но тщетно: лесная тишина кроме привычных звуков нечем другим не нарушалась.
Мысли одна тяжелее другой не выходили из головы. Неужели сдали Москву, и им придется идти еще несколько тысяч километров в ее обход? Листовки с такой информацией они уже находили в лесах, но в это не хотелось верить. Сдача немцам столицы приравнивалась лейтенантом к поражению, что душа его никак не хотела принимать и понимать. Да, получили по соплям в первые месяцы войны, но что бы Москву сдать - нет, шалишь, такому не бывать!
Святая вера в незыблемость столицы и придавала сил, вела сквозь леса и болота небольшую колонну затерявшихся в них, но не потерянных людей.
Если по лесам идти было более-менее спокойно, то переход открытых пространств становился сущим наказанием: надо было как можно быстрее преодолеть его, не привлекая к себе внимания. А это не всегда удавалось, случались заминки, а то и прятались на целый день где-нибудь в кустах или зарослях высокой травы. Мучительное бездействие в таких случаях угнетало еще больше, чем переходы по лесам: терялось самое главное – время. А уже сентябрь подходил к концу. Надо было спешить. Не дай Бог морозы, и все – весь поход пойдет насмарку. Люди попросту не выдержат холодов.
На привалах Иван на всякий случай обучил Гилю стрельбе из автомата и винтовки. До выстрелов не доходило, но теоретические азы она постигла довольно успешно. К счастью, на практике проверить ее знания пока не приходилось.
На этот раз Прошкин ходил в разведку, оставив людей в густом ельнике в полутора-двух километрах. Его насторожило обилие следов на довольно широкой лесной дороге, что бежала в одном с ними направлении. Надо было узнать, как можно обойти очередной населенный пункт. Карт не было, приходилось идти чаще по наитию, а тут, как этот случай, без разведки не обойтись.
Колонна из шести большегрузных крытых машин и пяти мотоциклов с пулеметами на колясках в сопровождении броневика проследовали навстречу лейтенанту, обдав его гарью выхлопных газов. Спрятавшись за кустом, наблюдал, как прошла она, ревя моторами, как оседала на лес пыль. В машинные запахи стал приплетаться запах горелой древесины вперемешку еще с чем-то, что тянулся вдоль дороги вслед ушедшей колонне. Еще через несколько сот метров Иван уже увидел столбы дыма, что поднимались в небо, закрывающие собой полуденное солнце.
Прибавив шагу, вышел на околицу какого-то села, которое пылало из конца в конец. Странно, но людей нигде не было, никто не тушил пожар, только одинокие собаки нет-нет, пробегали вдоль улицы, да кошка вдруг выпрыгнула из-под ног.
На улицу выходить не стал, а пошел огородами в надежде хоть кого-то увидеть.
Но нет, нигде и никого так и не нашел. Зато бросились в глаза несколько виселиц с жертвами, что застыли на веревках на небольшой площади перед чудом сохранившейся церковью с покосившимся крестом. На груди некоторых висели таблички: на черном фоне белые надписи «Партизаны» на русском и немецком языках. Ваня сосчитал: пятеро мужчин и две женщины. Одна, еще девочка со светлыми длинными волосами, висела совершенно голой, почти касаясь босыми ногами земли. Жуткая картина пожара, виселицы мутили разум.
Душила обида, хотелось выть, стонать, орать во все горло. Как такое могло случится, что он, гражданин Советского Союза, советский офицер должен скрываться по лесам у себя на Родине?! Как такое могло произойти, что чужие страшные твари пришли в его дом, вышвырнули хозяев, превратив их в изгнанников? Вешают, стреляют, сжигают? Как? Кто ответит за эти злодеяния? И почему он не защищает этих людей, эти города и деревни? Почему стоит вот здесь, а не идет в атаку на врага, не гонит его с родной земли?
Прислонившись к дереву, Прошкин сквозь пелену на глазах смотрел на уничтоженную деревню, в бессилии кусая себя за руку.
-Ты кто, мил человек? – как и откуда взялась эта старушка, Ваня не заметил, а теперь был искренне рад хоть одной живой душе.
-Человек я, бабушка, - тихо ответил он, и добавил: - Лейтенант. Иду к своим. Что здесь произошло? Впрочем, - сразу поправился, - и так все ясно.
Опустив голову, еще некоторое время молча стоял, не в силах произнести ни слова. Молчала и старушка.
-Немногие спаслись, всех уничтожили, - нарушила молчание бабушка. – Донесли супостату, что в деревне укрывали евреев и раненых красноармейцев, да еще половина жителей в партизанах. Вот и взбесились фашисты. Человек сорок живьем сожгли в колхозном амбаре: всех евреев и семьи тех, кто их прятал, в огне страшную муку приняли. Вот такие скорбные дела у нас.
Стояла, сложив руки на груди, горестно качала головой.
-Разве ж могут нормальные люди такое творить? Нелюди это, сынок, нелюди. Даже звери на это не способны.
На площади перед виселицами стал собираться народ. На земле напротив повешенной девочки на коленях застыла женщина. Кто-то из мужчин уже снимали с веревок трупы, складывали вдоль обочины. Плач, причитания резали слух. Потом вдруг все побежали куда-то на другой край деревни, столпились у пепелища, стали разгребать головешки.
Прошкин тоже пришел сюда. То, что он увидел, заставило содрогнуться, сердце замерло от вида горы обгоревших человеческих тел. Мутило от запаха горелого человеческого мяса.
Повернувшись, тихо побрел обратно в лес, к своим. Уже на выходе из села снова повстречал ту же старушку.
-До свидания, бабушка, - попрощался машинально, из вежливости.
-Погоди, милок, - остановила его старая женщина. – Ты чего приходил-то? Или только на горе наше посмотреть?
-Нет, бабушка. У меня и своего горя хватает. Справиться бы, - ответит он. Подумав, добавил. – Хотя, кто определял, кто мерил – чьё горе горше?
-Небось, от немца бежите?
-Да, бежим. За линию фронта веду горемык евреев, да и сам заодно с ними к своим иду, - почему-то не стал скрывать, открылся перед этой старушкой.
-Вижу, поизносились, - глядя на рваньё, надетое на Прошкина, произнесла бабушка.
-Есть маленько.
И вдруг пожалился старушке.
-Вши замучили нас, мать. Баньку бы нам, да одежку какую-никакую.
-Одежды не обещаю, сам видишь, что с деревни осталось. А вот баньку можно, если воды сами наносите. Не жалко.
-Не боишься, мамаша, что опять евреи зайдут к вам?
-Чего бояться? Мы, ведь, свои люди, советские. Страшнее, чем сотворили фашисты проклятые, уже не будет, - просто ответила та, смахнув слезинку кончиком платка. – Наверное, удивляешься, что я не убиваюсь со всеми вместе?
-Как сказать? – пожал плечами лейтенант. – Каждый переживает по-своему.
-А ты и не удивляйся. Месяц назад всю мою семью немец проклятый порешил. Сама цела осталась потому, что в лес уходила в тот момент, травы собирала. Да, вишь, как получилась: травы меня и спасли. Вот после этого сердце застыло, оконемело, сил нет. Хотя боль за погибших встала где-то в груди, вздохнуть не дает. Ну, пошли. Разве можно к горю привыкнуть? – закончила горестно.
Банька стояла на той стороне села, за огородами, на берегу небольшой мелкой речушки.
-Во многих баньки уцелели. Моя тоже, – бабушка открыла дверь, показала закопченную баньку с каменкой в углу, с вмонтированной в нее большой железной бочкой. Такая же бочка стояла напротив печки – для холодной воды. – У меня еще сараюшка сохранилась. У людей и этого нет. Куска не обещаю, но обмылок хозяйственного мыла есть. Вон, лежит на окошке.
-Я быстренько за своими, - Прошкин бегом кинулся к лесу.
Первыми мылись женщины и дети. Потом – подростки вместе с дядей Ицхаком. Последним пошел Иван. Никакого пара ему не досталось, был доволен хотя бы теплой воде, мылу. Мылся не спеша, коптилка в углу на полке уже догорала, а потом и совсем погасла. Ополаскивался в темноте, на ощупь оделся, вышел из бани.
Полная круглая луна висела над лесом, над селом. К удивлению, никого рядом Ваня не обнаружил. Не было людей и на берегу речки. Людские голоса доносились из сожженной деревни. Быстро направился туда, но, все же, старался соблюдать осторожность, вышел к ним не сразу, а чуть погодя, убедившись, что опасности нет.
На краю дороги у плетня сидели и стояли его попутчики-евреи. Вокруг них, кружком, столпились местные жители. Первой мыслью было: «Неужели месть за сожженных земляков? За сожженную деревню? Не может быть?». Решительно вошел в круг, ухватился за автомат, прикрыв спиной своих, был готов защищать их любой ценой.
-Что происходит? В чем дело? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, адресуя вопрос всем, тревожно обведя взглядом стоящих перед ним мужчин и женщин.
-Вишь, какой у вас защитник, - то ли одобрительно, то ли осуждающе раздалось из толпы. – Неужто стрелять бы начал?
-В чем дело? Что здесь происходит? – повторил вопрос. Тревога только усилилась. Насупленные темные лица при свете луны, темные впадины вместо глаз – жутко вдруг стало лейтенанту.
-Все хорошо, Ваня, - Гиля встала рядом, отвела парня в сторону. – Вот, пришли помочь нам, я даже не знаю, что говорить и что думать.
-Как помочь? – не сразу понял Прошкин. – Их же только что сожгли, все село, людей, что прятали евреев? О какой помощи ты говоришь? – говорил это громко, что бы слышали все.
-Однако это так, Иван Назарович, - официальным тоном сказала Гиля.
-Послушай, мил человек, не видно твоих знаков различия, - вперед выступил небольшого росточка мужик с окладистой бородой.
-Лейтенант я. Лейтенант Прошкин Иван Назарович, - представился по полной форме Иван.
-Вот я и говорю, - продолжил бородатый. – Уважение мы к тебе имеем, что и форму красного командира не снял, и знаки различия сохранил, документы, небось, тоже целы, и оружие при тебе не только наше, но и вражеский автомат на шею повесил. Полагаю, добыл его в бою. По-моему мнению – не спужали тебя фашисты. Так я мыслю?
-Всякое было, - пожал плечами Прошкин. – Только штаны сухие оставались в любом случае.
Гул одобрения прокатился по толпе после ответа лейтенанта.
-И людей подвизался вести к своим за линию фронта не за награды, а по совести, небось? – и опять замерли все, ожидая ответа гостя.
-Какие награды? Доведу живыми и здоровыми, вот и будет моя высшая награда.
И снова одобрительно загудела толпа: слышно было, как пересказывали слова Ивана тем, кто не расслышал его ответ.
-Нам тут девушка рассказала про тебя, как с проводником схлестнулись, как немца порешил, как от погони уходил, уводя от девчонки фашистов, как положил четверых, - вперед вышел еще один мужчина, по голосу – моложе бородатого. – Выходит, ты – герой, а мы трусы?
-Это к чему вы так сказали? – насторожился Иван. – Я вас знать не знаю, как мне о вас судить?
-По-твоему получается, что раз фашисты наших людей сожгли за то, что прятали красноармейцев и евреев, так остальные и спужались, в штаны наложили, и совесть человеческую потеряли?
-И в мыслях не держал такого, - оправдывался Иван, повернулся к Гиле, как бы ища у нее поддержки. – С чего это на меня напали?
-Мы же русские люди, советские, неужто друг друга в беде бросим? - раздался женский голос из толпы.
-Вот-вот, - поддержал говорившую женщину бородатый мужик. – Немцы думают, что нас спужать можно. Хрен они угадали! Кол им в глотку, чтоб голова не шаталась! Правильно я говорю? – обратился к толпе мужчина.
-Всё верно, Кондрат Никитич, - одобрительно отозвались из толпы. – Нас на колене не сломить. Мы только согнемся, но выпрямимся обязательно. И тогда держись, вражья морда!
Легкий смешок прокатился среди людей и замер под лунным небом. Иван был растроган таким приемом местных жителей, которые не испугались карательной акции фашистов, а напротив, бросили вызов немецкой армии, твердо уверенные в своей победе, в победе добра над злом. Комком встало в груди от гордости за таких людей, защемило в глазах, запершило в горле. Значит, не всё потеряно значит, не напрасно идет он к своим и ведет за собой других за линию фронта.
Беседу прервали звуки телеги, что задребезжала со стороны леса. Все вмиг повернулись, застыли выжидающе.
Правил конем мужчина, рядом с ним, свесив ноги, сидела и женщина.
-Помощь принимаете? – остановив коня, мужчина соскочил с телеги, помог слезть женщине. – Жители Бобровки собрали, что могли. Не обессудьте, соседушки дорогие.
Только теперь все заметили, что на возу горкой возвышается что-то, занимая почти всю телегу.
-Одежка какая никакая, - приехавшая женщина скинула с вещей рядно, жестом указала на воз. – Тут обувь, кое-что с одежки. Не побрезгуйте, берите. Осень на носу, а вы….
В наступившей тишине слышно было как одна из беженок что-то говорила своему ребенку на еврейском языке, заплакала Хая на руках у бабушки Ривки, и та стала напевать ей, укачивая.
-Не об нас речь, соседи, - это заговорила хозяйка бани. – Вот, горемыки, завшивели, поизносились, а им идти еще да идти, - показала рукой в сторону притихших беженцев. – Вот им бы и не помешала ваша помощь, а мы дома – как нибудь выживем.
Какое-то мгновение все молчали, напряженно уставившись на притихших евреев. Даже дети, почувствовав напряженный момент, затихли.
Гиля прижалась к Ивану, оба замерли, не решаясь произнести ни слова. Они понимали, что им нужны и одежда и обувь, но как это взять у людей, у которых все имущество сгорело, сгорели родственники, друзья, знакомые? Язык не поворачивался просить помощи. Молчали и без того притихшие беженцы.
Нарушил тишину, разрядил обстановку уверенный голос бородача Кондрата Никитича:
-Об чем речь, земляки? – даже прошелся внутри людского круга, стараясь заглянуть каждому в глаза. – Не люди мы, что ли? Конечно, надо помочь, об чем речь!
Его сразу же поддержали, заговорили все разом.
-Конечно, пускай берут.
-Им нужнее, мы – дома, если что – и лапти сплетем, в землянках обогреемся.
-Это по-людски, по-человечески.
Лейтенант не смог дольше находиться здесь, слушать волнующие душу, вышибающие слезу разговоры, отошел к плетню, прижался спиной. Спазм перехватил дыхание, комком встало в горле, непрошенные слезы навернулись на глаза. Сжал до боли зубы, заскрежетал ими от нахлынувших чувств. Рядом стояла Гиля и, не стесняясь, плакала в голос. За ней зарыдали, заплакали почти все женщины-беженки. Даже дядя Ицхак захлюпал носом, отвернувшись к забору. Не остались в стороне и сельчанки: через минуту уже вся женская половина рыдала с причитаниями, выливая со слезами всю боль, все страдания, что выпали на долю этих людей. Но и тут, рядом со своим горем они не остались безучастными к горю других. Сострадание, жалость, человеческое участие не смогли уничтожить никакие карательные акции – люди остались людьми даже в такой страшной ситуации. Людьми – в самом лучшем, самом высоком понимании этого слова.
Прошкин не смог выдержать такое, ушел к речке, сел на берегу, уставившись в отливающую серебром при лунном свете воду. Обида и злость за свое теперешнее положение, бессилие перед врагом, гордость за людей, что его окружали, твердая уверенность, что с таким народом точно победим, не даст он себя в обиду – все это смешалось в нем, заполнило сознание, бередило душу.
«Нет, сволочи, не угадали, нас не сломить! На это вы вряд ли рассчитывали, когда на нашу Родину нацелились. Ничего, после отступления сопли на кулак намотаем, и вперед пойдем. Дайте время, и на нашей улице будет праздник».
-С кем это ты беседуешь? – Гиля присела, тронула Ивана за плечи. – Вроде, рядом никого нет?
-Извини, наболело, это я так, - лейтенант не заметил, как стал разговаривать сам с собой, как подошла девушка. – На чем порешили?
-Ой, Ваня! Мне так неудобно перед людьми. Представляешь, всю обувь и одежду нам отдали, не знаю, как и благодарить.
-Вот такие они, люди наши, - то ли ответил девушке, то ли продолжил свои мысли Прошкин.
Вышли из гостеприимного и сожженного села рано утром. Чистые, переодетые в хорошую одежду, отдохнувшие, беженцы решительно двигались к своей цели. Помимо обуви и одежды, сельчане снабдили и продуктами. Правда, в основе своей это были картошка, овощи, фрукты, немного сухарей. И все же, это была неоценимая помощь, а главное, была твердая уверенность, что свои люди помогут, не оставят в беде. Это окрыляло, придавало сил.
О том, где в это время проходил фронт, точных сведений никто не знал, но то, что Москва оставалась нашей – сомнений ни у кого не вызывало.
Только через неделю пути в небе заметили наши самолеты, которые летели куда-то стороной от маршрута колонны. Потом послышались сильные взрывы, и опять бомбардировщики прошли в вышине к своим аэродромам.
Эти первые советские самолеты, первые взрывы были для Ивана самой лучшей, самой приятной музыкой за все время его отступления от Минска. Значит, фронт где-то рядом, но где? В селе никто точно сказать так и не смог, но предположительно, где-то у Ельни, или немного дальше, потому что радиус полета самолетов ограничен.

10

Все ближе и ближе приближались к линии фронта: по ночам уже слышны были артиллерийские взрывы, все дороги заполнены немецкими войсками. Казалось, нет ни одной более-менее значимой дороги, по которой не шли бы фашистские войска. Стало большой проблемой перейти любую из них, особенно железнодорожные ветки, которые встречались на пути беженцев все чаще и чаще.
Оставив людей в густом ельнике на краю леса, лейтенант Прошкин более трех часов вел наблюдение за движением по железной дороге, которую надо было прейти за темное время суток.
В перерывах между товарными составами и эшелонами с живой силой и техникой проходили патрульные дрезины с мощными прожекторами. Но окна все равно были, и можно было перейти на ту сторону безболезненно, правда, если бы Иван был один. А вот с таким количеством людей – вопрос спорный. Во-первых, их негде спрятать вблизи насыпи, чтобы оперативно, быстро перескочить через железную дорогу. Во-вторых, многие идут с больными ногами, какая уж тут скорость.
Сместившись вдоль насыпи еще с километр, Иван нашел подходящее место для перехода: густая, высокая трава позволит подойти как можно ближе, затаиться и выжидать. Останется сделать рывок, бросок, и все будут на той стороне. Приняв такое решение, лейтенант вернулся к людям.
Начинало светать, мелкий нудный дождь прекратился, туман надежно спрятал притаившихся беженцев, глушил кашель, что нет-нет, да вырывался из простуженных тел.
Прошкин до рези в глазах вглядывался в темноту, чутко вслушиваясь в каждый звук, каждый шорох начинающегося дня.
Вот прошла дрезина с патрулем, луч прожектора скользнул над головами притихших беженцев, замелькал по деревьям, переметнулся на другую сторону, затерялся в тумане. Тишина.
-Вперед! Быстро вперед! – лейтенант стоял на насыпи, подгоняя отстающих. Помог взобраться бабушке Ривке с Хаей на руках, пропустил Гилю, поторопил дядю Ицхака. – Быстрее, быстрее!
Первые уже скрылись в лесу на другой стороне, как вдруг справа по ним ударил немецкий пулемет. Пули рикошетили от рельс, высекая искры, засвистели над головами убегающих людей.
«Засада или пеший патруль?» - мелькнула в сознании, и Прошкин машинально тут же упал спиной на откос, выпустил длинную очередь в сторону немцев. Огонь пулемета тотчас сместился на него, прижал к земле, Иван заелозил, заскользил под насыпь, пытаясь найти укрытие. По-пластунски стал пробираться в сторону леса, как оттуда неожиданно раздались винтовочные выстрелы: это Гиля, стоя за сосной, начала стрелять из винтовки, прикрывая отход лейтенанта.
-Уходим! – ухватив за руку девчонку, увлек ее в чащу вслед ушедшим беженцам.
-Помогите, помогите-е-е! – раздалось от железной дороги. – Помоги-и-те!
Иван и Гиля бросились на зов: под насыпью лежал и стонал, держась за правую ногу, шестнадцатилетний внук дяди Ицхака Натан Кац.
Время на раздумье не было: перекинув раненого через плечо как куль, Прошкин поспешил в лесную чащу подальше от места перехода, за ним еле успевала Гиля.
Стрельба за спиной стихла, беженцы смогли уйти на достаточное расстояние, укрыться в лесу. Только здесь Иван снял свою ношу, а Гиля приступила к осмотру раны Натана. Пуля прошла чуть выше щиколотки, раздробив кость, ее кусочки острием своим торчали с ноги паренька, залитые кровью. Как могла, Гиля обработала рану, наложила повязку из остатков бинта, жгутом перетянула ногу. Мальчик стонал, впадая в беспамятство, то вдруг приходил в себя. Идти самостоятельно не мог, это было ясно и Прошкину с Гилей, и всем остальным беженцам. Его мама Илана Кац не отходила от ребенка, стараясь хоть как-то облегчить ему боль, помочь в его страданиях. Двое других ее детей мальчик шести лет и девочка десяти – стояли рядом, безмолвные, не до конца понимая трагизм положения их брата. Дедушка Ицхак молился чуть в стороне, все остальные беженцы столпились вокруг, с надеждой взирая на лейтенанта с Гилей, ожидая от них главного решения – как быть дальше? Все прекрасно понимали, что с этого мгновения раненый мальчик становится обузой, оставить его где-то или вылечить – возможности не представлялось. Однако, надо идти, идти вперед к линии фронта, но – как?
Это прекрасно понимал и Иван, но где-то глубоко в души уже был готов к такому развитию событий. За время следования не раз и не два к нему приходила мысль, что вдруг кто-то заболеет или кого-то ранят. Как быть в таких случаях ему – старшему над этими беззащитными людьми? Как повести себя, что делать, чтобы доставить всех до конечной цели? Как не посеять панику, не давать повод потерять надежду?
-Что думаешь, Гиля? Как быть? – Иван отвел девушку чуть в сторону, прислонился к дереву. – Хочу услышать твое мнение. Во-первых, по ранению, а во-вторых – как быть нам дальше? – У него уже было свое решение, но ему хотелось перепроверить его, еще раз убедиться, что поступает единственно правильно.
-Насколько я разбираюсь, мальчику нужна хирургическая помощь. У меня кроме бинтов нет ничего, ты же знаешь.
-Это я и без тебя знаю.
-А если так, то чего у меня спрашивать? – обиделась девушка. – Ты командир, как решишь, так оно и будет. Ясно одно, что бросать ребенка никак нельзя.
-Да, хорош ребенок – шестнадцать лет. Но я не об этом. Как будет протекать ранение без медицинской помощи, вот что меня интересует. Насколько его хватит?
-Самое страшное – гангрена, - ответила Гиля. – Все будет решать время: чем раньше окажут помощь, тем лучше.
-Да, это уже зависит от того, как быстро выберемся к своим, - подытожил разговор Иван. – Ладно, пошли к людям, они заждались.
Пятые сутки беженцы мотались между фронтовых дорог, но пройти вперед смогли не на много: всюду фашистские войска, патрули. Если раньше могли за день или за ночь сделать километров тридцать, а то и все пятьдесят, то сейчас если и продвигались, то на пять-шесть километров. Стало небезопасным разводить костер, готовить что-то горячее, приходилось питаться впроголодь. Даже отдыхали где-нибудь в укромном месте в пол-уха, готовые в любой момент подскочить, спрятаться, убежать от самой непредвиденной опасности.
Раненого таскали на самодельных носилках, сделанных с плащ-палатки, привязанной к двум палкам. Несли по очереди, прокинув лямки из тряпок через шею носильщика. Так было немножко легче, да и руки были хоть чуточку свободными. Сзади бессменно носил дедушка мальчика Ицхак Кац, а спереди, меняясь по очереди, почти все взрослые.
Опять появились вши, на лицах людей повысыпали угри, приищи, сыпь. Многие кашляли, простудившись. Несколько маленьких ребятишек постоянно температурили. Одежда снова поистрепалась, поизносилась обувь.
А Натану становилось все хуже и хуже: раненая нога распухла, появилась синева, и с каждым днем она поднималась все выше и выше по ноге, подбиралась к колену. У больного который день не спадала высокая температура, он бредил, не приходя в сознание. Худющий, одни кости, быстрее напоминал обтянутый кожей труп. О том, что бы его накормить, речи даже не шло. Гиля через силу ежедневно заливала ему в рот воду, поила, вот и всё питание. Правда, если удавалась развести костер и приготовить что-то горячее, то поила и теплым бульоном.
Все понимали, что темп передвижения снизился не только из-за обилия немецких войск, но и из-за раненого подростка. Слишком трудно быстро и незаметно проскользнуть под носом у врага, имея на руках такой груз, такую обузу.
В очередной раз вернувшись из разведки, лейтенант застал всех евреев сидящими вокруг носилок с раненым Натаном. Мать Илана беззвучно голосила, заламывая руки, дедушка Ицхак молча стоял на коленях у изголовья подростка, гладил волосы внука дрожащими руками, задрав к небу жиденькую бороденку, молился, остальные – насупившись, безучастно уставились глазами куда-то в землю, себе по ноги, ждали.
-Умер? – Прошкин кинулся к раненому, взял в свои руки руку мальчишки, нащупал пульс, почувствовал слабое биение сердца. – Умирает? – с тревогой обратился к Гиле, которая закусив зубами рукав кофты, полными слез глазами, наблюдала за Иваном.
-Н-нет, - еле выдохнула она, разрыдалась, не в силах сказать правду, убежала в лес. – Они, они, - в стороне от всех прижалась к Ване, дала волю чувствам, плакала в голос, навзрыд. – Они хотят оставить Натана под деревом в лесу одного, - наконец, сквозь плач поделилась страшной новостью. – Умирать. Живого.
-Как это произошло?
-Уже несколько дней все только и шептались о том, что раненый мешает, что из-за него могут погибнуть остальные, когда до цели осталось совсем ничего. Это выговаривали его маме Илане, но пока терпели, ждали слова дяди Ицхака. А сегодня, как только ты ушел, всё началось снова, и дедушка сдался.
Закончив рассказ, она с надеждой смотрела на лейтенанта, ждала его решения, верила ему, надеялась на него.
Умом понимала, что это бесчеловечно, что так нельзя, но поделать ничего не смогла: к ее голосу не прислушались, хотя она и пыталась отстоять раненого, взывала к человеческим чувствам, к совести. В то же время не смогла сбросить со счетов и реальность, а она такова, что существование шестнадцати человек, их жизни, судьбы прошедших такое расстояние, вынесших такие трудности, поставлены под угрозу именно вот этим ранением мальчика. Всё естество девушки противилось, восстало против, обида глушила, перехватывала дыхание от несправедливости. Ее небольшой жизненный опыт подсказывал, что за жизнь надо бороться, бороться до конца, когда, казалось, уже нет ни сил, ни желания, а надо бороться, верить, и, главное, делать для этого всё, не опускать руки.
Приблизительно так и говорила она своим попутчикам, волею судьбы ставшими для нее родными. Но…. А вот теперь надежда только на лейтенанта Прошкина, как на старшего. Она знала обычаи своего народа, знала, что помимо жесткого рационализма, он милосерден, добр. Но в этой ситуации отчаявшимся, теряющим веру в спасение людям нужен толчок, нужна твердая рука, что отведет, отодвинет в сторону минутную слабость, заставит перешагнуть через себя, даст надежду на спасение. И это должен сделать Иван.
Гиля взирала на лейтенанта с надеждой обреченного человека, он чувствовал это. Какое-то мгновение еще стоял, прислонившись к дереву, потом вдруг резко оттолкнулся и решительно направился к людям.
Он уже знал, что надо делать, когда теряется вера, надежда на победу, когда сознание находится на грани паники. Но и еще сильнее знал, что в беде товарища бросать нельзя, даже если тебе грозит самое страшное - смерть. То, суворовское, «сам погибай, а товарища выручай», было для него не пустой фразой, лозунгом, а смыслом жизни, вошедшее в его плоть и кровь за время боев. Именно так поступали его сослуживцы, так сделал дядя Толик, сержант Смирнов в то летнее утро.
-Встать! – глаза гневно блестели, плотно сжатые губы побелели, подрагивая от негодования. – Встать! – выхватил из-за пояса пистолет, обвел всех, остановился на дяде Ицхаке, уперев в него ствол пистолета, интуитивно почувствовав в нем тот, последний оплот, который сдался, проявил слабость. – Застрелю любого, кто сделает попытку бросить мальчишку, понятно? Убью, как последнюю собаку, и рука не дрогнет даже за одну мысль оставить раненого! Свои своих в беде не бросают! - ухватил носилки у изголовья. – Ну? - требовательно произнес Иван, дожидаясь, пока дядя Ицхак возьмет носилки сзади. – Вперед!
Таким ярым Гиля еще никогда не видела Ивана. Возможно, где-то близкое состояние было у него, когда шел в рукопашную или когда сражался с проводником, но эти моменты она не видела. А вот по сегодняшним поступкам поняла, что не так уж и прост ее Ваня, что за кажущим спокойствием и рассудительностью скрывается волевой, мужественный человек, готовый взять самую тяжелую, самую невыгодную для себя ответственность. Та решительность, с какой он поставил точку в человеческой драме, еще выше подняла его в глазах девушки, ярко высветила в нем мужчину, солдата, защитника.
Она еще некоторое время стояла, осмысливая произошедшее, а слезы благодарности застили глаза, душа встала на место, успокоилась, став свидетелем торжества добра.
Все последующие дни Прошкин никого не допускал вместо себя к носилкам, позволяя только редкие передышки, когда все останавливались, отдыхали. Чувствуя свою вину, дядя Ицхак тоже под стать лейтенанту не выпускал из рук носилки со внуком. Видно было, с каким трудом, какими усилиями давался ему каждый шаг, каждый метр пути, но не роптал, не жаловался и не просил замены.
Иван вторые сутки пытался найти брешь в позициях немцев, но никак не удавалось обнаружить даже малейшую щель. Казалось, всё заполнено вражескими войсками, каждый клочок земли изрыт их траншеями, ходами сообщения, окопами. А линия фронта вот она! По ночам над нею висят ракеты, освещая позиции и наших войск и фашистские огневые точки. Между ними только река Угра и всё. Именно она разделяет беженцев от заветной цели, к которой они стремились почти полтора месяца по лесам и болотам.
Лейтенант лежал в траве, наблюдал, как меняется в ста метрах от него боевое охранение врага. Надо было вычислить время, через которое проходит смена.
Ближе к полуночи Иван уже знал, что через два часа на смену одним приходят другие, и дежурят на этой высотке, что нависла прямо над рекой. Возможно, такое господствующее положение было очень выгодно врагу: использую прекрасный сектор обстрела, периодически пулеметные очереди с этой огневой точки срывались в сторону наших войск; каждые десять минут над позициями зависали сигнальные ракеты, которые запускали немцы, подбадривая себя, освещая подступы к высоте. Смена приходила по ходам сообщения, что были прорыты вдоль русла реки.
Это место наиболее подходило к переходу беженцев хотя бы по той причине, что было почти у самой речки. Все остальные не годились из-за отдаленности: пока добегут под обрывистый берег, от людей ничего не останется. Это прекрасно понимал лейтенант. А здесь можно хотя бы на время захватить боевое охранение и всё - беженцы успеют переправиться к нашим. Только на это и рассчитывал лейтенант Прошкин.
Оставив людей на месте своей засады, Иван полз к огневой точке. Выждал за бруствером, пока произошла смена, зажав в руках нож, скользнул в траншею: за поворотом копошился пулеметный расчет.
В последний момент немец повернулся лицом навстречу бросившемуся на него лейтенанту, успел отвести в сторону нож, выбить его из рук. На помощь тут же пришел другой солдат. В первые минуты схватки только узкий ход сообщения спас Прошкина: в этой сутолоке немцы больше мешали друг другу, чем помогали.
Фактор внезапности был потерян, Иван выхватил пистолет и дважды выстрелил в наседавших врагов. Тотчас слева и справа взвились осветительные ракеты, послышались команды на немецком языке. Прошкин заметил, как по траншее справа в его сторону бежали солдаты.
-Бегом, бегом! – торопил беженцев, которые уже перепрыгивали через окоп прямо над Иваном, уходили к реке, а сам снял с бруствера пулемет, посылал очередь за очередью вдоль траншеи в сторону спешащих сюда фашистов.
Долго, слишком долго перетаскивали носилки с раненым Натаном - уже и с левой стороны бежали немцы.
Сверху свалилась Гиля с винтовкой в руках, прижалась спиной к стенке траншеи, стала стрелять в бегущих солдат с другой стороны.
В какой-то момент фашисты замешкались, огонь прекратился, только еще больше осветительных ракет зависло над высоткой.
-На, держи, - Прошкин сорвал с себя знамя, помог обмотать его вокруг девушки, закрепил своим ремнем.
Она безвольно стояла, еще не до конца понимая, что сейчас произойдет: неужели он останется здесь, один, а она уйдет? Нет, только не это! Она должна быть рядом с ним, тогда это будет честно, так будет правильно. И почему он не уходит вместе со всеми?
– Беги, Гиля, беги! Я прикрою! – почти насильно вытолкал ее из траншеи, подтолкнул в сторону реки.
Девушка пыталась что-то сказать, но Иван уже не слышал, ухватив руками пулемет, стрелял в наседавшего врага.
-Беги, беги, Гиля, беги! Помни – Барнаул, улица Селекционная, Клавдия Ивановна-а-а!
Гиля шла, еле передвигая ноги, втягивала в себя сырой осенний воздух, не видела начинающегося утра нового дня, не замечала зависших ракет над этим клочком земли на берегу очередной русской реки. Слезы застили глаза, рот застыл в немом крике, винтовка волочилась по росной траве, оставляя после себя узкий след.
Со всех звуков боя она выделяла только грохот пулемета наверху. Но вот он прекратился, и вместо него заговорил автомат. Первый взрыв гранаты прогремел на высоте, когда она только ступила в воду, второй – когда уже коснулась руками другого берега, и в этот момент что-то горячее, острое ударило по ноге, в плечо, в грудь. Огненные круги завертелись в бешеном вихре, земля, река, кусты, звёздное небо – всё вздыбилось, сорвалось с места, и полетело, полетело… . Кровь хлынула в реку, сливаясь с водой, растворяясь в ней, потекла, побежала куда-то вниз по течению.
Она уже не видела и не слышала, как рвались за ее спиной артиллерийские снаряды и мины; как шли в атаку на штурм высоты красноармейцы; как сильные мужские руки подхватили ее, уносили подальше от места боя; как громкое, победное «ура» разнеслось над рекой, над безымянной высотой.

11

Девятый день мая 1965 года над Солдатским логом заявил о себе ярким весенним солнцем, чистым, голубым безоблачным небом. Молодая нежная трава радовала глаз, легкий ветерок ласкал зазеленевшие кусты, кроны деревьев.
Необычное скопление людей, автобусов, легковых машин согнало со своего гнезда жаворонка, что удобно расположилось на краю поля в небольшом углублении от копыта лошади, напугало его. Забравшись поближе к солнцу, некоторое время тревожно порхал, волнуясь, переживая за оставленные без присмотра в гнезде яйца. Однако вскоре определил, что ни гнезду, ни ему самому никто и ничто не угрожает: люди собрались у высокого гранитного памятника, что стрелой взмыл ввысь прямо из лога, из самого его дна.
Осмелев, жаворонок завис над полем, сначала робко, тихонько проверил голос, издав несколько «чрр-ик», видно, не привык делать работу плохо. И только убедившись, что с голосом всё в порядке, зашелся трелью, развесил песню над весенней землей, внес в этот яркий солнечный день и свою звонкую лепту.
Людская толпа, в большинстве своем с букетами в руках, как разноцветный ковер, еще какое-то время двигалась с места на место, пока не замерла, не остановилась, облепив собой большой мемориальный комплекс. Застыли солдаты почетного караула, прижали начищенные до зеркального блеска инструменты духового оркестра музыканты, успокоилась, угомонилась вездесущая детвора, скорбно замолчали люди степенного возраста.
Под звуки гимна сорвали покрывало, толпа еще плотнее прижалась к ограждениям, жадно вчитываясь в списки погребенных, разыскивая имена и фамилии близких и родных людей.
Особо выделялись три человек – красивая, ухоженная женщина лет сорока - сорокапяти, с тросточкой, в окружении молодой девушки и лейтенанта-танкиста. Они не кинулись со всеми вместе к памятнику, остались стоять чуть в стороне, молча наблюдая за происходящим.
Высокий, стройный светловолосый лейтенант и, под стать ему, девушка с пышными темными кучерявыми волосами, не отходили от женщины, заботливо поддерживая ее под руки с обеих сторон. Она даже не опиралась на трость, а держала в руках.
-Может, посидишь, мама? – девушка наклонилась к женщине, пытаясь заглянуть ей в глаза, упредить ее желания. – Тебе плохо?
-Успокойся, Хая. Мама – мужественный человек, - одернул девушку лейтенант. – Да, мама?
-Ваня, Прошкин! – укоризненно покачала головой девушка. – И когда только тебя научат вежливости? Мог бы и промолчать, или тебя не учили этому в военном училище?
-Дорогая сестричка! Меня учили не подхалимничать, и не заглядывать в рот старшим.
-Что ты хочешь этим сказать, дорогой братик?
-Только то, что мама сама решит, что ей надо.
Женщина не вникала в перебранку детей, а прислушивалась к себе, к своим чувствам, что разом заполнили всю душу, вытеснив из нее все наносное, мелочное, ради чего не стоит тратить ни сил, ни время.
«Неужели это было? Неужели это было с людьми? Люди уничтожали себе подобных – ради чего? Что они приобрели взамен? Счастье? Вечную жизнь на земле? Богатство? И все эти блага удлиняют самую жизнь убийце, делают ее бесконечной, дающую ему вечное наслаждение? Как бы не так! И я могла остаться там под слоем бетона, мраморной крошки. Неужели? Господи! Какие могут быть ссоры, неурядицы, плохое настроение или не та погода? Как это мелочно, примитивно, низко. Как мы не ценим каждый прожитый день, дарованный нам судьбой, каждое мгновение жизни, разменивая их на мелочи, склоки, жадность, богатство, суету.
Проклинаем убийц, и не ценим спасителей. Остался на той высоте Ваня, Ванечка, Иван Назарович Прошкин. Остался, даровав ценою своей жизни жизнь многим, кого он спас буквально из могилы, а кого просто уберег от смерти, вывел с того света, где осталась пустота, мрак, тлен, в этот, где есть солнце, небо, деревья и цветы, сегодняшний день, вот эта трель жаворонка. А ведь он тоже хотел жить, любил ее, ценил такой, какая она есть.
Впрочем, что ж это я? Для нас он не умер, он жив. Вот рядом со мной его сын, его кровь и плоть и то же Ваня Прошкин. А Хая, а еще те четырнадцать человек, что провел он лесами?».
Женщина не заметила, как дети усадили ее на скамейку, что расположилась под кустом сирени.
-Простите, - из задумчивости вывел немолодой седой полковник с медицинскими эмблемами в петлицах. – Простите, ради Бога, но мне кажется, мы с вами знакомы?
Лейтенант вскочил, замер перед старшим по званию, Хая с интересом наблюдала со стороны.
Подняла голову, только взглянула на мужчину, как из груди вырвался крик:
-Миша!? Миша, это ты? Гос-по-ди!
-Гиля?! – полковник не дал подняться, упал перед ней на колени, протянул руки.
-Миша, братик! – женщина осунулась со скамейки прямо в протянутые руки, обняла, прижалась к мужчине. – Миша, Мишенька-а-а!
-Гиля! Гилечка! Сестричка!
Ваня и Хая прижавшись друг к другу, с недоумением смотрели на мать, на незнакомого мужчину, не до конца понимая, что происходит у них на глазах.
И только жаворонок был выше людских страданий, горестей и радостей. Зависнув где-то в поднебесье маленьким комочком, упивался новым майским днем, радовался теплу, зелени, солнцу, и выражал переполнявшие его душу чувства звонкой весенней песней жизни.


28 ноября 2009 года

>>> все работы автора здесь!






О НАШИХ БУМАЖНЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие издания наших авторов вы можете заказать в пункте меню Бумажные книги

О НАШИХ ЭЛЕКТРОННЫХ КНИГАХ ЧИТАЙТЕ

Это и другие электронные издания
наших авторов вы можете бесплатно скачать в пункте меню «Эл.книги»

Наши партнеры:



      localRu - Новости израильских городов. Интервью с интересными людьми, политика, образование и культура, туризм. Израильская история человечества. Доска объявлений, досуг, гор. справка, адреса, телефоны. печатные издания, газеты.

     

      ѕоэтический альманах Ђ45-¤ параллельї

      

Hаши баннеры

Hаши друзья
Русские линки Германии Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки. каталог сайтов на русском языке из Сша,Канады,Франции и других стран


  Международное сетевое литературно-культурологическое издание. Выходит с 2008 года    
© 2008-2012 "Зарубежные Задворки"