В голове моей падает, падает снег.
Стоит ею встряхнуть — и в хрустальных пределах
загораются солнца сиянием белым
и кружат, и кружат между сомкнутых век
над лубочными крышами прусских домов,
над корицей дорог в рыхлой сахарной пудре,
растворяются в ярком озоновом утре,
закрывая сезон бесконечных штормов
и промозглой распутицы — выдох и вдох -
тихо-тихо, безвольно, бесстрастно, дремотно...
Согревают снежинки теплом подворотни.
Улыбается с неба хрустального Бог.
* * * Рассвет для камня
..................................................................«И я говорю тебе: ты — Пётр,
..................................................................и на сем камне я создам Церковь мою»
...................................................................... (Мф.16:18)
Легче легкого - быть с тем, кто чудом и светом богат,
полыхать, загоревшись от искры вселенской любви...
Закрываю глаза - Гефсиманский чернеющий сад
бесконечно, беззвучно счисляет молитвы олив
в свете бледном, неясном. Спит в сумерках тела душа.
Далеко до рассвета, но солнце в зените зрачка –
«И в тюрьму и на смерть!»... Плотоядные трупы спешат
за одежды поспорить и прибыль найти в медяках.
Защитить и отречься. - Отчаянье, горечь и стыд.
Предавать и терять – нет мучительней пытки, страшней.
Плач и стон над Голгофой. И небо, ослепнув, глядит
на дорожную пыль – умирающих вечно детей...
Как - оставшись без света - стать камнем? Как, в тысячах глаз
зажигая надежду, пройти самому до конца?
Как гореть, не сгорая, и верить - уже не предаст
слабовольное сердце, рождая внутри подлеца?
В мутной боли – как вспышка – прощеньем и миром - ответ ...
Улыбаясь, увидеть – над Римом блестят облака
и земля исторгает к ногам онемевшим рассвет*...
И услышать, теряя сознание, крик петуха...
_________________
* В 67 году апостол Пётр прибыл в Рим, где принял мученическую смерть через распятие вниз головой.
Авигея
Неизменно лишь то,
что стою я песчинкою выше,
и спасательный круг мой
не ляжет удавкой на шею,
что в мечтах ускользаю –
чуть ночь – кошкой дикой на крыши. –
Ни своя, ни чужая,
Кармила дитя – Авигея.
Неизменно лишь то,
что цари забредают все чаще –
не откупишься маслом
и веткою пальмы из шопа. –
Всем ягнят подавай,
да с руном золотым, настоящим.
Налетели, забрали,
и снова вперед – автостопом.
Неизменны дороги,
ведущие в город забывших
о покое и мире,
что многое делает малым.
Остальное – часы.
В них стою я песчинкою выше,
и к воронке тянусь –
ты в ней тонешь безумным Навалом.
* * * Ab exterioribus ad interiora
В Твоей пустыне столько лет не шли дожди. Засохли пальмы,
и "аллилуйя!" не звучит в тени невыросших маслин.
Там ослепительно темно, там в горький час исповедальный
сметает стойбища Твои испепеляющий хамсин.
Но все же радостны губам неиссушаемые слезы,
что на лишайниках блестят в истоках высохшего дня.
И так бессмысленно просты Твои пути в глазах беззвездных,
и тает в шепоте песка "веди меня, храни меня"...
* * * Алычевый храм
Глухо падают капли с листвы алычи. -
Стук... Молчание... Шлёп... Шорох влажный, скребущий...
Ночь в упругой, шершавой, трепещущей гуще -
в сочной зелени кроны - от неба ключи
прячет, множа огнями цветных фонарей. -
На прохладных и мокрых ветвях зреют тайны,
набухают, срываются...
...................................В исповедальне
этой чудится:
шлёп - и поймешь...став мудрей.
* * * Ночь и немного дождя
За окном стучит уютно спицами,
вяжет кружевное полотно
дождевая бабушка.
Не спится мне, я вожу кораблики из снов
по волнам из хлопка темно-синего –
нежно льнет к щеке пуховый вал.
Ночника ковровая актиния
в темноте неярко расцвела,
отгоняя Мару игломордого,
что морским коньком вплывает в сон.
Вот бы накормить злодея творогом
или, на худой конец, овсом –
съест ли, унесет ли красну девицу,
превратившись в чалого коня?...
В омуте груди так сладко дремлется
беспокойной стайке бесенят -
падаю на дно тяжелым камушком,
растворяясь в мирной глубине.
Шепчет сказки дождевая бабушка,
кружево все тоньше и длинней.
* * * Диспозиция по Штерну
Рыдала ключница Гликерья, слезой закапав пирожок: «Вишь, барин плеткою ожёг, суровенек опять с похмелья». Нахмурившись и подбоченясь, рукою щеку подперев, пеняя на хозяйский гнев, внимала причитаньям челядь. В окошко билась нудно муха, стучали ходики – тик-так. «Видать, навел нечистый враг за невоздержанность проруху, - шептала кучеру кухарка. – Вечор у барина она все хохотала, сатана. А утром, глянь, - с каким подарком...»
Гликерья, приспустив сторожко рубашку с белого плеча, от плети вспухшую печать всем показала и ладошкой глаза отерла. Колокольчик в покоях барских зазвенел. Гликерья стала, словно мел, бледна, и, причитать закончив, поправив локон медно-русый, в покои барские ушла... Звенела за стеной пила, стучал топор, орали гуси...
К обеду небо потемнело, взметнуло ветром к небу пыль, кобель у кузницы завыл и получил за это дело. Но не смогли ни вопль, ни громы уже мятущейся грозы унять восторженную зыбь и сладость чувственной истомы лежащих в барской почивальне.
Кухарка, очищая лук, прислушалась – затих ли стук и стон. «Закончил, вишь, охальник. А то все драться. Вот ведь дело. Папаша тоже был мастак – баб портил, так его растак...»
Лицо старушки потеплело...
* * * Романтическая песнь о борьбе с грызунами
Залетевшей, чуть свет, любопытной звездой
постучался в ночи агроном Полуженский
к Поливксене Затылковой – бабе простой,
но могутной по стати, поэтому веской.
Поливксена, прикрывши застенчивость дынь
вожделенно-литых шалью в синих розанах,
собиралася в сад, на осеннюю стынь -
околачивать груши. - От зайцев поганых,
что сгрызают бесстыже с деревьев кору,
издевательски гадя в петрушку и редьку.
(Утром выйдут – не будет уж пищи нутру –
и пойдут, голодая, скитаться к соседям).
Взяв мешочек с гвоздями, пилу, молоток,
Полуженский шагнул в сумрак сада тревожно -
был томим он желаньем, дрожал, как листок,
и Затылковой жар ощущал всею кожей.
Всхохотнула далече, в предчувствиях, выпь,
ей откликнулся филин, пугая бедою.
Полуженский чесал под рубашкою сыпь,
колебался под грузом моральных устоев...
Ночь была трудовою истомой полна,
шелестело листвой благодарное древо.
И удар молотка шел синкопой без сна,
и дарила любовью хозяйственность дева...
Славься, чувство, рожденное парою рук!
Как прекрасна работа – надежда страдальцу!...
Две недели стоял над деревнею стук...
Уходили на юг перелетные зайцы.
* * * К корове
.................(Читать под пьесу Бетховена "К Элизе")
Всю ночь пила коньяк, а на заре
пошла доить соседскую корову -
завел наш олигарх, по моде новой,
а тварь тоскуй под эдакий борей,
когда ни зги вокруг. Да что там зга? -
отсутствует у масс самосознанье!
Лежат и спят, в своих укрывшись зданьях,
бездарно разложившись. Вот тоска!
И нет в них зова предков - от корней,
и нет особой, праотцовской жилки.
- Корова, слышишь, я иду за милки,
и мне не страшен бесконечный вэй!
Звенит ведро. Рассвет в родном краю.
Вдали - по МКАД - ревут машины борзо.
- Голубушка, плевать, что ты из бронзы -
дождись, я толерантно подою!
* * * Пчелки небесные
В пенатах наших шли дожди
и толпы фермеров с капустой...
Дни начинались с лёгкой грусти,
но поджидало впереди
почти что счастье - чёткий шаг,
командный дух, стремленье к цели.
Мы так оптимистично смели,
что научились не дышать
во время кризисов и бурь,
пыльцой тим билдинговой манны
питаться, веря беспрестанно
в единство творческих натур
и бесконечность EBITDы...
Внезапно резко вечерело,
и тот, кто не окончил дело,
ждал от начальника беды -
быть не допущенным в леток,
не быть одним из многих в улье.
Иной бы тут сказал - "а хули? -
таких, как минимум, - пяток,
а то десяток во дворе".
Но коли ты пчела, не дятел,
поймёшь, что говорящий спятил,
и врежет дуба на заре,
уже не ведая пути.
И потому в пенатах наших
так много было пчёл пропавших -
бросали крылья, чтоб уйти.
* * * Полеты безумных
Какая-то глупость – искать наудачу
и в небо смотреть - в ожидании чуда,
и верить - все просто немного иначе,
чем нам показалось, ведь проще верблюду
пролезть от безделья в игольное ушко,
чем вдруг перестроить миры и эпохи,
в которых уже куковала кукушка,
нам жизнь измеряя на миги и вздохи,
в которых мы стольких себя растеряли
и стольких любили - во вред ли, во благо?
И, может быть, проще без этих сияний,
без этих полетов и реющих флагов
над башнями хижин, вигвамов и чумов,
без боя курантов под ребрами, слева?...
Но только смеюсь и с отвагой безумных
врываюсь в тебя, как в бездонное небо.
* * * Исток
Помолчать в тишине.
Быть никем. Ниоткуда.
И увидеть, как волны стирают следы
из вчера в никуда.
Жизнь - великое чудо,
если можешь один посидеть у воды
и принять - как спасенье -
шум в кронах сосновых,
горечь хвои нагретой и скрип тростника,
стать великим и малым,
звеном и основой...
и уплыть на восход, как большая река...