Господи, ну зачем болеют дети? Сейчас бы не ему, а ей лежать пластом, не ему, а ей колоть уколы. Бледный какой. До синевы. Накачали таблетками, Ольга в жизни не видела такой температуры на градуснике – думала, сломан. А сын уже и сказать ничего не мог, только головенкой мотал в беспамятстве…
Прибежали все – и из поликлиники, и скорая, и все кололи, поили, тормошили его тельце. Все спорили – ветрянка или скарлатина… Господи, да какая разница! Хоть что-нибудь сделайте, и она металась с бесполезными своими уксусными компрессами, а в голове стучало на истерике – сволочь, гадина, не уберегла…
Напичкали бог знает чем – доехали до больницы, температура с сорока упала до тридцати шести. В приемной пожали плечами, но когда рассмотрели его, глаза вытаращили – уникум, пару лет им такой ветрянки не привозили… Покатили в инфекционный бокс.
А вдруг… Обмерло сердце, захотелось взвыть от страха. Закусила губу. Не сметь, дура! Даже думать не моги! Медсестра, глянув мельком, привычно накапала пахучей какой-то дряни, протянула. Она проглотила, не чувствуя вкуса.
– Ну, вот и ваша палата, – остановились под вывеской «Бокс№5» – располагайтесь, – и уже запирала за ними дверь, оставив в четырех стенах, пропахших дезинфекцией.
Ольга всю ночь просидела у постели, суетилась, поправляла одеяло, трогала лоб. Все уже было в порядке, ей сказали, что опасности нет, но, неся бесполезную свою вахту, не на секунду не сомкнув глаз, она словно отбывала самой на себя наложенною повинность, и казалось, что именно в этом и заключается главная цель ее пребывания здесь.
Сперва даже не заметила, что они не одни. Детская кроватка в углу казалось, пуста, лишь ком одеяла белел посредине.
Сын заметался, попросил пить. Вскочила, налетела в сумраке на кроватку, и тут увидела. Спал ребенок, годков двух-трех. Странно. Таких малышей не оставляют в одиночестве в пустом боксе. Человечий детеныш – мальчик, девочка ли, не разберешь. Спит себе, сопит в обе дырочки. Не до этого. Сашка. Больше всего она боялась, что завтра ее выгонят и оставят сына одного, как этого малыша.
Разъяснилось утром. Медсестра пояснила – девчушка из отказничков, зовут Викой.
– Из кого? – переспросила, тупая от бессонницы и нервотрепки.
– Отказничок. Из дома малютки. Уже на поправку пошла, пусть побудет пока, и вашему компания, кивнула на Сашку. Тот с утра был вялый, с трудом ворочал глазами, а после укола сразу заснул.
Ольга с сомнением посмотрела на малышку – всего-то пара прыщиков на мордашке, перевела взгляд на Сашку – на его физиономии не осталось ни одного свободного сантиметра – ветряночные язвы теснились одна на другой, и казалось, за ночь их только прибавилось.
– А мы ее не заразим?
– Да что ей сделается. Переболела уже. Полежит с вами, давно бы выписали, да жалко. Тут питание, витамины ей колем. Кстати, это – вам. Развлекайтесь, – сестричка протянула пузырек с зеленкой.
Установка такая – каждую язву надлежало прижечь зеленой меткой, не пропустив ни одной. Ни в коем случае не давать расчесывать, иначе шрамы останутся на всю жизнь. Глянув на сына, Ольга заметила, что проще окунуть его в чан с раствором бриллиантового зеленого, чем покрыть россыпью точек каждый квадратный миллиметр кожи.
– А чем вам тут еще заниматься, – философски заметила медсестра, – рисуйте, время есть.
Зеленый. Пузырек зеленки они с Сашкой извели на раз – он даже не морщился от прикосновений. Хоть вдоль крась, хоть поперек – проклятые волдыри вылезли даже на пятках. Закончив работу, она не узнала свою кровинушку – на больничной койке лежал инопланетянин, классический зеленый человечек, и лишь родные глаза синели на его, теперь почти негуманоидной, физиономии.
Скоротали время до завтрака. Сестричка принесла тарелки и кружки. Спросила:
– Малышку сами покормите, или я зайду попозже, мне еще надо в другие палаты разнести?
Ольге стало неудобно. Дурацкий вопрос предполагал что она, белоручка, откажется покормить чужого ребенка, и она быстро ответила:
– Конечно, сами, а она кушать-то будет?
– Не переживайте, – хохотнула сестра, и выпорхнула в холл.
Ольга посадила ребенка на колени и с сомнением зачерпнула ложкой серую овсяную размазню, вознамерившись отправить малой в рот, но кроха выхватила орудие из рук и крепко зажала в кулак. Урча и отфыркиваясь, принялась методично опустошать тарелку. Измазалась по уши, и Ольга попыталась было ложкой подобрать с физиономии остатки каши, но выдрать столовый прибор из детской руки ей оказалось не под силу. Девчушка за две минуты опустошила тарелку, и сурово потребовала кружку. Слово, произнесенное ей, напоминало «кружка» лишь отдаленно, но жест был конкретный и недвусмысленный.
– Мам, – подал голос Сашка, – Я не буду. Точно, – и вторая тарелка также отправилась в маленькое пузо. А кроха, моментально осоловев, была препровождена в кроватку и почти сразу заснула.
День прошел сумбурно. Заходили врачи, сестры, Сашку кололи, брали анализы. Ольге звонили с работы, и она отвечала шепотом, чтобы не мешать. Сынуля к вечеру оклемался, встал с кровати и выглянул в окно, не обнаружив там ничего, кроме насквозь серого больничного двора с голыми деревьями под редкой метелью. Девочка сидела в кровати и наблюдала за новыми соседями, не проявляя, впрочем, особого интереса. Ночью Ольге удалось подремать, но рваный сон прерывался, заставляя вскакивать от каждого звука и метаться по палате, проверяя, все ли в порядке у малышей…
Следующий день немногим отличался от первого – бесконечные звонки с работы, процедуры, осмотры. Вывод был неутешительный – неделя заточения в боксе, и это в лучшем случае… К вечеру Ольгу отпустило. Малыши заснули, а она сидела и, глядя в окно, поняла, наконец, что больше не надо никуда бежать, и делать тоже ничего уже не нужно – Сашка под контролем, на работе смирились с ситуацией, и ей остается только ждать и потихоньку приходить в себя…
Живуч человек. Еще вчера была на грани, не понимала, что и как должно делать, а сегодня, наконец, можно успокоиться и перестать грызть себя. Спешить некуда. Просто плыть. Как рыба в аквариуме. Казенный бокс с зелеными стенами в выморочном ночном свете и в самом деле напоминал аквариум – пара мальков и она, недодушенный вуалехвост…
И сны снились душные, вязкие – с масляной водой, водорослями и пучеглазой рыбой со стетоскопом. Она просыпалась, вскакивала и не сразу могла понять – сон ли, явь перед ней – зеленоватый сумрак, отсветы на стенах, зарешеченное окно…
Назавтра жизнь вошла в колею. Градусники, завтраки-обеды, уколы. Ежедневный зеленочный ритуал. Сашка оклемался, и, несмотря на слабость и редкостный цвет, потихоньку возвращался к своему обычному состоянию – шустрого пятилетнего сорванца, любопытного и до жути общительного. Неожиданно образовалась бездна времени, и они заполняли ее, как умели. Крапчатая зелень ребячьей кожи украсилась экзотическими картинами.
Рисовали слона, парусник на волнах, футбольный мяч и собаку. Хохотали над Сашкой, над зелеными Ольгиными руками. Заинтересовавшейся крохе на животе изобразили ромашку, и она прогрузилась в созерцание, явив боксу № 5 позу маленького Будды.
Непростой разговор с сыном пришлось выдержать Ольге, чтобы объяснить, как получается, что у Вики нет ни мамы, ни папы. Вертелась, как уж на сковороде, как можно мягче обозначая возможные жизненные ситуации. Сашка наседал, как делал всегда, когда чувствовал, что мама темнит, но в итоге отцепился от Ольги, сделав собственный бесхитростный вывод, потрясший ее настолько, что она не нашлась что возразить:
– Ну, ведь у меня папы теперь нет, вы с ним разошлись и меня поделили. А у Вики – мама с папой разошлись, а ее делить не стали. Вот так все и получилось.
С этого момента Сашка взял над малой шефство и развлекал ее и себя в меру детской фантазии. Стоя над кроваткой, корчил уморительные рожи, которые в сочетании с зеленоватой физиономией смотрелись жутковато. Кроха отнеслась к нежданному напарнику настороженно, потом, сообразив, что обижать ее не собираются, с азартом включилась в игру и пыталась не отстать от партнера, выделывая такие кульбиты, что Сашка покатывался со смеху.
В один из дней Ольгу навестил начальник – как ни крути, а недельное отсутствие главбуха на работе событие если не из ряда вон, то неординарное. Вместе с кипой документов, требующих Ольгиной подписи, шеф передал для Сашки коробку с автомобилем, а для Вики – прознав о нечаянной их соседке – неваляшку и роскошный белый бант.
Благодаря начальство за чуткость, Ольга не знала, плакать ей или смеяться – только бездетный мужик мог всерьез предположить, что на трех волосинах пигалицы сможет удержаться такая конструкция. Бант можно было прикрепить разве что на пластилине. Тем не менее, она честно попыталась придать девчонке элегантный вид. Вика наотрез отказалась менять прическу, и бантом украсили изголовье кроватки.
Персонал заглядывал все реже, зная, что в этом боксе за ребенком присмотрят без их участия, переключившись на другие, менее удачливые палаты – Ольга догадывалась, что Вика – не единственный гость из детдома в больнице.
На ночь читала им сказку – бесконечную историю про Ежика и Медвежонка, и сильно подозревала, что по выходе из больницы милое слово «Трям!» на всю оставшуюся жизнь будет нести привкус зеленки и хлора. Не могу больше, думала злобно, захлопывала осточертевшую книжку и на ходу сочиняла собственную сказку, продолжая историю до тех пор, пока малыши не засыпали…
А ей не спалось. Вынужденное безделье и изоляция от работы не давали той усталости, к которой она привыкла, и толкали ее на беседу с тем, с кем разговаривать решительно не хотелось – с ней самой…
Смотрела на спящую кроху. Вспоминала, как безучастно глядела она на них вначале, когда они появились. Сидела в кроватке, перебирала больничные игрушки. В ее мирке сперва не нашлось места пришельцам. Она ничего от них не ждала. А сейчас она жадно пьет внимание, и берет его ровно столько, сколько они смогут ей дать. Они скоро уйдут. И кроха выключит за ненадобностью то, что может причинить ей боль – воспоминания об играх, людях. И опять вернется в маленький свой мирок, с казенными игрушками и овсяной кашей. Больно. Ольга закусила губу. Слава богу, малышка сможет выключить эту боль. Природа милосердна – отбирая одно, она всегда дает что-то взамен. Адаптация. Природная способность.
А что она сама? Да все то же, только на другом уровне. Была любовь – теперь нету. Выключить. А работу – включить, и с перегрузом, чтоб не впускать воспоминания, не давать боли жечь себя изнутри. Есть Сашка – остальное не важно. Да черт его подери, любой человек именно так и устроен – когда совсем плохо – выключить, не пускать то, что ранит. Жаль, никак ей не удается выключить обиду. А радость – взять и включить. И слава богу, что, как не крути, а не выключается совесть – иначе совсем кранты…
Сидела у окна, рисовала на запотевшем стекле. Человечек. Треугольник платьица, ручки-палочки. В руке цветок. Вышло четыре лепестка. Не любит. Опять. Как не кинь, всюду клин… Мотнула головой упрямо, дорисовала внизу еще один лепесток. Как будто упал. Теперь пять. Теперь любит. Кто-нибудь, когда-нибудь, да любит. Засмеялась тихонько, спохватившись, глянула. Ничего. Спят сопливые.
Видел бы кто со стороны, вот дура, прости господи! Сама себе поревела, похохотала... Хорошо, что ночь. Двор пустой. Фонарь. От стекла дует, не просквозило бы малых. Редкий снег. Тихо. И не спится, как назло. Как есть время лишнее, обязательно придет бессонница. И читать нечего. Сопит курносая. Вот человечий детеныш. Зверенок. Включить-выключить. Спать. Спать обязательно! Впрок. Нет, не выходит. Человек идет по двору. Что он тут забыл? Доктор с ночного дежурства…
Тихо как. И стены стеклянные. Как рыба в аквариуме. В такой тишине никуда не деться от мыслей, стучат в голову, тикают часами, отмеряя бесцельно уходящее время. Тик. Так.
Сашка уже вовсю носился по боксу, давая выход появившейся энергии. Вика наблюдала за ним из кровати.
– Мам, а она что, не ходит? – неожиданно спросил он. Ольга растерялась.
– Почему? Наверное, ходит.
– А чего мы ее не выпускаем?
Действительно. Ольга осторожно взяла кроху и поставила на пол. Та постояла секунду, покачиваясь и внимательно глядя по сторонам. Спустя секунду по боксу несся маленький торнадо. Нерастраченная энергия вынужденного арестанта нашла, наконец, выход. Как заведенная, девчонка топала по палате. Сашка не отставал. Скоро у Ольги зарябило в глазах. Сидела, поджав ноги и думала, какой надо было быть идиоткой, чтоб не сообразить выпустить малышку раньше! Привыкла, что ее собственный ребенок слезами и воплями легко сумеет донести до мамы все свои пожелания.
С этого момента покою пришел конец. Просыпаясь, кроха немедленно требовала свободу и водворение обратно в кровать воспринимала как личное оскорбление, заходясь в безудержном крике.
– Сейчас мама придет и тебя возьмет, – объяснял Сашка.
– Мама придет, – послушно вторила кроха.
Все когда-нибудь кончается. В день выписки Ольга носилась как ошпаренная. Полис. Карточка. Рекомендации врача. Теперь – собираться. Ничего не забыть. Сашка что-то пытается объяснить Вике. Пятилетний уже человек понимает, что есть вопросы, которые задавать не стоит. И один из этих незаданных качается в воздухе, тенью стоит в глазах сына.
Наконец открывается дверь. Та самая, вечно запертая на замок, барьер внешнего мира перед инфекцией.
Дверь открыта. Сашка закутан по уши. Ничего не забыли, книжки оставлены в боксе – пригодятся новым арестантам. И Вике. Сашка молчит, прижимает к себе подаренную шефом машину. Главное – не обернуться. Поблагодарить доктора, медсестер. Попрощаться. Завалена игрушками детская кроватка, Вика сидит среди этой горы и молча наблюдает за столпотворением в палате. Улыбнуться. Присесть на дорогу.
Пора. Не сметь оглядываться. Сашка молчит. На выход.
Взять сына за руку. Он вдруг мотает головой, вырывается, и бежит обратно в палату. Через окно видно, как он кладет машину в кроватку, а девочка хватает игрушку, и, поглощенная новой забавой, тут же забывает о его существовании.
Парень выходит, смотрит упрямо и отвергает протянутую руку. Идет один.
Они уходят. А девочка остается в аквариуме, и ее мирок вновь замыкается, впустив блестящую игрушку и отрезав все остальное, ставшее вдруг ненужным и лишним.
Они уходят. Так тихо, что слышно, как скрипит под ногами снег.
