В одну несчастливую ночь Феликс Дункевальд, обычный житель Мангейма тридцати шести лет, непреднамеренно убил молодую женщину, после чего был задержан, заключён под стражу, судим, приговорён и посажен в тюрьму на довольно длительный, хотя и отнюдь не максимальный срок. Феликсу не было страшно, когда той самой ночью его запястья впервые в жизни сковали наручники – скорее было очень, предельно тоскливо, но не страшно. Он не слишком боялся суда и стоически перенёс оглашение вердикта – он был бы рад условному сроку, но понимал, что, по справедливости, он должен отсидеть. Его не пугала перспектива тюремной жизни – он здраво понадеялся, что калечить и убивать его не станут, а уж мелкие неприятности он пережить сумеет, да и силой природа не обделила – постоять за себя сможет. В общем, Феликс Дункевальд вёл себя на диво хладнокровно, но при этом не цинично – он действительно раскаивался в содеянном, хотя его вина в смерти Марты Шнайдер была буквально нечаянной.
Однако настоящий ужас овладел Феликсом тогда, когда он, держа в руках пакет со своими немногочисленными вещами, вышел за пределы тюрьмы формально свободным человеком. Всё было как в плохих фильмах: Дункевальд ступил на улицу, дверь с лязгом захлопнулась, и он почувствовал себя невероятно уязвимым, беззащитным – вот просто-таки бери его голыми руками, кто желает. А желать было кому.
Он не хотел на свободу. Точнее, одновременно хотел и не хотел. Принимая пищу и работая, гуляя и засыпая, споря с сокамерниками и заискивающе общаясь с тюремным начальством, Дункевальд думал, думал, думал о том, что его ждёт на воле, и никак не мог решить, чего он хочет больше – спокойной жизни тут, или бесконечной тревоги там. Но прошения о досрочном освобождении по шаблону составлялись руководством тюрьмы без участия заключённых (сокращение расходов, то-сё), которые должны были лишь поставить свою подпись – априори считалось, что все они мечтают вырваться наружу, никто не спрашивал их, а правда ли они хотят покинуть застенок. Как работает эта система, Феликс понял задолго до собственного "выхода". Также он понял, что грести против течения бесполезно и покорился судьбе точно так же, как покорился несколько лет назад. По совести сказать, если бы ему отказали в досрочном (что случалось и нередко), он бы не сильно расстроился. Острог острогом, но бесплатная еда и, в принципе, приемлемые социальные условия – уже неплохо. Однако освобождение Феликса было утверждено, и все возможные "если" следовало забыть.
Дункевальд сделал несколько шагов и остановился. Тюрьма находилась на некотором отдалении от Херцогенридштрассе. Следовало набраться смелости и пойти туда, вперёд, к проезжей части, к машинам, к жизни, к свободным людям. От страха Феликс закрыл глаза, но тут же открыл и практически побежал в сторону своего дома, где он не был три года. Денег на такси не было, а садиться в автобус Дункевальд боялся. Надо было во что бы то ни стало добраться до квартиры.
Дункевальд ехал домой от своего младшего брата, тоже Ф.Дункевальда – Франца, на своём не очень новом БМВ. От брата, жившего на Адлерштрассе, до улицы Бисмарка, где обитал Феликс, ночью можно было добраться минут за десять. Феликс, умиротворённый хорошим вечером, но при этом абсолютно трезвый, не спешил, аккуратно останавливаясь на каждом светофоре при малейшем намёке на жёлтый свет. Он даже немного любовался собою – вот, мол, какой я правильный, хороший, законопослушный. Угощал меня Франц пивом – я выпил только одну кружку, и то – в самом начале вечера, уже прошло часов шесть. Потом уговаривал выпить ещё – вина, коньяку – а я отказался. Ведь потом надо домой ехать – Феликс очень не любил ночевать вне дома, поэтому остаться у брата не было никакого желания, да, к слову, и возможности – у Франца недавно родился третий ребёнок, и спать было решительно негде. Они и сидели-то не в гостиной, а в маленькой угловой комнатке без окон, которую Франц отвоевал себе для кабинета – конечно, он там преимущественно пил коньяк и читал газету, но иногда и делом занимался – работал с нудными бумажками, составляя разнообразные отчёты.
Феликс и Франц на паях держали автомастерскую. Начинали, естественно, вдвоём, потом, лет через пять, сумели расшириться – наняли механиков, а сами занялись непосредственно руководством. Франц взял на себя бухгалтерскую часть, так как больше понимал в цифрах, а Феликсу досталось следить за процессом. Но Дункевальдам повезло – механики попались порядочные, работали хорошо, поэтому старшему брату первое время после номинального "повышения" было очень скучно. Но лет через пять Феликс узнал, что такое интернет, мгновенно оценил его перспективы и занялся самообучением – купил толстую книжку, в которой рассказывалось, как можно сделать сайт, и вскоре с головой ушёл в вопросы рекламы и "продвижения" мастерской в сети. Франц это только поощрял. Вначале – так как чувствовал себя немного виноватым; он прекрасно видел, что Феликс на работе мается от безделья (а получать деньги ни за что, даже будучи владельцами предприятия, ни один из них не хотел). А потом, когда заработал их сайт, а Феликс решил рискнуть и вложить немаленькую сумму в рекламные стикеры, что с лихвой окупилось уже через несколько месяцев, Францу стало очевидно, что Феликс занят не просто делом – он занят правильным делом.
У Феликса, в отличие от Франца, никогда не было своей семьи – он не нуждался ни в жене, ни в детях. Проблемы межполовых отношений для него не существовало, и он был очень благодарен Францу за то, что тот никогда не интересовался личной жизнью брата. Врать было бы некрасиво, а признаваться, что он к тридцати шести так и не потерял девственность ввиду полного равнодушия к предмету – стыдно. Феликс не наслаждался одиночеством – он ничего другого для себя просто не представлял, даже теоретически. Поэтому он никогда не спешил домой – его там никто не ждал. Взамен он предпочитал либо безопасность движения, либо вечернюю прогулку по своему кварталу, благо жил он рядом с универистетом, располагавшимся в симпатичной зелёной зоне.
Франц же без семьи не мог себя представить, вот и женился едва ли не в восемнадцать лет, а поскольку в таком возрасте широкого выбора нет (а точнее, выбора нет вообще никакого), его избранницей стала одноклассница – бледненькая и, что уж скрывать, страшненькая, но очень добросердечная Мирьям. Она честно полюбила Франца, с готовностью сменила свою классическую немецкую фамилию на его североевропейскую, и искренне привязалась к прочим членам семьи Дункевальдов – родителям, Феликсу и третьему брату – Фридриху, такому же милому, как и старшие, но, к всеобщему несчастью, умершему в ранней молодости от пневмонии. Феликс тоже очень тепло относился к Мирьям – он постоянно бывал у них в гостях, они иногда навещали его, а все вместе, втроём, ходили на танцы (Франц танцевал с женой, а Феликс – с какой-то фрау, встречаемой только там; они и имя-то её долгое время не мог запомнить, даром что звали её очень замысловато: Сильке). Жизнь в целом была приятной и лёгкой, но Феликсу иногда мерещилось, особенно за партией бриджа с друзьями, что она, жизнь, пустовата. Чего-то не хватало. Чего-то стержневого, эпохального...
...Дункевальд задумался о завтрашнем дне – ему предстояло провести две непростых, но любопытных встречи (одна – с коммерческим директором крупнейшей городской газеты – "Маннхаймер морген", где Феликс хотел опубликовать рекламную статью про мастерскую; другая – с программистом, который обещал сделать сайт ещё лучше, но запросил огромную, как полагали братья, сумму; Дункевальд-старший хотел детально разобраться, стоит ли ввязываться в это дело – ведь модернизация, конечно, нужна, но как раз сейчас свободных денег не оч...)
Крик. Непонятного происхождения крик проник в его уши через опущенные окна, и одновременно с ним машинально правая нога изо всех сил втопила тормоз. Ещё находясь в своих мыслях, Феликс выскочил наружу и увиденное поразило его. В самом центре перекрёстка лежало чьё-то тело. До того, как опуститься на колени и посмотреть, что это за человек и в каком он состоянии, Феликс вскинул голову и поразился стократ сильнее. Красный свет. Красный. Запрещающий движение. С учётом, что между торможением и взглядом наверх прошло не более трёх-четырёх секунд, ошибки быть не могло – он проехал на красный. Первый раз за шестнадцать лет водительского стажа. Первый – и, судя по всему, последний. Находясь в тупом недоумении, Феликс вытащил мобильный телефон и стал звонить в полицию: "Тут на перекрёстке Райхсканцлер-Мюллер и Хайнрих-Ланц я сбил человека... Не знаю... Приезжайте..." Потом он всё же наклонился над лежащим телом – в нос ударил тонкий запах дорогих духов. Женщина, да. Молодая и хрупкая. И, судя по всему, уже минуту как мёртвая.
Феликсу неоднократно говорили – самые разные люди! – что таких преступников, как он, свет ещё не видывал. Он для вида кивал, хотя на самом деле это его совершенно не заботило. Он был полностью погружён в свои переживания, а для того, чтобы ему не мешали думать, он предпочитал со всеми соглашаться, а также отвечать на любые вопросы абсолютно честно и максимально полно. Феликс рассудил, что если он начнёт врать или отпираться, то его потом замучает совесть, и спокойствие, столь необходимое ему в эти трудные дни-недели, улетучится. А вопросов, к его удивлению, было довольно много. Казалось бы, думал Дункевальд, куда уж проще – случайно наехал на человека и убил его. Марту Шнайдер, да. На главный вопрос – кто виноват в произошедшем – он сразу же ответил предельно чётко и без увиливаний: он. Марта ни при чём – она переходила дорогу на зелёный, хотя, конечно, могла бы посмотреть налево – тогда бы катастрофы не случилось. Но она глядела прямо, а в её ушах были наушники от плеера, поэтому шум надвигающегося автомобиля она не услышала. Но об этом Феликс только думал, а вслух ничего не говорил. Собственно, о наушниках он узнал, уже читая судебное дело – сам тогда ничего не заметил. Так вот, Дункевальд полагал, что, выяснив главное, его оставят в покое, но нет же – к нему в камеру регулярно заходили разные люди и задавали кучу вопросов – о недавно умерших родителях, об автомастерской, о Франце, о его жене Мирьям и их детях, это-то ещё ладно, но они стали спрашивать, что он любит читать, за кого голосует, и даже – о, небо! – о его "подружках". На эту тему Феликсу было говорить до крайности неловко, но он не счёл для себя возможным врать и прямо сказал, что он, дескать, "никогда", и эту тему обсуждать очень не хочет. Его поняли.
Как потом – но только потом – Дункевальд понял, к нему заходили представители адвокатской конторы (нанятые Францем), которые пытались понять, на что можно делать упор при защите, а для этого им нужно было знать всё-всё. Впоследствие года полтора Феликс нет-нет, да и пытался понять, что же это ему напоминает. Долгое время память не отвечала на обращения, но однажды в тюрьме он в какой-то телепередаче услышал название романа – "Братья Карамазовы" – и вспомнил, что примерно так же, как и его защитники, вёл себя адвокат Фетюкович, который за три дня пребывания в Скотопригоньевске сумел настолько подробно ознакомиться с делом старшего Карамазова, что на процессе своей осведомлённостью поразил буквально всех. "Карамазовы" – одна из немногих больших книг, прочтённых Феликсом в жизни, и он, припомнив Фетюковича, провёл параллели между судьбой братьев Дункевальдов и братьев Карамазовых. Особого сходства не было, кроме поведения адвокатов, того, что и тех, и других было по трое, ну и что старший сел в тюрьму за убийство. Но Феликс был под впечатлением даже от этих незамысловатых совпадений. Он видел себя в брате Дмитрии, но это не добавляло ясности его мыслям.
Судебный процесс был недолгим – как раз потому, что судьям всё было совершенно ясно. Адвокат шепнул, чтобы Феликс не боялся приговора, потому что полный срок он, с таким хорошим "бэкграундом" (он так и сказал) вряд ли будет сидеть. Поэтому итог – шесть лет – Феликс Дункевальд встретил довольно спокойно. Но сразу же, как только судья закончил свою речь, в жизнь приговорённого вошёл главный человек: Петер Шнайдер, муж, а точнее, вдовец Марты. Он встал со своего места, подошёл к Феликсу максимально близко и сказал то, что Дункевальд запомнил дословно и редкий день проходил без того, чтобы в его голове не бyхали эти слова.
Шнайдер, высокий, прилизанный блондин, выбритый до блеска, с неровным носом и серо-голубыми глазами, одетый весьма по моде, но пахнущий при этом дешёвеньким дезодорантом, находясь в полуметре от Дункевальда, тихо сказал пустым, совершенно неприметным голосом: "Ты убил мою жену и через шесть лет уже будешь на свободе? Я тебя сам убью. Своими руками. Как только выйдешь". Феликс беспомощно оглянулся, но, как назло, слова Шнайдера, стремительно покинувшего зал, никто не услышал – ни адвокат, разговаривающий по телефону, ни охранник, именно в ту секунду отвернувшийся в другую сторону, ни, тем более, судья.
Неизвестно, каково было влияние адвокатов на приговор, однако именно их усилиями Дункевальда посадили в тюрьму, которая находилась в Мангейме. Самому Феликсу, по большому счёту, было всё равно, это решение сыграло на руку лишь Францу и Мирьям. Свидания разрешались редко, и в любом случае кто-нибудь из них приезжал бы к "своему" арестанту, но, конечно, ехать куда-нибудь в Киль было бы не в пример обременительнее. А так – двадцать минут на машине и ты у цели. Как Феликс говорил брату, ему было значительно приятнее сидеть в своём городе, зная, что Франц, Мирьям, прочие родственники и друзья ходят совсем неподалёку. Франц улыбался, трепал брата по плечу (если их не разделяла стеклянная перегородка) и говорил, что, мол, скоро всё наладится. Но говоря о важности пребывания в Мангейме, Феликс лгал – ему было всё равно. Он очень радовался встречам с родственниками, но где сидеть, разницы не видел. Тюрьма – везде тюрьма, а об удобстве брата и его жены он радеть не собирался.
Неволя, к его собственному удивлению, не оказалась чем-то невыносимым. Первое время он просто не замечал ничего вокруг. Он научился автоматически реагировать на приказы надзирателей и вопросы-насмешки других заключённых, а сам в это время находился глубоко в своих мыслях и переживаниях, которых, на его несчастье, было так много... Бедняга Дункевальд поначалу даже разрывался, не зная, о чём ему думать, с чем следует раньше "поработать" – то ли с фактом собственного греха, то ли с угрозой Петера. Но понемногу сознание прояснилось и Феликсу как бы само по себе стало очевидно следующее: убивать он не хотел, свою вину он как не отрицал, так и не отрицает, также он прекрасно знает, что суд был честным и ему стыдиться нечего, поэтому он просто будет смиренно сидеть в тюрьме, ожидая окончания срока либо досрочного освобождения (на которое поначалу действительно уповал). В этом направлении думать больше было не о чем. Зато в другом... Почти каждый день в тюрьме Феликс вспоминал короткий эпизод с участием Петера Шнайдера, и чем дальше, тем неуютнее становилось. Феликс очень плохо спал, постоянно корил себя – надо, мол, было бы сразу же заявить об угрозе Петера судье, тогда бы он был защищён законом. Но он струсил или был слишком ошеломлён – какая теперь разница... А ещё его осаждали возможные варианты собственной гибели – вот Шнайдер нападает сзади, и Феликс ничего не успевает понять; вот Шнайдер выскакивает сбоку и Феликс лишь мельком видит занесённую руку с ножом; а вот Шнайдер стреляет из проезжающей машины и Феликс корчится в луже собственной крови минут двадцать, до приезда скорой, и умирает, как только врачи выбегают из машины – и так далее до бесконечности. Первые пару лет он вообще никому не рассказывал о своих проблемах. Потом как бы невзначай задал вопрос Францу во время очередной встречи – а где, мол, сейчас Петер, есть ли от него новости? Франц не знал ровным счётом ничего – с момента суда он не видел Шнайдера, не слышал и не читал о нём. Ещё через полгода Феликс решил поделиться своими переживаниями с тюремным психологом. Рассказал очень обтекаемо, обвинений в адрес Петера не швырял, но попросил совета. Психолог, небольшого роста, миловидная женщина с русским именем Ольга, попросила пару минут на оценку ситуации, постояла у окна, а потом неожиданно спросила: "Герр Дункевальд, а вы вообще думаете о Марте?" (Естественно, перед визитом Феликса, психолог прочитала его уголовное дело.) Феликс поднялся со стула, долго-долго смотрел на Ольгу, потом медленно повернулся и вышел из кабинета. Никакого решения ситуации с Петером Ольга ему не предложила, однако одной фразой подсказала, о чём ему следует задуматься в дальнейшем.
Марта, Марта Шнайдер. Удивительно, но в мыслях Феликса она лишь мелькала в эпизодических ролях, хотя, казалось бы, именно ей и следует занимать основное внимание своего убийцы. Но после (случайного ли, намеренного ли) совета психолога, Дункевальд, как ему самому показалось, прозрел. Он стал едва ли не поспешно, насколько размышления подобного рода вообще могут быть поспешными, думать о Марте, и почти сразу же понял, что фактически ему нечем заполнять свои мысли. Феликсовы познания о жизни покойной были крайне скудны – в отличие от обстоятельств её смерти. Ей минул двадцать один год, она ещё не закончила обучение (где обучалась – Дункевальд не запомнил, хотя где-то об этом точно упоминалось), вышла замуж за полгода до трагедии – вот и всё. Феликсу ещё мнилось, хотя не наверняка, что её родители были богатыми предпринимателями, а сама Марта родилась и выросла не в Мангейме. Но ничего более он не знал и не помнил, включая её девичью фамилию. Однако он мог предполагать и фантазировать, и уже через пару месяцев ему чудилось, что он знает Марту лучше, чем Франца – потому что выстроил в своём мозгу жизнь своей жертвы практически от и до.
Дункевальдам вообще была свойственна размеренность мышления. Фридрих, не исключено, что в это же самое время флиртующий с Мартой где-нибудь в райских кущах, поражал всех упорядоченностью своего существования – он всё делал в строгом соответствии с личным расписанием, планы строил надолго вперёд, и всё, что можно, документировал и архивировал. Он, умерший двадцатилетним, даже написал завещание, причём на восьми страницах. Будь он сколь-либо примечательной личностью, написать его подробнейшую биографию не составило бы никакого труда – достаточно было просто порыться в ящиках его письменного стола. Франц и Феликс, конечно, повадками отличались от младшего брата, но лишь во внешних проявлениях. Изнутри оба были педанты и слегка зануды (а может, и не слегка). Им только дай возможность порассуждать – остановить братьев могли только чрезвычайные обстоятельства. Во время же пребывания Феликса в тюрьме его никто и ничто не сдерживал – он мог думать о чём ему заблагорассудится и сколь угодно долго. Поэтому-то он и сумел выстроить дом для Марты – дом, которому можно подобрать много разных определений. Кукольный, хрустальный, карточный, из песка... Феликс подробно представил, в какой семье она родилась, как проходило её детство, отрочество, как и где она училась, с кем дружила, в кого влюблялась и так далее. Было более, чем очевидно, что девушкой она была предостойной. Но ближе к роковому вечеру Феликс столкнулся с трудностью: как такая замечательная, мирная, благодушная – вылитая Мирьям! – Марта могла сойтись с таким ужасным Петером (в том, что Петер – ужасен, Дункевальд не сомневался ни секунды). Ни одного оправдания этому поступку не находилось – по всему получалось, что выйти она должна за умницу Пауля Роттенберга, однако хитростью и обманом Петер Шнайдер сумел завоевать сердце Марты и... Дальше была заминка – альковную тему Феликс и не хотел, и не мог раскрыть, поэтому эти эпизоды ему пришлось перескочить. Но их свадьбу он вообразил предельно чётко, а также неизбежно последовавшие за ней ссоры, скандалы (в которых был повинен исключительно Петер) и даже рукоприкладства. Петер оказался совсем не таким, каким был до официализации отношений. Марта очень страдала, и в тот вечер пошла к Бритте, давней школьной подруге, чтобы рассказать ей о своих проблемах. Они, как водится у девчонок, засиделись, а потом...
Да, Ольга была стопроцентно права, когда повернула мысли Феликса в этом направлении. Потому что теперь стало очевидно – Марта, как ни больно это констатировать, лишь орудие в руках провидения. Её мягкотелость, слабоволие и бесхарактерность сыграли решающую роль – она стала разменной картой (о, сколь банально это сравнение!). Шнайдер заслужил эту потерю. При этом Феликс мог поклясться, что новоявленный вдовец страдал искренне. Ему не было плевать на смерть Марты. Но он, Петер, всё-таки являл собою воплощение зла. А зло не может быть справедливым. Поэтому Петер и высказал в суде угрозу в адрес Феликса – он не мог поступить иначе. Невозможно было представить, чтобы зло в лице Шнайдера согласилось с компромиссным решением суда – не расстрел (и плевать на мораторий!), а шесть лет, всего шесть лет. Вот оно и не согласилось. Но это также не означало, что Феликс, по сути, сыгравший роль палача в этой трагедии, должен смириться с фатальным вмешательством зла в свою судьбу. Да, он наказал Петера, впрочем, как и саму Марту, но после отбытия заключения ему предстояло заняться чем-то иным. А сейчас это "что-то" оказалось под вопросом. Дункевальду стало очевидно, что как только он переступит границу тюрьмы, его жизнь окажется в опасности. И вот тут-то асфальт его души принялся всерьёз дробить и крошить отбойный молоток страха – умирать он не хотел совершенно. Примерно в это же время Феликса впервые вызвали и провели краткую беседу о возможном досрочном освобождении.
Он подошёл к проезжей части и метнулся было направо, к улице Вальдхоф, но тут же передумал и повернул в обратную сторону – на Хохуферштрассе. Первый маршрут был очевиднее, прямее, но и значительно многолюднее, потому что вёл прямиком в центр города. Конечно, возле Вассертурма могли толпиться туристы, но в такое время фонтаны уже не работают, а ярмарка ещё не началась, поэтому Дункевальд решился идти именно этим путём.
Никто, помимо тюремного начальства и сокамерников, не был в курсе, что Феликс освобождается. Уже зная, что новый приговор подписан и под ставшим родным кровом неволи спрятаться никак не удастся, он вдруг опять получил вызов к психологу – на сей раз не по своей инициативе. Ольга встретила его едва ли не как родного, Феликс даже немного испугался, не хочет ли она от него чего-то "такого" – но нет. Она спросила, правду ли он рассказал ей в ту встречу. Естественно, он подтвердил. "Я знаю, что вы скоро освободитесь. Что вы намерены делать?" Феликс очень занервничал из-за этого вопроса. Страшными усилиями сознания он сумел унять в себе всеобъемлющую панику перед выходом на волю и обдумать свои поступки. Он даже составил что-то навроде плана действий. И вдруг непонятная Ольга просит его признаться в сокровенном. Да он бы с большей готовностью поведал о самом постыдном эпизоде своей жизни (школьная подружка перед вручением аттестата затащила его в тёмный класс, где изъявила готовность отдаться ему прямо там, но у Феликса, несмотря на его активное желание, ничего не получилось; он даже вспомнил её имя – Сибилла), чем о том, куда он собирается пойти, ступив на Херцогенридштрассе в качестве отсидевшего. Он же не знал тюремных порядков – может, Шнайдер имеет право позвонить и узнать, когда выпустят убийцу его жены, а Ольга, естественно, не успеет он выйти за пределы кабинета, тут же сообщит наверх о содержании своей беседы с заключённым. Феликс, может быть, дурак, но точно не идиот. "Не скажу", - угрюмо бросил он. "Вы планируете вернуться к работе в автомастерской брата?" "Не исключено", - слегка оживился Дункевальд, потому что как раз этого он точно не планировал. Он понял, что тут-то врать можно, сколько влезет, но, коротко подумав, решил, что лучше соблюдать меру. "А вам ещё нужна помощь с тем случаем?" "Да". И снова он слукавил – от этой Ольги ему уже ничего не было нужно. "Я вам советую пойти домой и зажить обычной жизнью, как будто всё в порядке. Вы отбыли наказание и перед законом вы чисты. У вас идеальные характеристики, лучшие среди всех за последние годы. Вам нечего стыдиться. А будут проблемы с герром Шнайдером – сообщайте в полицию". Феликс кривенько улыбнулся, кивнул головой как бы в знак благодарности, немедля встал и вышел, мысленно отвечая Ольге: "Ну да, кокнут меня, и что я им сообщу". Сколь ценной была первая рекомендация психолога, столь же никчемной – вторая.
Он бежал, сходя с ума от волнения, по улице Фридриха Эберта, Кеферталерштрассе и дальше. К счастью, уже темнело – ноябрь всё-таки. Умом Феликс понимал, что темнота не сильно ему поможет, если вдруг что-то случится, но всё равно в полумраке было легче. На Коллинштег он сбавил шаг и задумался. Он хотел позвонить Францу, но как – понятия не имел. Мобильного не было, а где покупают карты к телефонам-автоматам он никогда не знал. Да и деньги приходилось экономить. Также Феликс не знал, не поменял ли братец замок в его квартире – конечно, кабы поменял, предупредил бы, но ведь он не обязан предупреждать в тот же день. Феликсу-то в тюрьме какая разница, что там с замками – а в день счастливого освобождения Франц ему и вручил бы новые ключи. Но иного выхода не было – Дункевальд бежал к себе домой, что бы там его ни ждало. Неккар традиционно подмигнул ему отражением фонарей, но Феликсу было не до сантиментов. А ведь раньше он так любил гулять вдоль реки...
Совершая свой судорожный забег по смеркающемуся Мангейму, Феликс отыскал ещё один плюс в тюремной жизни: он был в отличной форме. Сорокаминутная физическая встряска, по сути, мало его утомила. Быть бы ему ещё поспокойнее, от такой пробежки можно даже получить удовольствие. Но надо домой, как можно скорее домой. Наконец – поворот с Кайзерринга на родную улицу Бисмарка, ещё несколько минут – и всё. Ключ от входной двери подошёл – уже половина дела. Дальше – самое тревожное, но и тут повезло. Дверь с облегчением отомкнулась, как будто и не было этих страшных лет. Периферийным зрением Феликс заметил гору писем, лежащую на столике в коридоре. Более никаких видимых изменений в квартире не было. Ха-ха, именно что видимых – в верхнем ящике стола не было того, на что Феликс рассчитывал сильнее всего. Он метнулся к телефону – ни домашнего, ни мобильного номера брата он не помнил, но спасла всегда пестуемая скрупулёзность – телефонная книжка лежала на своём месте, и все контактные данные Франца там значились.
"Франц, это я". – "Феликс?!" – "Да. Не удивляйся. Меня выпустили". – "Так неожиданно! Дорогой..." – "Извини, сейчас мало времени. Скажи, ты трогал мои деньги?" – "Которые в ящике были? Да, я их положил на наш счёт". – "Проклятье!!! Проклятье!!!" – "Но послушай..." – "Послушай ты. Я уезжаю. Сегодня. И мне нужны деньги. Все!" – "Куда ты едешь?" – "Сейчас не скажу. Встречаемся на вокзале через пятнадцать минут и там всё скажу, а ты отдашь деньги. Успеешь?" – "Точно успею через полчаса, мне же надо в банк заехать, а я сейчас не в центре". – "Проклятье. Ладно, пока".
Феликс крепко выругался. Конечно, увидеть брата перед отъездом – неплохо, но сегодня он бы обошёлся и без этого. Телефон зазвонил. Феликс медлил, трубку не брал. Телефон умолк, потом затарахтел снова. "Да?" – "Слушай, а тебе какая сумма нужна? Сколько именно?" – "Всё, что ты взял из моего стола". – "Или больше?" – "Не надо. Мне вообще позарез нужно только сто или сто пятьдесят евро, остальное, если что, перешлёшь потом. Может, тут где-нибудь осталось?" – "Нет, я всё проверил – в доме ни единого цента". – "Молодец ты какой..."
Он подошёл к шкафу, скинул старую одежду, нашёл потёртые джинсы, пришедшиеся ему впору, натянул бывалый свитер и сунул в карман пару неразрезанных носков. Потом вернулся к столу, выгреб все возможные документы и положил их в свой старый портфель. Что ещё? Ах, зубная щётка – для этого надо зайти в ванную. На отражение в зеркале он не обратил никакого внимания. Теперь-то точно всё?.. Однако он вновь заметил письма. Сгрёб их в охапку и, не заботясь, ничего ли там не помялось, сбросил конверты в пакет, зачем-то валявшийся на полу. Разберусь потом, решил Феликс.
Перед тем, как выйти из квартиры, он по очереди подошёл к каждому окну и очень внимательно осмотрел пространство перед домом. Вроде, никого подозрительного, хотя если Шнайдер устраивает на него охоту, то, уж конечно, он не будет отсвечивать у подъезда, а спрячется где-нибудь. Но ничего не поделаешь – в квартире не забаррикадируешься на всю жизнь, надо выходить. Он глянул в глазок, в темноте не увидел вообще ничего, крякнул и открыл дверь. На четверть секунды Феликса обуял просто неописуемый страх, что сейчас из лестничной мглы на его голову опустится какой-нибудь тяжёлый предмет и тогда всё. Но нет – автоматически зажёгся свет и Дункевальд поспешно проследовал вниз.
Едва выйдя наружу, он вспомнил, что забыл попросить брата привезти какой-нибудь телефон, любой – его собственный отобрали при аресте и обещали отдать как раз Францу. Но, поразмыслив несколько секунд, решил, что без телефона будет лучше. Если Франц не привезёт денег меньше, чем должен, у Феликса хватит средств чтобы купить себе новый – но потом, потом. Сейчас в его интересах оставаться совершенно не на связи.
Вообще-то до вокзала быстрым шагом – минут пятнадцать. Бегом можно успеть за десять. Но на улице ужас Дункевальда достиг апогея – он, физически совершенно не уставший за время "марш-броска" из тюрьмы до дома, к тому же успевший отдышаться и даже пару минут посидеть – во время телефонных разговоров с братом, на последнем этапе дистанции почувствовал едва ли не головокружение и тошноту. Мучительно хотелось в туалет, потели ладони, не хватало воздуха. Феликс на полпути вынужденно остановился, почти вжавшись в стену какого-то дома. Одновременно с ним у этого же здания остановилась машина и оттуда стали выходить люди. Они шли точно на него, а он глядел на них с абсолютным равнодушием. Да, побег не удался, его настигли. Что он может сейчас сделать? В его голове стали с дикой скоростью мелькать разные мысли – о Марте, о тюрьме, о Франце, о деньгах, о Петере, о кладбище, на котором похоронены родители и Фридрих... И в этот самый момент люди из машины прошли мимо Феликса, зайдя в магазин, рядом с которым, как выяснилось, он и стоял. "Ну и ну", – бессмысленно шепнул он себе и, едва ли не пошатываясь, побрёл дальше – бежать не было никаких сил.
У входа в вокзал его уже ждал Франц. Точнее, когда Феликс появился там, под часами, он никого не обнаружил – и вновь запаниковал. Но мгновенно же успокоился – со стороны трамвайных рельсов раздался радостный возглас и секунд через двадцать братья уже обнимались. Что бы ни случилось, после смерти младшего брата и родителей Франц оставался для Феликса самым близким и любимым человеком.
"Куда ты собрался?" – спросил Франц. – "Прости, всё-таки не скажу. На всякий случай". – "Не понимаю, тайны какие-то... Расскажи, что случилось?" – "Понимаешь... Тогда, в зале суда... Петер Шнайдер сказал мне, что грохнет меня, как только я выйду из тюрьмы. Слишком, как он считал, мне мало дали. Я уверен, что он до сих пор не смирился и хочет меня убить".
Франц замолчал, с грустью глядя на брата. "Вот почему ты тогда спрашивал про него..." – "Да. Я думал, может, он как-нибудь проявил себя – или общался с тобой, или публично что-то заявлял". – "Нет, ничего не было". – "Жаль".
Прошла минута. "И что, ты теперь хочешь всю жизнь таиться и скрываться, как преступник? Хотя ты-то как раз уже не преступник даже по закону?" – "По закону – нет. И я сам считаю, что нет. А вот по его мнению – преступник, да ещё какой. Не знаю, всю ли жизнь я буду бегать, но я точно не хочу оставаться в Мангейме, где мне грозит такая опасность". – "Ты же унижаешь себя этим бегством!" – "А по-моему я себя унижу, если останусь тут, и каждый день буду ждать смерти. Кстати, и ты будешь страдать и бояться не меньше моего".
Франц вздохнул и вытащил из кармана конверт. "Тут четыре тысячи. В ящике было три восемьсот. Что ещё я для тебя могу сделать?" Феликс спрятал конверт. "Ничего. И ни в коем случае не меняй замки в квартире. А если по какой-то причине поменяешь – сразу скажи мне". – "А как я тебе скажу? Куда звонить, куда писать?" – "Как только у меня наладится на новом месте, я позвоню. Только вот я дома не переписал ваши номера – у тебя визитка с собой?" – "Да, возьми. Можно тебя провожу до поезда?" – "Ладно, но к кассам, пожалуйста, со мной не подходи".
Очереди почти не было. Феликсу досталась молодая пухленькая кассирша в очках. Он по привычке кинул взгляд на бумажку с именем, прикреплённую к фирменной блузке. "Марта"... В глазах потемнело, голова снова закружилась. Только бы не показать вида...
"Здравствуйте. Мне нужно как можно скорее уехать до Амстердама. Это возможно?" – "Минуту..." Феликсу опять повезло – можно было отправиться поездом через десять минут. Правда формально это был самый неудобный из всех вариантов: пять пересадок, через Майнц, Кёльн и так далее. Но Феликс счёл это за преимущество. Поди потом разберись, где он вышел, где остановился. Правда, на последнюю пересадку, в Эйндховене, будет лишь две минуты, но беды тут никакой, даже если поезд опоздает. Главное – побыстрее смыться из Германии. "На каком поезде ты едешь?" – спросил Франц. – "На висбаденском, через десять минут". – "Ты едешь в Висбаден?" – "Нет, выхожу по дороге". Франц опять вздохнул. Они пошли на перрон. Слов не было ни у одного, ни у другого. Стояли грузно, молчали тяжело. Наконец объявили прибытие состава.
"А я-то думал, – сказал Франц и заплакал – впрочем, больше глазами, чем голосом, – выйдешь, и мы снова заживём, как было. Будем работать, ходить на танцы, веселиться, вспоминать родителей и Фридриха..." Феликс молчал. "В мастерской тебя всегда ждут. И Мирьям с детьми по тебе скучают..." Феликс продолжал молчать, хотя его сердце разрывалось. Свидание с братом оказалось значительно печальнее, чем он предполагал. "Мы же ещё увидимся?"
Подъехал поезд. "Конечно, да. Вы не раз приедете ко мне. Я буду жить не очень далеко от вас. Часов шесть на машине. Пока, Франц". – "Пока, Феликс. Я очень скучал по тебе эти годы..." Феликс наспех обнял брата и заскочил в вагон. Франц бессильно опустился на скамейку, прикрыв лицо ладонями.
До первой пересадки Феликс просидел, вообще не двигаясь. Мысли как будто застыли и заморозили все прочие части тела. Он не проехал только потому, что в Майнце состав по расписанию стоял семь минут. Дункевальд опомнился когда все, кто хотел, из вагонов вышли, а на соседней платформе уже стоял его следующий поезд. Проклиная себя, Феликс перебежал из вагона в вагон (удивительно, что ничего из вещей не забыл), и через двадцать секунд почувствовал мягкий толчок – поехали. Однако этот казус положительно повлиял на него – он немного встряхнулся. Феликс неожиданно обнаружил, что, помимо портфеля, у него с собой пакет с письмами. Глянул в бумажку, что выдала ему кассирша Марта вместе с билетом – следующая пересадка почти через два часа, вполне можно успеть. Поэтому он занялся разбором писем – в нём включились дункевальдовские педантичность и страсть к порядку. Он аккуратно вскрывал конверты, доставал их содержимое, прочитывал (в основном это были счета, копии которых, по согласованию, приходили Францу и он их оплачивал; иногда попадались приглашения на какие-то презентации, выставки, также пришло два личных послания от почти забытых приятелей; в общем, ничего интересного в тех письмах не было), а затем либо аккуратно рвал листы на несколько частей, чтобы потом выкинуть, либо наиболее интересное клал в портфель. Конверты он также уничтожал. Во время этой секретарской процедуры нервы Феликса успокоились и он, разобравшись с корреспонденцией, уже был почти в форме. Его взгляд упал на оставленную предыдущим (точнее, предсидящим) пассажиром газету. Обычная газета – "Франкфуртер альгемайне цайтунг". Дункевальд взял её и стал читать. Ему снова стало страшно. Он ничего не понимал. Речь шла о каких-то событиях, людях – Феликс себя чувствовал, как будто выброшенный на берег моря, причём на чужой берег. О чём они говорят? О ком пишут? Он не читал газет три года, а казалось, что гораздо больше. Он перелистывал страницу за страницей, всё более и более мрачнея. Ясности не добавлялось. Ему предстояло жить не только в своём личном новом мире, но и наверстать упущенное в жизни своей страны, Европы и всего мира. А в двадцать первом веке это очень сложно. Он долистал до спортивных новостей и кисло улыбнулся. Конечно, тут было попроще, попонятнее. Но глянув на таблицу чемпионата бундеслиги, он очень удивился – "Бавария" была лишь на седьмом месте, а "Хоффенхайм" (Феликс едва помнил, что это за клуб – три года назад он ещё барахтался лигой ниже) – на четвёртом... Непривычно. Мир сошёл с ума. И в футболе тоже. "Наш поезд прибывает в Кёльн. Платформа – четвёртая. Желающие могут совершить пересадку до Дюссельдорфа, Аахена, Трира..." Феликс встал – ему-то как раз и надо было сделать очередную пересадку, на сей раз до Мёнхенгладбаха. По дороге к дверям заглянул в туалет и выкинул порванные письма и конверты.
Стемнело ещё когда он был в Мангейме, но он понял, что за окном ничего не видно, далеко не сразу. Он ехал и ехал, а в голове снова и снова вертелась роковая реплика Шнайдера. "Ты убил мою жену и через шесть лет будешь уже на свободе? Я сам тебя убью. Своими руками. Как только выйдешь". Феликс вытащил ручку и записал эти слова в блокноте. Двадать одно слово. Чуть более ста букв. Он засёк время и беззвучно прошлёпал губами, повторяя их – вышло менее десяти секунд. Даже если пятнадцать – всё едино. Как же, как же, как же Феликс Дункевальд, здравомыслящий и рассудительный человек, позволил этим секундам так сильно повлиять на свою жизнь, если он другие испытания – невольное убийство, приговор, лишение свободы – воспринял достойно, как и подобает честному гражданину своей страны? Что же за сила-то такая магическая была у этой сотни букв? Феликс спрашивал себя, и сам же в ответ стыдливо отмалчивался. Но вместе с этим он понимал, что возвращаться назад нельзя. Уехать было правильным решением. Получилось так, что он не освободившись, уехал, а наоборот – уехав, освободился. Однажды в тюрьме, когда он только обдумывал свои планы, ему в качестве одного из возможных вариантов пришла в голову идея не рыпаться и всё оставить на произвол судьбы – к счастью, он её, мысль эту, отверг. Ранее столь милый тор "дом – работа – дом Франца – танцкружок – домá друзей – бар" сейчас показался Феликсу омерзительным, потому что если до убийства Марты внутри была пустота – приятная, ни к чему не обязывающая пустота, то сейчас, даже если бы с ним внешне ничего не случилось, на долгие-долгие годы место этой славной пустоты занял бы страх. Страх перед несправедливым возмездием, страх перед чужой волей, страх перед мировым злом в лице слюнявого Петера Шнайдера. Может ли так существовать Феликс Дункевальд? Ответ, данным им самому себе был однозначным: нет. Он должен избавиться от своего страха, поэтому и уехал, пусть ради этого и пришлось резать по живому – образ Франца, говорящего обычным, почти что весёлым голосом, и при этом открыто плачущего, блёкнуть никак не хотел.
Размышляя подобным образом, Дункевальд доехал до Мёнхенгладбаха, потом до Венло – это уже Голландия. Страх ушёл – постепенно, но быстро. Осталось сиюсекундное опасливое нежелание опаздывать на последнюю пересадку в Эйндховене, но Феликсу и тут фартануло. Голландию он выбрал интуитивно – ни там, ни в Бельгии, ни во Франции он никогда не был (он вообще ни разу не забирался западнее Дюссельдорфа). Но слово "Амстердам" его чем-то неуловимо влекло. Ему казалось, что там он сумеет одновременно затеряться и найтись, забыть всё и вспомнить нужное, выдохнуть и вдохнуть. Правда, знакомых или родственников там не было, голландского языка он не знал, а английским владел весьма посредственно. Но разве можно думать о столь приземлённом, когда внутри человека решаются поистине онтологические задачи?
Поезд дёрнулся и застыл. Приехали. Часы на платформе показывали двадцать минут пополуночи. Номинально наступил новый день. Феликс вдруг вспомнил, что ещё одиннадцать часов назад находился в тюрьме в качестве заключённого. Невозможно – с тех пор прошли годы, десятилетия. Дункевальд вышел сквозь главные двери и через несколько метров обернулся – две башни с часами красиво подсвечивались, а в надписи "Centraal Station" мерцала, в любой момент готовая погаснуть, первая буква "a". Феликсу предстояло где-нибудь перекусить и найти ночлег. Он, бодро помахивая портфелем, двинулся вперёд, через мостик. Справа предупреждающе прозвенел велосипед. В воде отражались звёзды и маленький кусочек луны.
