В семнадцать лет с Нюрой случилось то, что рано или поздно случается с каждым - она увидела смерть.
Её бабушка с утра шла сначала доить корову, а потом уже заниматься другими делами. А Нюре, хоть и не гостье – она уже с зимы тут жила - но всё-таки городской девочке, обычно позволялось немного полежать. Бабушка приносила чашку парного молока, которое Нюра любила выпить, не вставая с постели. Правда, это всегда сопровождалось ворчаньем - как же не умывшись, не причесавшись …
Но в тот день никто её не будил, она проснулась сама. А когда вышла во двор и подошла к коровнику, почувствовала неладное. Бабушка лежала у самых дверей , а корова Ромашка стояла рядом и осторожно нюхала её калоши.
Так Нюра осталась одна. Конечно, первой мыслью было: надо возвращаться. Но пока похоронили бабушку, пока пришел ответ отца, что он никак не может покинуть часть раньше, чем через месяц… Ехать самой? Когда Нюра увидела, с какой готовностью соседка Александра Евдокимовна согласилась присмотреть за Ромашкой, то решила, что никуда не поедет, и раз бабушка справлялась одна, то и она справится. Главное - доить и ухаживать за коровой она в последний год научилась.
А потом началась война. И всё стало сразу очень непонятно. Сначала было много шума и суеты. Мужчин мобилизовали. Потом опять стало тихо и как-то жутко. Неясно было, что делать. Кто-то собирался и уезжал, но Нюра опять осталась. Просто бросать все и куда-то идти было страшнее, чем оставаться в привычном бабушкином доме.
Через неделю пришли немцы.
Мимо дома долго ехали танки, грузовики и шагали солдаты. Тогда Нюра по-настоящему испугалась. Но в первый день ичего не произошло, а на следующее утро, когда Нюра только встала и едва успела одеться, она услышала гул моторов прямо под окном. С дороги во двор сворачивал мотоцикл с коляской, а следом небольшой открытый автомобиль, из него выскочили солдаты и стали подходить к дверям. Нюра похолодела сейчас они войдут и убьют её. Зазвучала немецкая речь, послышались удары Нюра зажмурилась, у неё ослабели ноги, она просто не могла заставить себя отпереть задвижку. Тут по двери ударили очень сильно, и она с треском открылась. На пороге стоял солдат, и ствол его винтовки смотрел прямо в нюрино лицо. «В голову, - подумала она, - не мучиться…»
Но вместо выстрела раздался чей-то смех.
Она прикрыла глаза, и из-под ресниц потекли слезы.
Её обступили, подтолкнули в плечо. Она оказалась во дворе. Подошел командир, глядя в какую-то книжку, спросил медленно, с сильным акцентом:
- Эт-то фаш дом?
Нюра смотрела в его лицо, почти наполовину затенённое козырьком форменного кепи, и не могла понять вопроса. Он повторил еще медленнее. Наконец она кивнула.
Последовал еще один вопрос:
- Кто тут ши-фьотт?
- Я… - выдохнула она.
Немец внимательно смотрел на неё. Потом повернулся и отдал приказ. Высокий солдат в каске и с автоматом, болтающимся за спиной, вытащил из машины ранец, и они вдвоем вошли в дом. Остальные автоматчики разбрелись по двору.
Нюра побежала к Ромашке. Кажется, о ней забыли, и корову, слава Богу, не трогали. Она просидела до вечера в коровнике, прислушиваясь к чужим голосам. Было ясно, что офицер и, кажется, один солдат поселились здесь. «Где же мне теперь спать? - думала Нюра, - и Ромашка голодная…» Можно было переночевать на соломе, но без одеяла не заснуть, холодно.
Нюра следила за домом. К вечеру стало тихо, во дворе остался один мотоцикл. Ей было безумно страшно выходить, а как войти в дом, где теперь чужие солдаты, она даже боялась представить. Но надо решаться пока светло…
Она глубоко вздохнула и осторожно переступила порожек коровника. Медленно пересекла двор, подошла к ступенькам крыльца. Она поняла, что ни за что не решится открыть дверь и войти. Оставалось одно - ждать, пока появится кто-нибудь. Наконец дверь отворилась и высокий солдат медленно спустился, поглядывая на неё. Он молча прошёл мимо Нюры и через пару минут вернулся.
- Можно, я возьму одеяло? – проговорила Нюра еле слышно.
Немец прошёл к дверям, но потом остановился, обернулся и что-то спросил. Хотя Нюра изучала немецкий в школе, она ничего не поняла.
- Мне нужно одеяло, - повторила она чуть громче.
Она заставила себя пойти следом за солдатом. Стараясь не поворачиваться к нему спиной, Нюра быстро подошла к кровати, сдёрнула верхнее байковое одеяло и выбежала.
В коровнике она устроилась довольно удобно в углу, собрав всю разбросанную солому и, прикрыв глаза, попробовала себя подбодрить: «Ладно, не пропадём!»
Нюру разбудил громкий стук по стенке. Дрожащими руками она приоткрыла дверь: вчерашний солдат, без кителя, в одной фуфайке протягивал ей ведро. Надо было принести воды.
Она пошла к колонке.
Посреди улицы стоял бронетранспортёр, вокруг толпились военные. Нюра пробежала мимо него, не глядя по сторонам, быстро набрала воды.
Солдат перелил воду в таз и внес в дом. Нюра стояла, не зная, что делать дальше. Немец опять показался в дверях с тем же ведром в руке и подошёл к ней.
- Мо-ло-ко, - произнес он, протягивая ей посуду.
Она слышала, что он идёт за ней к коровнику. Пока доила, он стоял в дверях. Потом опять проводил её с ведром молока к дому. Когда она остановилась у крыльца и поставила ведро, он вдруг схватил её за талию и грубо притянул к себе.
Нюра завизжала резким и высоким голосом, как кричат городские девчонки, когда видят мышь, немец выпустил её, в дверях появился офицер. Она в ужасе присела на корточки, обхватив руками колени и зажмурилась, ожидая удара или пули.
Она слышала, как офицер спустился по ступенькам, он что-то приказал солдату, тот откозырял и исчез.
Нюра сидела, втянув голову в плечи, немец стоял над ней, когда она решилась приоткрыть глаза, увидела блестящие черные носы его сапог. Офицер что-то сказал, слегка наклонившись и дотронувшись до её плеча, потом повторил «Fürchte nicht» (Не бойся), - и ушёл в дом.
На следующее утро высокий солдат (кажется, она слышала, что командир называл его Хайнц), подойдя к коровнику, постучал в дверь, оставил ведро и ушёл. Нюра сама набрала воды немцам и себе, подоила корову, принесла к крыльцу крынку с молоком. Она хотела оставить все это на ступенях и уйти, но никого не было видно, стояла тишина, и Нюра замешкалась.
Вдруг входная дверь распахнулась и вчерашний офицер оказался прямо перед ней. Она застыла, глядя ему в лицо. Худощавый невысокий мужчина не старше тридцати лет, как ей показалось, без кителя, в коричневых подтяжках, стоял, держась за ручку двери и смотрел на неё в упор. Нюра хотела поздороваться, но губы пересохли и только беззвучно шевельнулись. Немец перевёл взгляд на ведро и крынку молока, потом опять посмотрел на неё. Он сделал какое-то движение рукой, отступил немного назад.
- Komm, komm rein. (Заходи)
Нюра, глубоко и медленно вздохнув, взяла молоко и на ватных ногах вошла в горницу.
Она увидела разобранную кровать, чужие вещи и одежду на лавке. Офицер прошел перед ней вглубь комнаты, сел за стол, на котором лежала бумага, авторучка, портсигар. Он взял ручку, чтобы продолжить письмо. Нюра осторожно опустила крынку на край стола. Он опять поднял голову и посмотрел на неё. Она замерла.
Он задумчиво повертел ручку, попробовал улыбнуться. Она, помертвев, отступила к двери.
-Wohnst du denn hier wirklich allein? (Неужели ты живёшь тут одна?) Нюра поняла слово «алайн» - одна. Она кивнула, да живу одна.
-Wo sind dein Vater und deine Mutter? Deine Familie? (Где твои отец и мать, твоя семья?)
- Бабушка недавно умерла…
Он внимательно её разглядывал. Потом подвинул ей половинку от шоколадной плитки, лежавшей на столе. Нюра сделала шаг назад.
- Nimm, es ist fur dich. (Бери, это тебе).
Но она покачала головой, повернулась и быстро вышла.
Когда назавтра Нюра опять принесла молоко, Хайнц сидел на крыльце. Она хотела оставить кувшин на ступеньках, но солдат велел ей войти.
Девушка остановилась на пороге и негромко поздоровалась. Она не сразу увидела офицера, сначала только его мундир на спинке стула и кобуру на столе. Немец брился, сидя боком на подоконнике, почти спиной к ней, глядя в зеркало, прикреплённое к оконной раме. Створки окна были раскрыты, комната наполнена утренним воздухом.
Нюра замерла, завороженная пугающим видом кобуры с торчащей ручкой пистолета. Немец глянул на нее через зеркало:
- Komm rein, hab’ keine Angst. (Входи, не бойся).
Она обошла стол и поставила молоко на край, подальше от оружия. Шоколадка по-прежнему лежала рядом с портсигаром и авторучкой.
Нюра чувствовала, что он продолжает за ней наблюдать.
- Nimm, es ist Schokolade. (Ешь, это шоколад).
Нюра посмотрела на немца. Он кончил бриться, вытер лицо и спрыгнул с подоконника. Прошёлся по комнате, не глядя на неё, стал надевать китель. Неожиданно осмелев, она отломила от плитки кусочек.
Он застегнул пуговицы, поддёрнул полы и взял со стола ремень с кобурой.
- Спасибо, - сказала Нюра. Она знала, как это по-немецки, но поблагодарила по - русски. Он коротко взглянул на неё, кивнул и отвернулся.
Нюра привыкла к новой жизни. Она теперь спала в дровяном сарайчике. Там было чище и суше, хоть и тесно. Правда, дверь не запиралась, но Нюра приспособила щеколду. Не очень надёжно, подумала она, хотя, если вздумают ломиться, всё равно ничего не поможет.
Впрочем, её не трогали. Каждое утро она приносила молоко, воду, яйца. С офицером, точнее, унтер-офицером, вежливо здоровалась.
Однажды он спросил, как её зовут. Она поняла:
- Наме, имя? Анна, - и, запнувшись, - Нюра...
- Anna-Nura? - переспросил он.
Он опять сидел на подоконнике, но не брился, как в тот раз. Она вытирала стол тряпкой.
- Анна или Нюра.
- Аnna-Nura, - повторил он, улыбаясь и слегка покачивая ногами, - Mein Name ist Günter. (Меня зовут Гюнтер).
Она повернулась в сторону выхода, но он вытянул ногу, преграждая ей путь в узком пространстве между окном и столом.
Нюра замерла. Мужчина в распахнутой рубахе сидел около неё, почти касаясь её колена, она слышала его дыхание, и, если бы повернула голову, заглянула бы ему прямо в глаза. Но она не шевелилась, её почти парализовало страхом или чем-то, что она приняла за страх.
Наконец, овладев собой, она проговорила:
- Пустите, пожалуйста.
Он опустил ногу, она сделала шаг к двери, опять остановилась, обернулась. И посмотрела в его лицо долгим, внимательным взглядом. Он ответил ей серьёзно, без улыбки. Оказалось, он моложе, чем она думала, это просто парень, сказала себе Нюра, просто парень, с которым можно сидеть на подоконнике... И тут же одёрнула себя: - нет, нельзя!
Она пошла к двери, ожидая его шагов за спиной, но было тихо.
Нюра остановилась, посмотрела в сторону - в углу, рядом с окном у бабушки висела икона с лампадой. Огонёк в ней погас.
Она видела боковым зрением, что Гюнтер всё так же сидит на окне, но уже не глядя на неё, опустив голову. Она подошла к иконе и наклонилась за бутылочкой масла в тумбочке, долила в лампадку, но зажечь огонь было нечем. Нюра оглянулась вокруг, немец подошёл сзади и стал смотреть на икону Богоматери.
- Надо зажечь огонь, - сказала она, - фитилёк погас.
Он щелкнул зажигалкой и поднёс её к лампаде.
Они стояли рядом перед иконой и думали только друг о друге. И когда он взял её за плечи, повернул к себе и стал целовать, она же не смогла его оттолкнуть.
Нюра сидела в углу кровати, подобравшись комочком, почти в такой же позе, как тогда, перед крыльцом, и смотрела в окно, светлевшее посреди сумеречной комнаты. Странное ощущение сладостной тревоги и одновременно умиротворения владело ею. Недавние боль и стыд исчезли бесследно. «Как же теперь, - думала Нюра, - как же теперь всё будет…» Не хотелось шевелиться, понадобилось даже некоторое усилие, чтобы перевести взгляд с окна на человека, лежавшего рядом. Только что они были близки, близки как муж и жена, но теперь, разглядывая его, она подумала, что мужчина рядом - совершенно назнакомый, чужой, во вражеской форме... Он только показался ей обычным парнем, но всё в нем было не такое, как в окружавших её местных ребятах. Слишком аккуратная стрижка, слишком выбритое лицо, незнакомая одежда, непонятный язык. Он лежал сейчас, прикрыв глаза согнутой в локте рукой, но что он сделает через мгновение, когда встанет - крикнет на неё, выгонит, рассмеётся...
Нюре захотелось подняться, но она не могла решиться переступить через немца. Наконец он пошевелился и открыл глаза, сел на кровати, натянул брюки. Достал портсигар, открыл его и, взглянув на Нюру, протянул ей сигареты. Она мотнула головой и стала торопливо одеваться. Он смотрел на неё не вставая, снизу вверх, потом вдруг поймал её руку и притянул к себе. Она вздрогнула.
- Пусти, я пойду.
Нюре пришло в голову, что кто-нибудь из солдат может войти в любую минуту. Но он не отпускал, глядя в глаза и словно ожидая от неё чего-то. Только когда она слегка надавила ему на плечи, он разжал руки.
Жизнь у Нюры изменилась мало. Она заходила в избу по утрам с едой, варила картошку или курицу. Хайнца она больше не боялась, но Гюнтер (офицер - называла она его про себя), он притягивал её и одновременно внушал напряжённую наэлектризованность, которую она ощущала как страх. В форме он казался более взрослым, чужим, непроницаемым..
Она разглядывала его украдкой, когда он стоял у зеркала и приглаживал волосы. Гюнтер перехватил её взгляд, неожиданно подмигнул по-мальчишески, надел фуражку. У неё сжалось сердце и она заставила себя опустить глаза. Близости между ними больше ни разу не было. Немцы теперь каждый день куда-то уезжали.
Между тем стали появляться тревожные слухи, шептались о расстрелах и виселицах, говорили, что увозят молодёжь в Германию.
Однажды холодным августовским утром на рассвете, выйдя из коровника, Нюра увидела Хайнца в шинели у мотоцикла. Гюнтер стоял в дверях, он подозвал её:
- Anna-Nura!
Завёл в комнату, достал разговорник и стал листать его. Сказал чётко:
- Бить ф доме, не ви-хо-дить.
Посмотрел на неё требовательно:
- По-нят-но?
Она кивнула. Он взял её за руку выше локтя и повторил:
Не вихо-дить! Bitte!
Она послушалась и весь день просидела в комнате, задав только Ромашке сена и покормив кур. Правда, было тихо, лишь однажды до неё донеслись звуки выстрелов и мимо проехало несколько грузовиков. Потом пошёл дождь.
Немцы вернулись уже в темноте, мокрые и грязные. Когда Гюнтер появился в дверях, Нюра посмотрела ему в лицо и тут же опустила глаза. Стараясь скрыть дрожь в руках, суетливо полезла за горячей водой, наполнила ушат.
Офицер расстегнул шинель и опустился на лавку у двери, казалось, он не заметил девушку. Потом стянул с себя мокрую верхнюю одежду, пошёл к кровати. Нюре было страшно, но она не уходила. Гюнтер сидел, прислонившись к коврику на стене, глядя перед собой остановившимся стекляным взглядом. А Нюра стояла над ним, словно заражённая этой оцепенелостью. Но всё-таки она встряхнулась и стала соображать, что делать... Она оглянулась вокруг, подошла к его брошенной шинели и полезла в карман, (немец даже не шевельнулся), вытащила то, что ей было нужно - разговорник, начала листать. На каждой странице были два столбика слов - немецкие и рядом русские тоже немецкими буквами. Она нашла то, что искала.
Нюра протянула Гюнтеру раскрытую книжку и приложила палец к найденному слову. Он прочёл его, поднял на неё взгляд:
- Nein, wir standen in der Umkettung. (Нет, мы стояли в оцеплении).
Он смотрел в её лицо, и она с ужасом ждала, что сейчас он ударит, или закричит, или заплачет.
- In der Umkettung, - повторил он. Он начал расстёгивать верхние пуговицы кителя, но рука его опустилась, он наклонился вперёд, как-то странно качнувшись. Нюра попятилась. И она опять преодолела порыв убежать.
Нюра придвинула табурет к полкам рядом с кроватью, потянулась и достала с самого верха свёрток из пожелтевшей газеты. Развернула полбутылки самогона, поставила на стол, принесла стакан. Гюнтер бросил взгляд на бутылку, с силой, обеими руками потёр лицо, размазывая по нему грязь. Налил себе, выпил большой глоток и закашляляся сильно, едва не до рвоты. Нюра побежала за водой, напоила его, села рядом, дотронулась до плеча:
- Тише, тише, сейчас полегчает, тебе надо оспать...
Он наконец снял ремень с кобурой, бросил на пол, лёг, свернулся, не выпуская её руки. Она осталась сидеть на полу у кровати, глядя на его запачканный грязью висок и край уха. «Я не могу его ненавидеть, не могу, не знаю, что он сделал или не сделал, и не хочу знать... Плевать, плевать на всё...» Она прислонилась лбом к его руке. Несмотря на тревогу и бессонницу, она чувствовала себя болезненно, недопустимо, незаконно счастливой. Этот мужчина с его запахом табака и одеколона, который даже сейчас ощущался, несмотря на грязь, этот мужчина в чужой форме, слишком аккуратный и пугающе вежливый... Это был её мужчина. «Мой, - прошептала она, - плевать на всё, мой!»
Гюнтер шевельнулся, повернул к ней лицо.
- Du schlafst meinetwegen nicht, meinе Kleine? - он подвинулся, - lege dich nebenan. (Ты не спишь из-за меня, меленькая моя, ложись рядом).
Она прижалась к нему и вдруг разрыдалась , а он стал гладить её волосы и говорить что-то тихим голосом, успокаивая её и себя, пока она не заснула.
После той ночи прошло двенадцать лет.
Нюра выжила. Что ещё сказать? Разве это мало – выжить?
Нет, не мало, это очень много. Она это смогла, она этому научилась. Как молча терпеть, как никого не слушать и никого не слышать. Как быть сильной, чтоб не растоптали, и как вставать, после того как растоптали.
Как делать один шаг за другим, даже если это очень маленькие шаги, даже если это никому не заметные шаги, главное их делать. А беззаконную любовь спрятать глубоко-глубоко, а лучше совсем забыть. Тогда, в сорок первом ей это удалось без труда, само забылось, когда война навалилась на неё по-настоящему.
Однажды на швейной фабрике, где Нюра теперь работала, девчонки завели разговор о парнях. Кто-то обратился и к ней с вопросом, но остальные расхохотались:
- Нюрку оставьте, Нюрка у нас монашка, она обет дала...
- Какой обет, кому?
- Швейной машинке!
- Господину Зингеру!
Нюра выпрямила спину: нет, был, был мужчина, который не спал рядом с ней всю ночь, держал её за руку, и голос его дрожал от нежности.
Весь день она была особенно молчаливой. Вечером вместо обеда только выпила чаю, забралась на кровать и долго сидела, крепко сцепив руки вокруг колен. «Интересно, сильно ли я изменилась? - она погладила свои ноги, - фигура такая же, худая, даже тощая... Вместо кос куцый хвостик на затылке. А лицо... вот что с лицом, - она ощупала себя, как слепая, - что с лицом, с глазами, что с душой?»
Нюра осталась лежать в платье, зная, что всё равно не заснуть. И она совсем не удивилась, когда он подошел и прилёг рядом. Она не столько увидела это, сколько почувствовала, ощутила его около себя. Подвинулась, давая ему место на такой же узкой, как тогда, кровати. Осторожно положила руку на его плечо под шероховатым сукном. А вот имя его она вспомнила, только когда утром увидела Гюнтера на трамвайной остановке по дороге на работу.
Полуразрушенное здание бывшей почты разбирали пленные. Он работал рядом с пожилым седым человеком, она узнала его почти сразу.
Целую минутуона стояла, не дыша. Когда Нюра наконец опять смогла думать, она сказала себе твёрдо: это не он. Она заставила себя отвернуться. Это не может быть он.
Тем времененм Гюнтер вместе с напарником складывал на деревянные носилки обломки и мусор.
Так не бывает. Никогда.
Он поднял целый кирпич, отряхнул его, отнёс в сторону.
Подъехал трамвай, и Нюре пришлось отойти , чтобы её не затолкали в вагон. Она не могла заставить себя уехать. Пусть это невероятно, и всё-таки это он. Его песочные волосы, его, хотя и постаревшее лицо.
- Нелегко на них смотреть, правда? - какая-то женщина остановилась рядом, - я тоже никак не привыкну. Нюра покосилась на говорившую и отодвинулась.
Пришёл и ушёл ещё один трамвай, а она не двигалась с места. Нюра приказывала себе опустить глаза, сосредоточенно разглядывая рельсы и брусчатку, и через мгновение опять возвращалась к нему. Это не он, мало ли похожих юдей... Слишком далеко... Столько лет...
Нюра заставила себя подняться наконец в подошедший вагон. Когда она возвращалась домой, на развалинах уже никого не было, но на следующий день всё повторилось. Правда, она не сразу разглядела Гюнтера, он был дальше, в глубине. К вечеру Нюра решила, что надо что-то делать.
Она знала, что пленные расконвоированы и по крайней мере в светлое время суток могут передвигаться относительно свободно. Иногда некоторые за хлеб или еду помогали жителям.
Нюра опять лежала без сна, глядя в потолок. Ну и что ты получишь, даже если это он? Неизбежное и скорое ещё одно расставание навсегда?
Заткнись, - сказала себе Нюра с ненавистью.
Она отчётливо вспомнила его лицо в то последнее утро: непривычная, светлая, щетина, которую очень хотелось потрогать ладонью. Во дворе гудел уже заведённый мотор. Она знала, чувствовала, что это навсегда, и в то же время была почти спокойна. Ледяной холод этого «навсегда» был где-то снаружи, отдельно от неё.
Гюнтер уже вышел за дверь, потом вернулся, взял её за плечи, глядя в глаза. С чем он прощался, этот удачливый унтер, только ли с ней, глупой растерянной девчонкой, только ли с ней тогда, в самом начале долгой войны?
Утром Нюра сделала круг, чтобы оказаться около разрушенной почты. Пленные только собирались работать, им раздавали инструменты. Нюра замедлила шаг, она узнала Гюнтера даже со спины. Он взял лопату и, отойдя в сторону, проверял, не болтается ли черенок. Нюра прошланемного вперёд, потом остановилась и оглянулась. Он поднял голову и встретился с ней взглядом. И тут же отвернулся. Напарник хлопнул его по плечу, и они пошли работать.
Нюру кто-то толкнул, она шагнула вперёд. Это не он - стучало в голове, - он не узнал меня, должен был узнать, но не узнал. Не он... Всё, свободна, подруга.
«Что во мне осталось от той шестнадцатилетней девчонки, - думала она вечером, глядя в зеркало над умывальником. - Разве легко узнать человека вот так, неожиданно, просто случайно увидев на улице?» Нюра глубоко вздохнула, она достала отложенные деньги, чтобы сходить завтра на рынок.
Три красных яблока и несколько картофелин высыпались из упавшей сумки. Девушка присела на корточки и стала медленно собирать их. Одно яблоко откатилось совсем далеко.
Гюнтер в это время прибивал штакетину забора к рейке Он посмотрел на яблоко, потом на девушку. «Подними его, ну подними же!» - умоляла она мысленно. Она ждала, не шевелясь. Он медлил, потом все-таки положил молоток, сделал шаг в сторону тротуара, наклонился и поднял яблоко. Она тут же оказалась рядом.
Она стояла перед ним, глядя прямо в лицо. Он протянул ей яблоко.
- Ты Гюнтер? - спросила она негромким, напряжённым голосом, - скажи, тебя зовут Гюнтер?
Кажется, он просто не понимал, чего от него хотят. Он вложил яблоко ей в руку и вернулся к своему забору.
- Раззява, сейчас ридикюль твой упрут! - пршипела с неожиданной злостью проходившая мимо незнакомая женщина.
Нюра автоматически дошагала до дома и без сил упала на кровать.
Ну вот и всё. Всё. Нет никакого Гюнтера. Навыдумывала, дура, с какого-то перепугу... Господи, но как же паршиво... Напиться... Осталась, интересно, водка?
Она перевернулась на спину. Но ведь это он. Его глаза, голос... нет, голоса она не слышала... И всё-таки он должен был её узнать, как он мог её не узнать!..
Как мог... Но что он пережил за эти годы, он мог быть ранен, контужен, мало ли, столько лет в плену...
Но ведь ты его узнала. А ты разве мало пережила? Два раза изнасиловали... Ах, знаем мы эти изнасилования, подстилка немецкая. И какая разница, что один раз это были двое румын, а другой - и вовсе русский...
Но я его узнала, а он меня нет.
Значит, так тому и быть. Всё, хватит! Разнюнилась, смотри, ридикюль упрут и всё потеряешь...
Не потеряю, другое время, усатый откинулся.
Она встала, подошла к умывальнику. И вдруг её словно толкнули в сердце - забор! Они начали ставить забор. Закроют площадку для стройки и тогда всё!
Она побелела. Взглянула на часы - господи, поздно! Бросилась искать карандаш, какой-нибудь листок, выскочила, не запирая дверь.
Пленные уже построились и двигались вдоль трамвайных путей. Они шли навстречу ей, и Нюра остановилась в расстерянности. Гюнтер был в самом конце колонны. Нюра видела, как его седой напарник заметил её и что-то сказал. Он остановился, она подошла.
Она опять стояла прямо перед ним и смотрела ему в лицо, ождая увидеть хоть тень узнавания. Но он просто ждал, что она скажет, как ждут билета от кондуктора.
Нюра заставила себя заговорить:
- Мне нужен ящик, - скзала она, протягивая листок бумаги, - ящик для картошки.
Он с недоумением посмотрел на пустой лист. Она неловко улыбнулась и нацарапала рисунок.
- Примерно вот такой, - показала руками.
Он кивнул.
На обратной стороне она написала адрес.
- Это здесь, недалеко, я живу за трамвайным поворотом.
Она всё пыталась заглянуть ему в глаза.
- Gut, - ответил он, спрятал листок и торопливо зашагал за исчезнувшей из вида колонной.
Нюра осталась стоять на рельсах.
Она сунула руки в карманы жакета и нашла яблоко, которое он тогда ей дал. Перекатила его в ладони, как снежок, потом прижала к щеке:
-- Завтра, - сказала она шёпотом и поцеловала восковую кожуру, - завтра.
Он появился на четвёртыё день.
Нюра это время провела в лихорадке и уже успела убедить себя, что больше никогда его не увидит.
Но вот он стоит у подворотни, жёлтый деревянный ящик у ног. Увидев его, Нюра на мгновенье прикрыла глаза и сделала глубокий вдох, справляясь с волнением. Подошла к нему, следя, чтобы шаги не казались торопливыми. Он выпрямился и вынул руки из карманов.
- Пойдём, - сказала она, взглянув в его лицо мельком (потом, потом!) и направилась к своему подвальчику. «Что я делаю? - крутилось в голове, пока она шла через двор, на глазах у соседей. - Что я вообще хочу от этого немолодого, усталого человека?»
Она спустилась, отперла дверь, вошла внутрь и только потом оглянулась. Он остановился в дверях. Она повернула выключатель, и лампочка под самодельным абажуром из цветного лоскута осветила комнату.
Гюнтер огляделся инстинктивно, как делает человек, оказавшись в незнакомом месте. Его удивление не ускользнуло от неё, слегка кольнув. Она усмехнулась про себя - не хоромы, не хоромы...
Сердце колотилось по-прежнему. Она не решалась заговорить с ним или подойти. Но привычные действия – вымыть руки, зажечь керосинку – помогли немного успокоиться. Она переложила в миску обед и наконец посмотрела на него. Он всё ещё стоял в дверях.
Вдруг ей опять показалось, что это не Гюнтер, что она ошиблась, перед ней другой человек, хоть и похожий. И дело было не в том, что обноски на нём очень мало напоминали военную форму, что под ногтями въелась неотмываемая грязь, и даже не в том, что пахло от него отнюдь не одеколоном, пахло бараком, недоеданием, безнадёжностью.
Что-то глубокое, потаённное в нём изменилось. Он по-другому двигался, как будто замедленно, взгляд был каким-то «глухим», словно ускользал, даже если он смотрел на неё, взгляд опускался на подбородок, или куда-то за её плечо.
Нюра показала на единственный стул:
- Садись.
Гюнтер опустил приготовленный для Нюры ящик на пол, подошёл к столу. Ящик Нюра тоже успела разглядеть - нормальный ящик, аккуратно отшкуренный.
- Тебе надо ведь руки помыть, - вспомнила она. Взяла немца за локоть и показала на рукомойник в углу.
Он помыл руки, но - Нюра заметила - к свеженакрахмаленному полотенцу не притронулся. И пока она возилась с едой, сидел неподвижно, напряжённо выпрямившись, не поднимая взгляда от края стола.
Она поставила перед ним тарелку - дымящуюся гречку с тушёнкой, сама села чуть поодаль, для виду взяла какое-то шитьё, чтобы руки занять.
Только когда тарелка опустела, он посмотрел наконец ей в глаза. И она почти спокойно ответила на этот взгляд. Она уже не сомневалась, кто перед ней. И даже больше, она была уверена, что и он узнал её.
Эта убеждённость появилась из мелочей - его смущение при виде неожиданно роскошной еды, нежелание показать свой голод. Она видела: ему стоило усилия есть медленно, отложить ложку, когда на дне тарелки ещё было, что поскрести. Он выпрямился и поблагодарил, кашлянув. Кажется, теперь у него прибавилось смелости. Впервые он не отвёл взгляда. И он совсем не удивился, когда она назвала его по-имени.
Нюра достала пачку «Севера», протянула Гюнтеру папиросу. Закурила и передала ему зажигалку. Она смотрела, как он держит в руке зажигалку, очень похожую на ту, что оживила когда-то бабушкину лампаду. Её волнение осталось только в кончиках пальцев, всё еще немного дрожавших. Гюнтер курить не стал, спрятал папиросу в карман - тут уж стесняться нечего, курево не еда. Нюра отдала ему всю пачку, оставив себе одну на утро. Заслужила ещё одно «danke».
И всё равно заговорить было трудно, чёрт, он и теперь оставался человеком из другого измерения, из другой системы координат.
- Помнишь, как ты дал мне шоколад? - произнесла она, преодолевая хрипоту. – Странно. Я ничего не знаю о тебе кроме имени, но для меня нет мужчины важнее... Такая невероятная встреча, как чудо... Неделю назад я даже не вспоминала о тебе... Да, ты ни слова не понимаешь, но может, это и лучше... Господи, мне хочется прижаться к тебе и стоять и не двигаться... Так хочется вспомнить, как у тебя пахнет кожа, волосы... Помнишь, как ты звал меня, помнишь? Ты должен помнить! Я вот не забыла...
Осмелев, она взяла его руку, сжала пальцы. Заглянула ему в глаза.
- Помнишь, как ты тогда сказал «моя маленькая», майне кляйне... Никто больше никогда меня так не называл, никто...
Она прижалась щекой к его руке:
- Но ты ничего не помнишь, совсем ничего.
- Ich erinnere mich an dich. Du hast Zopfe mit Banderchen gehabt. Im Zimmer gab es eine Ikone. (Я помню тебя, у тебя были косы с ленточками. В комнате была икона).
Она подняла к нему лицо.
- Vor der Ikonе brannte der Docht. Du warst so jung! (Под иконой горел фитиль. Ты была такая молодая!)
- А имя? Вспомни имя!
- An den Namen kann ich mich nicht erinnern… Du hast mir den Wodka gegeben, von dem ich beinahe gestorben bin. (Имя я не могу вспомнить… Ты дала мне водку, от которой я чуть не умер).
Нюра то ли смеялась, то ли всхлипывала:
- Водку помнишь, а имя моё забыл?..
Он осторожно прикоснулся к её волосам:
- Verzeih mir. (Прости меня).
Тёмно-серый, выше человеческого роста забор из горбыля тянулся вдоль трамвайных рельсов. Остатки развалин полностью скрылись за ним. Ни голосов, ни шума работы из-за ограды слышно не было. Может, улица заглушала их своей утренней суетой.
Начало моросить.
Нюра поднялась в подошедший вагон. Она достала деньги, протиснулась к кондукторше. Невысокая полная женщина-кондуктор оторвала билет. Отсчитала сдачу, не переставая говорить с соседкой:
- Минут на двадцать задержались. Он прямо на рельсах лежал. Вот здесь, перед поворотом. Я сначала думала пьяный... Подошла, смотрю, кепка немецкая, куртка хаки... Пленный! Фриц.
- И что, правда пьяный?
- Мёртвый. Голова в крови. Пока милицию вызвали...
- Ой, женщине плохо...
Когда до неё дошёл смысл услышанного, единственное, что она успела - зажать рот ладонями, чтобы не закричать. Ноги ослабели, но она всё-таки не упала, когда трамвай остановился.
Кто-то помог ей выйти, довёл до тротуара. Когда её перестали поддерживать, она медленно опустилась на колени, продолжая стискивать руками рот, хотя сил кричать уже не было. Боль, вполне физическая, в районе диафрагмы, не давала разогнуться.
Нюра лежала, сжавшись, на мокром асфальте. Из пульсирующей боли в её мозгу выплывало: надо встать, нельзя лежать на земле... Но следующая мысль отменяла предыдущую - зачем вставать?
Не было сил ни шевелиться, ни думать, ни дышать. Хотя дышать она продолжала зачем-то.
Кто-то потянул её за руку. Ладонь отделилась от губ и на пальцах показалась кровь.
Трое - мужчины и женщина над ней обсуждали, что делать. Через какое-то время появились носилки.
- Второй раз выезжаем сюда за утро, какой-то поворот несчастливый, - ворчал санитар.
Нюру подняли с земли, погрузили в скорую помощь, кто-то положил рядом снявшуюся туфлю. Дверцы захлопнулись, машина развернулась и уехала. Помогавшие Нюре люди какое-то время стояли вместе, потом подъехал трамвай и тротуар опустел.
- Иногда, когда тихо, и никого нет, ночью, мне кажется... Может, это болезнь, может быть, но я чувствую, что ты меня слышишь... Да? Это правда?
Ты молчишь. Правильно, что тут сказать. Я виновата в твоей смерти. И говорить больше нечего... Виновата.
Двенадцать самых страшных лет моей жизни... Но когда я увидела тебя, всё вернулось, как будто их не было... А теперь...
Как мне жить? Вот какой вопрос я хочу задать... Как жить, когда каждый вдох причиняет боль. Воздух режет мне лёгкие, как раскалённое лезвие... И кроме тебя мне больше не с кем говорить. А ты всё время молчишь...
- Я не молчу, я слушаю.
- Тогда скажи... Скажи, что мне делать? Как мне вымолить прощение? Я могу встать на колени. Хочешь, я буду стоять так всю ночь... Наверное, это глупо... Но что еще я могу сделать?
- Ты хочешь, чтобы я простил тебя?
- Да.
- Я прощаю.
- Так легко? Нет, не может быть, одно слово - и боль пройдёт? Слишком просто. А может... Может, я и не хочу, чтобы она ушла, боль связывает меня с тобой. А прощение - это конец... Ты хочешь уйти, не успев появиться?
- Я хочу сказать, что ты ни в чём не виновата.
- Неправда.
- Правда. Я много раз должен был умереть. Я причинял смерть другим, другие причиняли смерть мне.
- Ты должен был вернуться на родину.
- Народину поверженных и растоптанных... У меня там никого не осталось.
- А здесь я повержена и растоптана.
- Ты поднимешься. Русские всегда поднимаются.
- Зачем ты так говоришь?
- Я немец, ты забыла? Я четыре года стрелял не по мишеням в тире...
- Ты это нарочно говоришь, хочешь сделать мне больнее? Или... хочешь, чтобы ножи в моей груди притупились?
- А они притупились?
- Может быть... Теперь они не режут, а рвут.
Молчание.
- Ты всё ещё здесь?
- Я здесь.
- Скажи что-нибудь.
- Что? Что сказать, чтобы не сделать хуже?
- Что ты любил меня и, может быть, что ты ни о чём не жалеешь.
- Если я просто повторю эти слова, ты мне поверишь?
- Не знаю... Скажи, что ты чувствуешь?
- Я ничего не чувствую. Я мёртв.
- Я завидую тебе.
- А я тебе.
- Если ты мёртв, как же ты думаешь?
- Я отражаюсь в тебе. И если ты умрёшь, меня тоже не станет. Ты должна жить.
- У меня нет сил.
- Есть.
- Откуда тебе знать? Ты ничего не знаешь обо мне. Ты даже забыл, как меня звали... Но и то имя, которое ты не вспомнил, оно ненастоящее. Слышишь? Ты даже не знаешь моего настоящего имени!
- Знаю. Ich weiß, Anna.
