«Только без паники! К вечеру я умру…»
Инна Иохвидович. Непоследовательность смерти
Вернее: последовательность смерти. Этот лейтмотив первым бросается в глаза, врезается в память, преследует вас при чтении рассказов Инны Иохвидович. Смерть мгновенная, в одночасье. Смерть медленная, от тягучей неизлечимой болезни. Смерть насильственная, от пули, в общей яме. Смерть добровольная, в одиночестве: от петли, от газовой плиты, от передозировки снотворного… От разрыва сердца, от ужаса оставленности, от рака – болезни отчаявшихся.
А не смерть – так ожидание смерти. Уже за спасительной чертой, вдали от хамского ОВИРа, в мечтаемой Германии – сидеть в инвалидной коляске на балконе социальной квартиры и молчать – это что? Ожидание смерти? Или уже сама смерть, сумерки сознания, конец души, за которым должна последовать такая безделица, как конец тела?
А если не молчать покорно? Если кричать с балкона прохожим: «Герр! Герр! Остановитесь! Фрау, фрау, это я к вам обращаюсь!..» - А те, оглянувшись на голосящую калеку, в лучшем случае прибавят шагу, или - еще обиднее - проследуют, не реагируя никак.
А если ты не прикована к инвалидному креслу и имеешь возможность прогуляться по саду в том же социальном квартале, где «борешься за прозябание»? Или даже за пределами квартала… Сядешь на скамеечку в ухоженном немецком парке, закроешь глаза и вообразишь этот сад лет за 60 до того, эту скамейку, и Гиммлером отредактированную табличку: «Евреям запрещено…»
А если не мучиться историческими галлюцинациями, не вспоминать Германию 1938 года, а предаться на той же скамеечке мыслям об обретенном, наконец, покое? И обнаружить на спинке, много раз перекрашенной с гимммлеровских времен аккуратными немцами, свеженацарапанную надпись: «Мусульмане и евреи, сваливайте отсюда, Гитлер вернется».
Граница, отделяющая территорию недавнего «соцлагеря» от территории нынешнего «соцхайма», - смертная черта.
Так откуда сомнамбулическое стремление пересечь эту границу? И всегда! От простодушного местечкового гвалта послевоенной поры, когда под видом польских репатриантов отъезжали с Украины: «Ребе сказал: надо ехать!» - до глубокомысленных дискуссий интеллектуалов брежневского времени, взвешивающих на кухне все «за» и «против», а потом переступавших через все аргументы: «ехать-то надо».
Один встречный вопрос: почему надо?
Этот вопрос пронизывает прозу Инны Иохвидович – все три уровня взаимодействия с читателем, каковые я в этой прозе вижу.
Во-первых, тут чисто художественный эффект, умелость рассказчицы, чувствующей ритм фактов и пауз, знающей, когда оборвать ниточку повествования, когда подхватить ее. Возможно, тут сказывается опыт литературной работы в СССР и, в частности, учебы в московском Литературном институте (до эмиграции, естественно). Но больше, я думаю, сказывается та вошедшая в кровь русского еврейства преданность русской словесности, когда «яр, в котором полегли сородичи», как нижняя бездна, переглядывается с русской классикой, цитатами из которой «напичкана» сжавшаяся в комочек человеческая плоть, чудом уцелевшая на краю того яра. В глазах патологических антисемитов эта приверженность русских евреев русской литературе («ведь мы и в Израиле русские») куда обиднее, чем тот суржик, над которым во времена Розанова и Чехова посмеивались коренные носители языка. Теперь евреи сами – носители. Если Инну Иохвидович перевести на идиш или иврит, ее проза потеряет часть своего исповедального взвинта…
Во-вторых, дюжина компактных жизнеописаний, каждое из которых посвящено другой судьбе, - сплетается в подобие общего родословного древа. Ханна Мордуховна (ставшая Анной Марковной) и Мария Марковна – родные сестры, они Штернберги, а Ефим Иосифович и Фаина – напротив, Рабины, но никак не Ривкины, Людмила же Исаевна Ландер – урожденная Розенцвейг, а Мария Марковна, которая замужем за Леонидом Зиновьевичем, - вовсе не Штернберг, а Винницкая… и эти последние, в отличие от своих родителей, живших в черте оседлости, - коренные харьковчане… И кажется, что они все – родственники или свойственники, и все – жители Харькова, а именно – того района, который в царское время назывался Немецким, а в Советское время – официально Пушкинским, а неофициально – еврейским… И все эти истории производят впечатление документально записанных, они – первоисточник, не тронутый безответственной фантазией.
И, в-третьих, - калейдоскоп судеб имеет сверхзадачу: понять то, что пониманию не поддается. Иногда это судьба русского еврейства, иногда судьба еврейства вообще, а иногда – какая-то общечеловеческая загадка, их тех, что зовутся проклятыми: модель тщеты и безнадежности, прямо взывающая к Последнему Смыслу. Это и отдающий бунтом вопль: «За что?!», и – отдающее вызовом смирение: «Господь дал – Господь взял, да будет имя Его благословенно!» Смирение Иова на гноище, смирение Исаака под ножом, смирение Софьи Александровны Ривкиной, обратившейся к мужу: «Абраша! Только без паники! К вечеру я умру, я чувствую. Не перебивай!.. Я в квартире приберу, на неделю приготовлю обед…»
Понять такое невозможно без ссылки на еврейское чувство юмора: иначе-таки не вынести ни такую жизнь, ни такую смерть.
Так я спрашиваю: если уже суждено ехать, куда девается ваш юмор, когда вы выбираете страну приземления? Почему из всех стран, куда можно «свалить» из этой осточертевшей России, вы упорно выбираете именно Германию? «Мыслимое ли дело?..» Деды воевали с Вильгельмом, отцы воевали с Гитлером, родичи подыхали в блокаде, гибли во рвах и ярах только за то, что евреи, а дети засобирались «туда, во вражеское логово… Или немцы стали другими? И этому можно верить?»
Но почему, собственно, нынешние немцы, поклявшиеся стать демократами, должны отвечать за погромы времен Крестовых походов или за печи Холокоста? Ничего ведь дурного не думает теперешняя сотрудница соцслужбы, когда предлагает Мине Ароновне Нойман, прибывшей в Германию на постоянное место жительства в 2001 году:
- Фрау Нойман! Я буду оформлять ваши документы. Я нашла для вас место жительства. Это баварский город с хорошим климатом – Дахау.
- Как? – переспрашивает Мина Ароновна.
- Дахау, Дахау, - повторяет чиновница, нет понимая, отчего та помертвела.
А у той «в голове крутится только одно: УЖЕ?!»
Всё. Конец света. Если говорить о чисто художественном эффекте, то на этом можно оборвать рассказ «Последняя жертва». После этого «УЖЕ» - только немота. Смерть.
Однако поиск «последней истины» вынуждает к перебору вариантов, и у Инны Иохвидович эти варианты учтены.
Страна отказа: «Ненавистное советское время юности и детства с коллективно-хоровым, коллективно-спортивным и прочим коллективным исполнением». «Эта сонная, монотонная, тошнотворная будничность»…
Страны спасения: Америка – туда «просто перестали принимать»; Австралия - туда не пройдешь «по возрасту и здоровью»; Израиль - отпадает сразу «уже даже из-за одних климатических условий».
«Уже даже» выдает некоторое смущение автора: пасьянс не лишен умысла: ну, раз больше некуда… то в Германию.
Таится за этим пасьянсом нечто глубинное, а именно: размышление о национальных характерах. О русских. О немцах. И, как неизбежность, «уже даже» об израильтянах.
С них и начнем.
Характеристика израильтян в прозе Инны Иохвидович замечательно рельефна. «Они, сабры, вроде как бы и не евреи… Шумно-громко-говорящие, жизнерадостные, смешливые…» Смеются во весь голос. И живут так, будто нет позади ни тысячелетнего изгнания… ни Освенцима, наконец.
А если Освенцим и есть для них, то совершенно не в том освещении, как для его жертв: «Вы, европейские евреи, позволили себя, как овец, перерезать, как жертвенных животных. Мы, жители Израиля, этого бы не допустили». Глядя на молодого сабра с шапкой курчавых волос, веришь: и впрямь не допустили бы!
Однако ни одна из героинь Инны Иохвидович не хотела бы очутиться «в гуще этих восточных, радующихся жизни людей». И не только потому, что они для нее – как бы уже не вполне евреи (как и она для них): хоть и родичи, а – чужие.
Главное же: в них, израильтянах, нет еврейской тоски.
А что есть?
Вот тут – самое интересное. Есть что-то, напоминающее жизнерадостных советских людей, ненавистных героиням Инны Иохвидович.
Это ненавистное, коллективное, жизнеутверждающее, советское – для нее не русское. Русское символизировано фигурой сиделки Фени, нанятой к лежащей больной старухе-еврейке. Феня, когда-то, девушкой еще, сбежавшая из деревни в город «лишенка», - «добрая, несмотря на прожитую тяжелую жизнь». «Ее отзывчивое русское сердце» скорбит по больной так, будто «она и ей близкий человек». «Я поверила (признается рассказчица) в правоту Достоевского, говорившего о русской всемирной отзывчивости».
Эта хрестоматийная всеотзывчивость подкрепляется у Инны Иохвидович украинской вариацией на ту же тему, что отнюдь не так хрестоматийно, ибо антисемитизм украинцев, по легенде, отличается от русского в сторону эмоциональной безудержности. Вот и послушаем.
Ефим Иосифович, пройдя семь кругов отъездной таможни, ищет, кто бы пособил ему сдвинуть неподъемный багаж. В полном отчаянии он вопиет о помощи. И, о чудо, тут же, из-за стены дождя выходит огромный пьяный мужик и, подойдя к нему, спрашивает:
- Диду, тоби чого?
- Пожалуйста, помогите мне погрузить чемодан и сумки в багажник вон того автобуса. Давайте вдвоём понесём! Я буду вам очень признателен, я отблагодарю вас, - чуть не плача от собственной никчемности, просит Ефим.
- Та це ж мелочи, диду, - говорит мужик, укладывает вещи и закрывает багажник.
- Спасибо вам, спасибо добрый человек! - говорит Ефим, ища бумажник во внутреннем кармане пиджака. Но пока он вытаскивает 10-тидолларовую купюру, мужик исчезает за стеной дождя.
«Из дождя вышел и в дождь ушёл».
Покидая пределы СССР (а теперь РФ и РУ), евреи у Инны Иохвидович покидают не только ненавистную систему с ее антисемитизмом, они покидают «кухни своей молодости», со спорами о мировых вопросах, о судьбах России и о «духовной трагедии русского еврейства», - в Германии такие заоблачные споры вести будет не с кем, так же как некому там будет кричать «Помогите!» в надежде, что «из дождя» выйдет пьяный верзила и спросит: «Тебе чего, дедушка?».
Я вовсе не думаю, что «национальные типы», изображенные Инной Иохвидович, исчерпывают реальность, но они помогают понять, что происходит с ее героями. Ничего фатального в еврействе этих героев нет. Сплошь и рядом они у Инны Иохвидович полукровки, либо замужем или женаты на русских, и не только их дети и внуки, но и сами они запросто могут записаться русскими. Русские, в отличие от немцев (эпохи герра Розенберга) вряд ли станут высчитывать процент еврейской крови, они, по своей «достоевской» всеотзывчивости скорее всего шумно побратаются с обрусевшими евреями, а иные даже и выручат в тяжелую минуту, явившись «из дождя».
Так что выбор судьбы у героев Инны Иохвидович – акт свободной воли. Выбирают образ жизни, а уж в подкрепление выставляют шестой пункт анкеты. Чисто русская мечтательница выдает себя за еврейку: хочется ей «быть молодой, свободной… заниматься любовью с молодыми красивыми мужчинами, одним словом – красиво жить! Классно жить! А это возможно, наверняка, «там», на Западе».
Отдаю должное сарказму, с каким живописует эту мечту Инна Иохвидович, однако рискну продолжить тему. Классно жить… А вставать в пять утра, как немцы, - не хочет? А вкалывать по-немецки с неукоснительной пунктуальностью? А высчитывать пфенниги и обсуждать политику инвестиционных банков – без всяких там интеллигентских кухонь? Конечно, вышеописанной дуры среди еврейских героинь Инны Иохвидович не найдешь, но вопрос остается: когда ее умницы едут в Германию, они готовы… онемечиться или надеются обойтись без этого?
Оставим в стороне момент перехода: безжалостный формализм германских иммиграционных служб и непробиваемая жестокость германских бюрократов ничем не уступают советским изуверам ОВИРа и бюрократам советского разлива (хоть российским, хоть украинским). Эта похожесть описана у Инны Иохвидович со впечатляющей достоверностью и неподдельной болью. Наверное, все «службы» таковы в богоспасаемом человечестве. Но ведь не в немецкую пограничную систему въезжают герои Инны Иохвидович, они хотят въехать в немецкую реальность, найти там нишу, принять образ жизни, то есть, если угодно, влиться в народ.
Но тогда извольте переварить следующую статистику (выкладки я снимаю с уст той самой Мины Ароновны Нойман, которой мы уже немного знакомы). Итак: в войсках СС служило 900 000 человек. В СА - больше полумиллиона. К тому ж «окончательное решение» было бы невозможно, если бы не железные дороги. «Подумайте, все гетто - у дороги, все лагеря, и среди них шесть лагерей «смерти» - тоже у железной дороги. Ведь существовали и специальные поезда – зондерцуги, и специальный персонал - зондерцуггруппе... А в Рейхсбане перевозками евреев занимались полмиллиона управленцев да 900 тысяч железнодорожных рабочих... Это ж сколько миллионов человек занималось лишь истреблением евреев, а считается, что весь народ ничего не знал о концлагерях!?»
Проницательное суждение и малоутешительное. Напомню и другое: Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается.
«Особа народа «царственна», она - «священна», не помню, кто из великих это сказал», - вторит Инна Иохвидович.
Кто бы ни сказал, а раз поехали – приходится вписываться - не в СС или СА, давно осужденные Нюрнбергским трибуналом, а в немецкую жизнь.
Что для этого надо?
Перестать быть евреями…
Но это так же немыслимо, как немыслимо было в России, со всеми ее интеллигентскими кухнями и спорами о мировой справедливости, как немыслимо оказалось в Израиле, где сабры презирают тех, кто в 1942 году позволил загнать себя в газовые камеры.
А ведь вопрос роковой. Ты волен стать израильтянином, немцем, русским. И ты ничего этого не можешь, потому что потеряешь в этом случае то неуловимое, тысячелетнее, неистребимое и необъяснимое, что делает тебя евреем.
Что это? Язык? Вера? Самоощущение?
Язык и вера, и даже самоощущение – все это и терялось за тысячелетия, заменяясь (иврит идишем, иудаизм коммунизмом и т.д.) а потом вновь обреталось, так что не всегда ясно, что именно заставляет еврея, говорящего по-русски или по-немецки, ударившегося в атеистическую революцию или принявшего христианство, - все-таки ощущать себя евреем. Тип поведения? Откуда он? Факт самосознания? А он чем держится? Поневоле закрадывается мысль, что это нечто фатальное, чуть ли не генетически предопределенное, неистребимое.
А может, так оно и есть? Рождается младенец, ни о чем таком не ведает. И вдруг на переходе к отрочеству у него начинают расти волосы где надо и не надо, отвисает губа, и нос предательски вытягивается вперед и вниз.
Для девочки это вовсе катастрофа, девочка хочет это как-то объяснить. Первое объяснение поступает от врачей. Прошу прощения за обилие малопонятных терминов; думаю, что малопонятность входит в художественное условие: рок должен ошеломлять человека зловещей невнятностью предзнаменований.
«В эндокринологической клинике я была потрясена количеством волосатых женщин. Одни лежали на обследовании, других готовили к операции, третьи уже были прооперированы. Преобладали женщины Востока - еврейки, армянки, грузинки... Оказалось, что большинство этих женщин болели синдромом Штейна-Левенталя или поликистозом яичников, приводивших их к бесплодию, оволосению, ожирению... Или у них наблюдалась патология надпочечников или иные эндокринологические синдромы...»
Пытаясь выпутаться из петли Штейна-Левенталя, душа взывает к родителям.
«Целью моего рождения был не сам ребёнок… Моё зачатие, предполагаю я, произошло не от радостного любовного соития, а явилось итогом привычно-механического семейного полового акта, к которому и прибегли-то как к лучшему расслабляющему, как к средству от бессоницы!»
Поди опровергни: родителей давно нет на этом свете, а были бы – разве потерпели бы разглашение интимных подробносткй их жизни?
Хотя все это, увы, очень похоже на правду.
Однако генетическая ниточка греха, на последнем витке которой оказались родители, тянется из глубины веков; начало ее - во мгле неподсудности:
«Гирсутизм (еще один медицинский термин – оволосение – Л.А.) это не следствие какой-то болезни или некая патология. Это, так сказать - «конституциональный» гирсутизм. Он часто встречается у женщин, из древних народов происходящих, - у армянок или евреек. Это, так сказать, «древнее наследство… В науке имеется несколько гипотез, но, увы, пока ничего достоверного».
Что же это делается, люди добрые? То ли мы сходим с ума, не понимая, за что нас карает природа, то ли природа сходит с ума, зачем-то производя на свет заранее обреченные варианты жизни, тогда как должна давать любому варианту максимум шансов… Меня обуревает бред справедливости: если южные особи на севере оборачиваются такими чудищами, то по закону симметрии светлоглазые, белокожие дети «древних народов» севера, всплывая у берегов Тигра и Евфрата, должны являть нечто немыслимое. Несчастья надо делить поровну. Чего пристали к армянам и евреям?
Потом, спохватившись, я этот бред с себя сбрасываю и возвращаюсь к психологическому состоянию людей, описываемых Инной Иохвидович. Их отчаяние – в отличие от недостоверных гипотез науки, - достоверно. Если уж побежали искать нишу в древности, значит, в кругу нынешних вариантов полный и окончательный отказ: ни в России, ни в Германии, ни в Израиле нет ниши для вечного Агасфера, и не будет ему спасения.
Перефразируя горько-ироничный вопрос Мандельштама, донесенный до нас его вдовой (имя которой – Надежда – кажется какой-то божьей издевкой, когда она слышит: «Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?»), - можно вынести окончательный вердикт: несчастье – фатум, уготованный для «избранного народа»… Избранного или изгнанного? Избранного для изгнанности?
С тем и притихает описанный Инной Иохвидович «вечный Жид», с тем и приемлет свой жребий.
Нет, еще трепыхается! Еще пробует в последний раз ответить… нет, не Богу, избравшего его в жертвенные агнцы, а тому русскому хаму, который за отменные деловые качества держал в своей конторе единственного дозволенного еврея и доводил его до бешенства своими двусмысленными шуточками.
Пришло время, поменялась погода, и этот русский насмешник собирается… в Израиль. Нынче он пенсионер, зять у него еврей, отъезд всей семьи оформлен, в Москве оставаться невозможно, прилавки пусты, хочется «по-человечески дожить, а не по очередям и свалкам», так что ждет товарищ Буров с визой в кармане чартерного рейса Москва – Иерусалим.
И тут еврей срывается: «В моем Иерусалиме вам не бывать!»
Ах, Григорий Израилевич, Григорий Израилевич… как это вы сказали: в моем?
Но чтобы он стал вашим, надо, извините, сделаться таким же, как те веселые, громогласные сабры, от победоносной крутости которых вы так естественно отшатнулись. Это они будут решать, чей Иерусалим. И не с вами. Заодно выяснят, от Исаака ли происходят в сердце своем. А может, от Авраама? Праотец ведь не только Исаака, он еще и Измаила произвел на свет. Там генофонд будь здоров.
Значит, каждому свое? Кому сжимать нож, кому ждать удара.
«Страх Исаака… Чувство жертвы, лежащей на жертвеннике. И мы все, весь от него произошедший народ, впитали… СТРАХ». Как тут возразишь?
«Раб сказал… должен ли я возвратить сына твоего в землю, из которой ты вышел? Авраам сказал ему: берегись, не возвращай сына моего туда».
Надо жить. Если нет другого пути, - нести крест до конца.
И еще сказано: «Страх Его да не ужасает меня». (Иов, 9: 34).
