№12/2, 2009 - 13 декабря 1873 родился Валерий Брюсов, русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, литературный критик и историк. Один из основоположников русского символизма
В.Я. БРЮСОВ ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКА Из воспоминаний В.Г. Шершеневича
Публикуется с сокращениями
Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893-1942) — поэт, переводчик, один из основателей и главных теоретиков имажинизма
Пожалуй, ни один период истории русской литературы не характеризовался таким количеством направлений, школ, группировок, как первая четверть ХХ века. Одни направления и школы прожили долгую жизнь, другие умирали, едва начав существовать. Вместе с рождением каждой новой школы на страницах журналов и обложках сборников появлялись имена новых поэтов. Многие из этих имен, в свое время громких и популярных, теперь забыты. Книги, некогда имевшие успех, стали библиографической редкостью и предметом изучения специалистов.
В.Г. Шершеневича в начале 1920-х годов, можно сказать знала «вся Москва». Он был непременным участником различных литературных собраний, инициатором и организатором сборников и альманахов. Его имя не сходило с афиш шумных диспутов и вечеров поэзии. Одна за другой появлялись книги его стихов.
Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893-1942) родился в семье известного профессора Казанского университета Г.Ф. Шершеневича, известного юриста. После переезда отца в Москву мальчик учился в частной гимназии Поливанова, которая славилась высококвалифицированными преподавателями, имела свои литературные традиции. В «Поливановке» учились В.Я.Брюсов, Андрей Белый, С.М.Соловьев. Здесь, в гимназии, начал писать стихи и Вадим Шершеневич. В 1911 году, еще будучи студентом, он решается напечатать свой первый тоненький сборник «Весенние проталинки».
Ранние стихи Шершеневича были близки к поэзии символизма. Но вскоре в его стихах начинают звучать урбанистические мотивы, он становится активным пропагандистом поэзии футуризма. Вскоре Шершеневыич сближается с С.А. Есениным, Рюриком Ивневым, А.Б.Мариенгофом. Вместе с ними он выпускает сборники стихов и начинает выступать как теоретик имажинизма и как один из поэтов этой литературной школы. Шершеневич много занимается переводами, подготавливает к печати книгу Н.М.Языкова (Лирические стихотворения. М., 1916) В 1926 году Шершеневич издает свой последний сборник стихов «Итак, итог». В дальнейшем он много работает для театра: переводит пьесы и либретто оперетт.
В начале 30- годов Шершеневич написал воспоминания «Великолепный очевидец».
(...)
Для публикации из воспоминаний отобраны отрывки, посвященные В.Я.Брюсову. Брюсова Шершеневич знал на протяжении десяти лет и оставил о нем довольно подробные мемуарные записи.
Шершеневич познакомился с Брюсовым в самом начале 1910-х годов, когда он принес на суд взыскательного мэтра свои юношеские стихи. Впоследствии он не раз бывал на «средах» у Брюсова в его доме на 1-й Мещанской улице, встречался с ним в Литературно-художественном кружке, на литературных диспутах и вечерах поэзии. Для него Брюсов признанный глава новой поэзии, любимый поэт, учитель. Брюсов, особенно в первую эпоху их знакомства, интересовался молодым поэтом и отдавал должное литературным успехам своего младшего современника. Характеризуя стихи русских футуристов в статье «Год русской поэзии (апрель 1913 – апрель 1914)», Брюсов отметил: «Часто интересны стихи Вадима Шершеневича...»
(...)
На «средах» у Брюсова Шершеневичу пришлось видеть поэтов старшего поколения – Андрея Белого и Вячеслава Иванова. В то время это были уже прославленные мастера стиха, известные теоретики символизма, в течение ряда лет вместе с Брюсовым возглавлявшие это литературное направление. Впоследствии дороги их разошлись.
Конечно, воспоминания Шершеневича субъективны. Парадоксальность суждений, категоричность оценок, ирония, «эпатаж» в такой же мере свойственны Шершеневичу, в какой они вообще были примечательны для «левого» искусства начала 20-х годов. Отсюда и заглавие мемуаров «Великолепный очевидец».
Мне было четырнадцать лет. Я шел по Воздвиженке. Среди прохожих, среди ленивых извозчиков, среди падающего снега и похрустывающего от мороза воздуха передо мной мелькнуло какое-то ненастоящее лицо. Шел человек среднего роста, в бобровой шапке, с поднятым воротником. Лицо сплошь ассимметричное, как будто только что спрыгнувшее с картины кубиста. Замороженные усы. Рысьи глаза. Тросточка в руках.
Я узнал его, но не поверил. Не может быть, чтобы вот так, просто, по той же Воздвиженке, на которой я жил и по которой я сечас шел, около Офицерского общества проходил «он». Я остановился, потом не выдержал, повернул обратно, догнал и еще раз посмотрел в лицо. Толкнул каких-то двух женщин. Одна из них тоже посмотрела на прошедшего человека с монгольским, кубическим лицом и сказала: «Валерий Брюсов!»
Позже я узнал, что он часто ходит в это время в Ваганьковский переулок, где помещалась редакция журнала «Русская мысль».
Брюсов был первым «настоящим» поэтом, которого я увидел, и не странно ли, что именно его я полюбил больше всех и до сих пор думаю, что не было более поэтичного поэта за всю его эпоху...
С Брюсовым я познакомился году в двенадцатом. Я пришел к нему в редакцию «Русской мысли». Там он принимал молодых поэтов, с необычайной точностью приходя в назначенные часы.
Я принес ему стихи, мои стихи, которые, конечно, были лучшими в мире, и, прочитав их, Брюсов должен был броситься ко мне на шею, напечатать их на первой странице журнала, а может быть (если Брюсов честен), попросить меня, чтобы я научил его, Брюсова, так хорошо писать. Но несмотря на мою гениальность, я вошел скромно. Я не хотел ошеломлять моим торжествующим видом Брюсов, но твердо помню (кто забывает то, что происходит в 19 лет!), что я ждал в награду подарка: карточку с надписью «победителю ученику от побежденного учителя», ведь именно такую надпись сделал Жуковский Пушкину.
Я знал много описаний Валерия Яковлевича. Начиная от восторженного эскиза Белого «Брюсов в редакции «Весов», где Валерий Яковлевич зарисован неким декадентским Мефистофелем, до сухих газетных набросков. По-моему, ни одно не похоже.
Ни разбросанные, как попало, кубические линии лица, ни несколько заспанные, но всегда просверливающие собеседника глаза, ни намеренная эластичность движений (он написал о себе, что он – потомок скифов, - как же можно было после этих строк потреять гибкость и упругость?), – ничто из этого не было существенным в Брюсове.
Основным, т.е. особо характеризующим Брюсова, была его скованная собранность. Она замыкала и строгие мысли, и девическую застенчивость...
При всей своей пунктуальности, точности, необычайной любви к каждому делу, за которое он брался, вплоть до винта, преферанса и заказа ужина, при всей своей нарочитой сухости, Брюсов был, как это ни странно звучит, с детства немолодым мальчиком. Мальчиком он остался на всю жизнь и, вероятно, ребенком он умер.
Только у детей бывает такая пытливость, такая тяга «узнать все». Брюсов кидался на всё, и всё, на что он кидался, он изучал необычайно досконально. У него были хорошие знания в области латинской поэзии и поэзии французской (русскую он знал просто замечательно!), он солидно знал историю, математику и даже оккультные науки. Интересовался спортом (его первая печатная строка – о бегах). Изучал языки. Он мог отдаться изучению какого-нибудь языка специально для того, чтобы прочесть в подлиннике того или иного автора или перевести этого автора. Брюсов считал ниже своего достоинства не знать какой-либо отрасли, а начав знакомиться с этой отраслью, он увлекался и вникал досконально во все детали, и потому счастливо избегал опасности быть дилетантом.
Брюсов смотрел на весь мир, как будто он впервые его видел. Только видя, как Брюсов теряется в природе, как он становится старомодно нежен и трогателен около женщины, можно было понять, что он всю жизнь хотел казаться и казался не тем, чем он был.
Он рисовался вождем, эротическим поэтом, демонистом, всем, чем модно было быть в те дни. Но это был портрет Брюсов, а не оригинал. Ах, как был непохож Валерий Яковлевич на Брюсова!
Итак, редакция. Итак, Брюсов достает тоненькую пачку моих стихов и роняет свое гортанное, отрывистое (он даже в читке стихов почти лаял):
- Прочел. Слабо. Неинтересно. Надо больше работать. Пишите каждый день, пишите много, а выбрасывайте еще больше. Печатайте только то, что не стыдно печатать через год после написания.
- Надо иметь свое лицо, пусть даже скверное, но свое! Нельзя писать сагодня так, как я писал 10 лет назад, и как я пишу сейчас. У меня довольно учеников, а кто же будет учить меня?
- Читайте, хоть Северянина. Неважно пишет, но интересно.
- Если написали, что жить больше не можете, надо умирать! Иначе это литературная интересность, поза, пошлость!
Каждая из этих стрел попадала не только в цель, не только в сердце, но и в мои щеки, которые пунцовели. И через пять минут я выходил от Брюсова, ясно сознавая, что я круглая бездарность. Я не мог даже защищать свои стихи.
И Брюсову я обязан тем, что я выучился работать, и мне кажется, что даже научился писать стихи.
Через два года я послал Валерию Якговлевичу мою новую книгу и, как всегда аккуратно, через два-три дня, я получил его визитную карточку, на обороте которой было написано:
«Дорогой Вадим Габриэлевич! Книгу прочел. Любовался многими рифмами. Видны большие успехи в работе. Рад был бы, если бы зашли поговорить. Жду Вас в среду, в 2 часа. Ваш Валерий Брюсов»
Это была большая победа. Но и на этот раз меня ждал разбор стихов, весьма далекий от похвал. Но я уже не смущался, я продолжал работать.
И только в 19 или 20 году я добился того, что, прочитав Брюсову одно из стихотворений из книжки «Лошадь как лошадь», я увидел, как лицо учителя просияло, он заставил меня перечесть это стихотворение («Есть страшный миг») еще раз и еще. Потом крепко пожал мне руку и сказал:
- По-настоящему хорошо! Завидно, что не я написал! – И, уже улыбаясь, добавил:
- Может, поменяемся. Отдайте мне это, а я вам в обмен дам пяток моих новых!..
«Лошадь как лошадь», имела шумный успех скандала и признанья. Мне понадобились добавочные экземпляры для подарков. Я пошел к заведующему Центропечатью Б.Ф.Малкину. Он дал мне записку на склад. Заведующий ищет и не находит книги. Возвращается довольный: - Книжечки вашей не осталось больше. Спрос громадный. Требований много. Побольше бы на эту тему писали.
Как я ни горд был тем, что двадцать тысяч разошлись в неделю и слава моя росла, но я усомнился. Я попросил указать, куда же отправлено столько книг. Заведующий охотно ткнул пальцем в отчет:
- О лошадях книжечка. Наркомзем всю забрал. Оттуда уже, вероятно, в деревню послали. Каждый день звонят, нет ли еще чего по лошадиному.
Теперь смешной факт, а тогда он означал гибель всего тиража. Я молнией (но на глазах молнии были слезы, а на языке не совсем удобоповторяемые слова) влетел к Малкину. Малкин отзвонил, книгу успели захватить.
Возвращаюсь обратно. Среда. Назначенные часы на Мещанской. Идут споры, беседы, сообщаются новости, читаются стихи, пьют чай. В доме Брюсова я никогда не видел алкоголя, хотя вне дома Валерий Яковлевич пил.
В ту среду, о которой я пишу, я впервые встретился со старым человеком, таким ученым, что цитаты вылезали не только изо рта, но и из остатка волос, из-под полы сюртука. Этот человек рассказывал об эпохе Возрождения так запросто, как будто он только вчера пришел к нам из этой эпохи. Он говорил о Петрарке так, как будто только что на углу Корсо Венеция или Виа Альпа он встретил этого поэта. Фома Аквинский был ему знакомее, чем мне Брюсов, а времяпрепровождение Данте он знал с точностью железнодорожного расписания.
Этот человек писал неуклюжие (по-моему) и замечательные (по мнению Брюсова) стихи. Этот человек писал статьи по искусству и диссертации по католичеству на латинском языке. Научные исследования его печатались на Западе, но были сухими и безжизненными. Теперь этот человек служит в Ватикане и, очевидно, «сделав карьеру», носит наряд и шляпу не то кардинала, не то прелата. Это был Вячеслав Иванов.
Я помню, как между двумя стаканов чаю Брюсов поспорил с Ивановым о какой-то латинской цитате. Я сидел подавленный: чемпион знаний, вскормленник столетий, полководец цитат и универсалист языков В.Иванов, с одной стороны, а с другой – образованный человек, но все же только человек.
Я трепетал за Брюсова. Но Валерий Яковлевич шмыгнул своей нарочитой походкой в кабинет, принес оттуда книгу и... Иванов сдался. Я торжествовал. Признаться, глаза у Брюсова тоже ликовали, хотя он, по долгу вежливости, сам объяснил Иванову, почему тот ошибся.
На этих же «средах» я встречал А.Белого. У Белого были какие-то спутанно-ссорные отношения с Брюсовым. Белый то влюблялся в Брюсова, как гимназистка в своего учителя, то проклинал Брюсова, как отец проклинает дочь, постыдно потерявшую честь. Честью была, конечно, идея символизма.
Андрей Белый замечательно говорил, лучше всех из символистов. Его можно было слушать часами, даже не все понимая из того, что он говорит. Я не убежден, что он и сам все понимал в своих фразах. Он говорил или конечными выводами силлогизмов, или одними придаточными предложениями логики. Если он сказал сам про себя, явно кокетничая, «пишу как сапожник», то он мог еще точнее сказать: «Говорю, как пифия».
Сверкая вечностью, его голубые глаза были такой бесконечной синевы, какой не бывает даже у неба Гагр, а небо Абхазии синее любого синего цвета, даже выдуманного импрессионистами. Борис Николаевич мог говорить о чем угодно. И всегда вдохновенно. Он говорил разными шрифтами. В его тонировке масс почерков.
Однажды один ленивый и вечно сонный поэт заставил его говорить о...плаще Мефистофеля. Белый высказал по этому поводу все, что он знал, и всё, чего он не знал, - это у Белого было почти одно и то же. Белый говорил долго, поэт дремал в кресле. Наконец Белый смолк и, дико озираясь, отер платком пот со лба, открытого, как прибрежные скалы, омытые волнами и ветрами. Эта пауза разбудила сонного поэта. Лениво открылись глаза и раздался вопрос: «Ну, а подкладка плаща?»
И Белый, снова вспыхнув, снова вдохновенно заговорил, перебирая страницы оккультных книг, строки «Фауста» и легенд, свои собственные домыслы. Поэт снова надолго задремал под эти выспренние переливы речи.
А.Белый был очень чуток к миру, но глух к себе, как тетерев на току. Он слышал шорох еще не растущей травы, еще не зародившейся мысли и не слышал грохота шагающего мира.
Он отказался от чести быть прекрасным поэтом для чести быть замечательным прозаиком-новатором, но и прозу свою он забросил для теоретических исследований стиха, а эти исследования – для религии и философии. Он менял ежегодно свои позиции, и любую он защищал искренне и гениально. В нем было заложено больше, чем может использовать один человек, и потому ни одно семя не взошло, не распустилось полным цветком.
Он умудрялся класть кирпичи третьего этажа, забыв о том, что еще не положен ни один кирпич второго, и его построения висели в воздухе, но не падали, прикованные к воздуху чудесным талантом Белого.
К Белому изумительно применимы слова Дельвига: «Я не люблю поэзии мистической: чем ближе к небу, тем холодней». Если Брюсов был всегда застегнут на все пуговицы сюртука, то Белый был всегда дезабилье...
Часто встречаясь с Валерием Яковлдевичем на «средах» на Мещанской, я много беседовал с ним о поэзии. Брюсов очень любил головоломки. Он с восторгом рассказывал о латинском поэте Авсонии, писавшем стихи, которые можно было читать с одинаковым смыслом от начала к концу и наоборот; стихи, внутри которых по вертикалям можно было прочесть приветствие, стихи в одну строчку. Уж не отсюда ли знаменитое «О, закрой свои бледные ноги!»?
Когда я однажды спросил Брюсова о смысле этой строки-стихотворения, он мне рассказал (возможно, что это была очередная литературная мистификация, на которые Брюсов был очень падок), что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего «бледные ноги» распятого Христа, захотел воплотить и увековечить этот крик в одной строке. Впрочем, в другой раз Брюсов же сказал мне, что это строка из поэмы об Иуде, поэмы, уничтоженной автором.
Вообще латинских и отчасти греческих авторов Брюсов знал отлично. Был помешан на точности ударений в иностранных именах, категорически отказываясь их русифицировать. Каждое новое стихотворение считал лучше предыдушего.
Я как-то послал Брюсову стихотворение, где в словах, не разбитых интервалами, можно прочесть по диагонали «Валерию Брюсову» и по вертикали – «От автора». Через три дня Брюсов ответил мне таким же стихотворением, в котором по двум диагоналям можно было прочесть «подражать Авсонию мастерство», а по вертикали – «Вадиму от Валерия».
Я помню, что послал Брюсову шуточный сонет с рифмой на «сердце». Брюсов немедленно сел за стол и на обороте листка с сонетом, без единой помарки, ответил балладой на ту же рифму. Вообще рифмы он любил, как ребенок любит игрушки. Он мог написать целое стихотворение ради одной рифмы. По-моему, он никогда не записывал в запас, память у него была блестящая. Он неоднократно говорил, что, если бы его сослали на необитаемый остров, то он, Брюсов, обязался бы записать все стихи Пушкина со всеми вариантами.
Пушкина он действительно знал исключительно и изучал его как поэт, а не как пушкинист-археолог. Поэтому его находки и комментарии к Пушкину всегда более интересны, чем чьи бы то ни было. Мы много раз пробовали его «поймать» врасплох на какой-либо пушкинской строке, но он, на секунду прикрыв глаза рукой, без ошибки читал продолжение. Да и помимо Пушкина, он носил всегда в голове тысячи чужих строк и умел в любой момент вынуть из этой шкатулки то, что было надо. Он цитировал прозу Розанова страницами.
(...)
Работал Брюсов всегда: сидел ли он дома за столом, шел ли он по улице, сидел ли он на заседании, в голове кипела работа и складывались строки. Только этим и можно объяснить то громадное количество произведений, которое он успел написать за свою сравнительно короткую жизнь. Читал он еще больше, чем писал. Я как-то задал ему вопрос:
- Чего бы вы препочли лишиться: права писать и права читать?
- Конечно, мне мучительнее было бы не читать!
Валерий Яковлевич успевал прочесть буквально все книги стихов. При этом, если на столе лежала книга известного поэта и книга начинающего, то Брюсов всегда читал сначала молодого.
- Все, что я могу найти у Блока и Сологуба, я уже знаю. А тут может быть что-нибудь замечательное.
Эта погоня за молодостью, за всегда новым была просто примечательна у такого мастера. Когда появились первые футуристические издания, Брюсов прислал в одно из них, которое я редактировал, несколько стихотворений под фамилией Бакулина и так удачно подделался под стиль раннего футуризма, что мы его напечатали, не подозоревая подлинного автора.
(...)
В переписке Брюсов был, кажется, со всем миром. Телефона не любил, и в дореволюционное время его телефон не был напечатан в книжке и давался по секрету, по особому расположению. Предпочитал даже в Москве переписываться. В жизни смущался от каждой фривольной фразы, но в стихах мог выслушивать все, что угодно...
Я помню вечер в Политехническом музее. Молодые поэты лезли из кожи вон для того, чтобы перещеголять друг друга. Успех измерялся не силой аплодисментов, а силой свистков.
Один молодой поэт начал читать что-то неслыханное по похабности. Публика потребовала, чтобы Брюсов, как председатель остановил рязвязного «творца». Брюсов привстал и сказал:
- В стихах можно писать о чем угодно... («творец» ободрился)... но, конечно, талантливо. Я прошу вас прекратить чтение, но не потому, что тема непристойна, а потому что стихи бездарны!..
Зал разразился овациями по адресу Брюсова.
Я вспоминаю другой вечер, бывший значительно позже. Я не случайно останавливаюсь на ряде «скандалов». Скандал в дореволюционной России был одним из легальных способов протеста. Скандал был и способом саморекламы.
Позже, после революции, имажинисты (и я в том числе) пробовали по традиции пойти по этому пути. Но в изменившейся обьстановке факт скандала стал давать уже иной резонанс: реклама получалась печальная, протеста, естественно, не получалось совсем...
«Вечер имжинистов» в том же Политехническом, этой испытанной арене поэтических боев. Есенин чистает поэму.
В первой же строфе ряд выражений вызывает у слушателей недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше. Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре, мелькают кулаки.
Сергей Есенин стоит на столе, невозмутимо улыбаясь васильковыми глазами и потряхивая ржаной копной волос. Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достает из галифе несуществующий револьвер. Я давно стою перед Есениным и громовым голосом требую, чтобы Есенину дали дочитать. Мой крепко поставленный голос перекрывает аудиторию, но не убеждает ее. Читать нельзя.
Тогда спокойно поднимается Брюсов, бывший председателем вечера, и протягивает руку в знак того, что он хочет говорить. Просит тишины. Мы поворачиваемся к Брюсову потому, что понимаем, что это слово будет иметь решающее значение. Авторитет Брюсова огромен. Свист стихает.
Мы быстро договариваемся между собой, что если Брюсов лишит Есенина слова, то мы лишим Брюсова звания председателя. Брюсов заговорил тихо. Так, вероятно, говорил патриарх среди дикого племени в тот миг, когда готово было вспыхнуть восстание.
- Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи («Исповедь хулигана») знаю. Это одни из лучших стихов, написанных за последнее время. Выслушайте их, и они вам понравятся. Честное слово, я сам охотно подписался бы под ними. А свистом вы не добьетесь ничего. На поэтов, как на арабских скакунов, узда не действует. Освистывали Пушкина, Освистывали и Брюсова. Я прошу, я требую из уважения к моему возрасту – тишины.
Аудитория смолкла. Сергей дочитал поэму. Овации...
(...)
Одно время Брюсов коллекционировал опечатки. Из веселых опечаток он всегда показывал мне одну из книг, которая была посвящена:
«Моему учителю Валерию Брюсову»
В последнюю минуту наборщик рассыпал набор, наскоро собрал выпавшие буквы, и первые экземпляры вышли со строкой:
«Моему учителю Валерию Врюсову»
Враги, конечно, не преминули использовать этот невольный каламбур наборщика.
Позже Брюсов показывал мне одну харьковскую зазету, где отчетливой шапкой было набрано:
«Наш рабкор ОТКРЫЛ притон разврата».
_ Мы так небрежно относимся к словам! А к слову надо относиться так, как хирург относится к своему инструменту: хирург знает, что он может своим инструментом и сделать операцию и зарезать больного. Мы же, писатели, не понимаем, что словом зарезать легче, чем ножом. Я знаю одного большого поэта (он назвал фамилию), который не понимал разницы между словами «компания» и «кампания». Сколько раз мы заставляем наших героев «одевать пальто» и «сходить с трамвая». Война засорила наш язык формами вроде «офицерА» и полонизмами. А фразу надо протирать, как стекло тряпкой. Чтоб блестело! Чтобы солнце просвечивало! И удивительно ли, что корректор не знает разницы между «раскрыть» и «открыть».
Я не видал Брюсова в гробу. Меня тогда не было в Москве. Но я помню, что я, который без слез хоронил отца и мать, я долго сидел и не мог постичь значения траурного объявления. Через несколь лет я встретил в Камерном театре жену Брюсова Иоанну Матвеевну. И мне снова стало тоскливо и в носу защекотало так, как щекотало тогда, когда я еще ребенком впервые читал «Хижину дяди Тома»... И я отвернулся. У меня не хватило сил подойти к Иоанне Матвеевне. Я боялся расплакаться.
Я помню Арбат. Быстро бежит, шевеля своими тараканьими усами, литературовед П.С.Коган. Его останавливает седой человек и говорит два слова:
- Умер Блок!
И сухой Коган вдруг ломается пополам, из рук его выпадает сумка для академического пайка, и профессор оседает на руки встречного, как будто рушится карточный домик, и начинает плакать, как ребенок.
Я человек скорее сентиментальный, чем сухой, несмотря на мой внешний цинизм. Я не плакал, узнав о смерти Брюсова... Я не умею плакать.
Но я убежден, что, если бы было можно, я, придя на тот свет (а это путешествие необходимое, и многие из моих сверстников его уже совершили), крепко пожал бы руку Валерию Яковлевичу, потому что все мои литературные успехи и неудачи, все достижения и ошибки намечены его словами, как, впрочем, и достижения почти всего моего поколения.
