№10/2, 2010 - 18 октября 1872 года родился Михаил Алексеевич Кузмин, русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор
Михаил Толмачев Он был поэт перворазрядный
Евгению Рейну Заблещет вновь рассветная звезда.
Мих. Кузмин
Передо мной фотография более полувековой давности... В центре ее пожилой человек с острохарактерным лицом, в очках, галстуке, воротничке на кнопочках; его окружает молодежь, все они чему-то смеются, наверное, фотограф-любитель сумел удачной шуткой оживить группу.
Человека в очках не узнать невозможно. Кто хоть однажды видел один из его портретов (а портретировали его часто, и мастера крупные - Сомов, Сапунов, Судейкин, Анненков, Верейский), тот узнает его облик на любой фотографии, в любом изображении. Это Михаил Алексеевич Кузмин, один из самых блистательных петербургских поэтов "серебряного века", оставшийся на охваченной революционным пожаром родине, заживо похороненный затем рапповской и околорапповской критикой (пародийная иллюстрированная панорама литературы тех лет: среди мельтешения фигур разного калибра - профили Сологуба, Кузмина, Ахматовой в шкапчике, затянутом паутиной), сумевший все же каким-то чудом выпустить в 1929 году в Ленинграде книгу стихов "Форель разбивает лед", постыдно, преступно не замеченную ни публикой, ни профессионалами, живший на грани нищеты и зарабатывавший на хлеб насущный переводами в не слишком официально жаловавшемся издательстве "Асаdemia".
По левую руку от Кузмина белозубо улыбается совсем молодой тогда поэт Сергей Спасский, над ним - горькая усмешка Юрия Юркуна, литератора и рисовальщика, спутника жизни Кузмина, ниже беззаботно смеется подруга Юркуна Ольга Гильдебрандт (по сцене Александринского театра - Арбенина), к этому времени уже бросившая сцену и посвятившая себя живописи. С другой стороны, внизу, можно узнать первую жену Спасского, нетрудно пока еще, наверное, опознать и остальных участников группы. Приближается буря 1937 года (Кузмина она пощадила - он умер шестидесяти трех лет, в самый ее канун, 1 марта 1936 года), но все охвачены минутным весельем, и только, быть может, в вещем взгляде и скупой улыбке Юркуна сквозит предчувствие страшной судьбы ("десять лет без права переписки" 21 сентября 1938 года - эта формула расстрела, о которой напомнил недавно фильм Абуладзе, и сейчас, полвека спустя, способна заставить плакать камни). Потом, уже после войны, отправится в ссылку Спасский. Но это потом... А пока им весело... Старому поэту хорошо с молодежью, молодежи лестны дружба и расположение маститого мэтра.
Впрочем, маститый и мэтр он только для нас. Этот человек высочайшей культуры, блестящий знаток языков, итальянской литературы и искусства, античной философии, профессиональный композитор, влюбленный вместе с другом своей юности Георгием Васильевичем Чичериным в древнее церковное пение, но сочинявший и салонные романсы ("Дитя, не тянись ты весною за розой..."), и оперетты, и - после революции - синкопированную музыку (шимми для "Эугена Несчастного" Толлера в Александринке), меньше всего был способен "подавать себя", "принимать позы", "играть роль". В том кругу, где он воспитывался, - а он принадлежал к старинному дворянскому роду Ярославской губернии, был потомком моряков русского парусного флота, - стилизация своей личности под кого бы то ни было: под Рашель, под молодого Пушкина ли воспринималась бы признаком дурного тона, которого Михаил Алексеевич тщательно избегал.
Обладая познаньями не меньшими, чем познанья Брюсова, он никогда не щеголял своей эрудицией ни в стихах, ни в критических статьях. Первым осуществив поворот русской лирики от символистических туманностей или декадентской риторики к поэзии повседневности, он писал изумительные, редкие по естественности, непринужденности, свободе и легкости дыхания стихи, не возвещая громогласно "городу и миру" о своем происхождении от Данте, Вийона, Шекспира и Теофиля Готье. Зато Хлебников называл его своим учеником, зато в советское время к нему ходили на поклон Пастернак и Багрицкий, зато его находками питались Маяковский и Ахматова (о том, что не только "сюжет", но и расславленная на весь свет "колдовская" ритмика "Поэмы без героя" взяты из "Форель разбивает лед", было ясно любому, читавшему этот сборник и до появления иных диссертаций, "на всё проливающих свет").
Как это ни странно, в стремлении "сдать в архив" Кузмина с оголтелыми рапповскими борзописцами соперничали бывшие акмеисты, в рядах которых без достаточных оснований поначалу числили и Кузмина. Не кто иной, как Осип Мандельштам, в статье 1923 года "Буря и натиск", напечатанной в стремительно возникшем и стремительно прекратившемся журнале "Русское искусство", зачислил Кузмина в разряд малых поэтов, что-то вроде Тибулла или Проперция в римской литературе. В утверждении своей "незыблемой скалы" ценностей акмеисты были тем безжалостнее, чем больше чувствовали себя еще не полностью отвечающими, скажем так, своему идеалу мастеров мировой культуры. В действительности же, а это начали понимать наиболее проницательные критики русской поэзии уже с 50-х годов (Владимир Марков), в лице Кузмина мы имеем дело не с малым, а перворазрядным поэтом, равновеликим с Батюшковым и Фетом в прошлом веке, с Пастернаком и Ахматовой в нынешнем.
Михаил Кузмин среди молодежи
Михаил Кузмин.
Автолитография Георгия Верейского
Пришло время широко издавать его поэзию, да и прозу (неровную, но имеющую свои взлеты - среди повестей Блок отмечал "чудесные" кузминские "Крылья", найдет своего читателя и внешне безыскусный роман "Плавающие, путешествующие" с его едким изображением нравов петербургской богемы в "последнюю зиму перед войной"). Время жестоко обошлось с литературным наследием Кузмина - утрачена рукопись его последнего, неизданного сборника стихов, затерялся след полного кузминского перевода сонетов Шекспира, держится под архивным замком его дневник, не уступающий по своему историко-литературному значению дневникам братьев Гонкур или Андрэ Жида (хотя и иного, чем у них, характера). Но кое-что из неопубликованного уцелело в частных руках.
Судьба распорядилась так, что немногочисленные, но верные друзья поэзии Кузмина не смогли отметить ни 100-летие со дня его рождения в 1972-м, ни 50-летие со дня его смерти в 1986 году. Всякий раз с чувством щемящей боли уходишь с его неухоженной, передвинутой на новое место, с разбитой плитой могилы на Волковом кладбище в Ленинграде (это едва ли не кенотаф; после войны кладбище "упорядочивалось", и было сочтено, что родственникам Ленина приличествует "мемориал", а посему близлежащие захоронения были или уничтожены, или, что весьма проблематично, перенесены). Сейчас как будто что-то меняется. Прошел вечер памяти Кузмина в московском Доме литераторов, готовится его избранное в "Советской России", исполняются песни на его стихи... Станет ли Кузмин знаменитым? Присутствуем ли мы при рождении "кузминской волны"? Возможно. Повлияет ли ее подъем и неизбежный затем спад на его место в истории российской словесности? Никоим образом. Почетное место было занято им сразу и навсегда.
Передо мной фотография более полувековой давности... В центре ее пожилой человек с острохарактерным лицом, в очках, галстуке, воротничке на кнопочках; его окружает молодежь, все они чему-то смеются, наверное, фотограф-любитель сумел удачной шуткой оживить группу.
