№10/1, 2010 - 8 октября 1892 родилась Марина Ивановна Цветаева, русский поэт, прозаик, переводчик, одна из крупнейших русских поэтесс XX века
София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо
По материалам книги Дианы Левис Бургин
София Парнок. Марина Цветаева
Одной из ближайших московских подруг Парнок была Аделаида Герцык, мемуаристка, переводчица, литературный критик и поэт, чья единственная книга стихов, «Стихотворения», вышла в 1910 году. Аделаида Герцык в детстве была замкнутой, не склонной к проявлению чувств; она была далека от окружающей жизни и пребывала в каком-то фантастическом мире, исключающем взрослых, «больших». У Аделаиды в молодости была страстная любовная история с юношей, который трагически погиб, умерев буквально на ее глазах в больнице. В результате этого потрясения она частично оглохла.
В возрасте тридцати четырех лет она вышла замуж за Дмитрия Жуковского, происходящего из известной семьи военных, и следующей весной родила первого из своих двух сыновей. Жуковские поселились в Москве в Кречетниковском переулке и начали строить дом в Судаке. Аделаида очень любила этот крымский город на Черном море, около Феодосии.
В предвоенный период московский дом Аделаиды Герцык стал местом, где собирались молодые поэтессы. Ее сестра вспоминала о двух ее «домашних» ипостасях — с одной стороны, она следила за обучением и воспитанием сыновей, с другой — «с рассеянно ласковой улыбкой выслушивала излияния прильнувшей к ней девочки-поэта. Их было несколько в те годы вокруг Аделаиды. Еще с 1911 года идущее знакомство и близость с Мариной Цветаевой: теперь и вторая сестра Ася — философ и сказочница — появилась у нас. [...] Пожалуй, Парнок тоже была частой гостьей у Герцык-Жуковских.
Аделаида Герцык сыграла важную роль и в личной жизни Парнок в эти годы. В середине Октября, в гостях у Герцык, Парнок познакомилась с Мариной Цветаевой, юной романтической подругой и названной «дочерью» Аделаиды Герцык.
Аделаида Герцык
О подробностях этой встречи, имевшей столь важные последствия, мы узнаем из поэтических воспоминаний Цветаевой: в январе следующего года она написала десятое стихотворение цикла «Подруга», обращенный к Парнок.
В этом стихотворении Цветаева пишет о Парнок, начиная с того момента, когда она вошла в гостиную «в вязаной черной куртке с крылатым воротником». Огонь потрескивал за каминной решеткой, в воздухе пахло чаем и духами White Rose [«Белая роза»] . Почти сразу кто-то подошел к Парнок и сказал, что здесь молодая поэтесса, с которой ей надо познакомиться. Она встала, чуть наклоня голову, в характерной позе, «кусая пальчик». Когда она встала, то заметила, может быть, впервые, молодую женщину с короткими, вьющимися светлыми волосами, которая поднялась «беспричинным движением», чтобы приветствовать ее.
Их окружили гости, «и кто-то [сказал] в шутливом тоне: «Знакомьтесь же, господа!» Парнок вложила свою руку в руку Цветаевой «движеньем длинным», и «нежно» в ладони Цветаевой «помедлил осколок льда». Цветаева «полулежала в кресле, вертя на руке кольцо», а когда Парнок «вынула папиросу», инстинктивно войдя в роль рыцаря, «поднесла [ей] спичку».
Позже, в ходе вечера, Цветаева вспоминала, «над синей вазой — как звякнули [их] рюмки». Когда они выпили, и взгляды их скрестились на мгновенье, она подумала: «О будьте моим Орестом!» Судя по дальнейшим строкам того же стихотворения, она выхватила цветок и отдала его собеседнице.
В течение всего вечера она пронзительно ощущала присутствие своего «Ореста». В какой-то момент, услышав рядом мягкий, глубокий, хрипловатый смех Парнок, она спрашивает себя, не смеется ли женщина, к которой она уже чувствует любовь, над ее шуткой. Она оглянулась и увидела, как Парнок вынула «из замшевой серой сумки» «длинным жестом и выронил[а] платок».
Когда Цветаева встретила и полюбила Парнок, ей было двадцать три года, она была замужем за студентом Сергеем Эфроном, и Ариадне, ее дочери, исполнилось два года.
Марина Цветаева и Сергей Эфрон
Парнок была ее первой женщиной-возлюбленной.
Сочетание женственности, мальчишеской ребячливости и неприступности, которое она ощутила в 29-летней Парнок, неудержимо ее привлекало, не говоря уже о таинственном и романтическом ореоле греховности, окружавшем репутацию этой женщины:
И лоб Ваш властолюбивый
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик,
Но что-то сильнее меня!
Несмотря на то, что к моменту встречи с Парнок Цветаева сама уже была матерью, она культивировала в себе самоощущение ребенка Очевидно, она никогда не испытывала ни настоящей страсти, ни способности достичь удовлетворения в интимной жизни. И на их отношениях с Парнок прискорбно отразился тот факт, что Цветаева была чрезвычайно замкнута в своем коконе, как бы охраняющем ее инфантильную чистоту, и просто не могла откликнуться на зрелую эротичность Парнок, возбуждавшую и удовлетворявшую ее.
Многие исследователи творчества Цветаевой трактуют историю ее взаимоотношений с Парнок, следуя стереотипной точке зрения, подспудно враждебной такого рода любви. Они представляют Парнок «настоящей лесбиянкой», активным, мужеподобным, зловещим соблазнителем, а Цветаеву — «нормальной» женщиной, пассивной, сексуально не заинтересованной жертвой соблазна. Этой точке зрения в значительной степени соответствует взгляд самой Цветаевой на такого рода любовные отношения. В нескольких стихотворениях цикла «Подруга» она рисует Парнок как «юную трагическую леди», с «темным роком», над которой «как грозовая туча — грех!» В самом деле, декадентская аура бодлеровской femme damnee [Окаянной женщины (франц.] волновала Цветаеву и привносила восхитительное чувство рискованности в ее любовь к Парнок, как будто она шла на опасное приключение, срывая свой собственный, личный fleur du mal [Цветок зла (франц.). В сборник Бодлера «Цветы зла» включено стихотворение «Окаянные [прОклятые] женщины»]. Придавая декадентский литературный облик своей подруге, которая как раз декадентских вкусов не разделяла, Цветаева утверждает свою чистоту, по крайней мере в стихах. Но в том же самом стихотворении, где она называет Парнок «трагической леди», она обнаруживает свидетельство собственной искушенности, в соответствии со своими стереотипами, восхищаясь «иронической прелестью, что Вы — не он» («Подруга», №1).
Еще более интересно, что стихотворения цикла «Подруга» свидетельствуют: Цветаева воспринимала именно себя как олицетворение активного, мужского (мальчишеского) начала в отношениях с Парнок. Цветаева настойчиво изображает себя мальчиком, пажом, обходительным и льстивым возлюбленным могущественного создания, которое «не женщина и не мальчик»; она видит себя рыцарем, который стремится совершить героические, романтические и безрассудные подвиги, чтобы добиться благосклонности своей таинственной дамы. Лирический автопортрет Цветаевой имел обоснования в реальной жизни. Она добивалась Парнок и преуспела в своем ухаживании за ней, оставив далеко позади Ираиду Альбрехт, с которой у ее возлюбленной была связь прежде.
Кроме того, стихотворения Цветаевой, посвященные Парнок, позволяют проследить нарастание у нее двойственных ощущений по мере того, как она поддавалась своей страсти, которая угрожала ей и тому ее облику чистого «спартанского ребенка», который она тщательно оберегала. Она почувствовала, что теряет контроль над их отношениями, и преисполнилась ненависти и злобы. С этого момента враждебные (и страстные) чувства движут ею больше, чем любовь.
Чувства Парнок к Цветаевой формировались и проявляли себя более неспешно, и они труднее поддаются интерпретации. Она сразу же распознала талантливость Цветаевой, безоговорочно полюбила ее дар, заботливо воспитывала и лелеяла его, никогда не переставая его ценить. Не исключено, что к этому великодушному и благородному отношению примешивалось чувство невольной зависти к поэтическому дару юной подруги, но Парнок умело управляла своими эмоциями и мудро воздерживалась от прямого литературного состязания с Цветаевой.
Для Цветаевой Парнок сыграла роль музы, и сделала это великолепно: она вдохновила свою Беттину Арним (так назвала она Цветаеву в одном стихотворении) на новые творческие достижения, на несколько лучших стихотворений раннего периода. Одновременно она и сама постепенно стала писать больше, особенно в 1915 году.
Однако, избегая «поединка своеволий» с Цветаевой в литературной сфере, Парнок бросила ей вызов в области личных отношений, вызов, если не провокацию, и вышла из этого поединка гордой и властной победительницей.
София Парнок
Итак, женщины вызвали друг друга на борьбу, заставляя — каждая свою подругу — превозмочь привычное представление о себе; они вынудили друг друга пойти на риск. Конечно, это не создавало условий для спокойных, уравновешенных отношений, а возможно даже усиливало подсознательную враждебность и взаимные претензии, которые трудно разрешить. И это было подобно природной катастрофе, когда послешоковое состояние длится намного дольше, чем само землетрясение. Цветаева чувствовала эти последствия и освобождалась от них со страшным усилием, превосходящим ее прежнюю любовь, а Парнок осознала, какие творческие семена зародила в нее любовь Цветаевой, только в последний год жизни, и только частично.
Через день или два после первой встречи у Герцык-Жуковских Цветаева делает первое поэтическое признание в любви к Парнок в несколько капризном и задорном духе, как если бы вначале она не хотела осознать, что влюблена:
Вы счастливы? — Не скажешь! Едва ли!
И лучше — пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Она смело и открыто признается в любви в начале четвертой строфы, а в остальной части стихотворения перечисляет, за что она любит, заключая самым шокирующим и, возможно, самым важным признанием:
За эту дрожь, за то, что неужели
Мне снится сон?
За эту ироническую прелесть,
Что Вы — не он.
Через неделю Цветаева откликнулась стихотворением на свое первое любовное свидание с женщиной, которое она «вызывала» в памяти на другой день как «вчерашний сон» и которое было у нее дома, в присутствии ее сибирского кота. Необычность и новизна ощущений тревожит ее, она не знает, как их назвать, сомневается, можно ли то, во что она вовлечена, назвать любовью. Ей было непонятно распределение ролей, все, как она пишет, было «дьявольски наоборот». В ее представлении, произошел «поединок своеволий», но она не знала, кто победил:
И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
На следующий день ее чувства стали спокойнее. «Взгляд — отрезвленный, грудь свободней, опять умиротворена». И она заключает в конце третьего стихотворения из цикла «Подруга»:
Забвенья милое искусство
Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе.
В самом начале их отношений поведение Парнок представлялось Цветаевой холодным и отчужденным. Когда Цветаева однажды пригласила ее к себе поздно вечером, Парнок отказалась, сославшись на свою лень и на то, что слишком холодно, чтобы выезжать. Цветаева игриво отомстила за этот отказ в четвертом стихотворении «Подруги»:
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо. —
Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.
На следующий вечер, «часу в восьмом», Цветаева (вернее, ее лирическое я) видит Парнок, которая вместе с «другой» едет на санях, сидя «взор к взору и шубка к шубке». Она осознавала, что эта другая женщина — «желанная и дорогая, — сильнее, чем я — желанная», но воспринимала все происходящее будто в сказочном сне, внутри которого она жила, как «маленький Кай», замерзший в плену у своей «Снежной Королевы».
Учитывая бурное начало этой любовной истории, кажется странным, что на протяжении всего ноября она не оставила никаких следов в биографии или поэзии обеих женщин. Возможно, что Цветаева, которая все-таки остается единственным источником сведений о начальном периоде этого романа, просто преувеличила интенсивность чувств своих и Парнок. Возможно, обе женщины были отвлечены семейными заботами: Цветаева была занята мужем, страдающим туберкулезом (в конце года он закончил лечение в санатории), Парнок — братом, вернувшимся в ноябре из Палестины в Петербург.
Стихотворение Цветаевой, написанное 5 декабря, после шестинедельного молчания, и обращенное к Парнок, свидетельствует о том, что страсти накаляются. Стихотворение пронизано цветаевской мальчишеской развязностью, особенно в последней строфе, где она, решается на состязание во имя своей подруги с «блещущими зрачками», то есть стремится отбить ее от «ревнивых спутников» (других подруг), подразумевается, не столь чистокровных:
Как Цветаева выразилась в более позднем стихотворении, она поняла свою подругу, поняла, что ее «сердце берется — приступом!», и это внесло изменения в развитие их отношений. В середине декабря Парнок поссорилась со Альбрехт, покинула квартиру на Мясницкой, взяв с собой свою любимицу обезьянку, и сняла комнату у Арбата. Вскоре Цветаева уехала вместе с Парнок на несколько дней, не сказав никому из своих близких друзей, куда она уезжает. Они были обеспокоены, особенно Елена Волошина (Пра), мать поэта Волошина.
Елена Волошина
Волошина уже несколько лет была знакома с Цветаевой и относилась к ней с материнским участием и ревнивой заботливостью. Как и большинство друзей Цветаевой, Пра с неприязнью относилась к Парнок и, возможно, видела в ней соперницу.
Она считала, или ей хотелось считать, что Цветаева — беспомощная жертва злых чар. В конце декабря она писала своему другу, скульптору Юлии Оболенской:
«Вот относительно Марины страшновато: там дело пошло совсем всерьез. Она куда-то с Соней уезжала на несколько дней, держала это в большом секрете. [...] Это все меня и Лилю [Эфрон] очень смущает и тревожит, но мы не в силах разрушить эти чары».
Цветаева и Парнок уезжали в старинный русский город Ростов Великий. По возвращении в Москву Цветаева с восторгом описала один фантастический день, который они провели там. Они начали день тем, что бродили в своих шубках, усыпанных сверкающими снежными хлопьями, по рождественскому рынку, где «искали ленты ярче всех». Цветаева «объелась розовыми и несладкими вафлями» и «умилялась всеми рыжими лошадками в честь» своей подруги. «Рыжие продавцы в поддевках, божась, сбывали [им] тряпье: на чудных московских барышень дивилось глупое бабье».
Когда эта великолепная толпа рассеялась, они увидели старинную церковь и вошли в нее. Внимание Парнок просто было приковано к иконе Богоматери в богато украшенном окладе. «Сказав, О, я ее хочу!» — она оставила руку Марины и подошла к иконе. Цветаева наблюдала, как «светская с кольцом опаловым» рука возлюбленной, рука, которая была «вся [ее] напасть», с бережностью вставила «в подсвечник желтую свечу». Со свойственным ей безрассудным порывом она обещала Парнок икону «сегодня ночью же украсть!»
На закате, «блаженные, как имянинницы», подруги «грянули» в монастырскую гостиницу, «как полк солдат». День они завершили в своей комнате игрой и гаданием на картах. И когда Цветаевой трижды выпадал червонный король, подруга «была в ярости».
Уже дома, в Москве, Цветаева вспоминала в своих стихах, как кончился этот сказочный день:
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…
Роман достиг наивысшей точки в первой половине следующего года. Любовь к Цветаевой в конце концов вдохновила Парнок, чья муза молчала уже почти год, на написание новых стихов, и впервые со времен отрочества она начала проставлять даты на своих стихотворениях. Это свидетельствует о творческом возрождении, об обращении к исторической определенности и к фактам автобиографического характера, которые всегда были плодотворным источником вдохновения для ее лучших стихотворений.
В 1915 — 1916 годах Парнок продолжала находиться как бы на перепутье, выбирая между собственными, свойственными только ей источниками жизни и ощущений и — чуждыми, книжными, но с точки зрения вкуса безупречными эстетическими нормами, которые сужали ее возможности, не давая им выразиться. Цветаева тоже чувствовала себя скованной теми же эстетическими нормами и негласной цензурой русской культурной традиции, не допускавшей изображения реальной жизни и, в частности, враждебно настроенной против лесбийской тематики в серьезной поэзии. Ее стихотворения, посвященные этим взаимоотношениям, были в значительной степени более откровенными, чем стихи Парнок, потому что она писала их не для издания, тогда как Парнок всегда имела в виду публикацию.
Возможно, что именно в компенсацию за вынужденную покорность пуританским литературным нормам Парнок и Цветаева получали удовольствие, выставляя напоказ свою любовь в литературной среде. Один современник вспоминал:
«Два раза я был приглашен [к Римским-Корсаковым] на такие очень странные сеансы. Марина Цветаева тогда считалась лесбиянкой, и там, на этих сеансах, я два раза ее видел. Она приходила с поэтом Софьей Парнок. Обе сидели в обнимку и вдвоем, по очереди, курили одну папиросу».
София Парнок
Гордясь подругой-поэтом, Парнок знакомит ее со своими друзьями, в том числе с Чацкиной и Сакером. С января 1915 года стихи Цветаевой публикуются главным образом в журнале «Северные записки». Поскольку она не хочет получать деньги за свои стихотворения, Чайкина и Сакер расплачиваются с ней подарками и своим гостеприимством.
Зимой 1915 года сестра Парнок, Лиза, приехала к ней в Москву. Они снимали две комнаты в доходном доме в Хлебном переулке, за углом от дома, где жила Цветаева Цветаева часто навещала их. Она и Парнок, иногда вместе с другими женщинами-поэтами, читали друг другу свои стихи, гадали. По мнению сестры Парнок, высказанному в неопубликованных «Воспоминаниях», когда она уже была пожилой женщиной, Цветаева не уделяла большого внимания мужу и дочери.
Иногда она брала с собой двухлетнюю дочь, как вспоминала Ариадна Эфрон спустя годы:
«У мамы есть знакомая, Соня Парнок, — она тоже пишет стихи, и мы с мамой иногда ходим к ней в гости. Мама читает стихи Соне, Соня читает стихи маме, а я сижу на стуле и жду, когда мне покажут обезьянку. Потому что у Сони есть настоящая живая обезьянка, которая сидит в другой комнате на цепочке».
Цветаева в творчестве полностью была погружена в свое чувство к Парнок и только в январе посвятила ей три восторженных стихотворения. В восьмом стихотворении из цикла «Подруга» она всем в ней восхищается, сосредоточив внимание на своеобразных чертах внешности. Это шея «как молодой побег», «извилина неярких губ капризна и слаба», «ослепительный уступ Бетховенского лба» и, особенно, ее рука:
До умилительности чист
Истаявший овал,
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука
Четыре дня спустя Цветаева написала девятое стихотворение из цикла «Подруга», в котором сильнее всего выражается ее страстная любовь и влечение к Парнок:
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе наугад простила я,
Ничего не знав, — даже имени!
О, люби меня, о, люби меня!
К этому зимнему периоду восторженной любви относится, пожалуй, невозможное, зато психологически понятное желание Цветаевой иметь ребенка от Парнок. Она оправдывала такое дикое желание тем, что в нем было выражено «нормальное» материнское чувство, но нетрудно видеть в таких самооправданиях подспудное ощущение виновности, вызванное чистым, ни к чему не обязывающим удовольствием, которое она получала от своей «ненормальной» любви к Парнок.
В этом представляется определенная жестокость фантазии Цветаевой по отношению к ее возлюбленной ввиду «отчаяния» Парнок, что она (по медицинским причинам) не может иметь детей. Цветаева косвенно осознает душевную рану Парнок, когда она описывает страх «старшей» перед потерей любви «младшей» и ее ревность ко всем мужчинам, с которыми может встречаться младшая.
Даже в начале весны 1915 г. Парнок очевидно уже начинала «обвинять» Цветаеву в скрытом желании уйти от нее, и в том, что она неизбежно так и сделает из-за того, что Парнок не сможет дать ей то, что она больше всего хотела. Как можно было бы ожидать, ревность Парнок была обращена к мужу Цветаевой, а само существование такой ревности обнаружило слабое место в «черном панцире» подруги. Раз Цветаева поняла, что ее «язвительная и жгучая леди» уязвима, разыгралась ее «воля к власти». Невозможное желание Цветаевой скоро стало навязчивой идеей.
С одной стороны, женственное начало Цветаевой желало ребенка от Парнок, с другой, — ее «мужская» роль объяснялась другой причиной: Цветаева, как Пигмалион в мифе, захотела открыть миру еще скрытого гения в своей Галатее (Парнок). Творческая воля Цветаевой, жаждущая созидания подруги, как произведения искусства, и столь напоминающая устремление Вирджинии Вульф к выдумке ее подруги, Виты Саквил-Уэст, в романе «Орландо», не могла не столкнуться с не менее сильной волей Парнок, жаждущей самосозидания. Несмотря на свои еще скромные успехи в поэзии, Парнок не хотела уступать своей молодой возлюбленной роль Пигмалиона. Она ведь никогда не допускала, чтобы кто-нибудь посмел думать, что он «открыл» ее. Последняя строфа девятого стихотворения цикла «Подруга», в которой Цветаева утверждает себя как первооткрывателя «незнакомки» (Парнок) для русской поэзии, вызывала у самой Парнок, пожалуй, амбивалентные чувства:
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена.
К концу января друзья и родные Цветаевой уже потеряли надежду спасти ее от этой страсти. «У Марины [роман] усиленно развивается», написала Волошина Оболенской, «и с такой неудержимой силой, которую ничем остановить уже нельзя. Ей придется перегореть в нем, и Аллах ведает, чем это завершится».
Цветаева, казалось бы, подтверждает это мнение своим поэтическим воспоминанием о первой встрече с Парнок (№10, «Подруга»). В остальных пяти стихотворениях цикла, однако, ощущается враждебность к Парнок из-за ее «треклятой страсти». Эти стихи наводят на мысль, что весной Цветаева уже начала выздоравливать от своих «ожогов» и поэтому чувствует боль.
Открытие Парнок для себя Сафо совпадало с началом ее романа с Цветаевой, так что вовсе не удивительно, что первые ее сафические подражания тематически связаны с отдельными моментами в их отношениях. Стихотворение «Девочкой маленькой..» имеет двух адресаток, Сафо и Цветаеву, и трактует о трех взаимосвязанных романах: во-первых, роман Сафо с Аттидой, «маленькой девочкой», к которой, по традиционной точке зрения, обращено это одностишье Сафо; во-вторых, роман Сафо с лирическим я Парнок ее «одностишья стрелой Сафо пронзила», и она творчески возжелала и полюбила Сафо; и, в-третьих, роман Парнок с Цветаевой, являющейся «маленькой девочкой» и возлюбленной Парнок.
Пронзенное стрелой Сафо, лирическое я размышляет над спящей своей подругой:
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя,—
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
В стихотворении Парнок архаическое одностишье Сафо играет роль лирического рефрена, вызывающего различные воспоминания интимного характера: «Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою», «Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком» — упоминание, может быть, свидания 22-го октября, когда у Цветаевой составилось впечатление, что «все дьявольски наоборот!» К этому времени и относится девичье удовольствие Марины ее «обновкою», когда «в дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою: / Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, — ». И наконец, самое последнее воспоминание Парнок, уже повторявшееся после этого, о цветаевской неге и недевичьей ковкости «под ударом любви»:
Но под ударом любви ты — что золото ковкое
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,
Где словно смерть провела снеговою пуховкою...
Благодарю и за то, сладостная, что в те дни
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Восторженное настроение этого стихотворения противоречит далеко не гармоничным отношениям подруг, которые отражены в двух других стихотворениях, написанных Парнок зимой 1915 г.: «Узорами заволокло мое окно» и «Этот вечер был тускло-палевый». Пятого февраля Парнок послала оба стихотворения золовке Цветаевой, Лиле Эфрон, которая их попросила. Ни в одном, ни в другом стихотворении нет указания на специфическую адресатку, но в обоих есть детали, касающиеся той части Москвы, где жили Парнок и Цветаева во время своего романа: вывеска Жорж Блока (№ 56 ) была видна из окна квартиры в доме в Хлебном переулке, где жила Парнок, и кинотеатр «Унион», который упоминается в стихотворении «Этот вечер был тускло-палевый», находился очень близко, у Никитских ворот.
Оба эти стихотворения можно считать своего рода предшественниками зрелой лирической стихии Парнок: трактовка сафической любви в недекадентском, слегка романтическом, разговорном стиле. Стилистически и тематически они представляют собой разительный контраст со стилизованной и анахронической сафической трактовкой подобной же темы в стихотворении «Девочкой маленькой.». Стихотворение «Узорами заволокло мое окно» выражает, как легко можно представить себе, одно из типических болезненных настроений Парнок после ссоры со Цветаевой:
Узорами заволокло
Мое окно.— О, день разлуки! —
Я на шершавое стекло
Кладу тоскующие руки.
Гляжу на первый стужи дар
Опустошенными глазами,
Как тает ледяной муар
И расползается слезами.
Ограду перерос сугроб,
Махровей иней и пушистей,
И садик — как парчовый гроб
Под серебром бахром и кистей..
Никто не едет, не идет,
И телефон молчит жестоко.
Гадаю — нечет или чет? —
По буквам вывески Жорж Блока
В стихотворении «Этот вечер был тускло-палевый» городской пейзаж также, как и в «Узорами заволокло...», выражает эмоциональное состояние подруг, которые поссорились в конце любовного свидания. Чувство отчужденности продолжается и в кинотеатре, куда подруги пошли по желанию адресатки:
Этот вечер был тускло-палевый, —
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали вы,
Мы вошли в театр «Унион».
Помню руки, от счастья слабые,
Жилки — веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки вы.
Ах, опять подошли так близко вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.
Я сказала – «Во мраке карие
И чужие ваши глаза.».
Вальс тянулся и виды Швейцарии —
На горах турист и коза.
Улыбнулась, — вы не ответили...
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб вы не заметили,
Я погладила ваш рукав.
За день до того, как Парнок отослала эти два стихотворения Лиле Эфрон, к ней неожиданно пришла Волошина, забота которой о Цветаевой наконец заставила ее устроить очную ставку с той, кто, ей казалось, должен был отвечать за всю ее и маринину тревогу. Ушла Пра от Парнок, немного иначе понимая, как обстоят дела, чем когда она пришла, как она на другой день написала Оболенской: «.. Я вчера была у Сони и проговорили мы с ней много часов, и было у нее в речах много провалов, которые коробили меня, и были минуты в разговорах, когда мне было стыдно за себя за то, что я говорила о ней с другими людьми, осуждая ее, или изрекала холодно безапелляционные приговоры, достойные палача».
Спустя два дня Парнок написала стихотворение, которое предсказывает лирическому я «неотвратимую гибель» на том пути, который избрало ее сердце:
Снова знак к отплытию нам дан!
Дикой ночью из пристани мы выбыли.
Снова сердце — сумасшедший капитан —
Правит парус к неотвратимой гибели.
Вихри шар луны пустили в пляс
И тяжелые валы окрест взлохматили...
— Помолись о нераскаянных, о нас,
О поэт, о, спутник всех искателей!
Однажды в письме к Гуревич Парнок высказалась о себе как об «искателе», который «много потратил и времени и сил» на поиски «действенного» общения и человека, с которым она может делиться своей жизнью. Кажется, что уже в начале февраля 1915 г. она поняла, что и Цветаева не будет тем человеком.
К концу этого месяца Цветаева тоже начинает выражать амбивалентные чувства о своих с Парнок отношениях. Одиннадцатое стихотворение цикла «Подруга» просто пронизано раздражением и враждебностью избалованного ребенка. Если Парнок страдала из-за ее преданности мужу, фантазии о ребенке, которого не могла ей дать, и ее флирта с мужчинами, то Цветаева ревновала Парнок к другим ее подругам и особенно — к ее репутации человека, известного своими «вдохновенными соблазнами», как упомянула Цветаева в первом стихотворении «Подруги». Цветаева подозревала, что у Парнок были романы с другими, когда она с ней была в связи, хотя этому нет свидетельств после того, как Парнок поссорилась с Ираидой Альбрехт. В одиннадцатом стихотворении «Подруги» Цветаева обнаруживает свое желание превзойти Парнок искусством измены:
Все глаза под солнцем жгучи,
День не равен дню.
Говорю тебе на случай,
Если изменю...
В том же стихотворении, однако, она говорит, что «чьи б не целовала губы» «в любовный час», она остается полностью предана Парнок, столь же предана, как была немецкая писательница Беттина Арним верна своей подруге-поэтессе, Каролине фон Гендероде. В последней строфе стихотворения Цветаева цитирует беттинину клятву вечной верности Каролине в фразе: «... — только свистни под моим окном».
Бурные отношения продолжались весной в то же время, когда разгоралась лирическая дуэль между поэтами-подругами. Как и раньше, Цветаева переходила в наступление, а Парнок парировала лирические и душевные «втычки» своей «маленькой девочки» большей частью молчанием, а однажды сонетом («Следила ты за играми мальчишек»). Цветаеву угнетала Парнок своей «треклятой страстью...», требующей «расплаты за случайный вздох» ( «Подруга»), но больше всего ее злило то, что она была в плену у собственной жажды, возбужденной Парнок, «опаленных и палящих роковых ртов», как она (Цветаева) писала в стихотворении 14-го марта.
Судя по тринадцатому стихотворению в «Подруге», написанному в конце апреля, Цветаева иногда чувствовала себя несчастной, что она Парнок «встретила на своем пути». Она и уважала и ненавидела подругу за то, что ее
...глаза — кого, кого-то
Взглядом не дарят:
Требующая отчета
За случайный взгляд.
Все-таки в том же самом стихотворении Цветаева настаивает на том, что даже «в канун разлуки» — она тоже предсказывала конец романа с Парнок почти с самого его начала — она повторит, «что любила эти руки / Властные твои».
Этой весной Цветаева считает себя «спартанским ребенком», который полностью находится во власти старшей роковой женщины, имя которой — «как душный цветок», у которой «волосы, как шлем» ( «Подруга»). Устав от вечно «требующей отчета и расплаты» подруги, Цветаева начинает бросать камни в Парнок, выражая страх и злое предчувствие, что ее «героиня шекспировской трагедии» неизменно уйдет от нее к своей судьбе. И Цветаева хотела «выпытать., у зеркала», «куда Вам [Парнок] путь и где пристанище» («Подруга»).
После одной из частых с Парнок ссор, Цветаева задала взбучку подруге и всем близким, слишком — как ей казалось — нагружающим ее эмоциональными требованиями, в стихотворении, написанном 6-го мая, которое было исключено из окончательного состава цикла «Подруга»:
Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один своей головы.
И идите себе... Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.
Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру,
Чтоб могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.
Лирический поток цветаевских враждебных чувств наконец вызвал ответную реакцию Парнок, хотя и весьма умеренную, в «Сонете», написанном 9-го мая:
Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.
Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей — как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!
Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, —
И красок нету на моей палитре!
Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?
София Парнок. Марина Цветаева
Парнок любила и особенно ценила «Беттину Арним» в Цветаевой, т.е. ее гениальность. Она допускала, что Цветаева талантливей ее, и относилась к этому достаточно спокойно, чтобы понять, что у подруги встреча с творчески равной личностью еще в будущем и что она (Парнок) на самом деле не ее Гете. Она питала гораздо более горькие чувства к той стороне цветаевской личности, которую в «Сонете» она называет «Мариной Мнишек». Цветаева охотно отождествляла себя со знаменитой полькой семнадцатого века, которая с русской точки зрения играла злую, предательскую роль в истории России после того, как ее муж, Лже-Димитрий, вступил на русский престол в 1605 году с помощью иезуитов и польского короля Сигизмунда III. Сравнивая свою Марину с Мариной Мнишек, Парнок убила двух зайцев: она определила адресатку-возлюбленную «Сонета» и дала понять, что в предательском поведении ее Марины, так же, как в предательстве Марины Мнишек, главную роль играет ее преданность мужу, к которому в своих стихах Цветаева не раз обращается, называя его своим царем и своим солнцем. С точки зрения Парнок это — замужняя Цветаева, которая с начала до конца своего с Парнок романа вела себя неверно с подругой из-за того, что она не могла выбрать между ней и мужем.
Марина Цветаева
Несмотря на то, что их противоречивые чувства друг к другу, казалось бы, исключают возможность домашнего счастья и спокойствия, подруги решили провести большую часть лета в доме Волошина в Коктебеле. Цветаева часто уезжала на лето в Коктебель с юности. Там она познакомилась с Сергеем Эфроном, с первого взгляда полюбив его и решив за него выйти замуж. Парнок никогда еще не была в Коктебеле, и ввиду менее чем теплого к ней отношения Волошиной, у нее не могло не создаться такого впечатления, будто она прорывает оборону противника. Для того, чтобы не чувствовать себя совсем одинокой в стане «врага», она привезла с собой сестру. У Цветаевой была настоящая свита — дочка Аля, алина нянька, сестра Ася, асин сын и его нянька. Подруги приехали в Коктебель в конце мая.
На первый взгляд, двухмесячное пребывание в Коктебеле кажется образцом спокойной и счастливой домашней жизни. Цветаева играла роль «жены», включая Парнок в свою семью. Подруги по-видимому жили вместе в одной из четырех комнат «для Марины». О том, как Цветаева заботилась о подруге, свидетельствует чудесным образом сохранившийся и дошедший до нас список блуз, принадлежащих одной и другой, который Цветаева аккуратно составила, прежде чем отдать их в стирку.
По поводу того, что пребывание коктебельского «семейства» завершается благополучно, у Волошиной были сомнения: «Это лето было во всех отношениях неудачное: почти весь июль с холодными ветрами, дождливый. А люди не ладили друг с другом», — написала она Оболенской пятого августа Писала она и Лиле Эфрон:
«Со вчерашнего дня к нам присоединился еще один поэт, Мандельштам. У нас весело, много разговоров, смеха, декламации».
Дом Волошиных в Коктебеле
Из-за Мандельштама кипящие под видимой веселостью непростые эмоции в Коктебеле скоро становятся еще сложнее, когда он влюбляется в Цветаеву и открыто начинает ревновать ее к Парнок. «О. Мандельштам очень любил стихи Марины Цветаевой и не любил стихов моей сестры», — вспоминает сестра Парнок Е.Я. Тараховская. «Однажды [в Коктебеле в 1915 г.] мы разыграли его, прочитав стихи моей сестры, выдали их за стихи Марины Цветаевой. Он неистово стал расхваливать стихи моей сестры. Когда розыгрыш был раскрыт, он долго на всех нас злился». Может быть, это одна из тех выходок Мандельштама, которые привели Парнок к мнению, что он «просто глуп». С другой стороны, Парнок вовсе не было безразлично, что Мандельштам явно был не шутя влюблен в Цветаеву.
Брат Мандельштама, Александр, был с ним в Коктебеле, и в течение лета Ася Цветаева и Лиза Парнок, сестры подруг, проводили все больше и больше времени с братьями Мандельштамами. «Осип стал в смысле каш и спиртовок [асиным] вторым сыном, старшим, а об Александре стала заботиться Лиза, сестра Сони Парнок. Мы с ней пересмеивались дружески-иронически над своей ролью и весело кивали друг другу».
В то же самое время, когда Ася заботилась как нянька о сопернике Парнок, Мандельштаме, сама она явно находилась под обаянием харизматической личности Парнок, о которой спустя много лет вспоминала: «Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, все отдать, все повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведения искусства, словно — оживший портрет первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв поддень с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете такое».
Марина и Анастасия Цветаевы
Парнок и Цветаева уехали из Коктебеля 22-го июля, чтобы провести три недели у друзей Парнок в Святых горах, Харьковской губернии. Оттуда Цветаева написала золовке откровенное и трогательное письмо, в котором она говорит о невозможной эмоциональной ситуации, в которой она находилась. Окрестность ей напоминает Финляндию: «сосны, песок, вереск, прохлада, печаль». Особенно грустно и тревожно было вечерами, когда подруги сидели «при керосиновой лампе-жестянке, сосны шум[ели], газетные известия не [шли] из головы». Цветаева уже 8 дней никаких вестей не имела от мужа — он тогда служил санитаром на фронте — и не надеялась «на скорый ответ» на свои письма В конце этого письма она очерчивает затруднительное положение, в котором тогда находилась:
«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый день, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
Соня меня очень любит, и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает.
Веселья — простого — у меня, кажется не будет никогда и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать..».
Сергей Эфрон с дочерью Ариадной
Парнок свою тоску и тревогу выражала непрямым образом в трех стихотворениях, которые были написаны в Святых горах. В первом из них, написанном 31-го июля, она выражает недовольство так называемым домашним счастьем, которое в данном случае скорее угнетает ее, чем делает счастливой:
Летят, пылая, облака,
Разрушился небесный город.
Упряма поступь и легка,
Раскинут ветром вольный ворот.
Кто мне промолвил «добрый путь»,
Перекрестил — кто на дорогу?
Пусть не устанут ветры дуть,
От своего стремить порога.
Былое — груз мой роковой —
Бросаю черту на потребу.
Над бесприютной головой
Пылай, кочующее небо!
В четвертом стихотворении цикла «Подруга» («Вам одеваться было лень») Цветаева насмешливо предупредила Парнок о том, что ее юность, т.е. сама Цветаева, «проходит мимо» («— Я Вашей юностью была, / Которая проходит мимо»). Парнок написала «Летят, пылая, облака» 31 июля, на другой день после тридцатого дня рождения, поняв, что ее юность (и ее «маленькая девочка») действительно прошла, и что Цветаева никогда не будет полностью ей принадлежать. Поэтому лирическое я Парнок восславляет и принимает единственное, что она полностью может считать и назвать своим, а именно, свое собственное, «кочующее» я. Сама Цветаева понимала, что Парнок по натуре своей была странница: это слово звучит в лирическом контексте последнего стихотворения «Подруги»:
Третья тебе была
Чем-то еще мила.
— Что от меня останется
В сердце твоем, странница?
Психологически возможно, что Цветаева подсознательно поощряла страсть к бродяжничеству, неприкаянность Парнок, стимулируя подругу сорвать «вериги любви», чего сама не могла сделать. Ведь с самого начала романа Цветаева осознала в Парнок «не женщину и не мальчика, но что-то сильнее [себя]!» Весьма продолжительная и мучительная развязка романа наводит на мысль, что подруги наперебой старались добиться победы друг над другом в своем смертельном «поединке своеволий», чтобы окончательно ответить на вопросы Цветаевой во втором стихотворении «Подруги»: «Кто, в чьей руке был только мяч, / Чье сердце? Ваше ли, мое ли / Летело вскачь?»
В стихотворении, написанном первого августа, Парнок продолжает развитие своей мечты: быть в пути в поисках идеальной подруги, — как бы подспудно отвечая на вопрос, заданный ей Цветаевой в июне: « — Что от меня останется /В сердце твоем, странница?»:
Журавли потянули к югу.
В дальний путь я ухожу.
Где я встречу ее, подругу,
Роковую госпожу?
В шумном шелке ли, в звонких латах?
В кэбе, в блеске ль колесниц?
Под разлетом бровей крылатых
Где ты, ночь ее ресниц?
Иль полуношные бульвары
Топчет злой ее каблук?
Или спрятался локон ярый
Под монашеский клобук?
Я ищу, подходя к театру,
И в тиши церковных стен —
Не Изольду, не Клеопатру,
Не Манон и не Кармен!
Тот факт, что она ищет «не Изольду, не Клеопатру, не Манон и не Кармен», наводит на мысль, что оперные героини, с их роковой фатальностью, уже надоели Парнок до чертиков — она действительно «устала повторять любовный речитатив». Но возникает вопрос, кого же она искала? Если в самом деле она еще «очень любила» Цветаеву, как последняя думала, то стихотворение «Журавли потянули к югу» можно рассмотреть в автобиографическом его контексте, как молчаливое признание в том, что она любит Цветаеву слишком сильно, получая в ответ лишь малую долю любви. Как бы то ни было, стихотворение «Журавли потянули к югу» точно определило тот решающий момент, когда Парнок внутренне поняла, что она снова готова отправиться в путь и начать поиски подруги, которая будет ее судьбой, а не просто «проходящей к своей судьбе».
Четыре дня спустя Парнок написала еще одно, прямо обращенное к Марине стихотворение. Оно звучит преждевременной эпитафией их роману. Есть тонкая ирония в том, что, по-видимому, стихотворение вдохновила икона Богоматери в местной церкви — сравни в седьмом стихотворении «Подруги», где Цветаева восторженно вспоминает, как в Ростове-Великом в полном расцвете своей любви она с Парнок «... вошли в собор», и «как на старинной Богородице» Парнок «приостановила взор»:
Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.
Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!
В этом стихотворении Парнок осознает, что в сущности Цветаева уже прошла мимо, хотя страсть, пробужденная ею, еще не погасла. Сила взаимной страсти еще тесно связывала их друг с другом, при том, что их отношения уже были обречены. Благодаря этой страсти, Парнок смогла попросить свою «отчаянную», рыцарственную Марину увести себя от смерти своей; подобным же образом плачущие молодые жены в церкви молятся Матери Божьей и Спасителю-Младенцу о спасении от смерти своих мужей на фронте.
По странному стечению обстоятельств, за несколько дней до того, как Парнок написала это стихотворение, Сергей Эфрон, о благополучии которого Цветаева все время так заботилась в Святых горах, неожиданно приехал в Коктебель. Он остался там до конца месяца, потом вернулся к учебе, проводя зиму в пригороде Москвы.
Сергей Эфрон
Убедившись в том, что муж в безопасности, Цветаева вернулась в Москву в более спокойном настроении. Восемнадцатого августа она и Парнок уже были в городе и остались «неразлучны» после возвращения, сразу же начав читать вместе у друзей свои летние стихи.
Судя по стихотворениям осени и ранней зимы 1915 г., в романе Парнок и Цветаевой уже наступает агония. Окончательный разрыв был особенно мучителен потому, что они обе долго сопротивлялись неизбежной развязке, ни одна, ни другая не хотела уступать первой, и мучительнее всего они продолжали любить и хотеть друг друга
В начале сентября у Парнок такое впечатление, что долюбилась до предела: «Сонет дописан, вальс дослушан / И доцелованы уста». «Устам приятно быть ничьими», ей «мил пустынный [свой] порог» и она радуется пустой квартире, где она сидит одна, наслаждаясь «холодно-пламенным Стендалем». Такая привычка сложилась у нее еще в период развода с мужем — искать в книгах облегчения от своих слишком осложненных и бурных любовных отношений с людьми. Поэтому ее начинают даже злить приходы возлюбленной: «Зачем приходишь ты, чье имя несет мне ветры всех дорог?»
По данным стихотворения «В тумане, синее ладана», написанного Цветаевой 5-го сентября, через два дня после вышеупомянутых стихов Парнок, порог подруги не был совсем пустынен, так как у Парнок (по всем вероятностям адресатки стихотворения) уже была другая «желанная». В конце стихотворения Цветаева называет эту другую «соперницей», но без особой ненависти. Она по-видимому, уже даже не боится соперниц, до того она, как и Парнок, увлечена «цыганской страстью разлуки», из-за которой, как пишет Цветаева в этом октябрьском стихотворении, «Как мы вероломны, то есть — / Как сами себе верны».
В течение их «цыганской страсти разлуки» Парнок болела ревностью более, чем Цветаева. Увидев однажды мужа Цветаевой (или после встречи с ним), Парнок написала ему язвительное и ожесточенное стихотворение, в котором она называет своего по-видимому победившего соперника «самим Адонисом».
Сергей Эфрон
Осознавая, что ее адресат [Эфрон] моложе и красивее, чем она, Парнок, т.е. ее лирическое я, «веселит» себя «печальной мыслью», что она превосходит его, как любовник его жены:
И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:
Два синих солнца под бахромой ресниц,
И кудри темноструйным вихрем
Лавра славней, нежный лик венчают.
Адонис сам предшественник юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне, —
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной:
Не ты, о юный, расколдовал ее.
Дивясь на пламень этих любовных уст,
О, первый, не твое ревниво, —
Имя мое помянет любовник.
В конце ноября Цветаева описывает типическое в это время для Парнок и себя настроение отчужденности друг от друга в стихотворении «Полнолунье, и мех медвежий», в конце которого она говорит своему другу (Парнок): «Начинает мне Господь — сниться, / Отоснились — Вы».
Похоже, что в ноябре 1915 г. Парнок написала три стихотворения, хотя в датировке всех трех она сама была не уверена Все будут опубликованы в «Стихотворениях», которые в это время готовятся к печати. В «Гадании», посвященном в автографе приятелю Парнок Константину Липскерову, женское лирическое я гадает на картах — гадание было любимое времяпрепровождение Цветаевой и Парнок, о чем свидетельствует несколько стихотворений в цикле «Подруга» — и предсказывает себе злосчастье в любви. Обозначая себя как червонную даму и упоминая, что другие дамы против нее «заключают тайный союз», лирическое я Парнок хочет сказать, что она воспринимает мир лишь через свои эмоции, в ущерб другим возможным методам восприятия мира: действие, дела, ум — компетенции других дам:
Я — червонная дама. Другие, все три,
Против меня заключают тайный союз.
Над девяткой, любовной картой, — смотри:
Книзу лежит острием пиковый туз,
Занесенный над сердцем колючий кинжал.
Видишь: в руках королей чуждых — жезлы,
Лишь червонный один меч в руке своей окал,
Злобно глядит, — у других взгляды не злы...
Будет любовь поединком двух воль.
Кто же он, кто же он, грозный король?
Настроение этих стихов, кажется, звучит в унисон с музыкой личной жизни Парнок того периода, и, возможно, такое душевное состояние злого предчувствия само выражало непередаваемое ощущение, что какой-нибудь мужчина, Эфрон или какой-либо другой «грозный король» (как оказалось, Мандельштам), угрожал ее будущему с Цветаевой. Гадая на картах или сочиняя стихи о гадании, Парнок, возможно, вспоминала ту блаженную ночь, проведенную с Мариной почти год тому назад в монастырской гостинице в Ростове Великом, когда они гадали на картах и Цветаевой трижды «червонный выходил король» .
Каков бы ни был автобиографический контекст предсказания лирического я, в «Гадании», это предсказание окажется верным.
София Парнок
Этой же осенью у Парнок сильнее, чем обычно, обнаруживаются знакомые симптомы базедовой болезни: жуткие головные боли, бессонница, усталость и сердцебиение. Мысли о возможности скоропостижной смерти сопровождают, как всегда, эти симптомы. Не исключено, что на поэтические размышления Парнок о «последнем миге » перед смертью повлияли полученные ею сведения о том, что внезапная смерть нередко приходит к больным, страдающим базедовой болезнью.
Показательный пример отношения поэта к «последнему мигу» — стихотворение «Рондо», которое впервые появилось в «Северных записках» в последнем номере за 1915 г. :
Я вспомню все. Всех дней, в одном безмерном миге,
Столпятся предо мной покорные стада.
На пройденных путях ни одного следа
Не мину я, как строк в моей настольной книге.
И злу всех дней моих скажу я тихо «да».
Не прихотью ль любви мы вызваны сюда, —
Любовь, не тщилась я срывать твои вериги!
И без отчаянья, без страха, без стыда
Я вспомню все.
Пусть жатву жалкую мне принесла страда,
Не колосом полны — полынью горькой — риги,
И пусть солгал мой бог, я верою тверда,
Не уподоблюсь я презренному расстриге
В тот бесконечный миг, в последний миг, когда
Я вспомню все.
Прошло девять лет с тех пор, как Парнок начала печататься. Несмотря на то, что, по собственному признанию, ее жизнь часто походила на «бульварный роман», содержащий в себе «все, что [ей] бесконечно отвратительно..., чего никогда не может быть в [ее] стихах», Парнок удалось написать и напечатать десятки стихотворений, которые дают читателю некоторое, иногда, правда, очень слабое или эстетически стилизованное представление о действительной жизни и своеобразных вкусах поэта. Парнок уже давно не была «молодым поэтом « ни по возрасту, ни по душевной настроенности, если она вообще когда-нибудь была молодой в последнем смысле. Но в возрасте тридцати лет она еще не имела ни одной книги стихов.
И она наконец решилась на этот шаг. Она выбрала 60 стихотворений, написанных, и во многих случаях уже напечатанных, с 1912 по 1915 г.
По-видимому, она не считала эти ранние стихи заслуживающими публикации. Ясно также, что она выбрала 1912 год в качестве хронологического начала первой книги стихов скорее по личным, чем по творческим причинам.
Этот год ведь не играл особой роли сам по себе в ее работе — наоборот, насколько известно, в 1912 году она почти ничего не писала. Но в этом году умер ее отец, что имело для Парнок огромное психологическое значение. Со смертью отца связан цикл смерти-возрождения, разумеется, в творческом смысле, который будет повторяться не один раз на последующих стадиях творческой эволюции Парнок.
Первая книга Парнок, «Стихотворения», разделена на пять не равных по величине частей. Стихотворения в каждом разделе скорее тематически, чем хронологически, связаны друг с другом. Главные темы (разделы) сборника — следующие: странствования (13 стихотворений); смерть (7 стихотворений); Россия и война (4 стихотворения); любовь и поэзия (13 стихотворений); любовь и воспоминания (23 стихотворения). В любовной лирике, составляющей приблизительно одну треть книги, впервые в истории русской поэзии слышится голос открыто сафического лирического я.
В своей первой книге Парнок утверждает себя, пользуясь недекадентским, автобиографически обоснованным лирическим материалом. Хотя имя Цветаевой, Марина, появляется в книге только два раза, многие из любовных стихотворений в книге, может быть большинство, относятся к их отношениям. Остальные любовные стихи вызваны к жизни переживаниями прошлых лет и связаны с именами женщин, которых она знала до Ираиды Альбрехт.
В конце 1915-го года Парнок и Цветаева поехали в Петроград на две недели и остановились у Чацкиной и Сакера. Для Цветаевой это было первое путешествие в столицу и знакомство с петроградскими литературными кругами. Среди многих новых знакомых были Каннегисеры, семья известного кораблестроителя. Они ввели ее в бурлящую атмосферу столичной жизни, которая произвела на нее неизгладимое впечатление: «Я в первый раз в жизни была в Петербурге [...] и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — все слилось, только и осталось от Петербурга, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины. Везде, куда меня приводили, огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали!».
В январе Каннегисеры устроили большой прием, на который, наряду со всеми знаменитостями литературного и художественного Петербурга, были приглашены Цветаева и Парнок. Гвоздем вечера был известный поэт-Михаил Кузмин, который должен был исполнять свои песни. К несчастью, Парнок плохо себя чувствовала и не могла пойти, что привело к перепалке между подругами, о которой несколькими годами позже Цветаева рассказывала с драматическими подробностями:
«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...). А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет К. и будет петь.
— Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно. — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду».
Конечно, она поехала. И оказалось, что среди множества гостей там был Мандельштам, которого она не видела с тех пор как прошлым летом уехала из Коктебеля. Оба они, и он и Цветаева, читали на этом вечере свои стихи и впервые «поняли значение друг друга для литературы». С этой встречи у Каннегисеров началась новая стадия в их отношениях, которые описываются по-разному — как поэтическая дружба, романтический флирт, постоянное восхищение талантом друг друга и, в конце концов, если быть точным, любовный роман.
Поэтическое и, возможно, любовное возбуждение от встречи с Мандельштамом и от собственного успеха, естественно, доставляло удовольствие Цветаевой, но одновременно она почувствовала себя виноватой перед подругой в том, что ощущает радость в ее отсутствие. Она решила уехать до того, как Кузмин будет петь:
«Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М А. еще будет читать... Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин. — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор:
— М А, Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М. А., дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: — Да, М. A.: — Но раз Вы уже все равно уехали... — «Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду...» Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?
— Мне бесконечно жаль, господа, но...»
Она уехала после исполнения одной или двух песен. Когда она вернулась домой, Парнок была уже в постели.
Подруги вернулись в Москву 19 января. Через четыре дня обе они собирались участвовать в вечере женщин-поэтов в Политехническом музее, но ни одна, ни другая там не появилась. По иронии судьбы, стихи Цветаевой на этом вечере могла читать актриса, которой вскоре суждено было сыграть роковую роль в личной жизни молодой поэтессы. Этой актрисой была Людмила Владимировна Эрарская.
Высокая, темноволосая женщина азиатского типа, приближающаяся к своему тридцатилетию, Эрарская жила в Москве, в тесном общении с двумя сестрами. Она работала в частном театре Незлобина, названном так по имени директора и актера, который основал его в 1909 году. Ничего не известно о том, как, когда и где встретились Парнок и Эрарская, но с ней «Парнок сблизилась в 1916 году». В загадочном недатированном стихотворении в конце первой книги Парнок, стихотворении, которое начинается строкой «В земле бесплодной не взойти зерну», говорится о любовном треугольнике. Это лирическое я (Парнок), ее неверная, страстная, но хладнокровная возлюбленная (адресат) и «та третья», о которой сказано: она «уж стоит между нами тенью». Если Цветаева подразумевается под адресатом, а Эрарская под «той третьей», то можно считать это стихотворение поэтическим предупреждением о том, что Цветаева позже назовет «первой катастрофой» своей молодости.
София Парнок и Людмила Эрарская
У нас нет сведений о том, как они встретились и как начался их роман. Но можно догадаться, в чем состояла привлекательность Эрарской в глазах Парнок. Как это часто бывает в подобных обстоятельствах, Эрарская во многом резко отличается от Цветаевой. Она темноволосая и крупная, а Цветаева — «золотая» и стройная; она женственная, тогда как в Цветаевой было многое от мальчика-подростка; она светская и сдержанная, в отличие от неискренней и бесцеремонной Цветаевой. Эрарская не была поэтом, их страсть не создавала «поединка своеволий», и Парнок считала ее прекрасной и обольстительной.
В начале февраля Мандельштам неожиданно приехал в Москву, чтобы увидеться с Цветаевой, и этот приезд привел к разрыву их отношений с Парнок:
«В феврале 1916 г. — т. е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е из-за Мандельштама, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, — к ней пришла, — первый пропуск за годы, — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная».
В какой-то момент Цветаева почувствовала, что ее место в сердце подруги, сочетающей нежность матери и возлюбленной, заняла серьезная соперница, и это уязвило ее. Через несколько дней она нанесла ответный удар, потребовав, очевидно, чтобы Парнок вернула ей письма и записную книжку со стихами «Подруги». Парнок отвечала на это «кощунство» гордым и гневным стихотворением:
Краснеть за посвященный стих
И требовать возврата писем, —
Священен дар и независим
От рук кощунственных твоих!
Что возвращать мне? На, лови
Тетрадь исписанной бумаги,
Но не вернуть огня и влаги,
И ветра ропотов любви.
Не ими ль ночь моя черна,
Пустынен взгляд и нежен голос,
Но знаю ли, который колос
Из твоего взошел зерна?
Несмотря на то, что наступила лучшая пора в ее отношениях с Эрарской, Парнок, очевидно, как и Цветаева, переживала эмоциональную опустошенность из-за смерти их любви («ночь моя черна»); но, в отличие от Цветаевой, она осознала и приняла окончательность того, что случилось 6 февраля и позднее. Это ее стихотворение — «Краснеть за посвященный стих» — подтверждает, что утрату цветаевского «священного дара» — единственного качества подруги, которое она безоговорочно ценила и оберегала — она возмещает уверенностью, что сама она никогда не лишится этого дара. Она вобрала в себя зерна, посеянные подругой-поэтом, эти стихийные элементы огня, воздуха и влаги их любви, и верит, что эти зерна не просто умрут, но «принесут много плода», согласно мистериальному смыслу известного изречения Иоанна (с которым явно перекликается стихотворение): «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». В материнско-дочернем контексте личных и творческих отношений с Цветаевой стихотворение Парнок «Краснеть за посвященный стих» можно рассматривать как модификацию мифа о потере Деметрой своей дочери Персефоны. Впрочем, этот миф часто упоминается и в стихах Цветаевой.
Когда Парнок писала это стихотворение, она еще не знала, «который колос взошел» из зерна, полученного ею от Цветаевой. Но она была уверена, что отношения с Цветаевой ее духовно обогатили. Это чувство и уверенность в том, что она все-таки достигла в какой-то степени «вечности, обещанной любовью», позволили ей впоследствии простить Цветаеву и вспоминать ее с любовью.
Со своей стороны, Цветаева воспринимала разрыв отношений с Парнок как утрату всего, полный крах (одно время она хотела изменить название цикла «Подруга» — на «Ошибка»). Подсознательно она делала один за другим шаги, чтобы компенсировать себе эту утрату. Прежде всего, она вернулась к своему «царю», мужу. Во-вторых, она вскоре забеременела, летом 1916 года. Позднее, три года спустя, у нее был роман с другой Соней (актрисой Софьей Голлидей), в котором она играла роль старшей подруги, «матери». Но все это не могло компенсировать ей измену той, настоящей, первой Софьи, и она затаила враждебные чувства к Парнок до конца своей жизни. Позднее она скажет о том времени, когда они были вместе: «Так я еще мучилась 22 лет от Сони П-к [...]: она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила!»
Однако сразу после февральского разрыва Цветаева не верила, что их отношения не возобновятся. В начале марта она заметила в коротком разговоре с Ариадной, что чувствует грусть, ибо «только два друга — ты и Соня».
Осип Мандельштам
Ее печаль частично объяснялась тем, что она предчувствовала начало романа Парнок и Эрарской. В самом деле, в конце февраля Парнок пишет свое первое любовное стихотворение, обращенное к «Машеньке» (одно из ласкательных имен Эрарской в лексиконе Парнок) — «За что мне сие, о Боже мой» — в котором выражает сильные и сложные эмоции, вызванные «отчаянной нежностью» к подруге. Она чувствует, что недостойна любви своей Машеньки и в отчаянии от этого, но это отчаяние для нее — блаженство. Она опасается и уязвимости подруги, и ее способности сопротивляться напору своей страсти.
Возможно, что весной Цветаева и Парнок продолжали видеться. В конце апреля произошел новый разрыв, на который Цветаева откликнулась резиньяцией и приливом ностальгии по этой любви, что вдохновило ее на самое прекрасное стихотворение, посвященное Парнок, — прощание с периодом, который она назвала «незакатные оны дни». Это было ее последнее стихотворение, посвященное своей «трагической героине», которую, как оказалось, она не смогла удержать при себе.
По иронии судьбы, в номере «Северных записок» за апрель—май 1916 г. появилась рецензия Парнок — Полянина на «Камень» Мандельштама Она восхваляла его произведения в самых восторженных выражениях, называя книгу «поющим камнем», квинтэссенцией истинной поэзии.
Возможно, именно потому, что Парнок воспринимала Мандельштама как романтического соперника, она чутко ощущала те особенности и склонности, которые были присуши им обоим, в частности, объединяющее их преклонение перед гением Цветаевой. Неприязнь, которую она испытывала к его часто грубой (но, очевидно, типичной для него) манере поведения, должна была усиливаться тем, что в нем она видела своего рода зловещего двойника, тень своей собственной личности.
