№8/1-2, 2011 - 22 июня этого года скончался замечательный писатель Яков Невахович Кумок
Яков КУМОК
Михоэлс
Рассказ
Толпа на площади
По врожденной ли, а скорее всего по возникшей склонности — с детства я жаден к толпе. Помню, как на открытых платформах — в кружок, детей в середку — держали люди гуртовое спасительное тепло. Зиму сорок первого—сорок второго перемогли мы на хуторе в саратовской степи. Летом и там появились войска, заерзали прожекторы, высвечивая плошки на угольно-чернильных облаках. И мы подались на загадочный юго-восток.
Эвакуация, скрежещущая пересыпь просмоленных шпал… Годов мне было — девять, кажется, ткни память — всплывет родная улица, лестница на второй этаж, киска Вита, которой, прибегая из бомбового убежища, наливал молока… Нет! Оскальзывается память, упрямо отсчет начинает с рокового воскресного утра. Так, думается, и все человечество — как ни вертись, безмерное прошлое свое делит на до войны и после. И странно, что уже повзрослело поколение, не знающее этой секущей даты. Да, верно, знает. Не может иначе. Хоть в предпамяти где-нибудь, но знает.
Так вот. Три было площади в Ташкенте, где постоянно жила толпа: Привокзальная, базар в Старом городе и Тезикова дача. На первую приходить я страшился. Недавно еще сами мы бедовали на ней две недели, пока мама искала работу и дешевое жилье, желательно с дощатым, а не глиняным полом. На ночь одеяла раскатывали прямо в пыль. Площадь превращалась в ночлежку. Воцарялись созвездия, незнакомые и спокойные. А на земле покоя не было. Стонали на путях «кукушки», «хруп, хруп» — били платформу солдатские подковы, а между спящими все кто-то ходил, кто-то кого-то искал. «Вы не из Киева?.. А я подумал, из Киева».
«Воры!?» — поминутно вскакивала мама. И все же не устерегла: сперли у нас подушку. Какая там ценность по нынешним временам, а сколько слез было. Мы с сестрой постоянно хотели спать. Однажды я упал и уснул на мостовой, и добрые люди снесли меня к нашим узлам. Узлы эти мы весь день перетаскивали с места на место, прячась от солнца, и впоследствии, попадая на площадь, я невольно принимался отгадывать: на этом месте ночевали… и этот ли камешек мне в бок давил… И без особой надобности я к вокзалу не приближался. Старый город был от нас далеко, зато на Тезиковке я, в сущности, безнадзорный, отводил душу.
Катта бозори
Дачи-то никакой не было, как и ее владельца, купца Тезикова. Это все было когда-то. А потом на ее месте расцвела, наверное, без санкции горсовета, знаменитая на весь Туркестан толкучка. О, какое обильное разнообразие лиц, говоров, жестов и товаров. Приобрести здесь можно было буквально все: от польской конфедератки до университетского диплома. Партию маргиланского шелка— пожалуйста, дагестанские кинжалы, хлебные карточки, американское исподнее и консервы… Да что перечислять, пустое дело. Умолчу я и о дымчатых бутылях с самогоном и о приветливых женских взглядах.
Катта бозори — большой базар — собирался по средам и воскресеньям. Придешь спозаранок, но уже формируется колонна метров за двести от входа, на улице Першина. Став в нее, необходимо было набрать побольше воздуху в грудь и шевелиться как можно меньше, чтобы выжить. Всех несло само
собой. Лишь у самых ворот приходилось поработать локтями, выбирая направление:
правая ветвь людского потока катилась к шумной речке Салару, на скотный двор.
Там пахло мочой и жмыхом, лежали верблюды и рядом — велосипедные седла, спидометры, тележные колеса, подшипники, хлопали хвостами коровы и гонялись друг за дружкой ишаки.
Океан же, в который впадало второе — основное русло, лежал прямо… то есть не лежал, конечно, а волновался, рокотал, хлестал, бушевал — с шести утра до шести вечера. В него я погружался ежедневно. Во-первых, здесь можно было заработать честным трудом, если удавалось незаметно вынести из дома ведро. «Есть ха-а-лодная вода, лучше пива и вина». За кружку давали копейку-две.
Во-вторых, меня уже знали. Старик Борисов, например, торговавший скобяной мелочью, завидев меня, наклонялся к своей соседке.
— У этого мальчика часто бывают такие печальные глаза… — И отваливал мне горбушку с салом или горсть кураги. Старик носил шикарную бороду, надвое расчесанную, и я подозревал, не сам ли он купец Тезиков, скрывающийся от возмездия запрошлое богатство?
А в-третьих, тянуло меня сюда и потому еще, что полюбил я примечать за разными людьми…
Этот человек
Он приезжал! На двуколке, сам правил! Представьте мою зависть. Обычно в полдень. И час-полтора толкался среди торгующихся, редко приценивался и еще реже покупал, да и то безделушку какую-нибудь: насвайницу или расписное узбекское блюдо. У него их много, наверное, накопилось.
Лужайки он проходил упружистым бесцеремонным шагом. На нем желтые ботинки, кепи шестиклинка.Примечательная у него была нижняя губа. Она покрывала верхнюю и дьявольской обладала выразительностью. Стоило ему чуть изменить ее форму, все лицо менялось, становилось то задиристо- высокомерным, то угрюмым, то адумчивым.
Некоторые интересы у нас с ним совпадали: слушать песни слепых или Сеньки-скомороха похабные частушки. «Юх! Юх! Взяла Машка двух!» Похрюкивает Сенька, повизгивает, приплясывает, непристойно почесывается — и вдруг жахнет затравленно-просительным взглядом по зрителям. «Давай про белу лошадь!» кричат… В один прекрасный день Сеньку увели, и по базару прошмыгнул слух, что в нем изобличили немецкого шпиона.
Ах, Тезиковка, вече безродное, слезы голодные, сухие подсчеты и драки инвалидов… Признаться, в этом мире, деловом и шумном, где одни скорбно цеплялись своею ветошью за жизнь, а другие — ею же — от жизни укрывались, — не очень приятно было видеть праздного наблюдателя. Поэтому я даже обрадовался, когда карточный шулер Гударь, расположившийся на паласике под древним карагачом, втянул его в игру. Сообщников Гударя я давно приметил! То были: рыхлый громадный мужчина с костылем, похожий на Сильвера из «Острова сокровищ», и невзрачная женщина с неизменной кошелкой. «Обчистят губастого»,— решил я. Первоначальные ставки по четвертаку (25 рублей) он, и верно, проиграл, но потом вот что произошло.
Уже вывернуты были карманы двух наивных колхозников, заклад взвинчен до шестисот рублей (сообщники на это мастера были), и людей кругом много собралось, когда губастый быстро нагнулся, поставил
на крайнюю справа карту, перевернул ее — туз! — выдернул деньги из пальцев побледневшего Гударя, выпрямился, поморгал равнодушно-виновато. Я обмер.
Сильвер почуял неладное. Выпучив сивушные белки, он ткнул счастливца в шею большим пальцем и просипел, — а от сипа его леденел даже единственный на базаре милиционер:
- Гей, лысый!..
- А? - Пшел!.. Перемать…
Лысый обвел собравшихся крайне изумленным взором.
- Вы послушайте… Где же правда? Ведь я же знаю еще много других способов! Дай карты! — Он решительно и отчаянно присел рядом с Гударем. — Ты сбрасываешь туза вот этими пальцами. Так? Но можно еще и вот так… Рраз! Где туз? Ага… А теперь смотри… Рраз! В середке! Хе-хе-хе…— он тоненько рассмеялся.— Но лучше такой способ. Раскрываю веером… Внимательней…
Вдруг он швырнул карты и стал медленно и тяжело подниматься, и смотреть на медленное и тяжелое вставание его было трудно. Вот лицо его: нижняя губа вспухла от усталости и презрения.
- Мерзавцы! — коротко пояснил он — Что с ними сделаешь?.. Товарищи, кто проиграл? Возьмите ваши деньги. Вы, кажется? И вы. Вы тоже, гражданин? Что-то я вас не помню. Ну, все равно.
И он зашагал к своей двуколке.
Театральная маска
Зима синяя, солнечная, по утрам морозец прибивал пыль и приарычную траву.
Мама часто водила нас в театры, особенно в ГОСЕТ (Государственный еврейский театр). Он тоже отбывал эвакуацию в Ташкенте. Мне повезло: я видел спектакль во время землетрясения — да, тот самый, о котором сейчас критики вспоминают всякий раз, когда им нужен пример актерского самозабвения.
Мама надевала крепдешиновое платье — одно, оставшееся с мирного времени, густо пудрила исхудалые щеки, брала сестрину детскую сумочку.
Детство для нас, когда мы вырастаем, полно загадок. Почему мама водила нас часто в театр? И цены были не по зубам, и до войны она вообще предпочитала кино. До войны они с отцом часто разговаривали, спорили об этом,— о кино, о театре и о ГОСЕТе, и, наверное, в память об этих разговорах, казня себя за то, что не соглашалась тогда с отцом, она и покупалатеперь билеты, выбиваясь из скуднейшего бюджета. То было незадолго до страшного извещения, и предчувствием его, и иссушающим внутренним заслоном от предчувствия надеждой, что минует ее самое страшное, и была заполнена каждая минута длинных маминых суток. За всю войну она и не заснула, по-моему, ни разу.
Потом черед пришел и крепдешиновому платью отправиться на Тезиковку. Я наткнулся на маму у овощного ряда. Сроду там платья не продавали. А может быть, она надеялась, что покупатель не найдется. Мне следовало быть в школе, но я подошел к ней. Она будто и не удивилась, и ей, кажется, стало легче отдать платье.
Но в тот вечер она была еще в своем крепдешине. После антракта, когда на сцену вышли Лир и шут, произошел первый толчок. Запахло пылью. В рядах пронеслось замешательство. Ближние к выходу вскочили, взвихрилась давка. И тут начался гул. Не с улицы, не из-под земли — ниоткуда, из вселенной. Зазвенела люстра. Мама схватила наши головы и прижала к своим коленям.
И одному только королю Лиру вольготней стало среди хаоса как естественного продолжения его боли, как подтверждения его права на боль. «Греми во всю! Сверкай огонь!» Сподвижники актера утверждают в своих мемуарах, что он и не заметил землетрясения.
Перепуганные зрители вернулись в свои кресла.
У меня потекла кровь из носа. Я рос слабеньким, душили меня разные болезни — и малярия, и скарлатина. Острее других мальчишек грезил я стать сильным. А тут мне открылась иная сила и надолго определила мое поведение и душевные цели. Впрочем, может быть, это сейчас, пытаясь объяснить себя, я отношу отправной пункт к тому вечеру, а тогда я почувствовал что-то совсем другое. Или вовсе ничего не почувствовал. Детство полно загадок.
И вечное струится время…
Вот что, мнится мне, я тогда почувствовал, осознал.
Мы ведь других людей понимаем в меру понимания себя.
Меня не очень тревожили злоключения короля, да и плохо я понимал происходящее на сцене. Мало того, я не уверенно знал язык и мысленно, как мог, переводил реплики на русский. Может, так и все? Значит, не смысл текста заставил людей забыть страх? Просто, артист свою боль передавал с такой силой, что люди забыли страх. Значит, есть такая власть над людьми, такая сила, что способна заставить людей забыть необоримый страх. И можно, овладев этой силой, властвовать над людьми, если только узнать, из чего она состоит. А если употребить эту силу на добро, а нам всегда кажется, что до нас никто по-настоящему усердно добром не занимался, то можно заставить людей — ого! — громадные дела делать, войну остановить, например, отца вернуть.
Ну, я очень нескладно объясняю, но с этих пор начались мои поиски невидимой, нефизической силы. Бог мой, что я только ни перепробовал!
Гипноз и телепатию, само собой разумеется, и даже черную магию. Книжки какие-то трухлявые читал, в зрачок собеседника вперялся, мысленно повелевая ему замолчать, — а он не замолкал и продолжал плести еще более скучную чушь. В шестнадцать лет, сказавшись сиротой, я пристал к цирку и три месяца болтался на выучке у факира, да только никак не мог усвоить, в какой очередности впихивать в подкладку его цилиндрика китайские фонарики, шелковый стяг и голубя — и был удален.
Все же я закончил школу. К выпускному вечеру подготовил чтение стихов. Путь к чудодейственной силе, мерцалось теперь мне, лежит через искусство, недаром единственный знакомый мне человек, владевший ею, был актером. Да, чуть не забыл, к этому времени уже слились воедино в моей голове и тот человек на базаре и великий еврейский актер — мне попалась его фотография, я ахнул: он!
Сколько раз, бывало, воображал себя один на один с залом. Зал уже тронут моим чтением, и тогда ему, проникнутому моей силой, говорю я, не знаю еще сам, какие, но необходимейшие человечеству слова.
Ну, выступил я на вечере, заработал аплодисменты и похвалу учителя литературы. «У вас, знаете, прорезается темперамент, и при должном усердии и работе над собой…» и так далее. Темперамент… Слово найдено. И это все, что он понял во мне, и этим словом он называет клокотание моей души, которое должно было вызвать ответное клокотание
в душах слушателей; значит, он не взволнован, значит, есть и другие невзволнованные, но эта сила ведь должна волновать всех, проникать или уж лучше вовсе никого не трогать… Я был усердный и темпераментный, черти бы всё это побрали!
И неожиданно для многих я подал документы не в театральный, а в электротехнический. Мне было все равно, но я вспомнил, что люблю ремонтировать плитки и счетчики и по физике всегда имел пятёрки.
Я стал инженером, работаю на обувной фабрике и прекрасно обхожусь.
Добро… что ж, добро… Сеять добро… Да, может, зло только уравновешивает это самое добро на коромысле, с которым на плечах шаркает человечество по проволоке истории. Простите мне цирковое сравнение.
Так я думаю, когда мне весело.
А когда мне грустно, одиноко, когда кажется, что кто-то слишком уж бойко макает кисть в ведро со злом и кропает, кропает, и, обожженные капельками зла, люди мечутся с застывшими глазами, готовые вновь вцепиться друг в друга и призывать друг на друга огонь… тогда я включаю магнитную запись воспоминаний, путешествую вспять, в свое прошлое… Мелькают лица и города. Вот нужный кадр, стоп… Я регулирую резкость и, всматриваясь на экране в губастое, уродливое, вдохновенное лицо, молю, призываю, шепчу:
— Играй, Михоэлс!
